ОСТРОВ ПРОКЛЯТЫЙ

(Журнальный вариант)

Заключенные «Сибирского лагеря особого назначения» – сибулонцы, наблюдая через забор из колючей проволоки и тихо переговариваясь, проявляли большой интерес к барже с новой партией политических заключенных, только что ошвартованной к Проклятому острову.
Надзиратели, нервно переговариваясь между собой, в ожидании привезенных этапом врагов народа с трудом удерживали на поводках разъяренных собак. Они, рассредоточенные, стояли вдоль тропы, ведущей от берега к распахнутым воротам закрытой зоны. Старший надзиратель Кешка – из аборигенов – заметно выделялся высоким ростом и статной фигурой. Он по-хозяйски окинул взглядом конвой и, убедившись в его готовности к приему арестантов, крикнул:
– Спускайте трап!
Кто- то из заключенных с территории закрытой зоны произнес:
– О, Господи! Они еще не представляют, что здесь их ждет!
По интонации обладателя хриплого голоса трудно было понять – злорадствует он или сочувствует. Но на реплику никто не ответил, так как каждый, созерцая представшую перед ним картину, был погружен в свои мысли и переживания. Когда с баржи на землю был спущен трап, в толпе наступила полная тишина, и почувствовалось напряжение. Все, затаив дыхание, стали наблюдать за теми, кто спускался по трапу на берег, надеясь увидеть знакомого.
Скрывшееся за тучами вечернее солнце скупо освещало людей, медленно покидавших баржу. Наступившие сумерки делали их похожими на одну сплошную темную массу, которая, изменяясь, приобретала разные формы таинственных и загадочных чудовищ. Чудовищ с мрачными лицами, в чьих глазах невозможно было прочесть то, что они сейчас испытывают, впервые ступая на мокрый песчаный берег Проклятого острова.
Отдаленные сполохи северного сияния, осветив остров, преобразили прибрежный лес, принявший новые очертания. Со стволов пригнутых деревьев заметнее стали видны причудливо свисающие длинные бороды травы. Ольховый лес с искривленными стволами, склонившимися к земле, обвешанными лохматыми мочалами длинных водорослей, стал похож на горный хребет Гуланских гор. С реки потянул пронизывающий ледяной ветер – хиус, обжигая холодом плохо одетых людей. Опустив «уши» арестантских шапок и низко склонив головы, они шли, медленно переставляя ноги, видя перед собой лишь обувь впередиидущего. Лай собак, громкие оскорбительные окрики конвойных да жуткий сатанинский хохот филина «ха-ха, хы-ха», доносившийся из глубины темного леса, напоминали всем, что здесь, в ограниченном пространстве сибирского Севера, – хозяйка ночи и тьмы Хосядам – смерть – царит над островом и его обитателями. Попадая сюда, каждый сразу начинал понимать, как выглядит ненависть.
Тяжело ступая по натоптанной тропе, заключенные поднялись на угор, где их встретила небольшая группа зеков, завезенная сюда раньше для строительства бараков. Сопровождая взглядами прибывших, они не выражали своих чувств восклицаниями или вопросами. Разговаривать сейчас запрещено, и тот, кто осмеливался нарушить запрет, установленный на острове, незамедлительно сурово наказывался.
Провинившегося убивали медленно, загоняя в ледяную воду, и он стоял там, дрожа от холода, до тех пор, пока хозяин лагеря по известным ему признакам не определял, что туберкулез несчастному обеспечен.
Конвоиры, разбив арестантов на группы, расселили их по баракам. С этого момента начались каторжные будни политических заключенных, осужденных по пятьдесят восьмой статье, пригнанных по этапу пилить сосну.
Лес не прекращали пилить ручными пилами, даже когда наступали жестокие сибирские морозы. При минус шестьдесят траки на гусеницах единственного трелевочного трактора от удара лопались, как стекло. В такие морозы на нем не работали – берегли. Вместо него заключенные лес трелевали вручную, по глубокому снегу стаскивая бревна в одно место. А чтобы сохранить трактор, его ставили под навес, рядом с печкой, сделанной из металлической бочки, и сутками топили, согревая убогое помещение. Но людей здесь не жалели, обращение с ними сводилось к двум словам – «виновен» и «обязан». Никому не было снисхождения, даже когда туберкулез, отхаркивающий с кровью куски гнилых легких, становился неотъемлемой частью жизни каторжанина.
Жалкое тряпье, надетое на истощенные тела людей, плохо согревало их, не оставляя шансов на выживание. Некоторые, доведенные до отчаяния, обвязывали себя поленьями и, утопая в снегу, пытались уйти на свободу через Гуланские болота. Но там их настигала пуля охранника. Медленно утопая в болоте, несчастный, последний раз вдыхая воздух свободы, глядел в небесную синь глазами, полными отчаяния. Его губы беззвучно шептали: «О, Господи! Отец мой, почто ты меня оставил?» И над ним смыкалась темная и липкая масса, оставляя на поверхности лишь несколько лопающихся пузырьков. Темный лес, единственный свидетель, словно призрак, раскачивался в погребальном песнопении, которое то и дело заводил ветер.
Где-то с противоположной стороны болота доносился протяжный, леденящий душу вой голодной волчьей стаи, не дождавшейся своей добычи, и, эхом отозвавшийся в вершинах леса, внезапно обрывался. Тем же, кому удавалось пережить зиму, выпадало еще одно испытание. Комары, оводы, гнус, от которых не было спасения даже ночью, в бараке безжалостно обескровливали тела заключенных. А утром, после комариного ада и скудного завтрака, их гнали в тайгу на таксацию леса. Хронические болезни, тяжелая, выматывающая силы работа угнетающе действовала на людей, и некоторые не выдерживали таких условий – тихо под сосной умирали. Так здесь искупали свою вину все, кто попал в жернова репрессий.
За пригнанными по этапу политическими заключенными, используя любую оказию, добровольно следовали преданные жены, некоторые с малыми детьми на руках. Те, кому посчастливилось устроиться в соседнем колхозе дояркой или скотницей, на трудодни получали молоко и, сделав из него творог, тайком, если удавалось, передавали мужьям. Но были жены, которые писали своим мужьям, чтобы они никогда не напоминали им и детям о своем существовании.
Именно такой жестокий приговор от близкого человека и застал Анатолия Семенова в ту пору, когда навигация на реке закрылась, и связь с Большой землей прервалась на многие месяцы. Он стоял на берегу, держа в руке скомканный клочок бумаги. И не мог понять, что отречение от него детей и жены продиктовано лишь одной необходимостью – таким способом жена пытается спасти его семью от дальнейших преследований вездесущего НКВД. Долгожданное письмо по своему содержанию казалось ему настолько жестоким, что даже приговоренные десять лет каторжных работ не были так обидны и несправедливы, как слова любимого человека. Дальнейшая жизнь для него стала бессмысленной, он не видел своего будущего, связанного с семьей, да и не только с ней, но и страной, которая осудила его за не совершенные преступления, обвинив в измене родине. Душевная боль, которую Анатолий пытался унять, крепко сжимая в руке лист бумаги, исписанный крупным каллиграфическим почерком, обернулась в гнев. И отчаяние, перехватившее спазмами удушья, искало ответ на вопросы: «За какие человеческие грехи я обречен на такую жизнь? За что? За то, что я остался жив, не погиб на фронте?»
Ему казалось, что это гипертрофированная ошибка по отношению не только к нему, но и ко всему, что происходит вне зоны. Находясь в плену в фашистском лагере, он четко знал, за что переносит ужасные испытания. Родина, семья, коммунистические убеждения делали там его волю непоколебимой. Майор фронтовой разведки с серьезным ранением попал в плен, случайно выжил и был освобожден солдатами не Красной армии, а союзниками. И вот начались длительные и унизительные допросы, оскорбления в его адрес. Не выдержав такого издевательства, Анатолий ударил подполковника контрразведки, подписав себе приговор. Стал врагом народа.
И вот сейчас, стоя на берегу реки в полном отчаянии, он неожиданно поймал себя на страшной мысли: «Неужели все это происходит с согласия Сталина? Не могу в это поверить. Если да, то получается, что коммунизм – всего лишь химера, инфицированная огромным количеством пороков, с каким-то сатанинским пылом уничтожающая народ».
Душевные страдания каторжанина искали ответа, но, не найдя, привели к богу. «Господи!» – неожиданно вырвалось из его груди. Произнеся это слово, он понял: что-то произошло с ним. Какой-то перелом в его душе заставил не только сердце биться по-иному, но и по-иному взглянуть на свое отношение к коммунистической партии, членом которой был, пока не исключили.
– Господи! У меня ничего не осталось! Выберусь ли я на вольную жизнь или погибну здесь? – полным отчаяния голосом чуть слышно произнес Анатолий Семенов.
– Дяденька! Можно, я постою рядом с вами? – обратился к нему подросток лет десяти-одиннадцати.
Анатолий посмотрел на стоящего рядом внешне не примечательного мальчугана. В его глазах не было сияния детского восторга. Болезненно бледное лицо с большими выразительными голубыми глазами было не по годам серьезно. Бывший узник фашистского концлагеря, майор разведки вздрогнул. Такие глаза он видел там, в плену, но здесь, в закрытой-то зоне, дети что делают?
– Ты как здесь оказался?
Мальчик, недоуменно пожав плечами, небрежно ответил:
– Проще простого, главное, чтобы охранник не заметил, а собак я не боюсь, они меня знают. – Подумав, уточнил: – Не все, конечно. А вы знаете, что поселенцы в открытой зоне надзирателей называют иудами и антихристами, выполняющими волю христопродавцев? Говорят, настанет время, они будут искупать свои грехи. Но у охранников всегда есть папиросы, и мы, безотцовщина, слоняясь в открытой зоне, раз в неделю собираемся возле столовой, где новый дом строят. Они под турахом приходят с овчарками, и сразу начинается представление. Нас по очереди перевязывают веревкой, потом сверху спускают в сруб на землю. А через дверь впускают овчарку, привязанную на цепь. Кулаками и ногами отбиваемся, кто продержится пять секунд – получишь три папиросы. Главное – не бояться.
– Ты что, куришь? – не скрывая удивления, спросил Анатолий.
– Пока учусь кольца пускать из дыма.
– А родители у тебя есть?
– Да, мама – бывшая учительница.
– Почему бывшая?
– Когда мы на поезде ехали, нас обворовали, украли все деньги и документы. Нас высадили, как шпионов отправили сюда, в открытую зону, до выяснения обстоятельств. Мама устроилась полы мыть, все-таки три рта кормить надо. Она хотела отдать нас в детдом, но там сказали, что таких не берут, потому что отец без вести пропал, пенсию за отца не платят, все выясняют, разбираются. И меня, наверно, из школы исключат, – с грустью в голосе высказал свое предположение.
– Ты что-то очень плохое сделал?
– Возможно и так, но приходится самому себя защищать, кто за меня заступится?
Для одноклассников я шпион, вот и вылил чернила за воротник рубахи сыну парторга, потому что он обозвал меня шпионом-безотцовщиной. Понимаете, уж очень обидно, когда незаслуженно к тебе плохо относятся, унижают и оскорбляют. Учительница, поставив меня в угол, заявила, что мое место в колонии. «Лично сама позабочусь о том, чтобы тебя туда отправили». Я обиделся, заплакал, подбежал к столу, вырвал лист из журнала и закричал: «Когда вырасту, то убью тебя!» Потом меня привели к директору, он фронтовик, сказал, педсовет будет решать, что со мной делать. Сам-то попробует заступиться за меня, но не уверен, что у него это получится. А чтобы впредь я был более сдержанным, снял ремень и выпорол меня.
Чтобы убедить в достоверности сказанных слов, мальчишка оголил ягодицу и с гордостью указал пальцем на то место, где видны были следы от ударов армейского ремня. С минуту постояв, о чем-то думая, и, наконец, решившись, он поднял голову и спросил:
– Дяденька, вы враг народа?
Не ожидая такого вопроса, бывший майор ответил тоже вопросом:
– А ты как думаешь?
– У врагов народа должны быть злые глаза, как у Кешки-надзирателя, начальника зоны или парторга, а у вас добрые, только грустные. Мама говорит, здесь много невинных людей отбывает каторгу.
Приблизившись, он робко прильнул к руке майора. Душа этого подростка нуждалась в мужской – отцовской – ласке, нуждалась в нежности и привязывалась ко всему, что носит печать мужского величия для его сознания. Затаив дыхание, помедлив, мальчишка тихо произнес:
– У вас рука теплая, наверно, у моего папы была такая же. Я его не помню, но все равно люблю. Когда мне очень грустно, я разговариваю с ним, жалко, что мертвые не умеют разговаривать.
Услышав лай собак, мальчик насторожился. Как только стало ясно, что собаки приближаются, он метнулся к забору из колючей проволоки и, распластавшись на земле, проворно работая руками и ногами, выбрался с территории закрытой зоны. Спрятавшись в кустах, он испуганно смотрел, как три надзирателя повалили на землю майора и с тупой злобой стали бить ногами. Кешка в довершение всего ударил его по спине прикладом винтовки. Схватив за руки безжизненное тело Семенова, надзиратели потащили его к баракам. От умственного голода всегда постное и унылое лицо Кешки в этот момент преобразилось, на нем ясно читалось испытываемое упоение от данной ему власти над заключенными, но никак не ужас от совершаемого им деяния. Все, что сейчас происходило на глазах подростка, на долгие годы запечатлелось у него в памяти. Слезы, ненависть и отчаяние всю последующую жизнь поддерживали его стремление любым способом выбраться с Проклятого острова.
– Эй! – окликнул Кешка Николая, наблюдающего за ними из котельной. – Забирай своего друга.
Николай на руках занес майора в котельную и уложил на топчан. Вытерев Анатолию окровавленное лицо и бережно приподняв ему голову, дал выпить несколько глотков чифиря. Чтобы сохранить жизнь приятелю, Николай не стал просить себе напарника на его замену. Он работал за двоих, урывками погружаясь в сон. Когда спать было никак нельзя, он перелистывал в памяти свою прошлую жизнь, в мельчайших подробностях вспоминая встречи с любимой им женщиной, ее слова, движения…

* * *

– Милый, я так люблю тебя! Когда твои ласковые руки касаются меня, то во мне происходит что-то непонятное, душа и сердце наполняются теплом, с которым я не могу справиться. Я от счастья не чувствую под собой земли и готова свалиться к твоим ногам. Но давай вкусим сладость любовного наслаждения после венчания. Так мама хотела, и, умирая, она завещала мне стать твоей женой только после венчания. Я всю войну молилась за тебя, чтобы ты вернулся живым и не искалеченным. И вот мы с тобой вместе, война закончилась, сейчас никакая сила не сможет разлучить нас. Никто не сможет разорвать нашу любовь, потому что ангел любви будет сопровождать нас всегда – и в горе, и в радости.
Она доверчиво смотрела на него широко открытыми глазами, в которых отражались ее чувства. Взгляд влюбленной девушки был настолько искренним и нежным, что сердце Николая не посмело противоречить ее просьбе. Отстранив Анну от себя на расстояние вытянутых рук, он спросил:
– А где же мы венчаться будем, церковь еще в тридцатых годах сожгли коммунисты?
От смущения покрывшись ярким румянцем, Анна ответила:
– Я знаю одного священника, он живет на хуторе, может, он согласится. Сам понимаешь, как опасно венчаться в наше время, вдруг кто-нибудь донесет в милицию. Придется лесом по тропинке идти на хутор, чтобы не привлечь внимание людей. Можно сегодня вечером идти, нам же ничто не мешает?
Но они не учли одно обстоятельство: там, где любовь и счастье, всегда присутствует зависть – жестокая, порочная, злобствующая и убогая. У Николая был приятель еще со школы. Другом он никогда не был, но жизнь распорядилась так, что после школы им вместе пришлось воевать, как говорится, плечом к плечу.
Одновременно они и демобилизовались из армии, Николай в должности младшего сержанта, а приятель – старшиной. А вот наград у Николая было больше, и медаль за отвагу украшала его грудь, что вызывало тайную зависть у приятеля. Да и не только этой медали завидовал, – ему тоже нравилась Анна. В тайниках своей души его руки часто ласкали округлости ее бедер, ягодиц и грудей. Он мечтал овладеть Анной.
Случайно оказавшись рядом во время их разговора о венчании, он, затаив дыхание, подслушывал доносившиеся до него слова. Ненависть и обида переполнили его сердце. «Одни наслаждаются любовью, а другие страдают. Не бывать этому!» Опаленный приступом гнева, он превратился в опасного, неразумного человека – врага. «Один лишь раз приходит миг для действия – как благодать. Воспользуйся этим, достигни цели, иначе годами будешь ждать его опять, – рассуждал он. – Итак, мне не остается ничего другого, как сообщить в милицию, что Николай и священник на хуторе вечером проведут обряд венчания. И еще можно очернить его тем, что будто бы на фронте перед боем Николай гневно отозвался о коммунистах и это может подтвердить замполит».
Ломаным почерком написав донос на Николая, облегченно вздохнул и, прикрыв глаза, возликовал. Никогда еще он не испытывал такого душевного покоя, но то был не покой, а сонное оцепенение ядовитого гада, таившегося в его груди.

