Сердца четырех
День не обещал быть таким пакостным, как оказался. Даже наоборот, я наконец решил, что буду дружить с Ленкой Григорьевой. Когда все устремились перекусить, я заманил ее в кабинет химии и поцеловал. Так, в порядке эксперимента. Я ее и не люблю совсем, хотя из всего класса болтушек и ябед она — единственное исключение. Сам процесс, может быть, не так и интересен — ну чмокнул девчонку в губы, когда она к моему уху склонилась, — можно сказать, украл поцелуй. А вот причина… об этом поподробнее. Мама сказала:
— Тебе уже пора на девочек оглядываться.
— А можно, я буду на женщин озираться… на пляже?
— Смотри, шею не сверни, если доведется в женскую баню попасть.
Мамахен у меня с юмором. Да нет, правильнее сказать с сатирой — злой он у нее какой-то. Вот я и решил угодить — задружу с Ленкой, она успокоится: нормально, мол, чадо ее развивается, всё в свое время.
Ленка мне обиды свои на химичку секретным образом изливала, наклонилась к уху, а я ее — бац! — и прямо в губы. У меня — вкус помады, у Ленки — шок. Она уставилась на меня и глазками — хлоп, хлоп. Нет, они у нее не маленькие, а очень даже большие. Глазки — это потому что такая она растерянная в ту минуту была, и прекрасная. Без жеманства и контроля над лицом. Словом, ресницами шлеп-шлеп и смотрит на меня изумленно. Мне даже обидно стало — что я, не парень? Не могу, что ль, девчонку поцеловать? Иные вон силой своего добиваются. Визжат девчонки по темным углам, но учителям, родителям не жалуются, а меж собой даже хвастаются — мол, с Жекой целовалась, а когда он с руками полез, как дам ему по морде.
Если мне девчонки не интересны, это не значит, что у меня какие-то отклонения присутствуют. Нет, конечно. Просто не встретилась та, единственная. Вот я и чмокнул Григорьеву — лучшую из тех, что есть. Думал, она спросит: «Зачем ты это сделал?». А я: «Ты мне нравишься, давай дружить». И покажу ее маме. Мама успокоится.
Что-то медленно Григорьева в себя приходит. Может, не проняло с первого раза? Я скатал губы в трубочку и потянулся к ее рту. Вот тут Ленка очнулась. Двинула мне спортивной сумкой, целясь в голову. Она туда бы и прилетела. Я понимаю, за удовольствия надо платить. Но дело в том, что я — чемпион города по боксу. На Россию скоро поеду. Представляете, какой я ловкий, сильный и знаменитый! Такого разве можно сумкой по голове? Да ладно, шучу. Нет, насчет бокса всё верно. Просто в такие моменты я защищаюсь машинально, не задумываясь. Сидели мы на подоконнике, уклониться от удара у меня не было пространства, и я сработал на опережение — локтем чуть подкинул ее руку, прикрывая чисто механически второй лицо. Сумка пролетела над моей головой и — бац! — в стекло. Вернее — дзинь! — и нет стекла в окне второго этажа кабинета № 22.
— Ой! — Ленка бежать.
А я вниз поглядел: мало ли чего, там тротуар, там люди ходят. И прямо взгляд в взгляд, как нос к носу, встречаюсь с глазами Тамочкина, это директор наш. Он мне так манерно поклонился — здравствуйте, Виталий Антонович. Я кивнул, здорово, мол, Сан Саныч. Но ошибся. Оказывается, и не кланялся он совсем, не до реверансов ему было — осколки стекла с шевелюры стряхивал. Блин, хорошо рассыпалось так мелко, а то бы сверху да большим. Представляете? А я да. Гроб, в нем Тамочкин, а в конце процессии меня на веревке волокут — на заклание.
— Ты подожди на месте преступления, я сейчас поднимусь, — говорит мне Сан Саныч, нет, не из гроба — с тротуара.
Сижу, жду. А что делать?
Вваливается Тамочкин, с ним толпа зевак-лицеистов.
— Ну, рассказывай. Сидишь ты, никого не трогаешь, а стекло вдруг — бац! Или нет, уничтожал ты насекомых, и большая жирная муха села на окно, ты бац — и нет стекла. Или есть другая версия?
— Есть. Я поцеловал любимую девушку. А она — бац! — и нет стекла.
— О, да ты у нас герой-любовник, с одного поцелуя девушек заводишь. И зовут эту виновницу?..
Я развернул ладони, как мусульманин перед намазом:
— Александр Александрович, мы же мужчины…
— Ага, один из нас точно, за другого мама будет отвечать. Гони дневник.
Я знал одну слабость Тамочкина и надавил на нее.
— В американских школах ученики и преподаватели не впутывают в свои разборки родителей. Потому они, американцы, впереди планеты всей.
Наш директор млел перед всем штатовским. Переписывался с кем-то, по электронке общался, в гости приглашал, сам мечтал побывать. По весне в порядке культурного обмена приезжала к нам в лицей группа американских школьников. Я в общем-то неплохо владею английским, но общаться с ними никакого удовольствия. Все разговоры: у парней — про спорт (на уровне телезрителей) и баксы, у девчонок — про секс и шоу всякие, на которых они мечтают преуспеть. А сами — толстые, рыжие, конопатые и — прав Задорнов — тупые-тупые. Тамочкин стелился перед ними и был наверху блаженства.
— Гм, — сказал он.
Или «гм» — это не слово, это звук?
— В чем-то ты прав. Нашкодил — отвечай. Полез к девочке с губами — по ним и получил. Высадил стекло — надо вставить. Или заплатить.
— А сколько?
— Я тебе не бухгалтерия. Впрочем, ждать тебя тоже не собираюсь. Сейчас заставлю завхоза принять меры, а ты завтра загляни за счетом — оплатишь и стекло, и услуги.
Прозвенел звонок. Все стали рассаживаться, а директор сказал, столкнувшись в дверях с химичкой:
— Чикагские будни.
Инцидент был исчерпан, а день испорчен.
И это еще не всё. Несчастья преследовали меня, не отставая ни на шаг. На последнем уроке — то была физика, и вел ее Тамочкин — я схватил трояк. Дело в том, что в нашем лицее двоек не ставят. Не знаешь темы, подготовься и сдай в другой раз. Не сдашь — выгонят. В нормальной школе пару-тройку пятерок получил, месяц, а то и всю четверть можно в учебники не заглядывать: не спросят. Здесь же по каждой теме опрашивают всех. А как это сделать за сорок минут? Правильно соображаете — контрольные, тестирование, коллоквиумы каждый урок. Это называется фундаментальное приобретение знаний. За-дол-ба-ли! Зато наших выпускников без экзаменов принимали в ЮрГУ — наш базовый вуз.
Когда открыл на компьютере свой тест, прочитал — чувствую, точно знаю половину ответов. Маловато. Можно было не рисковать, подготовиться и другой раз сдать тему. Но рискнул. Зол был на Тамочкина, и наш молчаливый перестрел продолжался на уроке. Встать, уйти? Порадовать Сан Саныча? Нет, буду бороться, вдруг повезет. Не повезло. Компьютер не обманешь — пятьдесят два бала — еле-еле на троечку. И не исправишь. Вот беда! В растерянности посмотрел на Ленку Григорьеву — вот, мол, непруха. А та фыркнула и отвернулась с презрительной миной. Тамочкин ликует за своим столом — он уже знает ответ моего компьютера, а теперь и Ленку, должно быть, вычислил. Ужас, мама, роди меня обратно.
Домой идем втроем. О ком вам рассказать — о себе, друзьях? Начну с себя, любимого.
