МИФОДИЙ ИЗ ТУНГУСКИ

Письмо

 

Начну вам, братия, исповедание вкратце о настоящем времени, ска­зание страдальца из Тунгуски. Ныне воочию нашею бывает такое. По­лучив письмо из города, отбросив дела житейские, отвечаю на твое письмо, друже.

Пишу тебе, любезному, сердешному и прелюбезному нашему другу. Мы с Миланьей токмо скорбим по несчастью вашему. Уж то напали на вас бесы со слугами своими, ими было похищено тепло в вашем городе.

О друже наш любезный! Быдто в плену живёте у варваров не на своей, а на чужой земле. Много озлобления перетерпев ты этой весною. Худо сделано, вам, непорядочно. Да што говорить! Все мы человецы немощные по одному против неведомой силы, а она поспешна на пагубу нашу.

Ты в малом своём письмеце скорбишь, болезненно относишься, ска­зываешь, возненавидел жизнь яко змию. О сем не приемлю тя, не приоб­щаюсь к тебе. С веселием смотри на козни диявола. Они со страстьми и похотями нашими бьются, окаянные, чтоб устрашать нас, малодушных.

Друже, совет я тебе полезный дам, испытанный жизнью в Тунгуске, как с холодом в квартире управиться.

В зале устанавливаешь палатку и в кукуле спишь. Аще перед сном не забудь сплясать. И дух твой будет бодр, плоть же взбодрится, а при исполнении мужицкого долга с супружецей принесёт тебе незабыва­емый успех и неувядаемый венец славы.

Аще у окна поставь железную маслобойку, выведи из неё в форточ­ку трубу. В маслобойку вложи кирпич, насыщенный гамырой^*, и запа­ли. Уж это тепло будет лукавому на досаду.

Аще друже мы с Миланьей духовно с вами, а вместе мы и большому волку, и лохматой собаке глаз вырвем. Дружба с нами, кто на ны!

 

В гостях у друга

 

Жёнушка моя миленькая Миланья, пургу напустив на мя, – хватит, – говорит, – проводить время в посмешестве отданном. Ты объедаешься, насыщаешься, творя здесь лукавые и тёмные дела свои. Сластолюбец и грехолюбец, не опасаешься ли попасть в муку вечную? И, презрев слё­зы мои, отправила меня в город на исправление и житие к другу.

Ибо дух жизненный в этом городе просветление помыслам моим наводит.

Сего ради управив в дорогу утробу свою грешною, притащився я к другу милосердному, что роскошно живёт в центре города.

- Уж-то трудами своими всё купил? – вопрошаю его. Он же, подумав на мя, быдто я налоговый инспектор, пришедший имать его душу, на­сторожился. Отвещал мне:

- Ведаешь ты о сем сам пространно, и нечево мне ковырять много, а лучше приведи в порядок себя, Мифодий. Сего ради наведи чистоту души и тела в ванной. Там горячая и холодная вода имеется, комфорт, цивилизация у нас в городе, какая тебе не снилась.

- Уж-то правду говорит? – усомнился ум мой.

Включив свет, раздевся в ванной. Открыв воду горячую и холодную, восхищаюсь удобствами городскими. Обнажив своё грешное тело, намылився. Слышу – в трубе звуки странные появились: что-то там хрюк­нуло, зашипело, быдто змеи развеселились, такое всяк слух ужасает.

Намыленный, в страхе я пад на колени перед краном и молюся.

- В чём, прости, Господи, пред тобой прогрешил, прости мя.

Встав на ноги, перекрестившися, дерзнул я в ванну быдто во глуби­ну сибирской реки. Сверху, с душа, холодной водой обожгло мя, быдто в проруби.

- Како здесь интересное водное естество устроено? Только намы­лишься, и воду горячую отключают. Умом своим рассуждаю, чудно мне.

Ащё разумом подумав, что после этой ванны в Сибирь без опасения отправляться можно. А лукавый мой разум нудит вопросом.

- Неужели, отцы и матки, после принятия такой ванны блуждение любовное бывает между вами? Скажите мне честно.

Ащё думаю, прискорбное житие человеку в таком городе, томить себя в ожидании, когда придёт день с горячей водой.

Только тогда и матки прелесть свою возлюбят. Тогда и сердца их обращены будут к воплям плачевным мужей скорбящих, тогда они воз­любят мужей своих, блуды и любодеяния творить перестанут.

Кой-что разумом своим помыслив, разсуждаю.

- Глубокая мысль в этом деянии заложена. Умно, на большую ногу нравственное воспитание жён здесь поставлено: подача горячей воды всех маток к домашним заботам притягивает, в это время они быдто мушицы слетаются к своему жилью.

Токо из ванны вылезать стал, свет погас, и ужассеся мой дух во мне.

- Уж то в пленение отведён буду.

Рукой пошарив, быдто в преисподней, кое-что одев на себя, вышедши из ванной комнаты, смотрю, друже с женой Клавдией творит благо­дать на кухне.

После обеда и хмельного пития поехали мы с ним его коммерческие дела устраивать. На время высадив мя на берегу, он дальше поехал. Я, выбрав укромное место, разделся. Что ли изверг я своему телу, уж-то, думаю, не позагораю и не искупаюсь? Подошед ближе к пруду, восхи­щаюсь творением рук человеческих, а глянул на воду – и обомлел. Неуж­то здесь инопланетяне самосудничают. Вода такая у плотины, быдто Миланья, жёнушка моя миленькая, онучи мои в ней постирала.

И умом своим умным думаю, зачем окурки и прочее осквернение водоёма здесь плавает. Очами повёл по пляжу – ни одной урны не уви­дел. Чудно как-то люди здесь живут, уж то не уважают себя, купаясь вместе с окурками.

Увы, увы душе моей, невдалеке увидел девушку с обнажёнными телесами. Горе душе моей стало, быдто в муке вечной утробу мою заж­гло огнём блудным.

А она смотрит на мя, яко голубица невинная, и улыбается. И я ласко­во смотрю на неё, ащё дух лукавый помрачнение на ум мой наводит, шепчет под ухо.