* * *

Николай был одним из многих политических осужденных, привезенных по этапу на остров Проклятый. Вскоре его из котельной перевели работать в бригаду пилить и трелевать ангарскую сосну. Не выделяясь из общей массы, подчиняясь требованиям надзирателей, он видел в их поведении не общечеловеческую мораль, а мораль дикарей, отрицающих все основы привычного уклада жизни. Их мысли, подогретые водкой и самогоном, всегда были направлены на то, чтобы каждого человека опустить на самую низшую ступень позора. Не избежал этого и Николай.
Манипулируя свободным временем заключенных, надзиратели сокращали время, отведенное на обед, на отдых. Пользуясь тем, что каторжане не имели часов, они могли продлить рабочий день. И вообще, ссылаясь на карманные часы, имеющиеся у них, с издевательской улыбкой говорили, что все в порядке, распорядок рабочего времени строго выполняется, при этом тыкая прокуренными пальцами в циферблат. Чтобы положить этому конец, Николай, жертвуя свободным временем и изрядно потрудившись, вырезал на пне солнечные часы. Надзиратели, сочтя такое действие со стороны заключенного недопустимым, жестоко избили его. Со сломанными ребром и рукой и отбитыми внутренностями его бросили умирать на берегу песчаной косы Проклятого острова. Слухи о данном происшествии молниеносно разлетелись в открытой зоне.
Узнав о несчастье, постигшем мужа, Анна, натура влюбленная и огненная, приняла решение: когда стемнеет, незаметно на лодке подплыть, забрать его и, под покровом ночи переплыв реку, спрятать в лесу.
– Девчонки, у кого можно лодку взять? – обратилась она к знакомым скотницам.
– Ишь чего захотела! – с неприязнью ответили доярки. – Здесь тебе никто не поможет, сами от горя страдаем.
Отойдя от них, Анна направилась к утесу, монолитном стоящим над рекой. По ее щекам текли слезы. Мысли ее блуждали между пережитыми страданиями и грядущими: «Что мне еще предстоит пережить? Ну как мне спасти мужа?» В сильном волнении, опустившись на колени, она осенила себя крестом и, возведя руки к небу, сквозь слезы взмолилась:
– Господи, Мать-Богородица, помоги, я не знаю, что делать! Ибо беды мои здесь будут несчетны, словно песок на берегу, словно рыбы в реке, звери в лесу.
– Бабы, смотрите, девка совсем рехнулась, никак пошла топиться! Софья, ты, кажется, со староверами общаешься, подскажи ей, где можно лодку взять.
– Без денег они разговаривать не будут. Может, у Анны есть золотые украшения?
Софья, не по годам стройная женщина, легкой походкой направилась к Анне.
– Поднимайся, хватит реветь, – коснулась она плеча Анны. – Ты не думай, что мы все бездушные, сволочная жизнь нас такими сделала. У тебя деньги есть?
– Нет, только цепочка золотая с кулоном осталась.
– У меня есть староверы знакомые, живут на заимке, обратишься к Пелагее. Ну, а там как договоришься. Сильно-то не откровенничай, держи подальше мысль от языка, не любят здесь разговорчивых. Муж-то твой действительно у немцев служил?
От этих слов Анна отшатнулась от Софьи:
– Да ты что говоришь?
– Не я выдумала, Кешка-надзиратель вчера пьяный трекал. Ну да бог вам судья. Ой, девка, непосильное дело затеяла, хрупкая ты, – не то осуждающе, не то с сожалением Софья посмотрела на стройную, изящную фигуру Анны. – С этой рекой шутить нельзя, серьезная она, слабых не любит.
Отыскав Пелагею, Анна рассказала всю правду, ничего не утаив. На прощание Пелагея надела ей на шею деревянный крестик с распятием, напутственно перекрестила ее и сказала:
– Крестик тебя оградит от злых людей и зверей. Ты лодку-то не бросай и помни: в реке Бурной лечить мужа надо не меньше недели.

* * *

В наступивших сумерках Анна подплыла к Проклятому острову, и сразу же ее внимание приковало темное облако кровососущих насекомых, висевших над неподвижным телом возлюбленного. Комариный звон, сливаясь воедино, заглушал шелест листьев, свисающих над ним, и походил на звон нового пришествия. Казалось, сейчас земля разверзнется и все поглотит аспидная бездна. Анна поняла, что в ближайшие час-два Николаю грозит смерть, потому что его тело полностью было покрыто комарами, которые безжалостно пили его кровь. Она опустилась на колени, едва коснулась губами его горячего лба и почувствовала, что в ней, в самой глубине ее существа, что-то нарастает, поднимается к глазам, жжет щеки. Скупые слезы женщины, которая очень любит этого человека.
Усилием воли справившись со своими чувствами, Анна поднялась и, согнувшись, осторожно взяла мужа за воротник куртки. Боясь причинить боль, она потянула его к лодке, с трудом уложила на дно и прикрыла окровавленного Николая своим платком. Без единого всплеска воды, осторожно отталкиваясь шестом, Анна отплыла от Проклятого острова. Ориентируясь на темную полоску противоположного берега, она энергично гребла веслами. На середине реки лодку, подхваченную сильным течением, понесло к порогу. Если она не успеет преодолеть это течение, там ее как скорлупку закружит в водовороте и разобьет о скалы. Зная такую особенность реки, Анна изо всех сил налегла на весла.
С большим трудом преодолев фарватер, лодка вышла на относительно слабое течение. Только после этого женщина позволила себе перевести дыхание и осмотреться по сторонам. От ее внимания не ускользнули какие-то странные плывущие существа. Присмотревшись, она признала в них белок. «Бедные зверьки, какая же сила влечет вас на самоубийство?» Анна опустила весло в воду. Несколько белок тут же взобрались на него и запрыгнули в лодку. Маленькие мокрые комочки, дрожа от холода, испуганно смотрели на нее бусинками черных глаз и были такими беспомощными, что вызывали сострадание. К сожалению, им ничем нельзя было помочь. Вокруг слышался плеск воды. Таймени, всплывая, хватали белок и стремительно уплывали в глубокие ямы реки, рыбы жировали в момент их миграции.
Глухой шум реки, плеск от выскакивающих из воды тайменей был нарушен необычным фырканьем и сопением, приближающимся к лодке. В отблесках лунного света невозможно было распознать животное, и, приняв его за лося, Анна спокойно продолжала грести к берегу. Однако когда расстояние между ними сократилось, она с ужасом увидела злые глаза и хищный оскал медведя. Затабанив левым веслом и таким способом развернув лодку носом против течения, она успела изменить направление. Медведь, почти полностью выскочивший из воды, буквально в полуметре промахнулся. Развернувшись, он хотел снова напасть на лодку, но его, подхваченного течением реки, понесло вниз к Опасному порогу.
Вскоре лодка коснулась отмели, Анна вышла на берег. Было очень темно. Глухо шумели волны, ударяясь о борта лодки, огибали ее окружности и, ослабленные, спокойно растекались по камням под ноги. Прибрежные деревья, крепко обнявшись, раскачивались в бесконечном хороводе, образуя своей густой листвой сотни зонтов. Накинув на плечи веревку, как бурлак, она тащила за собой лодку. Под кроной деревьев, закрывающих звездный небосвод, Анна шла, словно через тоннель, в головокружительной темноте. Она должна была идти, идти не размышляя, как животное, чтобы до рассвета выбраться из черного мрака, вырваться на открытый берег к устью реки Бурной.
Вдруг среди ночного мрака и лесных шорохов раздался жуткий хохот филинов. Анне уже просто невмоготу было оставаться одной. «Скорее! Скорее!» – мысленно подгоняла она себя. И неожиданно увидела, как из чрева ночи наползают на нее зловещие тени, послышались приближающие звуки чьих-то шагов.
Медведица с двумя медвежатами шла по берегу в ее направлении. Анна, охваченная страхом, остановилась. Внезапная дрожь, овладевшая телом, подкосила ее, и, не имея сил держаться на ногах, она упала на колени. Вспомнив о крестике, подаренном Пелагеей, Анна дрожащими пальцами торопливо нашла его на своей груди и, прижимая к губам и целуя, произнесла молитву:
– Пресвятая Богородица, спаси нас! Пресвятая Богородица, помоги нам!
Зверь остановился и издал понятный для медвежат звук. Они подбежали к своей матери, и семейство, не причинив Анне зла, покинуло берег, скрывшись в густых зарослях кедрового леса.
Рассвет нового дня застал Анну в устье реки Бурной. Горная река, укротив свой бег, в нижнем пороге образовала большую заводь и, весело перекатываясь по камням, чистым холодным потоком впадала в Большую реку. В тихой заводи плещутся хариусы, таймени и другая разнорыбица. Все это вместе взятое на фоне гранитных скал, обрамляющих крутые берега реки, представляет собой яркое зрелищное утро в лучах восходящего солнца.
Анна переплыла заводь и пристала к узкой полоске песчаного берега. Покинув лодку, она отправилась на поиски места, по которому можно перевезти ее, минуя порог. Внимание Анны привлек ручей. Исследуя его, она увидела, что ручей вытекает из расщелины скалы, переходящей в большой каньон. Вспомнив совет Пелагеи, она вернулась к лодке и, толкая ее впереди себя, стала подниматься вверх по ручью. Пробираясь по отмели сквозь густой кустарник, женщина заметила, что ее обступают высокие гранитные стены каньона, могильная тишина и сумерки. Ослабленная и истощенная ночными переживаниями, ее душа больше не способна была преодолеть возникшее перед ней препятствие. Ощущение полной безысходности отняло у Анны последние силы. Ей казалось, что не будет конца этому ужасу, ведущему к вратам ада. И, целуя деревянный крестик с распятием, она зашептала:
– Господи миленький, помоги, мне очень страшно! Мать-Богородица, не оставь меня, спаси, дай силы выбраться на свет божий!
Взгляд Анны упал на мужа, на его бледное лицо, полное страданий, как будто лишенное жизненной силы. Она тяжело вздохнула, жадно глотая сырой, еще ночной, воздух, словно ей грозило смертельное удушье, и вдруг в ней появилась неведомая ранее злая решительность. Забравшись в лодку, взяв в руки шест, она энергично, со стоном, принялась толкать лодку вдоль каменных стен каньона, уверенно продвигая ее вперед. И, как награда за все страхи и мучения, внезапно за поворотом открылась зеленая, залитая солнечными лучами, лесная поляна. Каньон закончился.
Оставив лодку на берегу протоки, Анна ускоренным шагом заспешила к зимовью, чтобы убедиться, действительно ли это то самое место, о котором говорила Пелагея. Она отворила дверь, и ее взору предстали медвежья шкура, прибитая на стене, и топчан, покрытый куском шкуры сохатого. Вместо коврика на полу была раскинута шкура полярного волка. Убедившись, что прибыла в назначенное место, женщина облегченно вздохнула. Вернувшись к реке, она выложила на берег продукты и теплые вещи, затем все это торопливо унесла в зимовье. И только после того как из лодки были убраны все предметы, осторожно принялась помогать мужу.
Бережно подхватив Николая под руки, Анна перевалила его на бок и, наклонив лодку, помогла выбраться на каменистый берег. С молитвой на устах сняв с мужа окровавленную одежду, она вымыла его тело и совершенно голого уложила так, чтобы он полностью был в воде, подложив ему под голову несколько камней и куртку. В лодке нашла деревянный ковш, зачерпнув им воды, поила Николая до тех пор, пока у него вода не потекла из носа.
– Ну вот, милый, теперь, с молитвой и божьей помощью, наши дела пойдут на поправку.
Под яркими лучами солнца вода в протоке стала теплой, как парное молоко, боль притупилась, и Николай задремал. Спугнутые рыбные мальки успокоились и начали подплывать к лежащему в воде человеку, лаская плавниками его обнаженное тело. Наступил покой.
Анна сняла с себя одежду, под которой оказалась очень белая кожа. Стройная, гибкая, как тростник, она, казалось, вот-вот переломится в талии. По пояс войдя в реку, женщина осторожно коснулась руками поверхности воды, чтобы остудить нестерпимую боль, вызванную кровавыми мозолями на ладонях. Искупавшись в реке и на какое-то время забыв про усталость, она занялась приготовлением завтрака. Из лодки взяла удочку, оставленную Пелагеей, привязала к крючку шерстяную красную нитку и, опустив крючок в речку, стала удить рыбу.
Первая поклевка не заставила себя долго ждать. Большой темный хариус, резко потянув за крючок, чуть не вырвал из рук удочку. Вытащив его на берег, Анна удивилась размерам пойманной рыбы: с килограмм, не меньше! Поймав еще одного, здесь же, на берегу, как тунгусы развела костер из тальника, взяла два прутика и, заострив ножом конец каждого, проколола рыбу. Воткнула их в землю с таким наклоном к костру, чтобы рыба могла жариться, а прутья не обгорали. Когда закопченная на рожне рыба была готова, она, далеко не удаляясь, на каменистом берегу нарвала пучок дикого лука. Разложив пищу на платке, рядом с Николаем, села отдохнуть на камни.
Положив подбородок на колени, Анна обхватила их руками и прикрыла глаза. В ее памяти воскресли ночные ужасы, с которыми пришлось столкнуться. Не один раз появлялось желание отступить, сдаться на милость злого рока, неотступно преследующего ее. Но она все-таки дошла до места. «Как я могла одна преодолеть все это?» – удивляясь себе, задала она вопрос, на который сейчас ей было сложно ответить. Под впечатлением от ночного кошмара, который ей пришлось пережить, Анне вспомнились скорбные элегии Овидия: миф об Адмете и Алкестиде – тот момент, когда преданная жена Алкестида добровольно идет вместо мужа в Аид, отдавая себя демонам смерти. «Ну, теперь, надеюсь, все неприятности остались в прошлом, как страшный сон», – успокоила себя молодая женщина.
Ее пробуждение ото сна или глубокого забвения наступило быстро. Встревоженная плеском воды и стоном Николая, Анна, быстро вскочив на ноги, огляделась и, успокоившись, помогла мужу лечь на правый бок, при этом стараясь не тревожить его поврежденную левую руку. Покормив мужа, она напоила его отваром папоротника пахучего. Нарезав с березы бересты и сделав из нее шину, наложила на сломанную руку. Так же, как и в первый раз, с молитвой на устах напоила его речной водой. К вечеру протопила печь в зимовье.
Так, в заботах о муже, пролетело более тридцати дней. Анна с божьей помощью лечила своего любимого. Молитвы, речная вода да отвары из лесных трав сотворили то, что называется чудом. К Николаю вернулись жажда любви, оптимизм и жизненные силы.