Живем мы с мамой вдвоем в четырнадцатиэтажке на проспекте Ленина. До лицея рукой подать, до Дворца спорта ЮрГУ — три остановки. Теперь там совершенствую свое мастерство. А начинал еще в нашей старенькой и простенькой школе на Смолино. Это Ленинский район, кто не знает. Про бокс я говорю, кто не понял. Школа была хулиганская, тем и славилась на весь район. Да что там — по всему городу гремели ее воспитанники. Бьют там жестоко, каждый день, и причем без всякой причины. Просто воспитывают. А между делом деньги на обед отбирают, перчатки новые, шарфы, шапочки и так, всякую мелочь. Терпел — маме не пожалуешься. Записался в секцию. Тренировался до полного изнеможения. Начал давать сдачи. Стал своим среди хулиганов. Учился вроде бы неплохо, не пил, не курил — и как вы думаете, что бы из меня получилось? Даже не берусь гадать. Может быть, урка, а может быть — ничего. В смысле нормальный человек. Но тут произошло два события, которые круто изменили мою жизнь, да и мамину тоже. Я неожиданно для самого себя выиграл школьную математическую олимпиаду, а потом и городскую — для простых образовательных заведений. И мне предложили перейти в 31-й физико-математический лицей. О, эта учебная канитель гремела на весь город и далеко за пределами области. Своими выпускниками, конечно. Мама сказала: «Из кожи вылезу, но ты будешь там учиться». С кожей у нее всё в порядке, она по-прежнему в отличной форме и очень даже красивая. Но я в лицее, и живем мы теперь в центральном районе — квартиру разменяли.
Второе событие маму не обрадовало. Я стал чемпионом города по боксу. Вообще-то не мечтал о большой спортивной карьере. Научился себя защищать — ну и ладно. В последний год я вообще искусством тхэквандо увлекся. Не было секций рукопашного боя, а то бы записался и бокс бросил. Но были книги, была культура, которую я изучал. Главный принцип тхэквандо — используй силу врага — подходил мне как нельзя лучше. Ведь по природе своей не деловой, не суетливый я — философ, миросозерцатель. Наблюдаю, размышляю, принимаю и не испытываю ни малейшего желания переделывать. При этом, когда я впадаю в прострацию, на лице моем — блаженная улыбка. Мама говорит, идиотская. Но это она зря. Я стал немногословен и нетороплив, спокоен и улыбчив не потому, что ношу титул чемпиона города, как утверждает моя мама, не потому что я учусь в самом престижном лицее города, как думают мои прежние друзья, а потому, что я теперь человек новой культуры. О, об этом я мог бы говорить много и долго — кто бы слушал. Но мир, увы, суетлив.
Идиотская (это мамино) моя улыбка сыграла скверную шутку с соперником в финальном бою на приз Хохрякова. Вообще-то это открытый чемпионат города. До финала мало что было интересного. Разве что заметка в газете: «…ранее неизвестный спортсмен Виталий Агапов…» и т. д.
Финал. Мой соперник в ранге действующего чемпиона, старше меня, но легче на полтора кило. Лупазим мы друг друга раунд, второй. Что, думаю, за напасть такая — никакого желания побеждать. Соперника стало жалко — ну хочешь, я тебе так уступлю. Скажу: ты сильнее, чемпион. Эта японская философия на лице моем отразилась. Тренер мне потом говорил: ты что это улыбаться-то начал, чуть загубник не потерял? А не знаю, говорю. Соперник мой тоже ничего не понял, но разозлился. А, лыбишься? Ну получай, получай. Раз удар — мимо, два — мимо, три — он на полу. Ну а что размахался-то? Чай, не мух гоняем. А он сел на попу и всё руками сучит, будто комара с носа гонит — нокаут. Жалко мне его, за себя стыдно, а все поздравляют. Только мама дома сказала:
— Однажды из тебя выбьют мозги, и будешь ты по слогам читать, на палочках считать.
Кто знает, может, она и права. Тренер мой хоть и сделал из меня чемпиона, не любил меня до зубовного скрежета.
— Не спортсмен ты, не чемпион. Знаешь, кто такой чемпион? Он лидер во всем, он всегда прав, он женщине в трамвае место не уступит и любую из них переспорит. Это объяснимо. Бывает, нет уже сил, всё — ложись и помирай, но ты дерешься и побеждаешь исключительно на одном самолюбии. У тебя этого нет, поэтому ни на что особо не рассчитывай.
Когда я сошел с ринга чемпионом, он повернулся ко мне спиной:
— Случай. На Россию не надейся.
Поэтому, переехав в новый район, я нашел другой зал и нового тренера. Этот сразу заявил:
— Готовимся к России.
Но это тема другого рассказа. Вернемся к злополучному дню. Шагали мы втроем из школы (для простоты: лицей, лицей — надоедает). Мои новые друзья — Димка Быков и Сережа Жуков трепались, как всегда, а я молчал и улыбался. Друзьями мы стали не общностью интересов, а просто живем рядом, ходим вместе в лицей, там общаемся. Дома у каждого свое. Бычок по секрету открыл, что мечтает стать частным детективом. Конечно, логика мышления у него есть, не отнимешь. Мозгами пораскинуть, преступника вычислить — это хорошо для какого-нибудь аналитика убойного отдела. А частному детективу, как утверждает классика жанра, надо еще уметь бегать, прыгать, драться и стрелять. С этим у Бычка было никак. Потом ему щенка подарили — немецкую овчарку.
— Помощника выращу, — заявил Димон. — Следы брать, преступников обезвреживать.
— Кому-то надо, — согласился я, намекая на его возможности.
Бычок возил своего овчаренка в собачий питомник, где его натаскивали служебным премудростям настоящие инструкторы.
Жучок был евреем по наружности и по национальности. У него там что-то в семье не всё ладом, и в какой-то момент урожденный Сергей Фрицлер стал Серенькой Жуковым. Учился он хорошо, как и положено сыну Моисея. Был худощав, сутул и так бледен лицом, что преподаватели нередко волновались:
— Жуков, с тобой всё в порядке? А то иди домой: уверен(а) — то, что мы сейчас будем проходить, ты уже знаешь.
Раньше, до меня, они совсем никак не пересекались. Появился я, и создалось наше трио. Они тянулись ко мне и ревновали друг к другу. Бычок сказал, конечно по секрету, они даже подраться хотели, чтобы выяснить, кто будет со мной дружить. В первые недели знакомства не вылазили из нашей квартиры, провожали меня во Дворец спорта и терпеливо ждали конца тренировки. Потом Бычок увлекся своим щенком, а когда он подрос, заявил:
— Я теперь никого не боюсь.
И гулял ночами в парке Гагарина, осматривая темные кусты и закоулки, бросаясь на любой подозрительный шорох.
В последнее время Жучок тоже нашел себе какое-то занятие, стал где-то пропадать. На уроках был рассеянный. Случалось, мог запеть вдруг или заговорить с кем-то неприсутствующим. Учителя тихонечко отправляли его домой с провожатым и качали в спину головой.
— Мужики, мне нужна работа, — объявил я. — Думайте.
Расспрашивать, уточнять они не стали — были в курсе моих последних злоключений. Посыпались предложения и их критика.
— Можно машины мыть на стоянке и у светофора.
— Это для мелюзги.
— Тогда машины разгружать, вагоны на базе какой-нибудь.
— Напарник нужен.
Оба съежились под моим вопрошающим взглядом — ни физических возможностей, ни духовных желаний пойти в грузчики они не имели.