- Душа твоя знает, как блудить, да совесть твоя гордынная мучит тебя, человека доброва, не посрамись, Мифодя. Отбрось гордыню. Смот­ри, какие у неё обводы и коленки круглые, по ним видно, что ей нрав­люсь.

А она всё смотрит то на мя, то чуть ниже пояса на слабости женские. И, обнажив белоснежную улыбку, сочными алыми губками спрашивает:

- Ты кто? Трансвестит?

А я, поглаживая свой роскошный живот, гордо отвещаю:

- Нет, я есть водомер Мифодий из Тунгуски, ащё бизнесу в городе учиться решил.

После таких слов совсем возгордился собой, тоже опустив голову, с достоинством посмотрел ниже пояса.

Ох, увы, увы, душе моей. Лучше бы мне сидючи в ванне уморить себя холодом. На мне одеты были Клавдины панталоны с кружавчиками. Я же в темноте всё перепутал, когда отключили свет. Ох, утеснится душа моя от горя.

Едучи обратно, друже, говорю:

- Остановись у центрального мага­зина, – купив женские панталоны, передаю ему. – Отдай Клавдии.

- Ты что, приятель? – вопращает он.

- Обесчестил я её трусики.

- Уж-то правду говоришь? Когда успел? – восхитился друже. Быдто перед попом на исповеди поведал я ему печаль свою.

- Пока я каромкался в ванной, свет погас, ащё быдто бабоблюд рукой в темноте ухватил висевшие на верёвке Клавкины панталоны, теперь ведаешь ты о сём сам.

Долго он меня милосердствовал смехом, да уже ему нечево потом стало делать.

Пригласил он меня к себе в гости приехать с Миланьей, бизнесом в городе заниматься. А мне всё едина погибель, отступити некуда, со­гласился.

 

Предприниматель

 

Слово в слово изначала я вам рассказывать буду о своей предприни­мательской деятельности.

Егда жёнушка моя миленькая Миланья душу мою одушевлённую в Тунгуске возмущать стала.

- Люди, говорит, доброе творят, преуспевая в бизнесе, а ты, Мифодий, быдто отступник, прокажённый проказой, от богатства отворачи­ваешься. Займись бизнесом, открой своё дело, ты же зубной техник – прибежище страждущих зубной болью.

Сотвори мне угодное, бабоблуд, а иначе будешь совестию угнетён за немощь свою! Тренируйся здесь, чтобы в городе мог иметь успех в бизнесе.

- Уж то баба и правду говорит, – умом своим думаю я. Дай, думаю, частную амбулаторию открою, себе прибыль, да и державой не отвер­жен буду быдто немощный.

Утром пригвоздил на заборе объявление.

ОТКРЫВАЕТСЯ ЧАСТНАЯ АМБУЛАТОРИЯ. И название приду­мал, латинское написал. АМВULATORHJSMIFODIIISTUNGUSCI

Григорий вечером возьми да приедь ко мне. Я только с рыбалки притащився: три дня не брился, голова не причёсана, волосы взлохмаче­ны. И мой дух пытливый спрашивает:

- Милостивый Григорий, с чем пожаловал?

Он же, вошедши, переминается с ноги на ногу и празднословит:

- Груня моя в лодке лежит бесчувственная, думал, у неё живот для роскоши растёт, а она возьми да понеси ребёночка. Дома на меня такое извержение напустила! Вези, говорит, к Мифодию. Рожать у него буду в амбулатории. Хочу, чтобы дитё родилось культурно, как у людей. Вези сейчас же, ино невозможное дело терпеть, горит в утробе моей, яко пламя палит. Я же ей говорю, что Мифодя зубы выдёргивает, а не детей, а она, слышавши не слышит, душу мою возмущает.

- Ты, говорит, кланяйся и денег ему посули, и заплачь, если надо. Я же стояще у двери, с изумлением его слушавше, недоумеваю. Что же делать, братия моя любимая, доброе дело содеять надобе, да не могу – не мой профиль рожениц принимать.

А Григорий тем временем Груню на руках принёс, в зубном кабине­те на топчан уложил.

- Ну, друже, говорит, на тя надеюся, не подведи, дочь мне нужна. Сказавши, сам рыбачить уехал на лодке. Где же его тёмной душе было знать, что ни в последние минуты определяется пол новорожден­ного. А от того, как вы в той вечер утрудилися, долго ли в чувства не восхотели прити.

Я же подошед к Груне, и мнится мне, что она дышать перестала. Уж-то я варвар или скиф? Помочь ей решил в чувства свои прийти и наклонився близко к ней. Она же, открыв очи, подумав на мя, быдто пред ней беси вочеловечился из ада сошедший имать её душу, ухватя руками мою харю, завопила. Тут у ней и роды начались.

Я сначала подумав имать её руки и связать как злодею, а после рас­чухал, что чужая баба, лукавые помыслы отогнал. Не блудить же чу­жую бабу собрался. Кой-что разумев и подумав.

- Помилуй, говорю, Груня, твоими ногтями надолго моя харя расте­сана будет, отпусти мя, хватит мучить человека доброва.

Она к этому времени сына родить успела. Тут и милость, и прочая добродетель и иное приличие овладели ею. Отпустив мою харю, яко бешаного пса мя из кабинета выгнала.

Стою на улице, умом своим разсуждаю: чюдные человецы бабы. Они же в чувства свои как не восхотят прийти в той час – ничего с ними не поделаешь, хоть убей. Сама рвалась ко мне рожать, а сейчас велит меня в землю бросить.

Тут Григорий появился. Исперва улыбается мне нарочито громко, дарит двухпудового осетра, а как правду чаял, что сын родился, сразу сник. Шептанием говорить стал.

- Я ж тебя как человека просил, девку надо, куда девать мне седьмо­го пацана. Я думал, Груня твою харю увидев, устрашится и про мужи­ков думать перестанет, со страху-то и девку принесёт. Ох, и сердитый же был миленький. Ссорясь со мною, в сердцах на­пал на меня, кулаком в глаз ударил. Груню с чадом в лодку унёс и осет­ра отобрал.