Староверы, прибывшие на двух лодках, а вместе с ними и Пелагея, принесли радостную весть: лагеря и закрытой зоны больше не существует – закрыли. Многие заключенные поспешили на родину, а те, кому некуда было ехать, остались работать на лесоучастке уже в качестве наемных рабочих, для них теперь будут строить бараки.

* * *

Прибыв в поселок, Анна с мужем сразу заметила перемены.
Исчезли надзиратели, всегда толпившиеся с овчарками у продснабовского магазина.
Бывшие политические свободно ходили по базару, заботливо примеряя соболиные шляпки своим женам. В кабинете на месте председателя сельсовета сидел Кешка. Оказалось, что он был не настолько глуп, чтобы не понять, что без образования, с его умом карьеру ему не сделать. Работать на лесоповале с бывшими сибулонцами он не хотел, так как боялся, что они могут отомстить. Решив, что сейчас коммунистом быть безопасней, Кешка подал заявление о вступлении в КПСС.
От райисполкома Кешку направили в краевой центр на двухнедельные курсы. После курсов районное руководство настоятельно рекомендовало его односельчанам на должность председателя сельсовета. Так, оказавшись в кресле почетного гражданина села, в назидание другим, новый председатель решил проявить принципиальность и бескомпромиссность своего характера. Уже на второй день Иннокентий Тарасович надел своему старшему брату-трактористу наручники и на ночь пристегнул его к батарее отопления в своем кабинете за то, что он после получки завернул в продснабовский магазин и выпивал с друзьями. В результате его жена Гутька не досчиталась пяти рублей. Таким образом, по ее заявлению, он нарушил семейный кодекс строителя коммунизма. За что и следует его наказать. Но Гутька не ожидала такого жесткого обращения с мужем и, обидевшись, подстерегла Кешку и из ведра выплеснула на него помои в тот момент, когда он шел с работы домой мимо ее калитки. Через неделю хитрющая Гутька, примирившись, угощала Иннокентия Тарасовича самогоном, а его посрамленный перед селянами брат по-прежнему был молчалив и угрюм.
– Вы, Иннокентий Тарасович, угощайтесь, – пододвинув к председателю сельсовета чашку с черной икрой, заискивающе щебетала невестка. – Вы теперь такой образованный и видный человек! Бабы даже и ко мне с уважением относиться стали: как увидят, что я подхожу к магазину, так сразу прекращают сплетни обсуждать, без очереди пропускают. Я думаю, вам помощник нужен, так я возражать не стану. С удовольствием помогу с супостатами разобраться, – предложила Гутька, бросив искрометный взгляд на своего мужа-тракториста.
Достаточно охмелевший Кешка откровенно делился с Гутькой сокровенными задумками. Его голова была загружена новыми идеями, как барахолка в воскресный день, чего только в ней не было! Надутые утопиями, идеи эти от мнения Гутьки лопались как мыльные пузыри. И напоследок она, ласково погладив своего деверя по лохматой голове, произнесла доверительным тоном:
– Пустынь нужна в твоей голове для новой мысли, а где взять ту мысль? Для этого мозги нужны. Мозгами двигать нужно, а вы, чалдоны, не в обиду будет сказано, народ ленивый.
После произнесенных слов муж-тракторист, до этого тупо смотревший на муху, застрявшую в паутине на подоконнике, заерзал на скамейке и зло взглянул на Гутьку. Но когда она повернулась к нему, коснувшись своей массивной грудью, в его глазах угасли злые искры, выражение лица резко изменилось, стало безвольным. Он сделался похож на бычка, покорно следующего за ведерком с парным молоком. Но Гутька, имея немалый жизненный опыт, на всякий случай отодвинулась.
– Да, Иннокентий Тарасович, – продолжила прерванный разговор невестка. – Не умеете вы мозгами пользоваться, привычки нет. Вы кем сюда пришли в тринадцатом веке? Чалдонами-язычниками, – напомнила Гутька о сомнительном прошлом своему деверю. – А нас, казаков, Борис Годунов отправил в Сибирь научить вас мыслью пользоваться, веру христианскую принять, потому что свобода без бога – бессмысленная свобода. Но новый ум на вас не подействовал. Ваша глупость, ваша культура и кумиры настолько костны, что мы, казаки, оказались слабей и, слившись с вами душой и телом, безбожниками стали. Позор для русского казачества! – патетически закончила она свою тираду.
Вытянутая рука оскорбленного чалдона-тракториста наотмашь ударила Гутьку по насиженному месту. Сковородка, лежащая на столе, в мгновение ока оказалась в Гутькиной руке для нанесения ответного удара. Но, приподняв ее, она как рачительная хозяйка, взглянув на лежащие в ней два пожаренных на воде куска осетрины, положила ее на место, очень сожалея о том, что сковорода не прошлась по голове мужа. Не досадуя на свое поражение, будто ничего не произошло, Гутька, наклонив голову к Кешке, как заговорщик поведала ему неприятную новость:
– Анна-то с мужем сегодня объявилась целехонька. Настырная баба, все-таки выходила своего сибулонца. Поселенцы говорят, какая-то тайная сила заставила его жить. Говорят, полицаем ты его обозвал, а ведь брешешь, глаза тебя выдают, по ним видно, что набрехал. Хорошего человека хотел загубить, душегуб окаянный. Да, видно, не судьба. Как думаешь выкрутиться? Теперь он такой же гражданин, как ты, в суд на тебя подаст за клевету.
Приподнятый стакан самогона завис в воздухе от такой новости. Легкая дрожь пробежала по Кешкиному телу, сотрясая мутную жидкость в стакане.
– Да ты не трусь, напрягай мысли, – продолжала тем временем Гутька. – У хорошего председателя должно быть сердце золотое не только для домашнего обихода, для жены, для детей, приятелей, но и для всех жителей, даже для чернокнижников и дырников в нашем селе. Но к тебе, Кешенька, это не относится. Понимаешь, опасно не то, когда зверь остается зверем, а когда он, приспособившись, превращается в коммуниста с образованием и, получив должность, становится скотиной, а потом бьется между двумя крайними типами – русского плута и дурака. Так вот ты сначала определись, к какому типу относишься, тогда и разговор можно продолжить.
Так и не дождавшись от него вразумительного ответа, Гутька сама определила его место в коммунистическом обществе, отдав предпочтение роли плута. Кешка, соглашаясь и одобрительно кивая головой, тупо смотрел на свою, как ему казалось, спасительницу.
Овладев его волей, разбавленной самогоном, Гутька стала Кешку-председателя приучать мыслью пользоваться, но не его собственной, ввиду отсутствия у него мозгов и вообще мыслительного процесса, а Гутькиной:
– Дорогой Иннокентий Тарасович, вместе мы такое натворим, что святое место председателя перестанет быть святым. Ложь и лицемерие возвысят тебя среди убогих, бесчувственных и преступных селян, лишенных духовной жизни. Только с умом надо воспользоваться их любовью к наслаждениям телесной жизни. Улавливай! Веками формировалась здесь своя болотная, как у лягушек, культура: кто громче квакнет – того и начнут уважать. Для нас с тобой удобно то, что здесь нет церкви как ценности, духовно объединяющей всех людей. Ты здесь один коммунист, и власть над людьми в твоих руках, крути как хочешь. Скажу тебе по секрету, здесь люди ненавидят все: наше государство вместе с коммунистами, национальности, любовь к всевышнему и атеизм, предательство, патриотизм. А жажда к жизни здесь ненавистна так же, как и смерть. Я помогу тебе повернуть всю ненависть селян не к власти, которую ты представляешь, а к сибулонцу Николаю, – многообещающе заявила сноха. – Когда же люди отвернутся от Анны и ее мужа, тогда и твой час настанет. И не бойся мерзости, к которой придется тебе прибегнуть.
Яркий румянец надежды пробился на впалых щеках председателя.
– Что-то не пойму я тебя, невестка, – небрежно спросил Кешка, срыгнув отвратительным запахом маринованного чеснока с самогоном и ковыряя вилкой кусок осетрины в сковороде.
– Ты от него подтверждение потребуй, что он не фашистский прихвостень, – продолжала наставлять Гутька, – а где он его возьмет – пусть его голова думает. Варьке на почте скажи, чтоб его письма к тебе направляла. Навигация скоро закроется, семь месяцев ты будешь здесь царь и бог. А за время полярной ночи многое может произойти.
Еще раз убедившись в недюжинных умственных способностях своей родственницы, Кешка залпом выпил остатки самогона в стакане и, вальяжно откинувшись на спинку стула и начальственно барабаня пальцами по столу, торжественно обьявил:
– Секретарем будешь у меня работать.
Гутька, с легкостью оторвав от скамейки внушительный зад, подскочила к Кешке и на радостях поцеловала его в небритую вонючую физиономию.
– Кешенька, дорогой ты мой! Отныне же от ума моего к твоему уму разуменье исходить будет, – как заклинание произнесла Гутька, прищурив горящие бесовские глаза. – Заметьте, Иннокентий Тарасович, бескорыстно.
– Ну да ладно тебе, верю, что истину говоришь, – начальственно произнес он, поцеловав ее пылающую жаром грудь.
– Гад такой, успел-таки обслюнявить мою невинность, – искоса глянув на мужа и вырываясь из Кешкиных объятий, с каким-то странным повизгиванием засмеялась Гутька. – Ну все, Иннокентий Тарасович, спешу выполнять ваше поручение. Хоть и паскудное оно по своему содержанию – оболгать невинного человека, но до бога далеко, а злодей Иннокентий Тарасович рядом. И услужить ему я всегда буду рада.
Так в далекой сибирской глуши на Проклятом острове состоялся гнусный союз, замышленный двумя негодяями – бывшим надзирателем Кешкой и обычной скандальной бабой Гутькой. На следующий день Гутька с утра поспешила в магазин поделиться с бабами невероятной новостью. Будто Николай действительно оказался полицаем, служившим у немцев.

* * *

Тем временем аккуратно побритый Николай, в праздничном настроении полностью доверившись красавице-жене Анне, улыбаясь смотрел, с какой лаской и любовью пристегивала она медали на его широкую грудь. Хоть и не много их, но все они были дороги его сердцу. Напоминали и рукопашный бой, когда из окружения прорывались. Да что говорить об этом, война давно закончилась, пора на мирную жизнь переходить. Николай бережно обнял жену и, поцеловав ее, тихо произнес:
– Ну что, любимая, идем в сельсовет за документами.
Чинно вышагивая по дороге, Николай гордо держал голову. На лице его блуждала улыбка. Широкая грудь, украшенная медалями, вызывала пылкую любовь Анны, и, взяв своего мужа под руку, она с каким-то трепетным чувством прижалась к нему и подумала: «Вот оно, счастье, о котором я мечтала. Господи! Я благодарна тебе за все, что ты сделал для меня! Я буду вечно славить тебя!»
– Милая, – обратился Николай к Анне. – Я в продуктовом куплю колбасы, а ты зайди в хлебный, купи что-нибудь к чаю.
Николай, отворив дверь, вошел в магазин, там, как всегда, было полно народу. Магазин гудел, словно большой улей, наполненный пчелами, одновременно говорили все. При появлении Николая возбужденные голоса резко прервались, наступила гробовая тишина. Даже местные мужики, толпившиеся у столика, прекратили разливать в стаканы водку «сучок».
– Здравствуйте, уважаемые земляки! – добродушно поздоровался Николай.
– Тамбовский волк тебе земляк, – зло выкрикнула Райка, склочная и неуживчивая баба, вечная невеста, отличавшаяся привлекательной внешностью и страшным пробелом в воспитании. Об интимной встрече со случайным мужчиной она рассказывала в магазине в мельчайших подробностях, вызывая всеобщий смех и презрение со стороны баб к сильному полу.
– Ишь, выпендрился, сияет, как новогодняя елка. Медали-то не свои, украл, снял с убитого солдата, полицай проклятый! – Варька Еремеева, завистливая баба, протянула руку, чтобы сорвать с его груди медаль.
– Женщины, вы что, с ума сошли? – добродушно обратился к ним Николай, спокойно отводя в сторону Варькину руку.
– Ааай! – истерично завопила она.
– Мужики, бабе руки ломает фашистский прихвостень, а вы трусливо стоите!
Гутька, только что оклеветав Николая, незаметно выскользнула из магазина. На Варькин призыв отозвался Генка-киржак, безмерно любящий Родину. Но поучаствовать ему в войне как-то не довелось, очень жить хотел. И чтобы не попасть на фронт, он обругал советскую власть принародно, за что и был отправлен по этапу как политический заключенный на десять лет. И вот сейчас живой, но считающийся жертвой политических репрессий, подогревал водкой кровь. Истеричный бабий вопль всколыхнул в нем чувство патриотизма, и, не задумываясь, он сзади ударил Николая бутылкой по голове. Покачнувшись, тот медленно осел, привалившись к прилавку. Со всех сторон к нему потянулись бабьи руки, норовя ущипнуть, ударить, поцарапать лицо. Крики и обрывки слов, донесшиеся из магазина, привлекли внимание Анны. Отворив дверь магазина, она увидела неистовство взбешенных баб. Расталкивая их, как рысь лютая Анна кинулась на защиту мужа.
– Вы что, совсем ошалели? – в гневе выкрикнула она. – Любой бабе, которая прикоснется к мужу, горло перегрызу!
Притихшая толпа отступила, Генка на всякий случай трусливо спрятался за спину одного из собутыльников.
Николай, придя в сознание, обвел взглядом настороженных баб и хмуро посмотрел на Варьку, затеявшую смуту. В его взгляде не было злости, свойственной человеку в таких ситуациях. Присутствующие здесь люди скорее вызывали в нем сожаление как к убогим и ущербным. Сейчас они были похожи на маленьких нашкодивших детей, понимающих, что за пакость сотворенную должно последовать наказание. И чтобы избежать его, они, прячась друг за друга, от страха закричали:
– Это не я, это Гутька, Кешкина секретарша, сказала. Имеются какие-то документы о том, что тебя, как полицая, требуется отправить в штреки золотого рудника на Трансваль. Вот мы и решили по ее указанию учинить расправу.
Выйдя из магазина, Анна и Николай, перейдя проселочную дорогу, направились в сельсовет.
– Подожди меня здесь, – остановил Николай жену. – Я один пойду.
В кабинете председателя сельского совета, напротив двери, за письменным столом в кресле, держа руки на подлокотниках, сидел Иннокентий Тарасович.
– Почему без стука врываешься? – Грубо сделав замечание и положив руки на стол, он в упор посмотрел на Николая какими-то пожелтевшими глазами. Его лицо напоминало мертвую маску, вылепленную из хлебного мякиша, которую не могли оживить не то коровьи, не то птичьи глаза. Из-за этих глаз он казался порождением какого-то мифологического соития. Находясь в глубоком похмелье после вчерашней самогонки, в этот момент он, пожалуй, был ближе к неодушевленному предмету, чем к живым существам. В молчаливом ожидании Кешка сжимал пальцами лежащую на столе газету.
– Выпиши справку, удостоверяющую мою личность, чтобы я мог отсюда уехать, – обратился к нему Николай.
Справившись с собой, Кешка нарочито громко оповестил:
– Мы же списали тебя как утопленника, а документы после этого куда-то пропали.
И второе: за тобой тянется хвост, думаю, сам знаешь какой. Если это не так, то представь мне оправдывающие тебя документы. Пришла директива из края – всех осужденных по пятьдесят восьмой статье, вызывающих сомнение, отправлять на Трансваль в штреки золотого рудника. Тебе мой дружеский совет – как можно быстрее сделай это, а теперь освободи кабинет, не мешай мне работать.
От умственного напряжения и произнесенной речи у Кешки пересох язык, сделавшись твердым и неподвластным постоянно путавшимся мыслям. Для дальнейшего разговора его требовалось смочить огуречным рассолом и стаканом самогона, услужливо принесенным секретарем Гутькой.
– Ты мне сейчас не выпишешь справку? – твердо спросил Николай.
– Закрой дверь с той стороны, – нетерпеливо махнув рукой, Иннокентий Тарасович, сделав обиженную гримасу, простонал: – Ну сколько еще надо повторять, нужна справка о том, что ты не служил у немцев.
Досадуя на несговорчивость председателя и усматривая в этом какую-то его личную заинтересованность, Николай понял, что в его лице он столкнулся с непреодолимым для себя препятствием. Такой глупой справки никто не даст. Он подошел ближе к столу и, разведя руки в стороны, тихо произнес:
– Извини, председатель, дай я тебе неуважение выражу.
Крепко схватив Кешку одной рукой за плечо, второй, вкладывая всю душу, Николай ударил его в глаз, откинув в кресло. После этого, хлопнув дверью, вышел из кабинета.
На улице Николай торопливо подхватил Анну под руку, и, ни слова не говоря, они отправились домой на съемную квартиру, услужливо предоставленную им праправнучкой декабриста Лисовского – единственным человеком в селе, который верил в невиновность Николая. Но интеллигентный голос Софьи Антоновны утопал в злобствующих криках односельчан, с удовольствием отдавших себя в духовное рабство своему председателю – бывшему надзирателю, коммунисту Кешке.