— Можно розничной торговлей заняться, — предложил Жучок. — Я знаю одну шарашку, там можно получить товар утром в кредит по оптовой цене, а вечером рассчитаться и сдать нереализованное. Очень даже удобно. Я с этого начинал свой бизнес.
— А ты у нас бизнесмен? — удивился Бычок.
— А то.
— Вот не знал, не замечал. Впрочем, вру — в буфете ты всегда за всех платишь, и на аттракционах тоже. Я тебя как-то спрашивал: «Откуда деньги достаешь?». А ты: «Из кармана». Я и подумал — дома дают. Оказывается, ты у нас самостоятельный.
— Подожди, — вмешался я. — И много эта суета дает?
— Ну, какой день, а то и «пятихатку» можно выморщить.
— Нормально. А где торговать?
— В подземных переходах, в парке, на игровых площадках. Товар-то детский — «марсы», «сникерсы», жвачка, зажигалки, сигареты.
— И это разрешено?
— Гоняют. Менты, шпана.
— На шпану плевать, с ментами не поспоришь.
— Чего с ними спорить, собрал товар и в другое место — город большой.
— Слушай, а мне-то можно в эту шарашку засуетится?
— Слово скажу, и можно будет.
— Ну так скажи.
— Скажу. Ты как насчет завтра?
— Свободен весь день.
— Тогда я позвоню и скажу, где встретимся.
Дома перерыл весь гардероб, подбирая прикид для работы. Утром, лишь только Жучок позвонил, натянул затасканные джинсы «Милтонс», майку с голой красоткой — ее мне тетя Женя подарила (майку, конечно), а мама не выкинула лишь потому, что подарок. Долго она лежала нетронутая и вот пригодилась. Еще куртку рокерскую, шляпу ковбойскую и темные очки.
Увидев меня в таком наряде, Жучок удивленно хмыкнул. Под мышкой он держал картонную коробку, на плече болталась туго набитая спортивная сумка.
— Пошли.
Мы спустились в подземный переход у Никитинского рынка.
— В общем, товар взял под свою ответственность — тебе там незачем светиться. Торгуй, я на стреме постою. Если вдруг менты — свистну.
— Поторгую.
Я высыпал содержимое ящика на газетку, а потом аккуратно разложил всё на нем же. Подходи, торопись, покупай, не скупись.
— Ты на сумку не садись: там тоже товар, — предупредил Жучок, достал из нее жвачку и ушел за угол.
Я присел на корточки и оглядел свою витрину — какие-то флаконы, булавки, брошки, «сникерсы», «марсы», несколько номеров «Спид-инфо», еще какая-то порнушка. Я полистал и убедился, что на свете достаточно красивых женщин. На Ленке Григорьевой свет клином не сошелся.
Прохожие сучили ногами, но никто не останавливался. Становилось скучно. Хотелось крикнуть: «Люди, где же моя “пятихатка”?»
У противоположной стены сидела таджичка-нищенка с ребенком на руках, девочка лет пяти ходила вокруг нее, протягивая грязную ручонку прохожим. Когда обозначился разрыв в людском потоке, я поманил ее пальцем. Она робко приблизилась, уставилась на меня прекрасными персидскими глазами. Чудо как хороша! Я вручил ей батончик «сникерса». Грязная лапка цапнула его, и бегом к маме. Мой подарок бесследно исчез в многочисленных складках цветастого платья. А девочка обернулась ко мне, застенчиво и благодарно улыбаясь. Что мне оставалось делать? Мое измученное сердце требовало любви и ласки, пусть хоть такого беззащитного существа, как эта маленькая беженка. Я снова подманил ее пальцем, но пустился на хитрость. Развернул батончик, отломил кусочек и сунул ей в рот. Девочка стремглав кинулась к матери, но вот беда — сладкий «марс» моментально растаял у нее во рту. Моя персиянка остановилась и обернулась ко мне. Ее прекрасные глаза были полны слез. Я позвал ее жестом и, не выпуская батончик из рук, предложил откусить.
Мои опыты по приручению дикой персиянки прервал Бычок. Он достал из своей сумки жвачку, сунул в карман и усмехнулся:
— Навар тратишь?
— Нет навара.
— Так, Виталя, ты долги не покроешь.
— Боюсь, ты прав.
— Ну, подождем еще не много — часа не работали.
Он ушел и тут же вернулся, пятясь спиной. По испугу на его лице, я понял, что те трое парней, преследовавших его по пятам — нет, наверное, по носкам: ведь он же спиной пятился — нехорошие люди. Один нахально водрузил ступню на картонную мою витрину:
— Так, дернул отсюда, а товарчик мы конфискуем.
Я приподнял очки на лоб:
— Ты шутник, что ли?
— Нет, охрана общественного порядка.
— Не тянешь ты на охранника — оружия нет. — Я держался хорошо, роль беззаботного балбеса мне пока удавалась.
— Как нет, а это? — Финка из кармана перебралась в его ладонь.
— А вот это ты зря, — сказал я, поднимаясь. — У тебя есть только три минуты добежать до канадской границы.
— Сейчас, — сказал еще один из троицы, — только штаны подтяну.
Наврал, конечно, штаны он подтягивать не стал, а подпрыгнул и здорово так заехал ногой Жучку в подбородок. Каратист, должно быть. Худосочный Серега сначала взмыл в воздух вопреки законам тяготения, а потом грохнулся сутулой спиной на мрамор перехода, и еще несколько раз голова его подлетала и гулко опадала. Я думаю, ему крепко досталось. А эти ребята так не думали. Они стали пинать неподвижное тело моего приятеля, а «охранник» с ножичком кинулся на меня. Я толкнул ему под ноги картонный ящик, нырнул под сверкающее жало «пики» и выскочил на оперативный простор. Мой противник сразу построжал: понял, что имеет дело не с профаном. Нож его уже не рвался безоглядно в мою сторону, а мелькал перед его же лицом, будто мух отгонял. Достать его стало труднее, а скакать «па-де-де» уже не было времени — несчастного Жучка эти звери могли бы до смерти забить. Я рискнул, получил царапину под ухом, но врезал «пикадору» под дых. Он побежал спиною вперед, довольно точно повторяя все петли и зигзаги убегающего от него случайного прохожего.
Мне почему-то показалось, что у этой троицы давние счеты с Серегой Жуковым. Не могут случайные налетчики избивать незнакомого не сопротивляющегося парня с такой жестокостью. Мой коммерческий наставник лежал не закрываясь и только хрюкал от каждого удара и марал белый мрамор алой кровью.
Я хорошо врезал в затылок одному, от души. Но больше ему досталось от гранитной стены. Он так приложился к ней разгоряченным лбом, таким смачным звуком отметил эту историческую встречу, что умудрился упасть на спину, упокоив ноги на этой же стене — ни дать ни взять уставший турист на привале. Полюбоваться на дело рук своих не дал мне каратист. Он завизжал, как кот кастрированный, и пошел на цыпочках вокруг меня. Ручонками сучит, ножки подгибает, глазками сверлит. Ой, ой, ой. Прямо бабай-шайтан. Где моя прекрасная персиянка — как бы девочку не напугал. Я плюнул ему в харю и попал. Он удивился — разве так дерутся? Дерутся. И еще вот так. Я поднял оброненную финку, подкинул, поймал за лезвие и замахнулся для броска.
О, как он бежал. Нет, ребята, вам я скажу так: каратэ — это не тхэквандо — психи там все. Он так рванул, что в широкий и свободный проход не смог вписаться — ударился о стенку и наконец скрылся с глаз моих.
Я поднял Жучка, усадил у стены. Он дышал и даже был в сознании. Досталось ему, конечно, но евреи народ двужильный, их так запросто со света не сживешь. Он не стонал и не жаловался, только дышал глубоко и часто, с надрывом. Покосился на натюрморт у стены — его неподвижный противник вверх ногами.