Увы, горе часу тому, стою, пятак холодный к глазу прикладываю да сукровицу с растесанной хари платочком вытираю.

Подходит ко мне в камуфляжной форме Гошка из соседнего поселе­ния, недавно из тюрьмы освободился. На меня что-то роптит, а понять не могу, чего хочет.

Ащё повелевает платить ему. Крышей, говорит, твоей буду, заступле­нием от злодеев. Видишь ли, говорю ему, дуруешь, плут, отметайся в своё поселение.

- Нехорошо, не ладно, Мифодий, мыслишь, помощь тебе хотел пред­ложить, а ты отказываешься.

- Тогда, говорит, я – налоговый инспектор, плати налог за роды. Есть бо правило, по которым подобает благочестным человецам пла­тить налог с прибыли.

Я отвещал:

- Зловредный мужик Гришка с женой и чадом утекал не расплатився, абадон получився. Ащё никакой ты не инспектор – печати у тебя нет.

- Ну ты зря, Мифодий, обижаешь меня, печать всегда при мне. По­слюнявил он кулак и второй глаз мне запечатал кулаком, тать окаянная, мою душу одушевлённую обидел.

Разумев же своё невежество, он злословие угодное диаволу сотво­рил и ушёл.

Я же ныне хощу умом своим недостойным не забвению предать на­чатое дело малого бизнеса.

А ум мой управив, утвердив сердце моё, приготовитися на творение добрых дел. Такоже хощу через книжное чтение, черпающее глубину разума от источника словес, познать тонкости предпринимательской деятельности. Ащё хощу быть просвещённым причастником со всеми избранными в творении новой страны.

Ащё уразумевай, други мои предприниматели малого бизнеса, что я скажу, мужайтеся, утверждайтеся, живите понимающе. Умом своим рассуждаю, главное в нашем бизнесе на абадон не попасться. Это гово­рю я, Мифодий из Тунгуски. Кто за бизнес иди на ны

Врачиха

 

По указанию жёнушки моей миленькой, отправился я на лодке за врачихой в соседнее село, по дороге сети поставил. Посадив её и назад поедучи, приключився с нами такое. Да всех страстей мне, братия, не переговорить вам. Потерпите, светы мои, не унывайте душами своими, пока говорить буду. Помыслититко, до тово не приходилось возить вра­чих из Москвы бешаной.

Едучи, гляжу на голубку нескверную, на её красоту, а ум не вмещает, и от этого беспрестанно душевное плавание от искуса внутрь принимаю.

- Ужож, – говорю, – сети надо проверить. Только рыбу выбрали, гля­жу, рыбнадзор к нам направляется.

Боясь их бесчинства, за борт рыбу стал выбрасывать. Совесть нудит, а ничево не поделаешь. Велю ей то же самое делать. Она же не послу­шала совета моего.

- Ты, – говорит, – варвар, там же икра чёрная.

Ащё она так икры захотела, что из-за неё на муки пошла: в спортив­ные штаны трёхкилограммовых живых стерлядок себе внутрь в каж­дую штанину через пояс запрятала. Я уложил врачиху на дно лодки, накрыв тюфяком ей голову, – от рыбнадзора спрятал.

Рыбинспекторы подъехали и автоматами устрашают меня, душу мою возмущают, а я им кланяюсь, а руки мои дрожат, быдто перед любов­ным целованием, пуговицы на рубахе от волнения не застёгиваются. Начальник смотрит в лодку и спрашивает:

- Что у бабы ноги трепыхаются?

А я, слышавши раньше умных людей, говорю: – У неё – экологичес­кий экстаз от греховной жизни. Они посмотрели на мя як на бешаного пса и уехали.

Врачиха лежит, токмо воздыхает и охает, потом совсем приморилась, быдто скончалася. Понял я, что она в обмороке.

Чтобы помочь ей, я, прикрыв глаза и отвернув голову, чтобы не обес­честить ея своими очами, пошарил у неё в штанах, быдто в темнице, ухватил одну стерлядку и выволок из штанины.

Чего, думаю, ей мучиться, что ли зверь я. Быдто лукавый лис, запус­тив руку во вторую штанину, насилу ухватил стерлядку, а она возьми да затрепыхайся, быдто ёж колючий, исцарапав в кровь её телеса не­винные.

Придя в сознание, врачиха же умыслила во мне изверга. И когда я выдернул из ея штанов руку со стерлядкой, тогда же и время приспело ей женскую немощь отложить. Мужскую храбрость восприимше вце­пилась в бороду, быдто рысь лютая, и, восхитив мя мужскою храброс­тью, волочила мя по лодке без милосердия, утешая тумаками, быдто изверга.

А сама, миленькая, поскользнувшись, не устояв, упала и крепко го­ловой ударилась. Лежит не двигаясь, быдто преставилась. И мне её сильно жаль стало. Я же, встав пред ней на колени, ужо ж думаю, как в чувства непорочную девицу привести. Видит душа моя, спасать ея надо, нашатырный спирт дать ей – так нету. Тогда снял сапог, онучу дал ей понюхать.

Ох! Увы, увы мне. Сразу оживе она, открыв очи, крепко выругавси на мя, быдто львица, вскочив, харю мне всю измяла. Ащё уязвенна, быд­то за приставание к ней запечатала мя веслом по хребту. Я быдто соба­ка от боли взвыл. Да то ж одно говорит:

- В Москве, хоть и бешаной, мужчины духи французские дарят, а ты, троглодит, красивой девушке онучу нюхать подсовываешь! Ты, что ди­карь.

- Нет, – гордо отвещал я. – Я есть мужик Мифодий из Тунгуски, – и на ум, де, взбрело обещание. – Я те соболей подарю.

Сейчас подарок ей приготовил.

Милые мои сердечные други, помогите мне отыскать врачиху из Москвы; примета у неё есть: на полстерлядки ниже нужницы на пра­вой ноге шрам с тех пор должен остаться.