* * *

– Люди, повинуйтесь мне как представителю советской власти, – взывал Иннокентий Тарасович, стоя на трибуне в момент праздничных митингов. И все единодушно приветствовали его громким «ура», не задумываясь о том, что он не имеет ни морального, ни официального права присваивать себе власть советскую и преподносить ее как собственную над своими односельчанами. Но им нравилось с рабской покорностью подчиняться своему земляку и, пусть даже до абсурда доходящим, решениям его исполкома в лице Гутьки-секретарши, Варьки Еремеевой – завистливой, претендующей на лидерство, и малахольного пастуха Игнатия. Последний всегда был подшофе и не знал, что такое похмельный синдром, ибо его это не касалось. Но не в силу крепкого здоровья, а из-за отсутствия оного. Зная такую особенность пастуха, бабы, строго выполняя очередность, по утрам заправляли его трехлитровый термос не чаем, а бражкой или какой-либо другой косорыловкой.
Вообще люди здесь ненавидели власть. Любую. Даже Кешка со своим исполкомом вызывал раздражение у каждого в отдельности. Но когда они объединялись, то, стыдливо робея и сами не зная, что делают, по указанию Иннокентия Тарасовича с медвежьей ловкостью ставили друг друга на путь истинный пинком в зад. Донести на соседа Кешке, как представителю власти, считалось делом чести, каждый норовил услужливо втоптать в грязь любого, чтобы быть сопричастным в великих свершениях, неважно каких, разрушительных или созидательных.
Такой агрессивный характер выработался у них в результате вековых ассимиляций с мужественными покорителями Сибири. Чалдоны, казаки, старообрядцы, после великого раскола перебравшиеся в северные районы Сибири, создали сибирский симбиоз нового вида. Вида, наделенного такими чертами характера, как мужество, бесшабашная удаль, медлительность и ненависть к любой власти, но и не только к ней. Взаимная неприязнь, переходящая во враждебные отношения, стала нормой между людьми этого вида, породившими свою культуру и свои взаимоотношения. У них самый незначительный проступок вызывал приступ бешенства, порой заканчивающийся жестокой дракой или случайной гибелью.
Зная особенности своего нрава, селяне как можно сдержанней и терпимей относились друг к другу. Но они не были терпимы к тем, кто не вписывался в их быт и культурные традиции, а это все те, кто подневольно или случайно оказался рядом с ними. Такой человек превращался для них в добычу, которую можно изводить по любому поводу. В этом случае, на время объединив свои усилия, они безжалостно расправлялись с ним, как полярные волки со своей жертвой.
– Нет, ну вы посмотрите, бабы, что новая учителка вытворила, Фридкиного мужика к себе в кровать затащила. Вот сучка голохвостая, а ведь из Москвы приехала! Иннокентий Тарасович говорил, что из МГУ выписал ее с красным дипломом.
– Да мужик-то от нее сразу сбежал в районный центр, редактором газеты устроился. Ее с собой хотел взять, так заерепенилась, принципиальность проявила. Сказала, куда комсомол послал, там и буду работать.
– В Москве ей жеребцов мало было, на наших перекинулась, проучить ее надо.
– Бабы, а может, Фридкин мужик врет, со зла на нее наговаривает? – засомневалась Варька.
– Не позорь ты моего мужика, – заступилась Фридка. – Уж про это он никогда врать не будет, кобель проклятый.
– Девка-то красивая, как картинка, щас все наши мужики косяком к ней в кровать полезут.
– Да вы что, бабы, о себе такого плохого мнения? А ну-ка Гутьку накрасьте да на папилетки волосы накрутите, так все жеребцы колхозные к ней сиганут, от кобыл откажутся.
– Не пойму, чем эта кошка драная мужиков наших привлекает. Как не послушаешь, только о ней и трындят.
– Проучить ее надо, чтобы неповадно было спать с нашими мужиками!
Все больше разгорались страсти в продснабовском магазине. Раскаленные большим желанием оградить своих мужей от похотливого увлечения приезжей красавицей, бабы направились к ее дому. Разъяренная толпа ворвалась в квартиру учительницы, разбросав по полу школьные тетрадки. Без объяснений схватив перепуганную девушку, деревенские бабы, задрав ей подол юбки, завязали его над головой и, сопровождая воплями и нецензурной бранью, повели учительницу по центральной улице.
Этим временем Кешка, сидя в кабинете и напрягая мозговые извилины, пытался разобраться в циркулярных указаниях из района, в которых говорилось, что необходимо активней привлекать молодых учителей к культурной жизни села. Громкие женские голоса, доносившиеся с улицы, отвлекли его внимание от документов государственной важности. Выглянув в окно, он увидел толпу возбужденных баб и оголенные белые ноги какой-то женщины. Поняв, в чем дело, он испуганно отпрянул от окна и метнулся к двери. Выбежав на улицу, набросил замок на входную дверь и, вместо того чтобы прекратить учиненный самосуд, трусливо спрятался в сарае.
На следующий день проходивший мимо пароход с пассажирами на борту забрал тронувшуюся умом московскую учительницу. А Фридкин муж в сильном опьянении признался, что пошутил и очень сожалеет о случившемся, поэтому и уходит в глубокий запой.

* * *

Фридка, неделю уже не видевшая своего мужа, вроде бы он есть, а вроде его и нет, и когда он выйдет из запоя – одному черту известно, от тоски и одиночества отправилась в детдом. Там выбрала тринадцатилетнего приглянувшегося ей мальчугана без рода и имени, назвала его Костей, а фамилию записала Непомнящий. Четыре подруги, принадлежащие к казачьему роду и формирующие безапелляционное общественное мнение села, с достоинством, какое возможно в условиях глухой сибирской деревни, одобрили Фридкин поступок, возвысив ее чуть ли не в ранг святых. Но так как они не были ни христианами, ни дыромолями и даже ни чернокнижниками, то, как истые безбожники, считали, что вполне приемлемо таким способом вырастить замену своему мужику и помощника в домашних делах. А Фридкин мужик, по мнению ее подруг, не богу свечка, не черту кочерга, а все потому, что чалдон, и Фридка совершила большую ошибку, опрометчиво выйдя за него замуж.
Из-за существующей вечной вражды чалдонов с казаками брачные узы в селе между этими семьями назывались порочными. Здесь считалось гораздо достойней жить с единокровками, и брак между сестрой и братом в их культурном понимании был вполне приемлемым. Конечно, такой брак не разглашался и держался в тайне, как в сектантстве. Люди по-разному относились к этому, но вслух от резких высказываний воздерживались.
Только староверы, живущие неподалеку в скитах, как истые христиане считали всех жителей села вместе с их председателем Кешкой сатанинским отродьем.

* * *

По инициативе Фриды, в головах ее подруг зародилась идея: пьянству – бой. Весьма актуальная для того времени даже в верховных кругах советского общества. Дорога в коммунизм пьяницам и бездельникам была строго закрыта. А им очень хотелось пройти или прошмыгнуть в светлое будущее, о котором говорил Кешка на поселковых собраниях. Продекламировав «светлое будущее», Иннокентий Тарасович подразумевал для селян коммунизм, а для себя – овладение золотыми россыпями в истоках реки Бурной. Протекая по золоту, река набирала волшебную силу, которой и славилась среди местных. Верховье реки для них являлось святым местом. Почти с языческим преклонением они относились к нему. И не дай бог какому-то залетному искателю богатства проникнуть туда!
Встретившись на перекрестке двух дорог, ведущих к пекарне, магазину, Фридкиному дому и на кладбище, подруги, обсудив деревенские новости, перешли на свои проблемы, которые доставляли им мужья-пьяницы.
– Все, – решительно заявила Фрида, сотрясая свое пышное тело, откормленное на колхозных сливках. Она резко махнула рукой, как отрезала горбушку белого хлеба. – Терпенье мое лопнуло.
– И мое, – отозвалась Надя негромким певучим голосом. – Полгода в лесу на охоте пропадал, а сейчас который уж день пьет, не просыхает от водки.
– Да у меня тоже не подарочек. Шоферюга проклятый, взял повышенное обязательство – пятилетку за три года, теперь как ребенок носится с вымпелом по трассе. По два рейса делает за смену, это восемьсот километров. Шутка ли, хлысты вывозить из деляны. Приходит с работы – еле на ногах держится, бутылку «сучка» выпьет, я только к нему, думаю, обласкает, а он уже как труп неподвижен. Уронив голову на стол, сидит и спит, даже не слышит, как тараканы по лохматой бороде бегают. Сутки может спать, а как проснется, еще бутылку выпьет, брусничным морсом запьет, шлепнет меня ладонью по заднице, ну, думаю, наконец-то вспомнил о своих обязанностях, глядь, а он опять храпит.
– Ой, бабы, что делать будем с нашими алкоголиками? – вздохнула Калиса. – Может, к Клавке-чернокнижнице обратиться за помощью, говорят, она все может. На прошлой неделе корова у Трунихи лопнула, потому что она поссорилась в магазине с Клавкой. И Клавка в сердцах сказала: «Чтоб ты лопнула», – и вот, пожалуйста, результат: не бабка, так ее корова издохла.
– Да при чем здесь Клавка! Корова, пробравшись в огород, картошки объелась, вот и вспучило ее. Пока искали колхозного ветеринара Витьку, чтобы проколоть ей брюхо, она и померла.
– Так корову надо было заколоть.
– Мужиков не нашли, все на лодках уехали нельму ловить.
– Хоть бы на этот раз рыбнадзор оставил их в покое, – забеспокоилась Надя.
– Да сейчас им не до наших мужиков, вчера их метеоры прошли в низовье, груженные пустыми бочками. По дороге поймают несколько рыбаков и, чтобы не оформлять штраф, заставят себе ловить и солить нельму. Вот когда они груженные рыбой возвращаются, тогда их надо бояться, – уточнила Фрида. – Беспощадно штрафуют всех, им же надо отчитаться перед своим начальством.
– Куда власть смотрит?
– Так это же власть, прикрываясь рыбнадзором, ворует рыбу.
– Утопить бы их, чтоб неповадно было.
– Ничего не добьешься этим. Сами же знаете, как в прошлом году наши мужики ночью обстреляли их катер, так они в отместку днем с автоматов по селу стрелять начали.
– Вот гады проклятые, что удумали, – с возмущением выругалась одна из подружек, держа перед глазами морской бинокль, направленный в сторону противоположного берега, где рыбачили деревенские мужики.
– Что там происходит? – заинтересовались подруги, прервав разговор. Взяв на себя роль репортера разворачивающихся событий, обладательница бинокля комментировала:
– Вы представляете, на какую хитрость пошел рыбнадзор! На Дуческой косе перехватили лодку староверов, всех высадили на берег, оставив лишь одного старика управлять лодкой, а сами залегли на дно. Ну-ка посчитаю, сколько их там, по-моему, шесть человек. Двенадцатиметровая деревянная лодка-илимка, пересекая реку, направилась в сторону рыбаков, не подозревающих, что в ней водная милиция.
– Ну, ты что стоишь как окаменевшая, – заругались бабы на Калису. – Быстрей беги домой и подавай сигнал мужикам.
– Ой, и правда, что я тут делаю!
Не соблюдая женского приличия, Калиса, руками подхватив длинный подол юбки и сотрясая всеми выдающимися частями своего немолодого тела, побежала к себе во двор.
В считанные минуты пронзительный звук корабельной сирены, установленной в Калисином огороде, оповестил рыбаков о приближении к ним рыбнадзора. Но было поздно. Ничего не подозревая, деревенские мужики, заплывая на лодках, раскидывали плавежные сети, спокойно плыли по течению и через три километра выбирали их в лодку вместе с пойманной нельмой. А затем возвращались, и снова все повторялось согласно установленной очереди. У берега находилось более двадцати лодок, и никто из рыбаков не насторожился, увидев еще одну.
Старик в деревянной лодке – знакомый старовер Елиферий – мимикой пытался что-то сказать рыбакам, строя различные гримасы. Его побледневшее от страха лицо и широко открытые напуганные глаза говорили, что к ним приближается опасность. Но увлеченные своим делом рыбаки не обращали на него внимания. Лодка, подойдя к берегу, ткнулась носом в песок и замерла. Из нее, как черти из табакерки, стали выпрыгивать на берег вооруженные инспектора. А мужики, не веря своим глазам, остолбеневшие от такой хитрости, стояли и растерянно смотрели на рыбнадзор.
– О, земля лопнула, и появился черт, – попытался пошутить один из рыбаков. Но его шутка безответно повисла в воздухе, так как всеобщее внимание было направлено в сторону леса, на низкорослого Ваську. Он, убегая от рыбнадзора, с невероятной легкостью подхватив наполненный рыбой семидесятикилограммовый мешок, пытался преодолеть крутой песчаный берег. Песок под ним осыпался, и Васька вместе с мешком скатился вниз, под ноги инспекторам. Поднимаясь на ноги, словно животное, попавшее в ловушку, он вновь суетливо устремился к штурму крутого берега, вызвав всеобщий смех.
Один из инспекторов, опустив Ваське руку на плечо, потребовал:
– Мужчина, остановись, а то ненароком помрешь.
– Не отдам рыбу, – хриплым испуганным голосом ответил Васька.
– Начальник, – заступился за него крепкого телосложения чалдон. – Алтайский суслик первый раз выбрался порыбачить.
Алтайским сусликом все называли Ваську за алтайское происхождение. Как он оказался в селе – никто точно не мог сказать, но относились к нему терпимо, даже после того как жена Галка пострадала, спасая его от рогов колхозного быка. А Васька, вместо того чтобы всю жизнь благодарным быть, по чужим бабам начал таскаться. Маленький, а баб любил высоких и полных. В сердцах Галка во время семейной ссоры кухонным ножом хотела его убить. Думали, отмаялся, так нет, выжил. После этого замужние бабы приструнили его, обещая отрезать кое-что за блуд. Такая угроза подействовала на Суслика, и, покорившись необузданной силе деревенских баб, он превратился в образцового мужа. Подавая пример местным мужикам, как примерный семьянин стал с женой под ручку даже в магазин ходить.
– У вас лицензии есть на отлов нельмы? – обратился к рыбакам, по-видимому, старший инспектор.
– Да какие, к черту, лицензии! – возмутились рыбаки. – Эта территория реки веками принадлежит нам.
– И документы есть на право владения? – усомнились инспектора.
– А как же иначе, все есть, – недобро ответили рыбаки, зная, что бабы наблюдают за ними в бинокль и готовы по первому сигналу прийти на помощь.
– Вы можете нам показать ваши документы? – настаивали охранники рыбных богатств.
Пожилой браконьер, как окрестили рыбаков милиционеры, шагнулв в сторону, выделившись из толпы, и указал рукой на лужу, в которой плавали сотни мальков, обреченных на гибель:
– Вы бы лучше рыбную молодь спасали, по берегам Большой реки и в боковых речках миллионами гибнет. Мы с пеленок детей приучаем с любовью относиться к природе. Со стороны поселка на расстоянии трех километров вы не найдете ни одной лужи с мальками, дети с бабами выпустили в реку. А вы, угрожая автоматами, словно разбойники нападаете на нас.
– Да что с ними разговаривать, – передернул затвор нетерпеливый инспектор.
– Попридержи свой пыл, – поднял руку вверх браконьер. Через мгновение с противоположного берега раздались ружейные выстрелы.
– Вы знаете одноглазого инспектора Плюшкина? Так ему бабы глаз выбили дробью. Не трогайте нас, уходите. А мы этих мальков сами выпустим в реку и спасем сотни осетров и тайменей, если для себя западло считает рыбнадзор такую работу.
Выразив неуважение к рыбинспекторам, пожилой рыбак презрительно сплюнул.
Показавшееся на горизонте судно разрядило напряженную обстановку. Инспектора, возмущенные дерзостью мужиков, отпустили старовера с лодкой и, запрыгнув в свою лодку «Крым» и оттолкнувшись от берега, поплыли навстречу своему катеру.
– Петрович, смотри, там браконьеры на самолове сидят. Поворачивай к ним.
Круто развернувшись, на большой скорости катер рыбнадзора приблизился к браконьерам. Рулевой-моторист сбросил газ. Удерживая рукой борт деревянной лодки, в которой сидели два рыбака, не успевшие выбросить за борт снятого с самолова осетра, инспектор, приставив дуло автомата к старшему по возрасту рыбаку, скомандовал:
– Поднимайте самолов.
В ответ он услышал лишь какие-то странные звуки, исходящие откуда-то изнутри этого человека, который яростно тряс головой, выражая свое несогласие.
– Поднимайте самолов, – требовательно повторил инспектор.
Гневно сверкая глазами, пожилой мужчина, вынув из кармана блокнот, попытался что-то написать, но от волнения его руки дрожали, и карандаш сломался. Отбросив его, рыбак, согнув руку в локте, показал инспектору известный всем жест.
– Да что с ними церемониться, конфискуем осетра, обрежем самолов, на буксир – и выдернем из реки, – нетерпеливо предложил рулевой-моторист.
Возбужденно пытаясь что-то говорить жестами, браконьер разорвал на груди рубаху, оголив грудь и налитые мышцами плечи. Инспектор увидел на его груди свищ от пулевого ранения. При каждом выдохе с каким-то неприятным шипением из простреленного легкого выходил воздух, а из горла торчала трубка, издающая булькающие звуки. Неприятное зрелище на какое-то мгновение отвратило инспектора от этих рыбаков, но гнев, вызванный первой встречей с браконьерами, затмил здравый ум, и он все-таки решил не оставить их безнаказанными. Вынув нож, инспектор приготовился перерезать самолов. Но до сих пор молча следивший за всем происходящим на его глазах, второй рыбак наклонился и, отстегнув у себя ногу, замахнулся на инспектора деревянным протезом, намереваясь выбить из его рук нож. Рыбинспектор с брезгливостью и высокомерием, свойственным здоровому человеку, оттолкнул лодку, выругался крепким словом, махнул рукой и скомандовал мотористу:
– Отчаливай, ну их на…
Вообще-то Киримке отрубили ногу топором в драке, но сегодня она сослужила ему добрую службу. А простреленное легкое напоминало Акимычу закрытую зону на Проклятом острове и неудавшийся побег. Жители села, пользующиеся дурной славой у рыбохотохраны, произвели очень неприятное впечатление на главного инспектора Петровича, и он с возмущением вспоминал нравоучения каких-то безграмотных мужиков.
Все, с чем сегодня довелось столкнуться, вызывало в нем многообразие чувств: жалость, брезгливость и омерзение. Считая себя нравственно более совершенным творением природы, Петрович задал себе вопрос: зачем такие люди живут на земле? А ведь именно из таких людей были сформированы сибирские дивизии, отстоявшие Москву и проявившие себя отважными защитниками Родины. Только власть почему-то не ценит их любовь к Родине, обходится с ними как с недостойными омерзительными живыми существами, пытающимися выжить любым способом.
Председатель сельсовета не имел полномочий узаконить промысел рыбы за местными жителями. И после того как колхоз, планово занимавшийся заготовкой дикоросов и рыбы, распался, местные жители автоматически стали считаться браконьерами. Веками царившее согласие с природой было полностью порушено.