— Хочешь попинать?
Жучок покачал головой:
— Пошли отсюда, сейчас менты набегут.
— Пропал товар. — Я критически осмотрел место побоища — раздавленные флаконы, батончики, порванные журналы. Поискал глазами персиянку, но их с мамой следы простыли.
— Черт с ним. Рассчитаемся. Сумка где?
— Цела.
— Бери ее, пошли. Помоги мне подняться.
Тамочкин нашел способ содрать с меня шкуру за разбитое Ленкой стекло. Он заставил пять дней работать дворником в лицее. Вернее, помощником имеющегося, штатного. Осень, листва задолбала — сыплет и сыплет, хоть не подметай. У меня из-за этой каторги проблемы с тренировками — на одну опоздал, другую вообще пропустил. Тренер лютует. Он чуть что кулак под нос:
— Морду набью.
Шутит или правда? Не хочется выяснять. Я крыльцо подмету и бегом на тренировку. Вечером возвращаюсь и допоздна под фонарями — вжик-вжик, вжик-вжик.
Ленка со мной не здоровается, не разговаривает. А тут как-то остановилась — я еще крыльцо мел.
— А тебе метла к лицу, чемпион.
— Кусок хлеба на старость.
— Вот еще, говорят, обувь чистить — доходное дело.
— Все работы хороши.
— Вообще-то ты молодец — про меня не раскололся.
— Ты тоже ничего, только помаду смени.
— А ты зачем полез-то, похвастаться хотел перед друзьями?
— Что сказать, кроме правды, — люблю, жить без тебя не могу.
— Не ври. Так не любят. Вот в той школе, где я раньше училась, меня один мальчик любил, так я ему верила. Он за руку возьмет, губами к ней прильнет, и у него сердце замирает. Я чувствовала. Натурально останавливается.
— Я так не смогу, точно. Сердцу не прикажешь. А вот если бы ты была нормальной девчонкой… Ну, там, без всяких предрассудков, то явилась бы к нам домой, попила чайку с мамой и сказала между делом, что мы с тобой дружим и всё такое.
— Ну ты так бы и сказал, что проблемы дома — неужто бы не выручила. А то целоваться лезет, тоже мне, чемпион. Если на тебя шалашовки вешаются, то не путай их, пожалуйста, с порядочными девушками.
— Ладно, прости, был не прав. Но мне понравилось. Я бы повторил, только без рукопашной.
— Заслужить надо.
— На это не рассчитывай. Дама моего сердца не будет мешать моей карьере. И почему такая дискриминация — за девушкой надо ухаживать. А за парнем что ли не надо? Он что, из другого теста сделан?
— Ну, конечно, мы же чемпионы.
— А вот давай дружить по-новому, вопреки всем правилам и законам. У меня школа, тренировки, вот эта проклятая отработка. У тебя — свои заботы. Но если есть свободное время и желание, ты — рядом со мной. Мне будет приятно и хорошо. И я точно так же, свободную минуту с тобой.
— А если ты скажешь, Ленка, целоваться хочу, а я не хочу, — конец дружбе.
— А почему ты не должна хотеть?
— А вот не хочу.
— У тебя с организмом всё в порядке?
— Не беспокойся. Всё обгемахт.
— А вот мама считает, что человек в нашем возрасте должен встречаться с лицом противоположного пола и целоваться.
— Твоя мама — авторитет?
— А то.
— Ну, не знаю. Но скажу честно: ты мне нравишься, на остальных пацанов не похож. Но вот девчонки о тебе сплетничают. Задавакой тебя считают, и бабником, и голубым…
— Так не бывает: уж что-нибудь одно.
— Слушай, я помогу тебе с мамой — подыграю, а вы возьмете меня в свою компанию?
— Какую компанию?
— Ну, ты, Жуков, Быков — вы же всегда вместе ходите. Я — с вами.
— А кто тебе из них нравится?
— Ты.
— Тогда берем. Сегодня, как стемнеет, приходи сюда — метла запасная есть.
Но она не пришла. До полуночи в гордом одиночестве я мел, греб, жег и орал на весь околоток:
Пятнадцать тон умри, но дай.
Всю жизнь работай, всю жизнь страдай!
Ну и т. д.
Назавтра, выходя со двора лицея, услышал разговор двух обывательниц:
— Додумались — по ночам заключенных привозят в наш район на благоустройство.
— Откуда знаешь?
— Сама слышала.
— Ужас. Скоро как на ЧМЗ будет.
Для непосвященных поясню: ЧМЗ — самый бандитский район города — общаги ПТУ, «химиков», гастарбайтеров.
Жучок пришел в лицей через неделю после известных событий на себя не похожим. Краше в гроб кладут, говорят в подобных случаях. Но приступил к занятиям и ничуть даже не отстал. Свои синяки объяснил:
— С машиной столкнулся, и ей не повезло — отъездилась.
Я оберегал его, как мог, от насмешников. Хотя народ у нас в массе своей чуткий, воспитанный, за исключением двух-трех уродов, чужой беде не радуется.
Обсудили вопрос о загубленном товаре. Долг — и его надо было возмещать.
— Поторгуем, — сказал Жучок. — Они больше не сунутся — научены.
— Нет, — наотрез отказался я. — Во-первых, не мое это — уж лучше метлой зарабатывать. Во-вторых — пока сидел на паперти этой, не только никто не подошел, не заинтересовался, даже не взглянули на товар наш. Нет. Давай еще думать, чем заняться и как деньги вернуть.
Опять была суббота, и мы опять шли домой. Только уже вчетвером — с некоторых пор Ленка затесалась в нашу компанию. Ребята покосились на нее, но промолчали — прихоть атамана. А мне смешно — о чем она болтать будет, поклонников-то для нее здесь нет.
Она:
— Когда с мамой познакомишь, чемпион?
— Подготовить надо. Может, завтра?
— Заметано. Позвони, как готова будет, я нахлыну. Какие у нее есть пристрастия?
— Мне известны две: я и Есенин, но сейчас не это главное. — И я поведал Бычку с Ленкой наши с Жучкиным проблемы. — Работа мне нужно. Что скажете?
Вопрос не нов — Димон задумался. Ленка:
— Я летом на маминой работе секретаршу подменяла на время отпуска, три штуки заплатили…
— И?
Ленка пожала плечами. Действительно, работа случайная, временная, да и не гожусь я в секретарши. А чего тогда языком молоть?
Бычок разродился:
— Можно в боях без правил участвовать. В ночных клубах их часто устраивают, платят сразу и хорошо.
— А что, мысль, — встрепенулся я и взглянул на Жучка.
Он был самым умным из нас, потом — долг-то общий с ним, ему и быть эмпрессарио.
Ленка влезла с ехидцей:
— Будете на пару с фонарями разгуливать — то-то света будет.
Я Жучка локтем в бок:
— Что скажешь?
— Потом. Мне сейчас страшно не до сук. Ты, Виталя, прихватишь мой кейс? Я завтра забегу.
На том и расстались. Мой дом, им дальше. Смотрел Ленке вслед и мурлыкал под нос классическое:
Я смотрю ей в след, на ней платья нет…
А я всё гляжу, глаз не отвожу.
Воскресенье. Когда еще поспать-понежиться, как не в выходной?
Звонок в двери.
Мама из своей спальни:
— Виталь, к тебе.
Я из своей:
— Ага. Тамочкин, больше некому. Вот моду завел. Но он к тебе, однако.
Звонок настойчивый, мертвого поднимет. Мама, шаркая тапками в коридоре:
— Лодырь.