 

В Москве

 

Прежде чем в городе бизнесом заняться, притащився я в Москву, разумевай, невежество своё кончать.

Ныне хощу начати жить разумом, недостойные дела благими испра­вить.

Управив ум свой и сердце моё на творение добрых дел, воздохнув от всего сердца, вечером вышед на Тверской для просвещения.

Смотрю, ум мой не вмещает, – на тротуаре, вдоль стен, красота, быдто пригвождение плоти, страсти умерщвление.

Я же многострадальный горемыка, воздохнув, языком глаголю:

- Истинно существа божие, прелести боголепные, звёзды на небе темнеют от зависти. А умом не ведаю: сия прелесть – тля и пагуба для меня.

Ну и тово, идучи ближе, гляжу, а там непородняя девица чудно смот­рит на мя, быдто сьесть хочет, яко змея.

- Что здесь делаешь? – спрашиваю её, а она вниз глаза опустив, отвеча:

- Девство своё непорочное соблюдаю в совершенстве возраста. Усомнился ум мой сказанному, развеселився душа моя.

- Зря ржёшь на чужую красоту быдто жеребец. Не заезженная я в Москве бешаной. – Ты кто? – спрашивает меня. Я отвещал:

- Я есть мужик Мифодий из Тунгуски. Она, боголепно улыбаясь, говорит:

- Премилостивый, будем знакомы, я Путря из Хорошевки

Чтоб умягчить моё сердце, расстегнула свой плащ девица. Ба! Голая!

Без правила мне свои обесчещенные телеса показывает. Понуждает мя в душе своей колебаться.

А што, думаю, горе уже от безумия твоего стало мне. Говорить с ней много не смею, а затейки дурные в голову лезут, хочу отложить и не могу. Ох, душе моей горе, не устою, исторгну злое и пагубное дело.

Ащё досаждает любовию её принимать, в бесчестие ринуться. Стою подле её, боюсь пошевелиться. А она ащё мне досаждает вопросом:

- Ты кто? Хомо сапиэнс?

- Нет, – гордо отвещаю, – я есть член профсоюза.

- Помилуй, – говорит, – член профсоюза, не оскорби бедную мою душу, – и невоздержанно указует на греховные телеса свои. – А взыщи мне заблудшей овце внимание, я нашу любовь предлагаю.

Сильней распахнула плащ, и мнится мне, быдто нужницей меня устрашает. А сама, улыбаясь, говорит:

- Как человеку, не могу тебе не проговорить, как желанно мне твоё светлоносное лице зрить, из священнолепных уст твоих слышати, как на пользу вечер коротать будем.

А я не смею на нужницу глядеть, ох горе душе моей, дохну, гля­дючи на сласти бабьи. Не могу суть мужскую от женской благодати сдержать.

От её блудных слов слабоумием я объят стал. Утробу мою жгло огнём блудным, греховный мой орган, разсвири-пев, быдто бешаной, понуждает мя в бесчестие вринуться. А она, окаянная, смеётся:

- Ой, Мифодий из Тунгуски, чудно о вашей честности помыс­лить, ведёшь себя быдто супруга нераспряжённая!

Ащё треокоянная берёт мои персты и к телесам обесчещенным прижимает, в глаза мне смотрит и, улыбаясь, говорит:

- Умучь свою Путрю, люблю тебя, яко брата по благодати. Возмолился я – прости, батька, прости, матка! Миленькая жёнуш­ка, не взыщи с меня, поганца, ей права.

Ох! Увы, горе мне, радость моя осаждённая. Собрался я к ней в ызбу московской малакией^*  утруждать Путрю.

От волнения я, обронив сумку с конфетами, что жёнушке в пода­рок купил, пал на колени, собирая их, ползаю подле её ног, быдто перед свадебным совокуплением, глаз хощу и не могу от её оторвать, лукавый не пускает. Она вся тончава, фигура измождала от диеты, нужница и её срачица слащаво мою душу колебают.

Не то, что моя миленькая жёнушка Миланья с роскошным животом и сибирским размахом бёдер.

А сам слышу, быдто Миланья-жёнушка, бурю напустив, указует: «Соблудил, возвеселился, окаянный!»

Ащё смотрю, рядом кто-то скачет, яко козёл, раздувается яко пузырь, воздаёт Путре поучение, лукавует, яко бес.

Кричит: «Насыщаясь с ним невоздержанно! Без правила спишь?» Досаждает Путрю вопросами.

Поднявшись, спрашиваю: «Кто он?» Она, плачучи, отвечает: «Брат он мне по женской благодати, сутенёр по-вашему называется, еди­на беда меня с ним породнила».

Я же, о ней ревнуя, быдто начальник, на него разсвирепев, харю ему изломал. А друга его ушиб и к стене притёр, а когда он в себя пришёл и поехал ко мне с приступом, осерчав на мя, ругался неудобно произно­симыми словами, и ужассеся дух во мне, и устроил я ево из бытия в небытие.

А сам, собрав конфеты, в Сибирь поплыл к Миланье, жёнушке моей миленькой.

 

Евдокия

 

Только приехав я домой, жёнушка в районный центр на вертолёте улетела. Управившись по хозяйству, я лёг спать. Живущая в Тунгуске Евдокия воздвигла на меня бурю, когда, прибежав ко мне в дом, хотела; сочетается за меня совокуплением брачным и я, проснувшись и седши, разсуждаю, время ж полнощи, а нужно бо побеседовати.

Она же стоит и дрожит и начала мне говорить:

- Мужик ли ты или нет? И я отвещал:

- Я есть Мифодий, мужик. Что тебе дело до меня? Она же нача возвещати мне:

- Сотворим человека по образу нашему и по подобию. И я отвещал:

- Мати же моя, после пития хмельнова надо всегда плакався о душе своей со слезами, на небо взирая.

Она же наскочив на меня:

- Ах, ты бездушных очи твои смежены, невидящи добротою сияюща телеса. Окаянный, воззри на мя, токмо мной упиватися и насыщатися како добрые лице и руце, и нозе и вся чувства тончава и вся измождала от поста, и нужница восхищает.

