«КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?»

Даже беглого взгляда на историю русской литературы в Уд­муртии достаточно, чтобы определить её как литературу рус­ской диаспоры в её региональном, а не межгосударственном (пока?) варианте. В этом своём качестве она выполняла и вы­полняет две новых основных функции – посредничества между литературами и культурами и репродукции, самовоспроизведе­ния в своих родовых качествах.

То, как русская литература в Удмуртии выполняет первую из названных функций, разговор особый. Обратимся ко второй, сразу отметив два важных обстоятельства: и удмуртская, и рус­ская литературы в Удмуртии возникли почти одновременно и развивались не только дополняя, но в значительной мере и дублируя друг друга.

Итог такого развития для русской литературы в Удмуртии очевиден – в известной формуле «расцвет через сближение и сближение через расцвет» ведущей оказалась часть, касающа­яся «сближения». С «расцветом» (подчеркну ещё раз – я говорю только о русской литературе и беру только общий вектор разви­тия) всё обстоит гораздо сложнее. И дело вовсе не в том, что «сближаются» русская и удмуртская, русская и татарская и т.д. литературы, а в том, что те процессы, которые принято опреде­лять как «сближение», носили характер унификации. Я скло­нен говорить именно об унификации, прежде всего потому, что за нею стояли внелитературные и внекультурные причины.

Литературы «сближались», унифицируясь, не столько между собой, сколько через некоего посредника – государственную идеологию, использовавшую литературу в качестве «зеркала», призванного отражать извивы, изгибы, эволюции этой самой идеологии. Это обстоятельство оказалось губительным для ли­тературы, т.к. из «зеркала» (революции ли, великого перелома ли, развитого социализма) она моментально превратилась в зеркальце из пушкинской сказки. Государственная идеология, как стареющая красавица, всё чаще заглядывала в него, вопро­шая: «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» и ждала только одного ответа – положительного. А нет – так и зеркальце об пол. Чтобы впредь умнее было.

Как результат, из литературы ушёл человек – цель, смысл и оправдание её, литературы, существования. Точнее, трансфор­мировался, став носителем неких устойчивых функций, чаще всего связанных со сферой материального производства и госу­дарственной службы. Литература как бы вернулась к опыту гоголевских «Мёртвых душ», поменяв в нём знаки, ценностные ориентиры. Души скупала государственная идеология, остав­ляя литературе право лишь на более или менее достоверную их – душ – имитацию. Не здесь ли одна из причин кризиса совре­менной советской литературы, по крайней мере, той её части, которая, освободившись от роли зеркальца, растерялась. С ими­тациями проще – тут тебе и чёткие границы допустимого, и ясно очерченные цели, и предрешённые результаты. Но вот явился живой человек, и что с ним делать? Куда звать, чему учить? Пушкину-то легче было: «Ты царь. Живи один. Дорогою сво­бодной иди, куда влечёт тебя свободный ум». А что это – «сво­бодный ум?» И как это – «один?» Без магистрального пути, без указующего перста, без плача соратников по СП?

Тем не менее, эпоха великих имитаций, похоже, завершается. «Куда ж нам плыть?»

 

1

- А вы соглашались с вашим собеседником? -

осведомился неизвестный, повернувшись вправо

к Бездомному. – На все сто! – подтвердил тот,

любя выражаться вычурно и фигурально.

М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита».

 

У сборника повестей О.Гусева интригующее и многообещаю­щее название: «Тайны городских кварталов». Сразу предупрежу возможного читателя – тайн будет много. Уже в первой повести «Гений» вы приобщитесь к размышлениям над механизмом «физических первопроцессов природы», потом вам наметят путь «к пониманию сути энергии», предложат «классическую интерпретацию единой теории поля», объяснят свойства «кван­та пространства» и, в итоге, чтобы не расслаблялись, предупре­дят: «…не исключено, что конечным объектом в том и другом случае попросту является одно и то же».

Вам мало? За мной (т.е. прежде всего за О.Гусевым), чита­тель, и ты познакомишься с написанным юным гением Инно­кентием (это он, по воле автора, посвящает нас в выше перечисленные тайны) и его старшим другом – писателем Рассказовым – «Обращением», адресованным всем народам и пра­вительствам. А в «Обращении» найдёшь рецепт решения всех государственных, политических, экономических и т.д. проблем и обещание – если все государства последуют этому рецепту – награды. В качестве таковой выступает познанная Иннокентием «природа гравитации».