— Он такой, — не сдаюсь я и нахлобучиваю подушку на голову.
— Виталь, к тебе. — Мама просунула в спальню растерянное лицо. — Оденься.
Одеться мне не дали. Только исчезла мама, в дверях уже стояла незнакомая девица — упитанности выше средней, ярко крашенная, в короткой кожаной юбке.
— Привет, я Марина, — сообщила она и плюхнулась в кресло.
— Привет, — я скатился с дивана вместе с одеялом, повернулся к гостье спиной, прыгая на одной ноге, натянул джинсы. — Извини, у меня не прибрано.
— Это ничего. Я люблю интимный бардачок.
Она закинула ногу на ногу, и я сразу озадачился мыслью — есть ли у нее под юбкой белье. Вроде глупо: есть ли, нет — какое мне дело, как она одета и во что. А взгляд упрямо тычется в край юбки и хочет пронзить несколько последних сантиметров до того места, откуда растут эти пышные ноги. Мои мысли, наверное, читались на моем лице.
— Не торопишься? — спросила она, когда я начал складывать диван.
— В смысле?
— Да я бы и диван разложила, и тебя на нем. Мамахен-то скоро уйдет?
Мама будто приглашения ждала, вошла с подносом:
— Чай, кофе, сигареты.
Чай, кофе лежали в пакетиках рядом с чашками кипятка, и еще сахар и шоколадные вафли. Про сигареты мама так сказала, для юмора. И получила…
— У меня свои. — Марина достала из сумочки сигареты и зажигалку. Вынула, сунула, щелкнула, затянулась и пустила кольцо.
— Вообще-то я по делу, — сказала она и выразительно посмотрела на маму.
Та вышла как оплеванная, сутулясь и шаркая тапочками. Мне ее жалко стало, и я недобрый взгляд поднял на девицу.
— Ну?
— Я Марина Жукова. Просекаешь?
— Нет.
— За кейсом я зашла, тормоз. Сережка попросил.
Она стряхивала пепел в чашку на подносе, а я стоял на балконе, подальше от дымовой атаки. Разыскал Сережкин кейс и поставил перед ней.
— Забирай…
Хотел сказать: «Забирай и выметайся». Не сказал, думал, догадается, по лицу прочтет. Марина утопила «бычок» в другой чашке и поднялась.
— Засиделась я.
Я пожал плечами.
— Да уж…
— А ты не вежлив.
— Что поделаешь.
— Ну, пока. — Гостья незваная принялась курочить входной замок. Это английское изобретение мы поменяли вместе с квартирой, и оно еще никому не уступило с первого раза. Крутозадая Марина не была исключением. Замок охотно щелкал, легко вращаясь в обе стороны, но дверь оставалась запертой.
— Всё, остаюсь, — сказала Марина и откинулась к косяку. — Судьба.
Только не это. Я вмешался и мигом распахнул дверь.
— Гудбай.
— Бай-бай.
На кухне мамы не было. Я легонько постучался в спальню, открыл, вошел. Она сидела на краю тахты, сгорбившись, на коленях носовой платок, глаза заплаканные.
Я сел на корточки, придавил подбородком платочек, заглянул в глаза:
— Ну, что случилось?
— Зачем ты так со мной? Разве я заслужила? Виновата в чем?
— Честное слово, это Жучкина сестра, и я ее вижу первый раз.
— Знаешь, только не ври. Если тебя влекут такие вот девицы, то встречайся с ними где угодно, только… Это и моя квартира, и я имею право…
Время, говорят, лечит. Только к Жучку это не относилось. Нет, синяки и ссадины вроде бы понемногу рассасываются, не так контрастны стали. Или наоборот: лицо его потемнело, посинело, почернело, и не так бросаются в глаза гематомы. Стал он мрачнее не только лицом, но и душою. Подошел ко мне перед уроками, пряча глаза:
— Ты извини, задергался вчера. Кейс прихватил?
Конечно, всё, что произошло с нами, было не вчера. Было время всё заново пережить в мыслях, сопоставить и обдумать, прежде чем взяться за перо. Но и теперь, спустя месяцы, никак не поддается описанию эта сцена наших с Жучком взаимных удивлений и упреков. И я ее опущу, с вашего позволения.
— Какой кейс?
— Какая сестра?
— Теперь я пропал, — взгляд Жучка остекленел.
— Стоп. Вижу, дело темное, дело непонятное. Ты с уроков не дергай, после — не пропадай. Пойдем ко мне, и ты всё-всё не торопясь расскажешь.
Выслушав Жучка, я сказал: «Так», — и позвонил Бычку:
— Шилом ко мне, и Ленке позвони.
— Зачем ты их впрягаешь? — уныло спросил Жучок.
— А ты меня зачем?
И он промолчал.
Явился Бычок.
— Рассказывай, — приказал я.
— Ни себе шиша, — присвистнул наш кинолог, выслушав Жучка.
Пришла Ленка.
— Рассказывай.
Серега вздохнул и поплел уже в который раз свою детективную историю. С каждым разом она пополнялась новыми деталями и в конце концов приобрела такой вид.
У Сергея Жукова, урожденного Фрицлер, отец жил в Израиле, а мать вышла за другого. Сережка задумал переехать (удрать) к отцу. Чтобы заработать деньги на проезд, стал просматривать в газетах частные объявления. Наткнулся на фирму, кредитовавшую товарами для розничной торговли. Попробовал. Пошло. Не густо, но на безрыбье… Подошел к нему как-то некто, спросил, что почем и…
— «Дурь» есть?
Раз, другой. По одной версии, Жучок спросил своих патронов, нельзя ли «дурь» эту самую достать. По другой — они ему предложили таскать в кармане для желающих. Вот тогда пошли настоящие деньги. А приятель наш стал наркоторговцем. Он продавал «пакетики» прохожим, сидя за лотком, лицеистам на вечеринках, посетителям молодежных кафе. Однажды отоварил известную мне троицу. Потом они попытались добыть «дурь» бесплатно — попросту выкрутили Жучку руки и обшарили карманы. После этого охотились за ним по всему городу. Моя расправа с ними вселила в душу наркоторговца уверенность, а отказ торговать — панику. По другой версии, фирмачи заинтересовались мною и приказали Жучку вовлечь в дело. Они и придумали этот трюк с кейсом, девицу подослали.
— В кейсе «дури» не было? — осведомился Бычок. — Ну а тогда какие могут быть претензии? Виталя чист, и твои предъявы по барабану.
— Подожди, — темное, осунувшееся лицо Жучка навеяло мне недобрые мысли. — Подожди, — сказал я и взглянул на Ленкины колени. Она сидела в том же кресле, где прежде пресловутая Марина, и край ее юбки на середине бедер так же приковывал взгляд. — Если ты, кукла, еще раз явишься без штанов на наше собрание, я тебя выгоню. Понятно?
— Понятно, — пролепетала Ленка, вжалась в кресло, одернула юбку и притащила на колени журнал.
— Теперь скажи, господин Фрицлер, — начал я зловещим шепотом, — ты с нами или сам по себе? Просеки ситуацию. Мы — порядочные люди, ты — наркоторговец. Твой бизнес грязен и вонюч. Нам не по пути. Ты сделал мне предложение и получил на него ответ — нет. На этом я тебе могу сказать: более тебя не задерживаем. Но ты наш друг, или был таковым, и мы даем тебе шанс. Если хочешь остаться с нами, бросай свои делишки, найдем способ заработать бабки и без наркоты. Если хочешь продолжать, то выходная дверь налево по коридору, забудь сюда дорогу и не тревожь моих друзей.