Посмотри-тко на рожу ту свою мохнорылую, на брюхо то, окаян­ный, страшен ведь ты! Как в дверь небесною вместитися хощешь? Мифодий, милой, не упрямься, да что ты на фотографию жены всё ука­зываешь, убери её, чтоб не смотрела на нас. А я молитву говорю в то время и глаз с Евдокии не спускаю.

Божия же воля подействовала на неё. Исповедатися мне как попу начала:

- Многим грехам обременена, – плачучи заговорила Евдокия, – блуд­ному делу и малакии всякой обучена и начала подробну возвещати стоя.

Ащё треокаянная, взяв мои персты, под кофту прижав себе быдто мужие. Слышишь, – говорит, – как сердце колебается. Увы, мне печаль и радость моя осаждённая телеса её обесчещенные блудить мя заставливают.

Хочу персты убрать, а лукавый держит. И горько мне бысть в той час, а она быдто смеётся, и слёзы текут. Говорит:

- Я твой корабль, на – плавай на нём. Вдова-де я молодая после мужа своего осталася, пускай тело своё умучу малакией и прочим оскорбле­нием. Была же жена весёлообразная и любовная. От уст моих яко мёдом муж насыщался. Уразумел, Мифодий? – И слёзы исходят изо очей ея. – Ох, увы, горе! Бедная, бедная я баба. – И мне говорит. – Ты волен и со мною что хощешь, то и сотвори.

В нощи сжалился дух мой о ней, и возгореся душа моя.

- Ну, дружец мой, не обленися потрудитися, – так заговорила Евдо­кия с веселием. – Тяжело тебе от меня будет.

Егда сняв рубаху, чтобы совершиши молитву к брачному совокупле­нию и три поклона метая, я услыша, внутренний голос приказывает:

- Образумься! Ведь ты не ведаешь что творишь!

Голос внутренний не дал осквернить душу мою бедную. Разлучил нас, окаянных, поганую нашу любовь разорвал, дабы в совершенное осквернение не впали.

Отпустя Евдокию, многими грехами обременённую, я сам зажёг свещу и возложил правую руку на пламя и держав, пока во мне угасло блудное обременение.

Ащё тово время, севши на лавку, плакався я от обиды, аж очи опух­ли, прилежно рыдаше пал на кровать в горе и забылся лёжа.

Вижу во сне, пловут два корабля златы, и вёсла на них златы. И я вскричал:

- Чьи корабли?

А Евдокия украшена разными красотами, индо ум человечий не вместит красоты её, сидя на нём, отвещала:

- И что, Мифодий, буде плавание?

А сама бытто начальник на мя разсвирепела, била и волочила меня за ноги по земле. И яко пёс, огрызла мои персты, ащё наскочила на меня с двемя пистольми и запалила из пистоли и вопила:

- Убить Мифодия, отрубить ему гнилой уд, да и тело собакам кинуть. И ужассеся дух мой во мне, и я вскричал:

- Миланья, жёнушка моя милая, спаси!.. И жёнушка отвещала:

- Хощеши ли впредь цел быти? Я же:

- Ей честный, любимая!

- Ну так слушай, бабоблюд. Невозможно оком единым глядети на чужую бабу, а другим на жену, такоже глядеть на сласти бабьи и делать любовное целование с ними, разумеешь сказанное?

- О сём подобает тебе беспрестанно поучатися, а за то, что из трёх персты фигуру показав Евдокии, по гузну твому плетьми побити надо.

Задумався я: голос похож на соседа Елиферия. Хощу и промол­чать, ино невозможное дело горит во утробе моей, яко пламя палит:

- Елиферий, – слышал я, бытто тя самово за баб батогами бивали и гоняли безумныя.

Он отвещал:

- То возрастом мал был, от юности возлюбив всем сердцем и всею душею.

Оне, миленькие, понуждают на всякое благочестие и малакию сло­во в слово, яко комары или мушици в глаза лезут. Чем больше их подав­ляешь, тогда больше пищат и в глаза лезут, пускай, глупы оне, а без них наш брат ино живой мертвец. Дивляхуся словесам, исходящим из уст тестя, а разумом разсуждаю, что так ты меня с пути собьёшь сим учени­ем. Да думаю, да думаю, ушто правду говорит? Разсуждаю – горе миру от соблазн. Я, грешной, услышав сеё, задумался во сне и ещё крепче заснул. А лукавый как захохочет:

- Ащё Мифодия мя за Елиферия принял?

В другую ночь не смею спать, печаль мою в стихах возвещаю: Ну прости же, Евдокия, оскорбил тебя. Не кручинься обо мне, а ащё приди ко мне.

 

Жёнушка

 

Через день жёнушка моя прилетела, загадочно улыбается и его при­везла. Видно, что баба основательно к городской жизни готовится. Вот уж истину говорю, кто ково любит, о том и печётся и о нём промышля­ет. А вечером она, быдто блаженная, имела врата свои пред ним рас­слаблены, руце и нозе на кровати раскинуты. По вся нощи покоила его на животе яко матери чадо. Утроба ея яко пучина морская всю ночь с ним колебашеся. Итак всю неделю утруждалась, на кровать к себе меня не пущала.

Чудно то видимое отвратило мя от дому мово. Усрамився я на всё глядючи, поразился всему виденному. Тьфу, окаянная, меня перестала слушать, делает всё по своему хотению, что привело её к совершенно­му падению.

Токо начал засыпать на сеновале, слышу, в квартире что-то загреме­ло. Не поленився, сполз вниз, зашед в спальню и от всего виденного обомлел. Миланья ползает у кровати по шкуре медвежьей, и слёзы по щекам текут, а рядом, на полу, лежит перевёрнутый чугунок.