Вслед за Гусевым вы убедитесь, что понять фундаментальные свойства мира очень просто. Вот Ньютону для этого понадоби­лось только яблоко, Архимеду – ванна. Иннокентию же – зада­ча-то у него посложнее – логарифмическая линейка и чайник (кипящий).

Много интересного и тайного в «Гении» О.Гусева. Но самое интересное и тайное – очевидное неумение автора проникнуть в суть характера героя. Отказавшись от безостаточного раство­рения героя в социуме, О.Гусев изъял его не только из социума, но и из реального мира вообще. Герои (главные, любимые авто­ром) лишь соприкасаются с этим миром, неся в себе норму и стремясь подверстать под неё мир. Их жизнь – житие. Их при­звание – просветить и облагодетельствовать.

В меньшей мере и с меньшим размахом те же начала прояви­лись и в повести «Тайны городских кварталов». Ефим – молодой инженер, крайне озабоченный своей внешностью и выдержан­ностью манер, случайно забредает в хореографическое учили­ще и встречает там её… Девушку в коричневом платье и с безупречной осанкой. Притом, как выяснится, приятную во всех отношениях. Что будет дальше? А дальше опять же много чего: старые друзья Ефима, готовящие одному из своих не очень приятный сюрприз в новогоднюю ночь, ухищрения Ефима, стремящегося найти достойную форму для встречи и знакомст­ва с девушкой в коричневом. Итог? Новый год Ефим будет встречать не в кругу друзей-прохиндеев, а в семье девушки. А что толкнуло героя на столь ответственный шаг? Пусть ответит сам: «Ефим был признателен девушке – с таким сложением, с таким лицом, с такими изящными веками, с такой улыбкой она просто не могла не быть воспитанной». И вот награда – благо­склонное внимание Ефима.

Круг замкнулся. Иннокентий и Рассказов хотят облагодетель­ствовать человечество, Ефим – отдельно взятую девушку. И второй круг замкнулся. Характер героя закрыт для автора. И тогда в силу вступает все тот же закон имитации. Ефиму «соб­ственная внешность казалась достойной самых радужных нео­жиданностей», «Ефим вернул мизантропический взгляд на сцену». Ряд можно продолжать. Но стоит ли? Стоит ли вести столь же подробный разговор и о последней повести сборника («Утро»), если в ней дочь-героиня признается маме: «Я не знала, что в тебе таится такой темперамент. На мой взгляд, он у тебя итальянской пробы».

Все три повести О.Гусева построены по одному принципу: имитированы интеллектуальные усилия Иннокентия, творче­ские – Рассказова, этические – Ефима. Из мира социальных иллюзий, уверяя нас в том, что это вовсе не иллюзии, а самое что ни на есть истинное. Вернусь к уже использованной анало­гии: автор всматривается в зеркальце-произведение, а герой – в себя, уверенные, что именно они – всех румяней и белее.

 

2

 

«А вместо сердца – пламенный мотор»

(Из песни)

Фантастика – явление удивительно разнообразное, лишенное отчетливых жанровых границ и в то же время легко узнаваемое.

Она обязательно перенесёт нас в прошлое или будущее, на иную планету либо в один из множества параллельных нашему ми­ров. И в этом смысле подзаголовок сборника повестей А.Андре­ева «Вторая попытка» (Фантастические повести) вполне оправдан. Автор как бы предлагает нам краткую энциклопедию примет фантастического жанра: машина времени, нуль-про­странство, глайдер, птерокар, ридер и т.д. и т.п.

Не ограничиваясь всем этим, А.Андреев вводит в повествова­ние детективный элемент. Герой повестей, открывающих сбор­ник («Вторая попытка» и «Пастораль») Беккер, сотрудник Управления общественной психологии, специалист по психо­динамике и «неплохой менто-индуктор», по долгу службы рас­следует итоги «рецидивов антиобщественного поведения», которых с каждым годом всё меньше. Причины большинства ЧП – техногенного порядка. Содержание обеих повестей – рас­следование ЧП такого рода. В одном случае выращенный неким исследователем супермозг гипнотизирует крупных учёных раз­ных областей науки, доводит их до самоубийства, в момент смерти считывает и вбирает в себя абсолютно всю информацию об этом человеке и консервирует её в собственном сознании. В другом случае на некой планете в результате воздействия неких физических законов возникает некое надсознание, диктующее тип сознания всем, населяющим эту планету.