Мои друзья сидели притихшие — Бычок выскребал пятнышко с брюк, Ленка согласно кивала головой.
— Ребята, я с вами, — пропадающим голосом пролепетал Жучок.
Ленка замерла, пришла в движение голова Бычка — он не верил.
— Ты им много должен? — продолжил я.
— Нет. Практически нисколько.
— Забей с ними стрелку — надо объясниться. Чтобы они отстали от тебя и выбросили меня из головы.
— Это очень опасные люди.
— Думаю, ты преувеличиваешь. Карманник не ходит с ножом, наркоторговец — с пистолетом. У каждого бизнеса свои приемы, свои люди, со своими привычками. Думаю, мы сможем договориться. На нас с тобой свет клином не сошелся. Мы-то их не трогаем. Иначе…
Зазвонил телефон. Мама:
— Ты где?
— А ты куда звонишь?
— Нет, я спрашиваю, ты где шляешься? Мы с Женей сидим за накрытым столом, ни одного мужчины. Бегом сюда. — Понизив голос: — Подарок на твоем столе.
У моей тетки Жени день рождения. Я, конечно, знал и не забыл, но дела…
— Я тут с девушкой, и нет никакой возможности выпроводить.
— Хорошая девушка?
— Ну, лучше, чем была.
— Бери с собой, хором рассмотрим.
— Ну всё. — Я положил трубку. — Как говаривал один мой знакомый: цели ясны, задачи определены — за работу, товарищи. — Ленке: — А ты как насчет прогуляться?
— Это по плану «Даешь маму»?
— А то.
— Пошла переодеваться.
— Только ты не очень-то…
— Обижаешь, начальник…
Тетя Женя, младшая мамина сестра, была щедро одарена природой. Умна, красива, ее лучезарная улыбка щедро светила всем, ну разве только если вы не известный и отъявленный негодяй… Но такие в ее компанию не попадают, тем более на день рождения. Она ненамного старше меня, и мы с ней на «ты».
— Здорово, красавица.
— Привет, мордобоец.
Такие отношения маму коробили:
— Ширмачи.
Ленка выглядела как того требовала обстановка — скромной лицеисткой. Мы выпили с ней по бокалу шампанского и еще чуток какого-то испанского вина. Взял в руки гитару, только струн коснулся, а Ленка запела высоким и чистым голосом:
Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдет, как с белых яблонь дым…
Я видел, как поползли вверх мамины брови. В зале стало светлей от Жениной улыбки — она тоже без ума от Есенина и присвоила себе музыкальный подарок. Не прошло и получаса, как мои дамы, обнявшись на диване, распевали втроем о том, какими они были наивными, как они молоды были тогда. А я, безбожно фальшивя, подбирал аккорды и на полном серьезе опасался за свою свободу — уйти бы холостым с этой пирушки.
Жучок сообщил: о встрече договорено.
— Сообщи остальным, — приказал я.
— Зачем их-то тащишь? — Унылый голос Жучка начал меня раздражать. — Мало ли что может случиться: народ опасный.
— Вот чтобы ничего не случилось, нас должно быть много.
— Ну притащи весь лицей.
— Если это поможет делу.
Позвонил Бычок:
— Ты ему веришь? Я нет. Но идти надо. Верно? Место выбрано удачно. Мрачновато, конечно — лес, карьер, безлюдье. Но у нас есть секретное оружие — я Джину в кустах спрячу.
Джина — это четвероногий друг нашего Пинкертона.
Карьер в сосновом лесу — излюбленное место отдыха студентов. Но это летом. Глубокой осенью здесь скучновато — сине-серые скалы отдали всё накопленное тепло и не влекут. Вода, летом сапфирово-голубая от избытка медных солей, теперь отталкивает промозглой синевой. Рассказывали, какой-то морж, профессор из ЮрГУ, бегал сюда по утрам купаться. Разденется догола — бултых и плавает в ледяной воде. Здоровью полезно. Нашлись обиженные студенты, не проникнутые святостью момента, — стащили у старика одежонку. Доктор наук и профессор, пугая прохожих, добежал в чем мать родила до своего дома и позвонил соседям — ключ от квартиры тоже пропал. Лично я не нахожу юмора в этой истории, а рассказал потому, что теперь на берегу этого карьера стоим мы и гадаем: что-то будет?
Бычок немного припозднился и украдкой подмигнул мне. Мол, всё в порядке — Джина на исходной позиции.
Ждем. Разговор не клеится. Я всё поглядываю на Жучка. Как много сейчас зависит от него, и хочется понять, на чьей он стороне.
День сумрачный, подстать настроению.
А вон и наши оппоненты. Их двое. Один маленький, бритоголовый, толстый, рукастый — качок по всем признакам. Другой худой как скелет, длинный и сутулящийся, узкоплечий, в огромных, в пол-лица солнцезащитных очках. Длинная жилистая шея непроизвольно дергается. «Тортилла» — окрестил я его.
Они встали напротив нас.
— Ну?
Нервничают гангстеры, очкуют. Я усмехнулся и повел речь.
— Кто из нас вам знаком?
— К чему это?
— Вот он, — я кивнул на Жучка. — Наверное, я. Этих вы не знаете. А мы вас совсем не знаем, и не желаем. Сергей забудет. На этом предлагаю встречу закончить и навсегда расстаться.
Они переглянулись. Качок, прокашлявшись и сплюнув:
— Какого хрена?
Он сказал круче. Но зачем нам его лексикон?
Тортилла остановил его жестом и шагнул вперед, из-за спины достал черный пистолет и направил дуло в мое лицо:
— А это видел?
— Джина, фас! — крикнул Бычок.
Дальше всё происходило как в замедленной съемке: тяжелый скок огромной овчарки, резкий поворот Тортиллы, выстрел. Передние лапы Джины не нашли земной опоры, она ударилась мордой и проехала по инерции пару метров. Умерла без визга и конвульсий. Бычок окаменел с округленным ртом, так и виделся застывший крик на его губах: «Джи-на!». Жучок поперхнулся и закашлялся. Ленка покачнулась и шагнула в сторону, чтобы удержать равновесие. Всё это я поймал краем глаза — профессиональная привычка, — оценил обстановку и скорее непроизвольно, чем обдуманно шагнул вперед.
Зря дергался. Тортилла, проводив взглядом собаку в последний путь, уже спешил ко мне. Ствол его пистолета уперся в мой лоб.
— Следующая пуля вышибет твои мозги, умник. Или, может, покажешь свой хук левой?
Я не зря учился в физико-математическом лицее — чтобы не умереть прежде времени со страху, принялся вычислять, какова вероятность превосходства в скорости моего удара в Тортиллову челюсть его нажатия на курок. Результат получался удручающий. Надо было вступать в переговоры.
— Зачем тебе это? Настоящие бизнесмены не размениваются на мокроту.
— А я не настоящий. Ты достал меня своей идиотской (сговорились, что ль?) ухмылкой. Сейчас я тебе буду ее стирать: пристрелю бабу…
— Сделай милость — надоела.
— Потом дружков твоих одного за другим.
— Избавишь меня от лишних хлопот.
— Нет. Ты их утопишь с камнем в штанах.
— Не сочту за труд. Ты зря нервничаешь — всё сделаю, как скажешь. Не буду только одного — торговать твоей вонючей дурью. И они не будут. Никто.
— Дурашка. Теперь не о торговле базар — концы в воду надо прятать.
— Мое предложение прозвучало и остается в силе. Хотя теперь, после убийства, возможны усложнения.
— Вы ее сами натравили.
— Все погорячились. Выяснять, кто первый начал — яйцо или курица, стоит ли?