Жёнушка днём сварит в нём ведро каши, всю ночь покоит его на животе, а утром меня этой кашей кормит, себе талию наводит, а мне живот наращивает, чтобы на нового русского стал похож. Собрав я шкуру вместе с чугунком и вынес во двор. Внимательно посмотрев на жёнуш­ку, далече отгнавше скверные мысли, пад перед ней на колени и не обнаружив её роскошный живот, обнял за талию и прослезився. Мила­нья, жёнушка моя миленькая, для меня же старается.

После мово примирения и любовного целования:

- Ох, дурька, дурька, дурища я! Ласково заговорила жёнушка:

- Хочу жить в городе. Али те бабы тем меня лутче, что городские?

Они все высокие науки исчут, а я что, чадь немощная? Ты думаешь, меня разум обдержал?

- Ай, девка, в другой раз я бы тебе ощипал волосье за такие помыс­лы. Воспрянь, живи жизнью реальной.

- Не могу больше здесь оставаться, Мифодий милой, я сделаю всё, чтоб на городских быть похожей, талию же навела, руце, нозе и бёдра постом измождаю, вся тончава стану. Жвачку научусь в общественных местах жевать, семечки грызть на улице и в автобусе, бумажки от моро­женого на тротуар выбрасывать буду.

- А это зачем, урны же для этого есть.

- Вот и ты не ведаешь, что не принято сейчас урны ставить вдоль тротуаров.

- Ужто правду говоришь, усомнился ум мой. Город такой красивый, набережная глаз ласкает. Ой жёнушка, такими суждениями беду себе неминучую накличешь.

Я думаю умом своим, там целоумные отцы города не допустят безобразия, чтобы по улицам ветер мусор человецам в лицо кидал.

Ащё прибавлю, милая жёнушка, не перенимай дурные примеры, культурные и воспитанные люди никогда жвачку жевать и семечки грызть в общественных местах не будут. А к совершенному исцелению её каприза добавил:

- Жвачку жевать в общественном месте то же самое, что принародно колготки на себе поправлять.

- Что же делать, Мифодий?

- Не расстраивайся, голубица ты моя, слюбится нам город, Миланья, но там по городу много ходит пьяниц, особенно на автовокзале могут тебя обидеть, не боишься?

- Мифодий, ты же умный человек. Даже приклякиваешь по латыни, а на такие мелочи внимание обращаешь. Вспомни, как здесь геологов в начале перестройки отлавливали. Квасок в пекарне поставили, немно­го дрожжей туда бросили и по пять копеек за кружку продавали. Пьяни­цы-то, как мушицы, и слетелись к бочке, а их окружили и вместе с боч­кой на остров вывезли, а там они даже работать стали.

- В городе квасок я помогу тебе поставить, дело своё откроем. Ащё, Миланья, ты хоть и баба, а дело говоришь.

Перед входом рекламу сделаем. Нарисуем бочку с кваском и подпи­шем так:

«Делающие без опасения всякие неправды блудницы и постницы, сластолюбцы и грехолюбцы, да не будут сердца ваши обтягчены пьянством. Ибо в нём кончина и гибель, а не спасение ваше. Сего ради возлюбите вы воздержание от хмельного пития, сохраните чистоту души и тела, сохраните мир семейного очага. Ибо всякое нечестие, творимое вами, есть горе вам, смеющимся во хмелю. Добро пожаловать на себе испытать порочащее действие хмель­ного пития. Это говорю я, Мифодий из Тунгуски».

- На первое время можно нанять двух работниц, а чтобы в рабочее время по маленькому не отлучались, в подгузники их посадим.

- А вечерами ты будешь меня водить в приличные рестораны, мы же с тобой культурные, интеллигентные человецы.

- Ой жёнушка, что деется, не в обиду будет сказано, но ты ещё тундра, сидишь-то как. Во все века позволительна такая поза только скоморохам и блудницам на посмешество отданным.

- Ужто нога на ногу сидеть соромно?

- Приличные женщины стрелку всегда держат ровно.

- А пока ты не овладеешь навыками интеллигентного человека, там и мест не будет, где можно прилично отдохнуть культурным человецам.

 

Зубная боль

 

Я тебе, друже, о своих бедах и пакостях возвещу немного. Я сибир­ские беды хощу воспомянути, истину возвещать буду.

Как-то жёнушка моя миленькая послала меня в смертоносное место – соседнее поселение к зубному врачу – избавить меня от зубной боли.

«Нечево, – говорит, – тебе в ызбе делать с больным зубом, яко червь быдто на глазах исчезаешь».

Снарядив себя, как того требовала погода, в меховой костюм, да шубу сверху надев, чтоб естество своё уберечь от мороза, и управив себя в снегоход, выехал. Мало времени ехал. И как только доехал до места, тамо меня совершенное зло и постигло.

Вошедши в больницу, что на кладбище стоит для удобства, сразу увидевся с доктором. По лицу моему грешному он понял, что привело к нему.

От пухоты мя рот к уху повернуло. Вошедши в кабинет, он указал сесть на кресло.

- Шубу снимать? – вопрошал я, глядючи в его очи.

- Так садись.

Надев на себя как быдто бы белый халат, говорит:

- Что, Мифодий, анестезирующее лекарство притащив?

- Нет, – отвещаю.

- Вы все такие, – укорил меня доктор, – норовите у государства умык­нуть что-нибудь. Затем наклонился, достал из тумбочки кружку, бу­тылку спирта и огурец. Я же рассуждаю:

- Что всё видимое значит? Он говорит:

- Коли докучать будешь без лекарства, буду томить плоть твою. Потом, научил ево дьявол, налив полную кружку спирта, подаёт мне.

- Бери пей, – говорит.

Хорошо, умом своим помышляю:

- Благодать во устах твоих.

- Знаешь как пить спирт?

- Обижаешь, доктор.

Набрав полную грудь воздуха и презрев выдох, я наполнил полную гортань спиртом, и когда, сжав зубы, испустив ево, он, покинув гор­тань, пошёл внутрь, и сразу же согрелося сердце моё во мне.

Доктор же тем временем тоже успел замахнуть внутрь полкружки спирта. Лице ево покраснело и расползлось в блаженной улыбке.

- Ну щё, Мифодий, начнём лечиться? – говорил с веселием он.