* * *
Председатель сельсовета не смог отстоять интересы местных жителей и отстранился от этой проблемы, увлеченно занявшись тем, что не могло испортить ему будущее.
– Иннокентий Тарасович, – обратилась Гутька к начальнику, войдя к нему в кабинет. – Вы знаете, что сегодня освобождаются из тюрьмы Клишин и Митяев? Толька пятнадцать лет просидел за разбой и убийство, бабы говорят, убийство на него повесили.
– Что значит повесили? – не поднимая головы от изучения гимна Советского Союза, удивленно спросил председатель.
– Да ладно, – отозвалась Гутька. – Вам-то лучше знать, как это делается.
– А Митяев за что пять лет отбывал срок?
– За хулиганство, – с энциклопедической точностью ответила секретарь. – Он жену Вику застал в постели с любовником. Его выгнал, а Вику решил пристрелить. На суде говорил, что она под кровать спряталась от него. В такой позе стрелять было неудобно. Он за ногу вытащил ее, поставил к стенке, хотел в сердце выстрелить. Говорит, в последний момент она подпрыгнула, поэтому только ногу перебил ей. А второй раз стрелять пожалел. Пока муж срок отбывал, Вика успела двоих родить и сейчас брюхатая ходит.
– Вроде бы она не замужем? – заинтересованно спросил председатель.
– Ну, это и не обязательно. Вообще-то с ней живет какой-то мужчина, говорят, с Балтийского моря приехал, наверно, скрывается от кого-то. А может, вообще беглый, он ведь на учет не встал. Вы бы проверили его.
– Не вижу в этом необходимости, не мое это дело. Живет спокойно, никому не мешает, может, человек хороший, а я ему жизнь поломаю.
– Да, Иннокентий Тарасович, умеете вы дорогу в ад розами устилать, – не то восхищаясь его умом, не то презирая гадливость характера, сказала Гутька. Председатель не разобрался в интонациях голоса, но все равно ему было приятно это слышать, что и выдали его слегка покрасневшие щеки.

В селе иногда появлялись молодые здоровые парни, по всей вероятности, отсидевшие свой срок и не желающие ехать на материк по разным причинам. Амбициозные блатные здесь сталкивались с непониманием. Местные жители, называя их блататой, предлагали следить за своей речью и контролировать разнузданное поведение. И все их попытки навязать свой стиль жизни заканчивались в лучшем случае изгнанием из села, ну а непонятливые просто исчезали как тени – река и тайга умели хранить тайны.
– А вы слышали, что у Кустихи муж в тайге пропал? Вчера она одна на лодке с охотничьего участка вернулась.
– Она что, принесла заявление о пропаже мужа?
– Да что вы, говорит, кому надо, тот пусть и ищет. Бабы уже подобрали ей жениха, молчаливого и угрюмого. Да вы знаете его, еще нашим мужикам в пример ставили: не пьет, не курит, ни одного бранного слова не произнес, а ведь срок-то немалый просидел – двадцать лет. Видать, на пользу пошла тюрьма. Как долго она проживет с ним? – гадали бабы.

– Иннокентий Тарасович, а что с Николаем делать будете? Ведь он вам глаз повредил, бельмо всю жизнь, как печать, напоминать о нем будет.
– Он здесь сгниет в полном презрении и без работы. Я сказал Деревянко, чтобы не брал его на работу. Говорят, он хороший механик, но пусть при нем это и останется.Пусть продолжает дрова колоть да дворы от снега расчищать старушкам за кружку молока своему сыну. Он сейчас у меня вот где! – Кешка со злостью сжал кулак. – Он с кем-то, минуя почту, отправил письмо в деревню, где жил. А ответ пришел на меня. Оказалось, там председатель – его бывший друг. Не знаю, что между ними произошло, но он такую характеристику написал, что Николая даже в тюрьму теперь не возьмут.
Довольно развалившись в кресле и забросив ногу на ногу, Кешка, улыбаясь каким-то звериным оскалом, самодовольно продолжил:
– Я показал ему это письмо. Прочитав, он молча проскрипел зубами, как волк глянул на меня и, поняв, что не выбраться из капкана, спокойно вышел. Все! – Хлопнув ладонями по столу и прищурив единственный глаз, облегченно вздохнул Кешка. – Эта страница для меня закрыта. Здесь страдание его будет вечно обновляться, как печень Тития.
Помолчав несколько минут, Гутька глубоко вздохнула и, обронив взгляд больших карих глаз на Иннокентия Тарасовича, спросила:
– Вам не жалко Николая? Совсем сник мужик, денег не хватает на содержание семьи. Его жена Анна еще забеременела, пропадут ведь.
– Никак тебя посетило сострадание, а ведь ты тоже внесла немалую лепту в создание ему такой жизни.
– Да я не об этом, – Гутька преданно, как собачонка, посмотрела Кешке в глаза. – Как будто выровняйте Николаю путь, окружите его заботой. Сейчас освободилась должность ассенизатора, предложите ему чистить общественные туалеты, дополнительная копейка не лишней будет. И еще, в бараке освободилась комната, там жил бывший сибулонец, помните, когда-то вы его в реке передержали, так он позавчера от туберкулеза умер. Предложите комнату Николаю, поверив в ложь как в истину, он потеряет бдительность и вам по гроб благодарен будет. Вот тогда вы можете себе сказать, что эта страница закрыта. Он не посмеет не только против вас что-нибудь сказать, но и подумать. Потому что вы не только источаете зло, но и милосердие – подобно милосердию благородного льва среди низких хищников, а с таким человеком нельзя ссориться. Я права?
Восхищаясь утонченностью сплетенной интриги, Кешка, с трудом переварив только что услышанную деловую мысль, одобрительно улыбнулся. Этой улыбки секретарше было достаточно, чтобы придуманное ею зло привести в исполнение.