— Мы девку возьмем в заложники.
— На хрен она нужна, — встрепенулся Качок.
— Молчи, что ты понимаешь.
— Сам заткнись.
Я вмешался:
— Действительно, зачем она вам. Убери ты пушку — все мозги мне простудишь.
Тортилла попятился:
— Значит так, сопляки, если вякните где — найду и мозги вышибу.
— Стороны договорились.
Они ушли тем же путем, как и появились.
— Что это было? — спросил Бычок. Похоже, он был в прострации. Я кивнул на него Ленке и с Жучком пошли осматривать Джину. Пуля вошла в собачий лоб и где-то затерялась там. Овчарка была мертвее мертвого и уже остыла. Подошли Лена с Бычком.
— Может, скорую, а? — Димон держался из последних сил.
— Ей уже никто не поможет, — рассудил Жучок. — А нам не стоит светиться. Вопросов много будет лишних.
Правильно рассудил.
— Похоронить ее надо, — сказал я.
Димка встал на колени, погрузил ладони в собачью шерсть и тихонько заплакал.
— Сволочи, какие сволочи… Не прощу… Никогда…
— Без лопаты могилы не вырыть, да и грунт здесь горный — заметил Жучок.
— Можно щель в скале поискать, — предложила Ленка. — Завалить камнями.
Димка вытер нос.
— Мы погребем ее в воде.
— Здесь люди купаются, — осторожно заметил я.
— Пусть. Она была лучше многих из них.
Трудно возразить. Джина погибла, защищая нас, смело, бескомпромиссно. А мы вступили в переговоры с ее убийцами.
Мы пожертвовали для погребения кто что мог — я лишился фирменного ремня. Обвязали Джину камнями и сбросили в воду со скалы ныряльщиков.
Возвращались домой молчаливыми. Я представлял, что творится в душе каждого. Бычок винил Жучка за то, что тот связался с наркоторговцами, убившим его друга. Меня за то, что я так опрометчиво пошел на эти дурацкие переговоры, стоившие Джине жизни. Ленку, наверное, за то, что своим присутствием заставила быть мужественным и черствым по отношению к погибшей собаке. Жучок винил меня за эти безрассудные переговоры с бандюками. Бычка за его: «Джина, фас!». Ленку за то, что она есть. Интересно, о чем Ленка думает. Я покосился. Идет такая строгая, ни на кого не взглянет. Мне захотелось несбыточного — на теплой тахте положить голову на ее колени.
С утра хмурый день наконец разродился мелким нудным дождем. Намокла моя шевелюра. И я подумал, что Ленке мало приятного ощущать сырую бестолковку на своих мягких коленях.
Утром, выпроводив маму на работу, я не пошел в лицей. Я позвонил Мустафе.
Чтобы быть понятным, расскажу о нем, что знаю. Мустафу на самом деле звали Генка Белов, и он был авторитетом среди пацанов в том районе, где мы прежде с мамой жили. Почему Мустафа? Точно не знаю. С виду он был упитанным малым, с хитрой татарской физиономией. Что-то женственное было в его рыхлой фигуре и широком лице. Наши пути долго не пересекались — так, слышали друг о друге, но особо не интересовались. Он был постарше года на три-четыре, имел шайку подручных, занимался рэкетом. Однажды, с похмела проснувшись, наехал на своих:
— Чем развлекать будете, орда?
Кто-то вспомнил — в ближайшей школе выпускной. А у Мустафы, надо сказать, какой-то нездоровый интерес к малолеткам. Так они заявились на наш прощальный вечер. Для меня-то уж точно — переходил в лицей — гудбай, родная школа.
Они ввалились, и начались конфликты, сразу от порога. Кто-то за трубку — милиция, милиция!
— Стоп, — сказал Мустафа. — Не надо ментов. Последний экзамен на взрослость, и мы уходим. Есть тут кто-нибудь, кто не боится со мной один на один?
Были мужики — и директор, и физрук (бугай еще тот), но как-то заскромничали. Наверное, решили, что все свои экзамены в жизни сдали. Нам, выпускникам, черед. Ну, вышел я.
— Я могу. А что?
Подручники сразу Мустафе на ухо — шу-шу-шу. Он их отмел рукой — брысь! Ко мне подходит:
— Каратист?
Я помотал головой.
— Смотри, ногами не люблю: пнешь хоть раз — зарежу.
Мы вышли во двор, потанцевали немного, посвистели кулаками в воздухе и поняли: я — что Мустафа имеет представление о боксе, Мустафа — что со мной ему не сладить. Не хватит ему дыхалки. Я еще не тронул его ни разу, он не достал, а уж пыхтел, как остывающий паровоз.
— Ладно, — сказал Мустафа, — годится. Этого берем во взрослую жизнь. А мы уходим, как и обещал.
На следующий день Мустафа подстерег меня у подъезда дома.
— Поговорим?
Я огляделся — вроде никого.
— Поговорим.
Мы прошли на детскую площадку. Мустафа достал жестяную банку из спортивной сумки:
— Пива?
— Только безалкогольное.
— Всё продумано. — Мустафа поменял банку. — Давай знакомиться.
Дальше пошла вербовка — золотые горы и стаи голых баб.
— Знаю я ваши шабаши в подвалах и на чердаках с водкой, «дурью» и малолетними проститутками — не мое это, не мое.
— Уважаю, — сказал Мустафа. — Но мы не только веселимся, но и работаем.
— Зря ты так настаиваешь: тяжко тебе со мной будет — не умею шестерить.
— А и я шестерок не люблю.
— Это слова, на деле — два медведя в одной берлоге.
— Черт знает, может, ты и прав. Ну ладно, держи «краба». Ты мне люб — обращайся, если что.
Еще год пути наши не пересекались. Но Мустафа первым был, кто поздравил меня по телефону за победу на Хохрякова. Видимо, не забыл мою персону, отслеживал жизненный путь, и даже телефон где-то спроворил.
— Слушай, молодец! — кричал Мустафа в трубку. — Я на тебя поставил, кучу бабок выиграл. Приезжай, пропьем. Тормозишь, какие подвалы — я давно уже владелец фирмы. На моих ассамблеях всё градоначальство отплясывает. Вру, конечно, но дело времени. Приезжай, отметим. Брезгуешь, а зря… Шучу-шучу. Ну ладно. Прими мои поздравления. Обращайся, если что… Я, как видишь, не забыл.
И вот к этому человеку я решил обратиться за советом. Проблемы наши переплелись в сложный клубок, пролилась кровь, и я не знал, что предпринять и чем всё может кончиться.
Мустафа откликнулся со второго гудка.
— Рад слышать, старик. Что за вопрос, подъезжай, обсудим. Прислать авто? Ну, жду.
На перекладных добрался по указанному адресу. Огляделся. А что? Вполне прилично. Квартира первого этажа жилого дома переделана под офис: парадное крыльцо, стоянка на десяток машин. За компьютером смазливая секретарша.
— Вас ждут.
Мустафа поднялся из-за дубового стола, мы обнялись, похлопали по плечам. За полтора года он еще больше обрюзг, мешки под глазами — последствия нездорового образа существования.
— Хорошо выглядишь.
— Ты тоже.
— А, — Мустафа махнул рукой, — не ври. Мамон скоро по полу буду волочь или в тележке перед собой. Говорят, женитьба помогает от этой заразы. Вот подумываю. Ты еще нет? Ах да, ты ведь школьник у нас, лицеист. Ладно, замяли. Чай, кофе, коньячок?
— Чаю.
Мустафа нажал кнопку селектора:
— Яночка, чайку мне и гостю. — И подмигнул мне.