Цель А.Андреева ясна, его интересуют моральные, нравствен­но-этические последствия стремительного развития науки, внедрения человека в такие области знаний о мире, которые могут оказать на человека негативное воздействие. И здесь с автором трудно не согласиться, но трудно удержаться и от заме­чания – мысль свежестью и оригинальностью не отличается. Однако обращусь к другим, более принципиальным моментам.

Во-первых, увлекшись сюжетом, событийной стороной пове­ствования, А.Андреев вольно или невольно отодвинул в сторону, стушевал им же выдвинутые проблемы. В обеих повестях точка ставится там, где заканчивается процесс расследования. Он-то и оказывается основным их содержанием. И следит читатель в первую очередь именно за ним.

И второе, может быть, более существенное. Для А.Андреева эволюция общества есть прогресс, движение от низших, менее совершенных форм бытия к высшим, более совершенным. Так думать – его право. Но и у меня как читателя тоже есть право задать автору вопрос – разве каждая очередная фаза развития общества не есть очередная вариация одного и того же круга проблем? Не технических, но нравственно-этических – добра и зла, чести и бесчестия, веры и знания, жизни и смерти. Так, может быть, задача фантастики и состоит в том, чтобы, прогно­зируя, моделируя возможные варианты развития общества, по­мнить (и напомнить нам, читателям) о том, что эти модели – лишь меняющиеся декорации, обрамляющие одну и ту же дра­му – драму человеческого бытия. И тогда стоит ли так присталь­но всматриваться в декорации, не видя или лишь краем глаза отмечая то, что происходит на сцене?

К сожалению, именно с этим желанием поярче украсить де­корации мы сталкиваемся и в завершающей сборник повести «Звезды последний луч». А.Андреев избрал в ней достаточно тривиальный сюжетный ход, попытавшись дописать, продол­жить «Аэлиту» А.Толстого. Не буду вдаваться в подробности событийного ряда и обращусь к тому, что мне представляется наиболее существенным. Мир Марса, в отличие от миров, восп­роизведённых в двух первых повестях, мир архаичный. Не в технологическом, а в социальном плане. Но существа дела это не меняет. Если раньше нам рассказывали о том, каковы перс­пективы развития современного нам общества, то здесь нам объясняют преимущества нашего, социалистического. Точнее, не столько нам, сколько бедным марсианам, живущим под гнё­том тирана Тускуба.

Оговорюсь. Я могу понять А.Н.Толстого, человека своей эпо­хи, талантливого, но проштрафившегося перед новой властью писателя, стремящегося замолить прошлые грехи. Его «Аэлита» – научно-фантастическая вариация любимой этой властью идеи мировой революции. Но зачем А. Андрееву понадобилось вер­нуться к этой идее сегодня, понять трудно. Но можно, вспомнив, что его исходная позиция, реализованная в предыдущих пове­стях, основана на хорошо нам всем известных из других источ­ников идеях: через тернии классовой борьбы человечество придёт к социалистической революции и бесклассовому обще­ству, дальнейшее развитие которого, в свою очередь, будет за­страховано от внутренних противоречий, а само общество будет тратить интеллектуальный потенциал на познание окружаю­щего мира и создание каждому из его членов максимально ком­фортных условий существования. Именно эта авторская логика заставляет Ивана, главного героя повести, познакомившись с целями заговорщиков, с горечью заметить: «Н-н-да… История-то знакомая. Никакой позитивной программы, главное – разру­шить… А про социалистические преобразования им и тем более не расскажешь…» А самого автора тут же добавить: «Но не говорить об этом было тоже нельзя, и Иван сказал часть того, что думал…»

Я прекрасно понимаю, что два вышедших в 1991 году в издатель­стве «Удмуртия» прозаических сборника не дают полного пред­ставления о современном состоянии русской литературы в республике. И тем не менее изданы-то именно они, и литера­турный год прошёл под их знаком. Похоже – не лучший год и не самый обнадёживающий знак. То, что инерция имитационного подхода к изображению мира и человека проявилась в произве­дениях О. Гусева и А. Андреева – для меня факт очевидный.