* * *

Гутька всю ночь провела в летней кухне, разделывая осетров. Тревожа сонный поселок, в ночной тиши раздавались глухие удары маленькой кувалды, завернутой в тряпку. Кувалда обматывалась для того, чтобы не слышно было, как ею убивают живых осетров, пойманных самоловом. Все это делалось скрытно, незаметно для глаз посторонних. Каждый боялся, что сосед или случайный прохожий услышит и при удобном случае сообщит рыбнадзору. Пока она солила рыбу, ее муж под покровом ночи выкопал яму в огороде и, сложив туда осетриные головы, закопал. А потроха Гутька не стала выбрасывать. Промыв их, приготовила как начинку для пирожков, перекрутив на мясорубке вместе с визигой. Взглянув на мужа, тихо спросила:
– Перчатки почему не снимаешь?
Осторожно стянув перчатки с рук, повернув ладони вверх, он показал жене окровавленные ладони и пальцы и на них глубокие рваные раны от веревки самолова.
Гутька налила теплой воды в таз, хозяйственным мылом намылила его ладони.
– Да аккуратней ты с ними обращайся, больно.
– Больней будет, когда заражение начнется, терпи. Сейчас чистой водой промою, стрептоцидом посыплю, как на собаке все зарастет.
Гутька, откинув назад голову, оценивающе посмотрела на ладони своего мужа.
– Сплошной шрам, жесткий и грубый, ими гвозди забивать вместо молотка или бутылки на спор разбивать. А он по ночам тянется меня обнимать! Не ладони, а подметки от сапога. У меня сердце сжимается, когда касаешься моего тела.
И ей жалко стало себя, затосковало сердце по нежной мужской ласке. Но мимолетно посетившие ее переживания исчезли как сон, когда ее рассеянный взгляд скользнул по голым стенам рубленной из сосновых бревен кухни. Ах! Какие чувства могут противостоять эмалированным ведрам с черной икрой и двумя бочками соленой осетрины! Убрав икру подальше от посторонних глаз, обуздав свои переживания, Гутька пошла управляться по хозяйству. Накормив свиней и выпустив на улицу кур, подоила корову, приготовила завтрак мужу и отправилась на работу. После бессонной ночи, но пребывая в хорошем настроении, она все еще ощущала на руках прикосновение черной икры, только что посоленной в трех эмалированных ведрах. Всецело отдавшись мечтам о предполагаемом доходе от ее продажи, женщина, сидя на рабочем месте секретаря сельсовета, испытывала приятное головокружение:
– О, деньги! Мука их копить. Мученье жить без денег.
Она не считала себя жадной, но деньги любила, они согревали ее душу лучше, чем мозолистые руки мужа.
Шумно отворив дверь кабинета, вошла Нинка Сорока, вся в слезах.
– Гошка утонул ночью, до сих пор с самолова не вернулся.
– Да ты что! Ой, горе-то какое! – встрепенулась Гутька и тут же усомнилась: – А может, где-нибудь на берегу пьяный спит? Всякое с нашими мужиками случается.
– Да какой сон может быть, – сквозь слезы ответила Нинка. – Ты посмотри на улицу, дождь льет как из ведра.
Гутька, раздвинув шторы, посмотрела на улицу и согласилась:
– И правда, хлещет-то как, да еще с ветром.
А самой страшно стало, хоть и не суеверная, а жуть прямо берет, где-то под ложечкой засосало.
– Точно утонул, – совместив растрепанный вид Нинки Сороки и плохую погоду, согласилась Гутька. Она не стала высказывать предположение, вертевшееся на языке: «Может, мужик у Кирки бражничает, не раз Сорока метлой выгоняла его от нее. Баба-то дородная и очень охотливая до чужих мужиков. Свой-то у нее на вахте неделями пропадает, а как приедет с вахты, напьется и вместо того, чтобы Кирку приласкать, начинает бить. «Убью животное!» – орет на всю улицу. Потом остепенится, Кирка стол накроет, напьются вместе. Какая там любовь может быть у пьяных!» – как знаток пьяной любовной оргии, подытожила свои мысли Гутька, а вслух участливо обратилась к Нинке:
– Ну, от нас-то тебе что надо?
– Как что? Искать его надо.
– Ну все, иди домой, поиски организуем, – распорядилась секретарь.
Сорока, прикрыв за собой дверь и осторожно ступая по шатким половицам, вышла из сельсовета.
– Иннокентий Тарасович, – постучала в стену Гутька. – Вы здесь?
– Да, – отозвался голос председателя.
– Вы все слышали?
– Нет.
Гутька в раздумье повертела в руках карандаш.
– Иннокентий Тарасович, можно к вам?
– Я занят, но приму тебя, если что-то случилось важное.
Председатель сельсовета, с трудом выучив гимн Советского Союза, на открытии районной партийной конференции душевно пел его вместе со всеми депутатами-коммунистами. И его прилежное исполнение не осталось без внимания районного руководства. Теперь Кешка ждал продвижения по службе. Уже заранее готовя себя к начальственной должности, он запретил Гутьке входить к нему в кабинет без предварительного согласования.
Гутька, стоя навытяжку перед ним, как солдат, докладывала о Нинкином заявлении. Мимолетно перехватив похотливый взгляд председателя, словно на подиуме демонстрируя выдающиеся формы, она, сотрясая желанные части своего тела и жестикулируя руками, доложила о случившемся. Кешка продолжал неподвижно сидеть, вперив свой взгляд в ложбинку ее белой груди. Мысли отсутствовали, одно только похотливое желание овладело им: «Вот стерва, какая ж баба, жаль, что родственница, брат сразу убьет».
– Кеша, ау, я здесь, – игриво провела ладонью перед его лицом невестка.
Словно оправившись от удара, Иннокентий Тарасович занял в кресле подобающую начальнику позу.
– А мне что делать надо?
– Звоните начальнику лесопункта, это его работник, – как всегда в тупиковых ситуациях, пришла на помощь секретарь.
Как и следует большому начальству, а Иннокентий Тарасович уже считал себя таковым, по телефону, без соблюдения этических норм, о которых не имел представления, он обратился к начальнику лесопункта, вдвое старшему его по возрасту:
– Толя, ты знаешь, что утонул твой работник?
– Это его личное дело. У меня на делянах водоемов нет, – пробубнил в трубку голос.
– Да не на работе, а ночью на реке Гошка утонул, Нинки Сороки муж, сейчас она прибегала в сельсовет.
– Так это я послал ее к тебе. Не вовремя он утонул, у меня план срывается по заготовке древесины.
– Искать его надо.
– Ну, ищи, бог тебе в помощь. У меня свободных людей нет, все на лесоповале, сам знаешь, конец квартала. Можешь сам в лодку сесть, я тебе бензин дам, – хохотнул в трубку начальник лесопункта. Словно резанул острым ножом самолюбие Иннокентия Тарасовича, породив в нем скрытую ненависть к самоуверенному начальнику. А голос в трубке продолжал говорить:
– Да оставь ты его в покое, если утонул, то через семь дней труп всплывет в островах, там и найдешь его. Мои рабочие теперь облегченно вздохнут, уж сильно зверовой Гошка был. Я сам видел, когда трелевочный трактор не мог на себя взять пучок хлыстов в болоте, так он, выпрыгнув из кабины, от злости стал зубами кусать гусеницы.Вот какие бывают люди, рожденные от порочного брака. Инцест у тебя процветает в поселке, председатель, – укорил Кешку начальник лесопункта за плохую воспитательную работу на вверенной ему территории.
У Иннокентия Тарасовича от злости шея побагровела. Спокойно положив трубку, он замер, как будто рысь перед броском, готовая вцепиться в горло своей жертве.
Как всегда, его секретарь, очень хорошо чувствуя душевное состояние начальника, кашлянула, чтобы отвлечь на себя внимание:
– Иннокентий Тарасович, у вас есть особая черта характера – подмечать недостатки людей, это не каждому дано. От природы вы творец идеального общества, а в какое время мы живем – раскиньте мозгами. Готовимся жить при коммунизме, вы сами об этом говорили.
– Ну и что из этого, сейчас все так говорят, – не улавливая смысла Гутькиных слов, стал оправдываться Кешка.
– Слушайте меня внимательно, я давно все продумала, но как-то не было подходящего случая начать этот разговор. Вы участник войны, правда, по молодости лет прихватили лишь самый конец. Да и на передовой не были, в тылу в резерве стояли, но это не столь важно. Со временем эту деталь можно упустить. Второе: вы коммунист и который год подряд вас выбирают председателем. Да и в районе на хорошем счету числитесь, чуть не повесили на районную доску почета, места не хватило. Это ничего, переживем. Здесь вы возглавляете партийную ячейку, хотя, конечно, народу в ней немного – вы да пастух Игнатий. Я хотела вступить в партию, пополнить ваши ряды, дома заикнулась мужу об этом, да он заругался.
– Убью падлу, как муху прихлопну!
«Верю, убьет ведь гад, глазом не моргнет, ручищи-то какие, страшно смотреть», – подумала Гутька и вслух продолжила:
– Иннокентий Тарасович, как говорится, вам не надо ждать милости от природы, взять ее – ваша задача. Я хочу сказать, что вы созрели для большего, наше село – не тот профессиональный уровень для вас – мелковато.
Кешка согласно кивнул головой.
– Надо продвигаться в районное руководство. Вам подойдет отдел народного контроля. Ума много не надо, да и где его взять? Но подучиться придется. Институт для вас не подходит – извилин не хватит, а вот университет марксизма-ленинизма подойдет, там даже учится тунгус-охотник Уйка. В их поселок разнарядка приходила, порекомендовали Уйку, у него в охотничьем зимовье теперь на полочке вместо библии лежит Манифест коммунистической партии и «Капитал» Маркса. Но сначала вам надо выступить с инициативой по организации у нас группы народного контроля. А объектом мы выберем лесопункт. Доверьтесь мне, недостатков я там найду столько, что начальнику плохо станет. Вот и отомстите вы начальнику лесопункта и всем остальным за дерзость, проявленную в отношении вас.
Районный комитет народного контроля поддержал инициативу председателя сельсовета. Группа из трех человек под председательством Гутьки через неделю проверяла качество обедов в местной столовой. Замечания были очень серьезные, в котлетах Гутька обнаружила хлеба и картошки больше, чем мяса, по этому случаю акты и протоколы были составлены со всей строгостью. Немногочисленное население поселка с восторгом встретило вскрытое воровство, порожденное советской действительностью.
Кешка при всей скудости своего ума сразу понял: не обязательно, находясь на руководящем посту и представляя интересы государства, делать что-нибудь полезное для людей. Достаточно лишь умело критиковать хозяйственного руководителя, а за что – всегда можно найти, и тогда ты добьешься успеха и уважения среди населения больше, чем человек созидающий.
На стене продснабовского магазина появился прибитый гвоздями ящик для жалоб и предложений, для солидности опечатанный сургучом и амбарной печатью, сохранившейся у Кешки со времен его работы надзирателем в закрытой зоне. Гутька с завидной регулярностью вынимала из ящика записки, в которых жалобщики писали то, что боялись произнести вслух, особенно когда это касалось начальника лесопункта. В считанные дни амбарная книга входящих документов разбухла от Гутькиных записей. Все анонимные записки, вынутые из ящика, она с большим интересом изучала, затем прокалывала их большой сапожной иглой и дратвой подшивала к папке. Дырокола под рукой у Гутьки не было, его украли пятиклассники, когда были на экскурсии в сельсовете.
Записки, в которых высказывалось мнение о председателе, Гутька подшивала отдельной стопочкой. И эту подшивку под грифом «секретно» прятала под замок в сейф, сделанный мужем Клавки-чернокнижницы в перерывах между запоями. Иногда, читая записки, Гутька краснела. По выражению ее лица можно было определить, что они адресованы ей. Некоторые она аккуратно разглаживала рукой, мечтательно устремляя рассеянный взгляд в потолок, глубоко вздыхала, воровато оглянувшись по сторонам, и торопливо разрывала на мелкие кусочки. Затем, словно сбивая тесто на столе, руками перемешивала их так, чтобы не смогла прочесть уборщица, и выбрасывала в урну. День ото дня накапливался компрометирующий материал на начальника лесопункта. И уже к очередной районной сессии у Кешки были такие данные, что озвучивание их перед районным руководством должно было вызвать бурю негодования в адрес начальника лесопункта.

* * *

Отчитываясь о проделанной работе за год, Иннокентий Тарасович с вдохновением зачитывал по бумажке текст, составленный секретарем Гутькой:
– В поселке заметно увеличилось население, к сожалению, не за счет высокой рождаемости, а за счет притока из мест лишения свободы. Пробовали вербовать работников в краевом центре – на железнодорожном вокзале, в аэропорту и речном вокзале. Такие работники после первой получки разбегались, как тараканы. И все-таки, испытывая трудности в специалистах, мы взяли повышенные обязательства: вместо запланированных девяноста тысяч заготовить двести пятьдесят тысяч кубометров леса, из них значительная часть ангарской сосны уйдет на экспорт в Японию. Развернуто большое жилищное строительство, одновременно строятся две улицы с двухквартирными домами коттеджного типа.
Кешка рассказал также о том, что была пробурена новая скважина для питьевой воды. В поселке на восемьсот человек построены баня и комбинат бытового обслуживания, увеличена и усовершенствована взлетно-посадочная полоса, которая позволяет садиться самолетам и вертолетам в ночное время. Ушли в прошлое те времена, когда самолет АН-2 с пассажирами на борту при посадке зарывался в снег так, что приходилось вытаскивать его из сугроба трелевочным трактором. Построена новая школа со спортивным залом, детский сад с игровыми площадками. Открыта амбулатория с десятью койко-местами, завезено новое медицинское оборудование. Центральная поселковая улица отсыпана гравием, вдоль улицы построен новый деревянный тротуар. Более трехсот лет жители села месили грязь на этой улице, но теперь в прошлое канули времена, когда лошади увязали в грязи вместе с повозкой на дороге так, что приходилось вытаскивать их трактором.
Много еще он говорил о достигнутых успехах в поселке. Улучшение жизненных условий он приписывал себе как вдохновителю движения вперед, к намеченной цели, а именно – завершающей стадии строительства социализма.
Кешка, переведя дыхание, отпил большим глотком в стакане воду, как будто запив самогонку огуречным рассолом, и крякнул. Обведя взглядом притихшую аудиторию и вобрав полную грудь воздуха, словно готовясь к завершающему прыжку, он продолжил:

– Но наряду с достигнутыми успехами нельзя умолчать о недостатках, буду самокритичным. Начальник лесопункта затеял строительство домов, не согласовав с планом поселка, тем самым проигнорировал решение исполкома сельского совета, ссылаясь на то, что у него есть свой типовой план строительства жилых домов для работников лесопункта. Не считаясь с мнением председателя совета, распределением квартир занимается лично сам, оправдывая свои волевые действия тем, что ему виднее, кому предоставлять квартиры, что он это делает в интересах леспромхоза, а председатель сельского совета со своими замечаниями путается у него под ногами. Что возмутительно, для строительства домов пригласил студентов из Белоруссии, в то время как местные люди тоже желают подзаработать, но, унижая их достоинство, начальник лесопункта называет их лодырями и алкоголиками, не способными делать даже нормальных детей. И, что не менее важно, отправляет учиться на трактористов вербованных и бывших уголовников, по его словам, зарекомендовавших себя с хорошей стороны. А местных молодых людей игнорирует, называет умственно отсталыми, порожденными от порочных браков. Но что самое главное – не терпит никакой критики в свой адрес. Говорит: «Тошнит меня от твоих советов и наставлений». И это он так отзывается о представителе советской власти! Возмутительно!

Далее в докладе Кешки должно было прозвучать слово «претенциозный». Гутька, которая самолично готовила этот доклад председателю, специально ввернула это понравившееся ей слово, случайно прочитанное в заголовке краевой газеты. Сколько она ни пыталась тогда морщить свой лоб, но отсутствие знаний в ее извилинах не позволяло извлечь полезную для себя информацию, а именно – определить значение слова «претенциозный». Закрыв дверь сельсовета на замок, она убежала в библиотеку, оставив на двери записку, что ушла по важному делу. Изрядно потея от умственного напряжения и перекладывания на пыльных полках книги, Гутька с таинственным видом искала значение проклятого слова. Не имея ни малейшего представления о существовании словарей и Большой советской энциклопедии, она полагалась лишь на знания, сформированные в начальных классах. Сдувая пыль, она перелистывала детские сказки, даже заглянула в учебник по арифметике, но тщетно.
– Что ищешь? – поинтересовалась библиотекарь-чалдонка, черная, как ворона. Гутька, считая общение с ней ниже своего достоинства, еще глубже погрузилась в книги.
«Черная моль», как называли библиотекаря Веру Николаевну, внимательно наблюдая за Гутькой, как бы случайно положила перед ее носом словарь иностранных слов. Подхватив его, Гутька отыскала, наконец, нужное слово.

– Ни в какие ворота не входит, – продолжал читать Кешка, – возмутительно претенциозное заявление Деревянко о том, что государство мало заботится о людях, поэтому ему приходится на свой страх и риск исправлять государственную ошибку, не показывая в отчетах, оставлять ГСМ на черный день, что в условиях Севера необходимо. И последнее, что я хочу сказать, – перейдя на доверительный тон, заявил Кешка, – начальник лесопункта пьет запоями, подавая дурной пример своим подчиненным.
Кешкин доклад был воспринят районными депутатами неоднозначно. Но главное дело было сделано – Деревянко был, что называется, взят на заметку. А Кешке с его выдающимися способностями предложили должность заместителя председателя народного контроля в районе и направили учиться на двухнедельные курсы в краевой центр. Очередная кляуза на начальника лесопункта сыграла роковую роль в его жизни – его уволили, жена сразу же сбежала на материк, и он умер от сердечного приступа.

* * *

Новый начальник лесопункта, завербованный с западной Украины, в первый же день работы обратил внимание на ассенизатора – высокого, крепкого телосложения, по внешнему виду не похожего на местных жителей, ухоженного (видно, что не пьяница) работника. Пригласив его в кабинет, спросил:
– Почему такой здоровый мужик не работает в лесу?
Николай, недоверчиво посмотрев ему в глаза, ответил:
– Там нет для меня работы.
– Ты вообще как сюда попал?
– Долгая история, я из политических.
– Да не похож ты на сволочь. Не хочешь откровенно все рассказать? Видно, для этого есть причина, пытать не буду. Ответь мне еще на один вопрос: специальность есть?
– Я механик.
Начальник встал, открыл дверь в коридор и громким баритоном позвал начальника отдела кадров:
– Надежда Ивановна, с завтрашнего дня оформите этого человека на вахту сучкорубом. Заявление не надо, неделю посмотрю, как работает. Мне нужен механик.
– Так у нас есть механик.
– Судя по состоянию техники в гараже, очень сомневаюсь в его профессиональной пригодности. Пригласите, пожалуйста, главного бухгалтера со штатным расписанием. А ты можешь быть свободен. Завтра с утра поедешь со мной на вахту. Мне надо с рабочими познакомиться.
Вошла главный бухгалтер.
– Меня интересует зарплата рабочих на вахте, – сказал начальник лесоучастка.
Быстро пробежав взглядом по списку, он неодобрительно поморщился и, передав список в руки бухгалтера и вопросительно взглянув ей в глаза, задал вопрос:
– Как вы думаете, рабочих устраивает такая зарплата?
Бухгалтер неопределенно пожала плечами.
– Вот и я так думаю. Вера Васильевна, чтобы мы с вами хорошо жили, надо дать возможность жить рабочим. Вы сможете найти способ повысить зарплату вахтовикам?
На весь район прогремели с повышенными обязательствами, а как их выполнять – не продумали. Вот сейчас придется нам с вами и решать эту задачу. К концу рабочего дня мне нужны конкретные предложения. Завтра вместе поедем на вахту.