Растянув мои руки, на подлокотники положил, ремнями их пристег­нув для надёжности. Ноги мои, поджав быдто чепью, верёвкой к крес­лу привязал. Отошед назад и о чём-то помыслив, к моему ужасу, мне лямку на шею накинул, яко из гроба восставшему, и пристягнул мя к спинке кресла. Потом удовлетворительно потёр руки.

- Не скучно ли тебе, Мифодий? И ужассеся мой дух во мне, отнял у меня свободу, до смерти же меня мучить будет.

Став на своё место, приподнялся мало, и, сделав два перста рогуль­кой, в рот мне вставил. Второй рукой, взяв пинцет из стакана, встрях­нув от спирта, засунул себе под мышку и вытер для стерильности.

- Начнём зуб тащить. Я, открыв очи, увидел, как он, положив пин­цет, вместо персты вставляет мне в рот деревянную рогульку, быдто в щучью пасть. А когда, подняв руку, он инструмент с полки брал, чтобы зуб драть, я увидел ево протёртую подмышку и пучок рыжих волос, торчащих из дырки халата. Он в том месте пинцет стерилизовал.

И ужассеся дух во мне, увы, увы, души моей бедной.

- Лучше бы мне в сибирской тайге со зверьми живучи конец приня­тии, нежели ныне сидеть пристёгнутым в его кабинете.

Как же он меня мучил скальпелем, пока расседлав зуб от кожи. Сам-то, бедненький, уморился, с его носа мою харю пот, быдто дождь, всё время орошал. А ещё, напрягшись и одной рукой упёршись в мой лоб, другой щипцами зуб потащил. А я всё помышляю – когда изба­вишь меня от боли?

Пот вытерев рукавом с носа, вопрошает доктор: «Ну что, Мифодя, зуб раскалывать будем, зыбкий он у тебя стал, а не тащится».

Когда севши на табуретку отдохнуть, он для крепости тела спирту налил себе, то усомнился ум мой: да, что конец-то сему будет? Не сладко мне придётся, когда зуб мой ломать начнёт.

Перекурив, отдышавшись, он ринулся с места ко мне, опять за зуб ухватился, потащил его. Быдто злой человек, ногой упёрся в ме живот и драл зуб руками. Ох и мучил меня часа полтора.

И я был удавлен им и два часа лежал, яко бездушен, руки и ноги мои были отёкши.

Взяв меня еле живого, показывает зуб:

- Не тот, – говорит, – вытащил, ошибка вышла. Этот здоров.

- А что, больной драть ещё будем?

Спрашиваю, а сам подумываю, что же я скажу жёнушке своей о раз­граблении моих зубов? Окоянный, не захотел лености ради сам посмотреть больной зуб!

Чтобы я не осерчал на него, он вторую бутылку спирта достал. И чтобы злое корение не исторгнуть, я быдто водицу вылил вторую круж­ку внутрь, сразу почувствовав, как злое горение во мне угасло, а сподо­била мя вечная благия, слёзы от очей моих испущая. И я не велю себе мстити за его досаду своим праведным гневом.

Я кружкой спирта быдто пережёг огнём и перебил кнутьём боль души моей.

И я возрадовся, а дух пытливый мой нудит.

- Что делать будешь?

Доктор же, возведя очи свои на мя, вздохня, говорит:

- Не прогневойся, Мифодий, бесчинства творить не помышляю, а вот сверлить зуб надо.

Лечить его надобе, но буде болезненное терпение, да блаженно вос­приятие твоё, когда нерв вытаскивать буду. Отнюдь, я не хочу омрачить твою душу, но у меня имеются не все ингредиенты для пломбирования зубов, но цемент есть. Решай сам.

- Простите, доктор, а цемент не у Серёги-водомера брал?

- У него, – утвердительно качнул головой он.

- Тогда согласен, пломбируйте. На этом цементе репер крепко дер­жится, сам за него лодку весной привязывал.

Доктор много возился со мной, быдто черти над попом, а я лежал в забытии полчаса и больши. А как оживе, то почувствовав боли адовы, быдто от изгнания пересилилися в ино место.

Мати же моя, после ево сверления вся душа моя истощилася, думал, отъехала к Богу. С полчаса не дышал, наклоняясь, прижав руки, сидя.

А придя в чувства, ещё думаю, за что доктор на меня лает. Он же отвещал, что я себя вёл так, быдто путь моего спасения состоял в том, чтобы ударить ево.

- А что, доктор, у тебя передний зуб здесь кто-то выбил?

- Да, да, Мифодий, так благодарят за лечение.

- А синяки под глазами и харя ногтями порвана? Он отмахнулся:

- Это другая история.

 

Кредит доверия

 

Притащився я летом в банк кредит брать. Человецы стоят в очереди, роптят. Работницы быдто мушицы летают по этажам, очередь медлен­но продвигается. Наконец дождався, токо дверь открываю в отдел, сразу жаром мою душу жго быдто огнем.

Ужто думаю умом своим, за грехи мои уморить мя надумали, ить не пьяница, да и смирён. Изнемогшее естество своё, одержимый стра­хом, трепещуще подошед к инспектору.

Воссияя солнце не так ласково, как она мя встретила. Быдто вла­дычица, она искрения выспрашивает тайны мои сокровенные, понуж­дает мя, как чадо ея, всё подробно рассказывать. Зачем кредит мне надобе? Восседая быдто у престола, сокрушая мя недоверием за пору­чителя мово, которого поставляю, ругаяся на мя за его сомнительное добронравие.

Обновитися тебе, Мифодий, надобе, яко орлу возлететь высше облак, доброе дело затеял, наставляет мя. Шелковыми теми руками кре­дит выдала, и сжалилась душа моя за ея добрый нрав, с прибыли решил купить им кондиционер в отдел.

А сам, испивши святых словес её разума, бизнесом занялся.