Я не о том, что надо бы писать о современности, об обществе, переживающем грандиозную ломку традиционного бытия и со­знания. Хотя почему не писать об этом? Но я о другом. О том, что в позициях самих О.Гусева и А.Андреева (если ориентиро­ваться на написанное ими) нет и следа этой ломки. Для меня этот факт – наиболее тревожный.

Позволю себе одно отступление личного порядка. В году 1983-1984 на филфаке УдГУ художественная комиссия принимала сценарий, подготовленный студентами к смотру художествен­ной самодеятельности. Спор между авторами и комиссией воз­ник сразу и по поводу не столько содержания сценария (хотя оно-то больше всего и раздражало), сколько его названия. На­звание было простое: «Русь моя, боль моя». «А почему боль?» – строго вопрошал один из членов комиссии. У него – не болело. А не болит тогда, когда человек бежит от ответственности не только за свои слова, но и за то, что происходит с другими, когда нет того чувства вины за несовершенства мира, кровавые выви­хи истории, смуту сегодняшнего дня, к которым ты, малый мира сего, кажется, и отношения никакого не имеешь. Вернее, болит. Но так не хочется, чтобы болело. Здесь-то и возрождается лите­ратура имитаций, социальных, нравственных фантомов как обезболивающего средства. И уже не важно, имеем ли мы дело с сознательной литературной анестезией или она – результат ограниченных художественных возможностей автора, небреж­ности письма или необязательности мышления.

Тем не менее, если не литературный (в прозе), то издательский итог года не столь печален. В 1991 году издательство «Удмуртия» выпустило ещё две книги – роман А.Н.Толстого «Петр I» и сборник лирики и прозы О.Э.Мандельштама. В первом издании меня привлекло послесловие С.Ф.Васильева, академически спокойно, с привлечением широкого круга теоретических ком­ментариев вписавшего роман в контекст русской исторической прозы XIХ-ХХ веков, эпохи, в которую он создавался и творче­ства самого А.Н.Толстого. Можно спорить с некоторыми трак­товками С.Ф.Васильева, упрекнуть его за то, что он не очень чётко акцентировал внимание на том обстоятельстве, что тол­стовский роман явно (и талантливо!) служил оправданием и эпохи великого перелома, и превращения союза равноправных республик в империю. Но это, в данном случае, частности. Уверен, для читателя романа знакомство с послесловием, напи­санным весьма и весьма квалифицированно, будет полезным и поучительным.

«Выпрямительный вздох» – так цитатой из самого Мандельш­тама назвала сборник его лирики Д.И.Черашняя, составитель и автор послесловия к нему. 1991 год оказался удивительно уро­жайным на издания произведений Мандельштама. Год его сто­летия. И тем не менее книга, о которой идет речь, занимает в ряду этих изданий своё, особое место. Прежде всего потому, что изданные Д.И.Черашней тексты надёжны в текстологическом смысле, выверены по наиболее авторитетным источникам с учё­том новейших публикаций и текстологических разысканий крупнейших специалистов в этой области. Добавим к этому, что в книгу вошли не только произведения Мандельштама, но и подобранный Д.И.Черашней «Венок поэту» – стихотворения М.Цветаевой, А.Ахматовой, А.Галича, Арс.Тарковского. «По­слесловие» написано человеком, настолько глубоко проникшим в художественный мир Мандельштама, настолько свободно в нём ориентирующимся, настолько одержимым желанием, что­бы с этим миром соприкоснулось как можно больше людей, что само «Послесловие» выглядит органичным продолжением сборника. «Выпрямительный вздох» – несомненная удача и со­ставителя, и издательства.

Известно, что «времена не выбирают». Выбирают позицию, выбирают формы и способы существования во времени, пред­назначенном тебе судьбой. Кажется, кончается эпоха, в которой позиция лучшего ученика соблазнительно легка, но нравствен­но-этически абсолютно непродуктивна, и начинается другая, быть достойным которой трудно, но необходимо. И это касается всех нас – и писателей, и издателей, и читателей.