Водитель автобуса, чуть выше среднего роста и крепкого телосложения, с трудом вписавшись в кабину ПАЗика, снял с головы меховую шапку и, обернувшись назад, обратился к начальнику грубым хриплым басом:
– Ну что, начальник, поехали?
– А что с голосом твоим, с похмелья, что ли?
– Ну вот, и вы тоже, не зная человека, записали в бухарики. Когда я с похмелья, то имею привычку молчать. Спросите почему? Голос пропадает, в какое-то рычание переходит. Здесь бабы мной детишек маленьких пугают. Вот он, родимый зимник, двадцать лет назад я чуть не замерз здесь. После этого с горлом что-то произошло, трубить стал, как пошехонская труба. Вы думаете, я всю жизнь на автобусе работаю? Нет, я тоже хлысты возил. К сорока годам редко какой мужик здоровым остается. Так и я – это только с виду здоровяк.
– Ты что едешь так медленно?
– Впереди, видите, фары светятся, надо прятаться.
Свернув с дороги в «карман», автобус остановился перед большим сугробом. Через минуту, сотрясая мерзлую землю и увлекая за собой снежный вихрь, на большой скорости пронесся груженый лесовоз. Вершины тридцатиметровых деревьев, свисающие с прицепа до земли и словно метлой расчищая дорогу, мотались из стороны в сторону на всю ширину трассы. Выехав из укрытия, Вениамин (так звали водителя), включив пятую скорость и выжимая всю мощь из ПАЗика, заспешил до следующего «кармана». Здесь по неписаным правилам машинам, груженным лесом, все должны уступать дорогу, а еще лучше от них прятаться, чтобы не зацепили хлыстами.
Зимник, резко прервавшись, будто растворился, превратившись во множество случайных дорог, а точнее – следов работающей на вахте техники. Чуть в стороне на столбах были установлены емкости для бензина и дизтоплива, невдалеке барак – такой же, как был в закрытой зоне. Кругом чистота и порядок. Из трубы тонкой струйкой поднимается дым. Из снежной норы, служившей укрытием для собаки, выглянула мордочка сибирской лайки. Тявкнув для приличия два раза, она выскочила и стала игриво покусывать руки Вениамину, проявляла свою радость. Обратив внимание на человека, укладывающего в поленницу колотые дрова, Николай признал в нем знакомого по лагерю Анатолия Семенова, бывшего майора фронтовой разведки.
– Пойдем в мои апартаменты, – пригласил он Николая, – ты жив, оказывается, а на зоне Кешка говорил, что ты утонул.
– Расскажи, как ты здесь оказался, почему не уехал на материк к семье? – спросил Николай, переступая порог маленькой комнаты, пристроенной с улицы к бараку.
– Ты видишь, я покалеченный, нога не сгибается, как протез, – Кешка в зоне прикладом в позвоночник ударил. С тех пор прийти в себя не могу, видать, нерв какой-то перебил. Здесь работаю истопником, ну а на материке я никому не нужен, жена обзавелась новой семьей, дети выросли, разъехались. Да и с уголовным прошлым не хочу возвращаться, не поймут. Вот здесь, в тайге, приобрел я себе покой и счастливую жизнь, за которую стоило воевать, – иронично улыбнулся Анатолий, разливая по кружкам чифирь.
– Что значит «уголовное прошлое»?
– А ты не знаешь? После закрытия лагеря в лесу, на берегу реки, я построил зимовье и решил доживать там свой век. Но не судьба была мне жить спокойно. Однажды весной я отправился в лес за чагой и наткнулся на соболя в капкане. Пройдя дальше по путику, я нашел еще трех соболей. Какой-то недобросовестный охотник вовремя не закрыл капканы, а соболь не понимает, любопытный, вот и лезет в капкан без привады.
Ободрал я их, шкурки принес начальнику фермы, чтобы отдать как охотоведу. Оказалось, он-то там и охотился вместе с Кешкой, и это они не закрыли капканы, за такое нарушение их могли лишить лицензии. В то время Кешка еще работал председателем сельсовета, вот они на меня и состряпали дело. Как браконьера оформили и свидетелей нашли. Паскудный народ здесь до невозможности. Три года от звонка до звонка отсидел. Ну, вот сейчас доживаю здесь. А ты пацана, который к нам в зону пробирался, не видишь? Что-то запал он мне в душу, интересно знать, что с ним? Как у него жизнь сложилась, кажется, в детскую колонию его отправляли? Рассказывай, каким чудом ты жив остался?
Отпив из кружки глоток чифиря, Николай не спеша рассказал ему, не вдаваясь в подробности, о своем чудесном выздоровлении, о сложных жизненных перипетиях:
– Двое детей у меня, сын уже взрослый, но смотрю на него, и сердце сжимается от жалости, не радует его жизнь. Там все питают к нему ненависть как к сыну фашистского прихвостня. Он женился, но детей не желает иметь, говорит: «Не хочу, чтобы из-за тебя, папа, над ними издевались, как надо мной». Оклеветали меня Кешка и ему подобные, и ничего с этим я не могу поделать, – горестно вздохнул Николай. – Младшая дочь медучилище окончила. Боевая она у меня, всем рты затыкает: «Посмотрите на себя, растения инцухт».
Тут Николай замолчал и, обняв кружку ладонями, отпил из нее чифирь.
– Жена у тебя все такая же красивая? – поинтересовался Анатолий. – Помню, как она на свидании влюбленными глазами смотрела на тебя через забор из колючей проволоки. Многие завидовали тебе. Такая красавица не побоялась в Сибирь за тобой ехать. А у меня осечка в жизни вышла, жалко, что невозможно повернуть вспять.
– А разве изменилось бы что-нибудь в нашей жизни? Зная, что все повторится, так же воевали бы за страну, которая нас будет потом гноить в лагерях.
– Да, здесь ты прав.
– Наверно, Россия – это то место, где нормальный человек не может быть счастливым. Возможно, это страна для «кешек», а мы здесь случайно оказались. Люди наподобие Кешки сейчас как грибы-поганки плодятся. Новый вид русского человека – Кешки – проходит начальную стадию эволюционного развития. Что дальше будет со страной – страшно представить.
– Надо сменить тему разговора, а то кто-нибудь подслушает и донесет в милицию, и обвинят нас с тобой еще раз в государственной измене.
– Согласен. Ну, рассказывай, что нового в поселке? – заинтересованно спросил Анатолий.
– Да бабы там натворили такое, что сейчас волосы рвут на голове от горя. Четыре подруги решили своих мужиков сделать трезвенниками, чтобы им противно было не то что пить водку, но даже смотреть на нее. Калиса, как посредница, решила помочь им в этом. Все делалось втайне от мужиков. Она, переговорив с Клавкой-чернокнижницей, уговорила ее заклинаниями и еще чем-то избавить мужиков от алкогольной зависимости.
Клавка согласилась, но предупредила, что это может быть опасно для их здоровья:
– Нельзя лишать мужиков, может, единственной в жизни радости. Вы же своим дурным нравом отбили к себе охоту как к самочкам, у вас нет самочной самочности. Они потеряли интерес к вам и к жизни, поэтому пьют.
И дала им время подумать, ну а если не изменят своего решения, то за каждого мужика четыре шкурки соболя. Да не какого-либо, а выходного. В общем, принесли они соболей. Выбрав момент, когда Клавкин муж Иван уехал на вахту, она провела с ними ритуальное заклинание и снабдила каждую порошком, разъяснив, что надо незаметно положить порошок в карман мужу, обязательно в два приема – во время распития спиртного и произнесения тоста. Но этим бестиям захотелось побыстрей вылечить своих мужей, и каждая порошок высыпала в один прием. В течение недели бабы не могли нарадоваться на мужей, но те загрустили, даже курить бросили, а потом и совсем сгинули. Бабы к Клавке с претензией, мол, не оправдала надежды, допустила брак в работе, отдай соболей. А она им отвечает: «Сами виноваты, раз сделали не так, как говорила. А за соболями можете в двенадцать ночи прийти с четверга на пятницу, я вам отдам то, что вы заслужили». С тех пор бабы боятся близко к ее дому подходить. Калису муж за посредничество пообещал в топке колхозного котла сжечь, ох, и противная баба!
Ну, больше ничего интересного, так, по мелочам. В селе живет знаменитая Кустиха – не баба, а кровь с молоком, но очень опасная, ее называют «черная вдова», уже четырех мужиков похоронила, последний муж всего два месяца с ней прожил. В двенадцать ночи шел с дежурства, его возле школы застрелили. Люди-то догадываются, кто мог это сделать, но следователи никого не нашли. Через неделю после похорон она замуж вышла за местного уголовника, который в общей сложности пятнадцать лет просидел. Парень-то неплохой, бывший десантник. В общем, приглянулись они друг другу. Свадьбу сыграли, она даже его фамилию взяла. Все было устроено на высоком уровне. В сельсовет на регистрацию брака приехали, конечно, не на тройке, запряженной в фаэтон. Но все-таки из уважения к ним на ферме дали коня, предназначенного для вывозки навоза из свинарника, и телегу. Набросав травы в телегу и обвязав лентами упряжь, они у колхозного быка «одолжили» ботало и повесили на дугу.
Сорокапятилетняя невеста по такому случаю надела фату и с большим бантом на голове выглядела весьма привлекательной. Несколько раз проехали молодожены по центральной улице. Бабы, выстроившиеся вдоль дороги, кричали «горько». Кустиха с завидным темпераментом обнимала пьяного Аркашку и смачно целовала под общие одобрительные возгласы баб. Потом они закрылись в доме. Три дня не появлялись, жители даже забеспокоились, не удавили ли они друг друга в объятиях. На четвертый день утром Аркашка вышел к автобусу на работу. К всеобщему удивлению, он был трезвый и молчаливый. В перерывах, работая на эстакаде, не прикоснулся к спиртному, хоть и угощали его. В карты играл рассеянно, без азарта. Мужики не задавали ему вопросов, в душу не лезли.
Когда наступил обед, большинство рабочих на дежурном автобусе уехали в поселок, некоторые ушли в столовую. Ну а те, кто взял с собой, обедали здесь. Аркадий молча пил чифирь. Вдруг один из рабочих, указывая пальцем на дорогу, обратился к нему: «Твоя суженая идет». Аркадия как ветром сдуло из бытовки. Он, спрятавшись под эстакадой, затаился. «Аркадий, любимый, я принесла тебе обед», – позвала Кустиха. В руке она держала корзину, накрытую белым полотенцем. Заглянув в бытовку, но, не удостоив вниманием присутствующих мужиков, качнув бедрами, вышла на улицу. «Аркадий, не прячься, выходи, обед остывает». Но так и не дождалась своего мужа.
На следующий день его на работе не было, мужики говорят, что Аркадия видели на борту проходящей самоходки. Что произошло с молодоженами, так никто и не знает. Но что-то очень напугало уголовника. Он не из робкого десятка, а здесь что-то непонятное произошло с ним. Может, она в экстазе превращалась в демона, так этим не каждого мужика напугаешь.
- Кажется, я рассказал тебе все новости. Если не считать, что недавно освободившегося Митяева, бывшего мужа Вики, спящего убили ножом в сердце. Новому охотоведу горло перерезали. По-моему, местные таким способом самоутверждаются в жизни. Что интересно, население восемьсот человек, а преступников милиция не находит, все покрывают друг друга. Приезжим здесь опасно жить, независимо от того, кто ты – уголовник или молодой специалист. Странные люди здесь живут, будь осторожней, очень уж они зверовые. По целому ряду причин – совершенно непостижимых, – они, убивая кого-нибудь, сразу обретают авторитет в среде себе подобных. Родственное кровосмешение на протяжении нескольких поколений привело к нарушению структуры личности, и с этими людьми нам повседневно приходится общаться. Возможно, это примитивное общество рассматривает отклонение от общепринятых норм поведения как один из способов выживания в этих условиях.

* * *

Николай сучкорубом проработал недолго. Мастер с верхнего склада предложил ему освоить трелевочный трактор, так как бывший тракторист, неудачно выпрыгнув из кабины трактора, сломал ногу. Неудачи в жизни Николая как-то сами по себе отодвинулись, ушли в прошлое. Впервые за тридцать пять лет, проведенные на Проклятом острове, он ощутил душевное спокойствие. Большая зарплата и премиальные позволили ему почувствовать уверенность в завтрашнем дне.
– Анна, я предлагаю тебе уволиться с фермы. Тебе надо поберечь себя для внуков.
Годы, проведенные в постоянном душевном напряжении, нужда и бедственное материальное положение не могли не сказаться на здоровье супругов.
– Мама у тебя сахарный диабет, – поставила неутешительный диагноз дочь. – Здесь, в богом забытой дыре, эта болезнь очень опасна.
Через два года Николай уволился по состоянию здоровья – сахарный диабет и его не оставил без внимания. Ранней весной два человека, прошедшие всю жизнь рука об руку и вместе перенесшие все тяготы, – ушли в мир иной – где нет ни забот, ни тревог, ни печали…