Ведаете ли вы, миленькие гражданы, яко короста после этого со мной приключилась. Пока я свою Миланью-супружецу милосердовал, смирение её побеждало всякий грех, послушлива была. Любовь и про­чая исправление её душа и телеса токмо от мя требовали, взирая на мя, как на начальника и свершителя ея страсти и похоти.

Перед отъездом по делам предпринимательским умом своим возлетев с жеровле ростом.

- Миланья, – не подумав, говорю, – обнови свою ветхость.

И уехал на три месяца.

По возвращении домой встречает мя друже, зовёт в свой ресторан токмо поужинать. Злобы ради на жёнушку мою миленькую и умысла себе благоприятного, одержимый страстью трепещущей, согласился.

После хмельного пития душа ли, тело ли, омрачённые прежними думками, благостью мя восхитили.

Друже, хлопнув ладонями, лицем душевным кому-то улыбнулся, и сразу музыка заиграла. На сцену, восхитив мя женской прелестью, всяк творяй дела телесами, вышли две голубицы не скверные. Али дере­вянный я, тут и бесчестие разум мой замутило. Одна из танцовщиц поглядела на мя да воздохнула. Одежда её из трёх ниточек да тёмной вуали, лице прикрывающей.

Досадуя на себя, мясце кушать перестал, затаив дыхание, быдто во адовы сокровища, на её обесчещенные телеса гляжу. Ох, мя грешново мысли поганые задавляют, и вижу: дева хощет победу надо мной сотворить. «А что, Мифодий, нравится дева красная», – друже спрашивает.

Я говорю:

- Хмельным питием погубил в себе рассудительну силу. Зови княж­ну миленькую. Тут и свет погас.

Подошла она ко мне в сумерках и на колени села.

- Милые мои други, от её прикосновений лукавый помрачение моим помыслам навёл.

- Сотворяй со мной всё, что хочешь.

Умом своим разсуждаю. Воспылав похотью, про жёнушку свою Миланью забыл, тут и свет включили. Совсем примрачило ум мой, увы, увы мне, на коленях Миланья сидела.

Лучше бы ме не родитися, нежели видеть её прелести там, где со­ромно правильным человецам пребывать. А она, обняв мя за шею, тихо шепчет:

- Возлюбленный, молю, выслушай мя.

После твоего отъезда, Мифодий, я, горько сокрушаючись от услы­шанного, сильно обиделась на твоё поругание. И ащё в городе многие сластолюбницы, грехолюбницы, делая без опасения всякие неправды, ныне ходят пространным путём, и мужья их любят. А я ни блудница, нимужеложница, ни пьяница, всякие неправды не делающая, а твоя вер­ная нужница и постница. Надобе приласкать мя за моё добронравие, а ты запечатал мя обидою.

Прискорбное житие оскорблённому человеку на земле, быдто пла­ваешь в утлом судне и не знаешь, сможешь ли доплыти до жизни бла­женной.

К своим домашним разсуждениям услышавши души повеление, я рукою своею наморала заявленьице на курсы обольстительниц – гейш. Клавдия присоветовала. Вот и занималась у неё три месяца, сегодня экзамен сдаю пред тобой.

Мифодий, ужто естество моё подобно каменю не способно изме­нить самое себя? Ты же сам перед отъездом, гневаяся, на мя плюскал.

- Миланья, жёнушка моя миленькая, ты яко сено истлеваешь, сидючи дома, утруждайся, промышляй благие дела, совершенствуй свою душу и тело в моё отсутствие.

Ты советовал мне изменить самую себя и как сторонник антрополо­гического релятивизма, утверждал, что мя натура воспринимаше всё к бесконечным пересотворениям. Быдто утроба моя одушевлённая не есть гниющее дерево, съедаемое червями. Она может быть разрушена, а из­начальная природа преобразована в соответствии с твоим указанием перевоплощения мя из обдержанной умом Миланьи с роскошным жи­вотом и сибирским размахом бёдер в тончавую, высокоинтеллектуаль­ную городскую женщину с измождённой срачицей.

Я, как послушная жёнушка, предполагая облагораживание своего естества, изжила в себе устойчивые изначальные задатки смирения, при­сущие животным. Разсудив умом своим, поняла, что у мя с тобой закон­чилась биологическая эволюция со времени переезда в город, и мы пе­решли в стадию культурного развития. В твоё отсутствие, утруждая своё естество, я преодолела возникшие противоречия между биологичес­кой и социальной формой моего бытия. Ну, дружец мой, не сердитуй жо, правду тебе говорю, спасибо, что ты открыл мне глаза на городс­кую жизнь. Оказывается, здесь отношения человецев с природой реа­лизуются только через социально-культурную жизнь, а я, как свободное природное существо, сейчас универсально отражаю в себе прошлое, настоящее и будущее. Я, быдто воспряв от сна, токмо сейчас поняла, что я есть общественное существо, и моя жизнь возможна лишь при условии коммуникации с другими человецами, не токмо с тобой.

- Согрешила, окаянная! Вот дурак! Ради сластей земных, что над Миланьей сделал? Какову бабу загубил? Что деется? Пропал, погиб и некому пособить. Добронравие своё загубила!

- Мифодий, успокойся, с успехами в бизнесе своём ты стал отно­ситься ко мне словно к рабыне, быдто трудами своими небо купил, поэтому в тебе появились антиперсоналистические тенденции, но это со временем пройдёт.

- Кто тебя клякать так научил? Нелюбовна ты мне стала, прельщая здесь суетные души дешёвым хмельным питиём любодеяния.

- Мифодя, помыслы злые отринь, я по-прежнему твоя верная нужница.

Ужто баба правду говорит? Усомнился ум мой. А всё едина поги­бель, выдав кредит доверия, поверил её словам. И по сему, будучи частью природы, подчинившись её законам, обнял Миланью, жёнуш­ку свою миленькую, утробу мою возлюбленную, и увёз домой. И от­бросив мысли об абсолютном приоритете культуры, в спальне мы пе­решли в стадию времён кроманьонцев, утруждая себя формами чело­веческого бытия.

 

 

^*гамыра – спиртовый раствор, применяемый в авиации.

*малакия – разврат