Через минуту вплыла секретарша в мини-юбке с ногами от Версачи. Мустафа, наблюдая за мной, развеселился:
— Нравится? Хочешь, она тебе отщекочет? Стесняешься — я выйду. Ты посмотри, от чего отказываешься.
Он развернул Яну ко мне спиной и задрал юбку. Меж восхитительных ягодиц терялась узкая тесемочка.
Я поставил заплясавшую в руке чашку на блюдце и закинул ногу на ногу.
— Слушай, я ведь по делу.
— Не хотят вас, Яночка, вот беда. — Мустафа шлепнул секретаршу по заду и отпустил. — Иди и стой насмерть — меня нет ни для кого. Хороша, стервуга! — Босс проводил девушку взглядом и посетовал: — Разве тут женишься.
Яна бросила на меня снисходительный взгляд и исчезла за дверью.
— Да-а, дела, — покачал Мустафа круглой головой, выслушав мой рассказ. — Угораздило вас. Яночка, коньячку. — Дело в том, — продолжил хозяин кабинета, когда девушка растворилась за дверью, — что наркота не мой профиль. Что за фраера вас прессуют, сказать не могу. Даже предположить, но помогу, чем смогу — обещал. Ты пей.
Я хлопнул налитую для меня рюмку коньяка и вкуса не почувствовал, потянулся за печеньем. Мустафа верещал с кем-то по телефону.
— Нугзар, твои ли люди, пришлые моих друзей прессуют. Как бы эту темку перетереть невпопыхах? Да нет, зачем предъява — разобраться надо. Может, сторонний тут интерес. Помощи прошу — вот зачем звоню. Мой интерес — другу помочь, хорошему другу, хорошему человеку. Ладно. Хорошо. Ждем.
Мустафа положил трубу, взглянул на меня и после глубокого вздоха:
— Сейчас приедут за тобой. Съездишь, расскажешь всё, как мне. Если обидят, сразу звони, но не должны — люди серьезные.
Пока ждали курьера, о моих проблемах более ни слова. Мустафа интересовался, куда после лицея. Я сказал, что в ЮрГУ и, наверное, на стройфак.
— Это здорово, старик, — оживился мой криминальный друг. — Я тут как раз присмотрел одну строительную канитель, дохлую-предохлую. Возьму под тебя. Деньги вложу — разворачивайся. А что, в вузе — теория, в конторе — практика. Конечно, директором — не боги горшки обжигают. Пора, брат, страну брать в свои руки, а то от этих фефелов толку никакого.
Вошел атлет кавказской наружности. Кивок Мустафе — здорово, мол. Кивок в мою сторону — этот? Кивок мне — пошли. Мустафа, прощаясь, поднял руку.
Серебристый «ауди» нес нас через город. Водитель молчал, надрывалась его аудиосистема. Какой-то грузинский джаз или мистерия под ослиным хвостом — что-то среднее.
Мой новый визави был стар, могуч, под белой майкой мохнатое загорелое тело.
— Нугзар, — протянул крепкую длань. — Рассказывай.
Выслушав мой краткий пересказ известных событий, покачал породистой головой и щелкнул пальцами. Пришел в движение застывший у стены, как изваяние, мой извозчик. Передо мной возникли фрукты и вино в бокале. Пригубил, конечно, помня о кровных обидах сынов седого Кавказа.
Малюсенький мобильник затерялся в широкой лапе.
— Гела, тут мне один приятель интересную байку рассказал. Послушай его и убедись, что я был прав — цены сами по себе не падают. Есть крыса в городе, и он ее знает. Сам приедешь? К тебе? Хорошо.
Честно признаюсь, этот монолог я здорово надумал, так как произнесен он был на непонятном языке, лишь редко проскакивали русские слова. Но смысл был понятен. Некто Гела, рангом выше Нугзара, заинтересовался моей информацией, и сейчас меня повезут в новое место.
Это был трехэтажный особняк далеко за городом. Глухой забор, ротвейлеры на лужайке навели тоску душевную. Но Гела мне понравился. Широкомордый общительный грузин преклонного возраста. Впрочем, они долгожители. На вид бы я дал ему пятьдесят, а могло оказаться и все сто.
Опять вино и фрукты, а после рассказа оставили еще и на шашлыки.
Свечерело. Мы сидим с Гелой в беседке, в центре которой разложен костер. Перед нами остывающее мясо, фрукты, сладости, вино. Хозяин поднял бокал:
— Мир держится на порядке. Возникает хаос, когда он нарушается. Твои враги влезли со своим товаром, не спросив дядюшку Гелу, сбили цены, нанесли убытки. Я накажу их, когда поймаю. Помоги их найти. Нет, я не душегуб, невинной крови на руки не беру. Если эти люди не беспредельщики — выплатят неустойку, и вольному воля. Твоя доля в этом деле — десять процентов. Так заведено. Будем здравы.
Я чокнулся с грузинским авторитетом и выпил всё до дна, хотя и без того у меня уже кружилась голова и теряли силу ноги.
Привезли меня домой ночью, практически пьяным. Мама только взглянула укоризненно, оставив разборки на утро.
Утром обнаружил на мобильнике кучу пропущенных звонков. Но интересовал меня только Жучок.
— Ты где?
— На уроке.
— Надо встретиться.
Мы встретились во дворе лицея. Я утащил его за трансформаторную будку, выкурив оттуда малолетних курцов. Мне нужен был контакт с Тортиллой, который, я знал, был у Жучка. Серега достаточно умен, чтобы пытаться его обмануть. Я и не пытался, а выложил всё, что обдумал за ночь и утром, идя на встречу. Выбор-то был невелик. Либо мы с Жучком сдаем Тортиллу Геле, либо я сдаю Жучка грузинам.
— И не ищи здесь морали, — предупредил я. — Пепел Клааса стучит в наши сердца — спроси о том Димона.
Жучково лицо окаменело, но ресницы подрагивали, и это значило — идет интенсивный мыслительный процесс. Я подливал масло на нужный мне огонь:
— Мы получим десять процентов контрибуции. А бизнес их, считай, кончен. Грузины их вычислили — без нас ли, с нами, рано или поздно они их сцапают. Думай, Серый, думай.
— Хорошо. Только надо проверить, чтоб туфты не было.
— Стоп. Пусть грузины проверяют. Говори адрес.
— Ты мне не веришь?
— Нет.
Минуло две недели.
Мы сидим в моей комнате, все четверо — прогульщики. К черту лицей, тут такие дела! Перед нами на журнальном столике — деньги, много денег. Пачки американских долларов. Тринадцать тысяч. Всё считано и пересчитано. Это наш процент за операцию, обещанный Гелой. Привез их Мустафа со словами:
— Велено передать.
А я вместо благодарности:
— Слушай, Генка, как вы город-то грузинам прокакали?
Мустафа обиделся. Он должен был обидеться. Повернулся и пошел. Я пожалел о сказанном — в конце концов, мужик ко мне всей душой. Что ж я так-то?… Мустафа обернулся у машины:
— Слышь, чемпион, все мы под Богом ходим, а он чьих кровей, смекаешь?
И помахал мне рукой, прощаясь.
Теперь мы ломаем голову, сидя вокруг этих денег, что с ними делать. Можно ли считать праведными, заработанными? Поделить, отнести в милицию, сдать в детский дом?
Вы-то как бы поступили? То-то.
Я, пожалуй, поставлю здесь точку. Приключения наши закончились. Как мы поступили с деньгами? Если шибко интересно, звоните, расскажу. Понравился рассказ — хорошо попросите, будет и продолжение.
За сим остаюсь
лицеист выпускного класса, ваш Виталий Агапов.