* * *

Наступили смутные времена. Государственная власть, раздираемая противоречиями, еще не знала, как портовая блудница, кому отдаться. Пользуясь полной неразберихой в стране, Кешка прилетел на вертолете на Проклятый остров. Отыскал друга себе подобного.
– Слушай, Андрей, сейчас самый момент сделать рывок в жизни, упустишь – шансов может не быть.
– А что могу сделать я – простой стропальщик?
– Не прибедняйся, ты же коммунист, а партия сейчас доживает последние дни. Вот и думай, как с пользой для себя этим можно воспользоваться. Хочешь стать начальником лесопункта? – задал Кешка прямой вопрос ошарашенному приятелю.
– Для этого надо иметь за плечами институт, а у меня всего лишь трехдневные курсы стропальщика. Наверно, этого образования недостаточно, чтобы стать начальником? – робко запротестовал Андрей.
– Ты посмотри на меня, – не унимался Кешка, – ответь мне, я умный?
– Не думаю, – неуверенно пожал плечами Андрей. – Все говорят, что притавоханный, и удивляются, как удалось тебе пробраться в районное руководство.
– Вот и я говорю, чтобы начальником стать, не обязательно умным быть и высшее образование иметь, главное – нос по ветру держать. Флюгером надо быть.
– Это как? – Совсем не понимая Кешку, стропальщик заворожено смотрел ему в рот.
– А вот как, – с вдохновением продолжал районный работник. – Слушай меня внимательно. Я разработал теорию по Френсису Бекону.
– Это кто такой, он у нас рыбачил?
– Тундра ты, хоть и чалдон, непростительно, что не знаешь такого человека. Он, как и наши предки, маялся по белому свету, пока Англия ему не приглянулась. Не отвлекай меня.
Кешка, как бывший военный человек, воспользовался стратегическим приемом Френсиса Бекона при достижении цели «Подход с обходом». Хорош ли этот маневр на войне, пока и Кешке не было понятно, но для разрешения стоящей перед ним задачи вполне приемлем. Кстати, даже раньше, еще не зная такой теории, Кешка интуитивно шел по такому же пути, который предлагал великий авантюрист. Видать, подлость – она везде одинакова во все времена и не знает границ. В общем, суть ее в том, что надо собрать всеобъемлющую компрометирующую информацию о заинтересовавшем объекте.
– Соображай, на какой объект мы нацелились?
– На начальника лесопункта, что ли?
– Молодец, правильно мыслишь.
– Так он мужик вроде бы хороший, при нем зарабатывать лучше стали. Детей в пионерские лагеря за счет леспромхоза на юг отправляем отдыхать. Правда, иногда спиртным от него несет. Ну, так как без этого жить можно?
– О! Вот она – главная причина его несоответствия занимаемой должности.
Стропальщик задумался.
– Помню, на вахте он мужикам признался, что не любит тех работников, которые больше его пьют и матерятся, и пообещал наказывать со всей строгостью. И сдержал слово, на сто процентов лишил премиальных бульдозериста, когда он у всех на глазах пьяный выпал из кабины.
– Все, считай, что ты уже начальник. Главное – больше напористости, нетерпимости и принципиальности. А рабочим обещай, что если они тебя выберут начальником, ты всегда по отношению к ним будешь справедлив и честен. На следующей неделе ты на партийном собрании выступишь с критикой.
– А почему я?
– Ну, чтобы тебя заметило высшее руководство. Я еще за тебя словечко замолвлю.
– Слушай, Иннокентий Тарасович, а почему ты за меня так печешься? – подозревая в неискренности работника райисполкома, настороженно спросил стропальщик.
– Потому что, кроме меня и тебя, в селе все дураки. Мы избранные с тобой, только не пойму кем, Богом или дьяволом. И еще маленькая деталь. Надо провести общепоселковое собрание, замутить народ и протокол составить, где бы рабочие выразили требование отстранить начальника от занимаемой должности и предложили твою кандидатуру. Ты хоть и туповат, зато жена у тебя умная, математику преподает, а такие бабы с дураками не живут, так что в тебе есть какая-то искорка или проблески ума, в этом потом разберемся. Ты на вахте сначала с мужиками поговори, всегда есть люди, обиженные на начальство. Вот и воспользуйся этим. Горбачев сейчас с партийной номенклатурой борется, тяжело ему одному, надо помочь. В стране руководителей переизбирают на общих собраниях. Ты хоть знаешь, кто такой Горбачев?
– Ты зря думаешь, что я обиженный умом и совсем отсталый. Конечно, знаю. Гутька в магазине недавно говорила, что «он такой же баламут, как наш Кешка».
От такого сравнения Иннокентий Тарасович, чтобы обнаружить свою мудрость перед собеседником, даже встал. Повернулся спиной к стене, заложил правую руку под фалды своего пиджака и, в такой позиции готовясь произнести речь, серьезно заявил:
– В моем лице ты скоро увидишь Аврамова Ивана Борисовича.
– А это кто? – снова проявил свою неосведомленность будущий начальник.
– Декабрист, занимавшийся торговым и золотым промыслом в наших краях. Хороший был человек.
В последующие дни на вахте и в поселке начались стихийные возмущения. Народ волновался. Особую остроту придавал внезапно появившийся спирт в бочках. Бабы вместе с мужиками из дома несли шкурки соболей и черную икру, чтобы поменять на канистру спирта. Безалкогольный закон, придуманный Горбачевым, сработал. Кустиха, проявив коммерческую жилку, с самоходки, прибывшей из краевого центра, закатила во двор две двухсотлитровые бочки спирта сомнительного происхождения. Испытав его действие на бульдозеристе, принялась торговать им. Буквально в считанные дни вокруг ее дома был выстроен высокий забор, для надежности обнесенный по периметру колючей проволокой. На окнах появились решетки и железные ставни. Таким способом обезопасив себя, Кустиха через окно, сделанное в воротах в форме прилавка, приступила к торговле спиртом.
– Мужики, не шумите, всем хватит, – призывала она к порядку жаждущих поскорей опохмелиться. – Плохо обработанные шкурки соболей, с мездрой и дырками, не принимаю. Шкурки ондатры только выделанные. Осетров сонных не беру, только живых несите. Стерлядок не менее двух килограммов. Мелочь не несите, браконьеры проклятые, так пропьете всю рыбу в реке.
Установленные ею ограничения нарушались с большими поправками, в цене доходивших до двух соболей за бутылку спирта, а трехлитровая банка черной икры принималась за сто – сто пятьдесят рублей. И то только у очень надежных мужиков.
Местным жителям Кустиха заявила:
– Я, считайте, получила юридическое образование – прочитала Уголовный кодекс – и отношусь к нему так же, как Кешка относится к Кодексу строителей коммунизма – с уважением. А поэтому призываю вас с почтением относиться к закону, то есть к правилам, какие я устанавливаю.
В центре поселка, напротив Кустихиного дома, электрик по ее просьбе на столбе повесил фонарь, таким образом, придав самому оживленному месту в поселке вполне цивильный вид. Теперь, даже вдрызг пьяные мужики безошибочно попадали к ее воротам. Некоторые, успевшие пропить все до копейки, но имеющие желание похмелиться, подползали к ее воротам на четвереньках и, проявляя полную покорность, с собачьей преданностью глядя ей в глаза и тряся лохматой бородой, клялись:
– Век буду благодарен, только дай похмелиться, ведь умру. Не принимай грех на душу, спаси!
И Кустиха, проявляя милосердие, сравнимое разве что с милосердием матери Терезы, «даровала» ему жизнь, плеснув в кружку несколько капель спирта.
Калиса тоже не дремала.
– Ну-ка, увалень, хватит водку жрать, садись в лодку, поедем в Дучес за известняком. Здесь, на берегу известь обжигать будешь, а я продавать. Дело свое откроем.
– А что, хоть ты и дура, а дело говоришь, есть какая-то польза от тебя.
Три больших костра неделю полыхали на берегу. Весь плавниковый лес сгорел в них. Даже пришлось на трелевочном тракторе привезти двадцать пять кубометров вершинника с эстакады. Цены на порцию извести у Калисы менялись в зависимости от спроса, каждый час, прыгая до умопомрачительных высот.
– А что поделаешь, инфляция к нам пришла, – разъясняла она непонятливым покупателям.
За короткое время поселок превратился в растревоженный муравейник, все куда-то спешили, что-то несли в руках или тащили волоком. На реке тоже было неспокойно. Рыбинспекция без перерывов на обед и ужин гонялась по протокам за рыбаками. Однажды, впопыхах не разобравшись в сумерках, застрелили вместо браконьера мужика, припоздавшего с покоса. Стрелок оказался приезжим жителем поселка. Разгневанные люди, потрясая кулаками, двинулись к его дому, чтобы немедленно отомстить за смерть невинного человека. Но он, предвидя расправу над собой и зная нрав жителей, тайно выехал на реку и на проходящем судне отбыл в неизвестном направлении.
Прибывшее подкрепление краевой рыбинспекции усугубило и без того напряженную обстановку.
– Ну что вы притащились сюда, – кричали с берега бабы. – Вреда от вас больше, чем пользы. Мужики самоловы не могут проверить из-за вас, много рыбы с крючков срывается и пропадает.
В мегафон с палубы голос вещал:
– Снимайте самоловы, мы вас трогать не будем.
Наступила минута затишья. К берегу подошли два рыбака, принесли второй мотор и установили на лодку «Казанка-М». Заведя два мотора, проверили на полных оборотах ход лодки, только после этого, встав на мету, выбросили за борт «кошку». Подняв самолов и снимая с крючков рыбу, они продолжали внимательно следить за катером. На берегу Калиса для подстраховки держала за ручку корабельную сирену. Любое движение на катере будет замечено, и сирена своим пронзительным завыванием оповестит рыбаков об опасности. Сняв с крючков рыбу и вытащив из реки самолов, тяжело груженая лодка скрылась в протоке, а через несколько минут уже пустая причалила к берегу. Сняв с лодки моторы, мужики поднялись на угор, их жены поспешили домой готовить к продаже черную икру и осетров. Рыбнадзор, выполняя данное обещание, не трогал рыбаков, а те, в свою очередь, снимали рыбу.
Но не все поднимали из реки свои снасти, более жадные надеялись перехитрить рыбнадзор. Инспектора составили карту установки самоловов, что и требовалось для будущей работы. Подняв оставленные в реке снасти, катер ушел вниз. Спустя три дня он вернулся и, не причаливая к берегу, уже по известным метам бороздил дно реки, собирая все установленные самоловы. Вздыхая и охая, жители деревни наблюдали с угора за тем, как их браконьерское имущество безжалостно уничтожалось.
Но долго горевать не пришлось, ранее не известная самоходка к вечеру встала на рейде напротив магазина. Радостная весть о том, что привезли все необходимое для изготовления самоловов, облетела поселок. И мужики толпой устремились к самоходке покупать все, что требуется для изготовления браконьерских снастей, расплачиваясь деньгами, и немалыми. В течение недели, забросив пьянство, рыбаки мастерили новые самоловы. И когда они были готовы, то, не теряя времени, мужики ночью, рискуя жизнью, при штормовой погоде, поставили браконьерские снасти. В ожидании хорошего улова вечером, рыбаки за целый день не притронулись к спиртному. Но раньше, чем солнце склонилось к горизонту, подошел катер рыбнадзора.
– Мужики, посмотрите, что они делают, вытаскивают наши самоловы!
В очередной раз, расчистив дно реки от браконьерских снастей, катер ошвартовался у дебаркадера, по мегафону объявив, что желающие могут их забрать.
– Ишь, дураков нашли, составят такой акт, что ничем не рассчитаешься.
Катер не стал долго ждать, ушел вверх. Утром появилась та же самоходка, мужики снова закупили все необходимое для изготовления самоловов, но уже дороже. И далее все повторилось, как и в первый раз: подошел рыбнадзор, собрал самоловы и ушел. На третий раз все поняли, что таким способом их разоряют. И им ничего не оставалось делать, как, забросив рыбный промысел, идти работать на эстакаду, честным трудом зарабатывая себе на жизнь.
Не успели успокоиться деревенские страсти, как поселок облетела новость: пришла самоходка и с нее продают легковые машины.
– Ну, наконец-то, дожили до хороших времен с рыночной экономикой! Сейчас без очереди можно купить машину, – радовалась Кустиха.
– Вы посмотрите, они денег не хотят брать, на бартер меняют, – вставила новое словечко жена Суслика.
– А что им надо? – поинтересовалась ее подруга.
– На коров меняют. Одну «Ниву» – на три коровы. Правда, машины без документов, так зачем они нам? – рассудила Галина и, снарядив своего мужа – Алтайского суслика в поле за коровами, выбрала понравившуюся машину.
Прямо с поля Васька пригнал трех коров. Здесь же, на берегу, рабочие с самоходки закололи их, погрузив мясо в холодильник. Вслед за Васькой люди вели своих буренок на заклание. Потом счастливые обладатели машин устроили грандиозную попойку всему поселку. Кустиха также приобрела себе машину и, расщедрившись, выделила на компанию канистру спирта. Самоходка с груженым мясом поздним вечером спешно ушла из поселка.
Как всегда, рано утром бабы, проснувшись раньше мужиков, собрались у магазина обсудить деревенские новости.
– Какой-то новый катер подошел, – сказала Фрида, указывая рукой на берег. Все обратили свои взоры на катер. На палубе показались мужчины в камуфляжной форме с автоматами в руках.
– Кто это к нам прибыл? – поинтересовалась Варька. И как бы в ответ на ее вопрос мужчины на катере, подняв автоматы, стали стрелять в сторону поселка. Спрятавшись в магазине, бабы испуганно следили, как они, сойдя на берег, с автоматами в руках поднялись к ним.
– Ну что, напугались, красавицы? Здесь была самоходка с машинами? – спросил, по-видимому, старший.
– Да, – не догадываясь, в чем дело, ответили в голос.
– Они продавали машины?
– Нет, – ответила жена Суслика, – на бартер меняли.
– Какой еще бартер?
– На коров.
– Вот негодяи! – возмутился старший.
Бабы, толпой сопровождая военных, показали машины, стоящие во дворах. Их оказалось пять. Столько, сколько приехало мужчин с автоматами. Документов на машины не было, и оказалось, что они ворованные. Для порядка переписав фамилии новых хозяев, прибывшие погрузили автомобили на судно и отбыли в том направлении, куда ушла самоходка с мясом.
– Может, бандюганы были с автоматами?
– Да, не похожи они на милицию, морды у них протокольные, – заявила Кустиха.
– Может, мужиков поднять, на лодках догонят их и отнимут машины?
– Тебе мало своего загубленного мужика, теперь наших под пулю гонишь! У них автоматы, а у наших ружья охотничьи, пришлые перестреляют всех.
– Верно, нам тоже вооружаться надо.
Так и решили, а мужиков тревожить не стали, пожалели. Но это было лишь начало великого обмана, постигшего по-детски наивных отпрысков великих землепроходцев.
.
* * *

Не без помощи Кешки, Андрей-стропальщик был назначен начальником лесопункта. Заняв такую должность, он сразу обнаружил в себе дремавшие способности делового человека. Пересчитав в единую цифру фонд заработной платы лесопункта, он на какое-то время замер. От нервного напряжения его ладони даже вспотели.
– Елки на! – с удивлением произнес бывший стропальщик. Ему пришла в голову гениальная мысль: раз лесопункту перечисляют ежемесячно такую сумму, то можно от нее выкроить кое-что и себе. Почесав голову, словно вылавливая из нее мысли, он еще раз произнес:
– Елки на! Вот они, родимые, где!
Северные надбавки и премиальные составляли большую сумму фонда заработной платы и начислялись как вознаграждение за хорошую работу и образцовое поведение.
Вызвав в кабинет секретаря Мусю, он отдал приказ: «Все работники обязаны утром проходить медицинское освидетельствование на наличие алкоголя. Выпившие или с глубокого похмелья будут уволены». Рабочие приняли данное объявление за шутку. Но то была не шутка, а вполне серьезный поворот в их жизни. Замеченных в пьянстве увольняли и тут же принимали на работу, рабочий полностью терял северные надбавки и автоматически лишался премиальных. Это нововведение не коснулось верных начальству друзей. Но как воспользоваться этими деньгами, Андрей пока не понимал, и посему они до поры до времени лежали в сейфе.
Через подставное лицо Кешка в аренду взял верховье Бурной реки с золотыми россыпями. И по этому случаю, заглянув в кабинет нового начальника лесопункта, в непринужденной беседе как бы ненароком подал ему хорошую идею:
– Ты зарплату месяца три не выдавай, а деньги помести в иностранный банк, все проценты будут твои. Я подскажу, как это сделать, но и меня не забудь.
Со скоростью молнии разлетелась новость, что теперь все могут стать богатыми, положив свои деньги в швейцарский банк. И уже через несколько месяцев можно будет жить по европейским меркам, как капиталисты. Но ввиду ограниченных умственных способностей большей части населения, по просьбе трудящихся, провернуть это дело поручено начальнику.
Вскоре с хозяйственного склада, переоборудованного под продуктовый, вместо зарплаты по списку выдавалось на семью пять мешков муки, столько же сахара, макароны и вермишель, слипшиеся от крысиных испражнений. Макаронные изделия безропотно разбирались ввиду отсутствия выбора. На каждого работающего выдавалось также по пять ящиков иностранных консервов из ондатры и еще каких-то – в красивых баночках.
– Ну, ты, куда потащила две упаковки! – возмущалась Калиса на худую, как прищепка, чалдонку.
– Я лучше тебя работаю, – огрызнулась «прищепка».
В общем, словесная перепалка не затихала до тех пор, пока не закончились консервы.