ДРУГИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

 

* * *

Я, говорит, тебя любила –

только ты ничего не понял.

Ох уж эти сантименты –

из дальних углов амбразуры.

Лёжа в ванне – чувствуешь себя

дважды голым – снаружи и изнутри –

плещешься будто щёлочь в мензурке,

когда взбултыхали и смотрят,

какой ты на цвет…

Под потолком – доживает свой век

лампочка, взявшая на себя напряжение

в двести двадцать, чтоб весь этот бред

сделать хотя бы явным.

Будто за чашкой чая у Лаврентия Палыча –

шевелишь желваками,

потупив взор, и ищешь соломинку.

Лету – кирдык. Пар над водой –

как туман над Янцзы.

Стоишь на комоде предчувствий

фарфоровым белым слоником,

чувствуя, как кто-то тянет опять за язык…

 

Я, говорит, тебя убила –

только ты этого не осознал.

Как Марат в окровавленной ванне,

лежишь, заплетённый в мысли –

будто волос седой.

Самое время – прикрыть глаза

и представить берег скалистого мыса…

 

* * *

В нашем городе – выживут

смышлёные куклы,

умеющие говорить «папа»

и похожие на священных идолов.

У бывшего боксёра – ноют скулы,

когда он видит взмах белой руки

в зеркале заднего вида,

проезжая мимо бетонного звукоряда

с брызгами жадных витрин.

Но он – переключает скорость,

и гудит автострада

с жуком-камнетёсом внутри…

 

Во второй половине августа –

хочется, вряд ли, многого,

но что-то на стебле сухом

склоняется над тобой,

пытаясь расслышать слова,

обращённые к Богу

или к тому, в чём плодородный Бог

вызревал на протяжении всего фильма

о беспечных каникулах –

вызревал и обратился в сок.

В нашем городе – филологи и библиофилы

на это могут сказать лишь «ок».

 

Но во второй половине августа –

в самом его завершении –

с каждым сниженным градусом

выше смысл понесённого вновь ущерба…

 

* * *

Из ранки пинцетом вытянут белый свет –

без крови, без крика,

без влажного, липкого страха –

лишь капельки пота на лбу,

лишь в нелепом, но чутком родстве

глаза и пространство. Это фото –

не помещается в рамку,

поэтому пусть полежит на столе –

под стеклом.

Скоро – всё станет ясно,

а пока – в расхристанном городе

воют ветра, и занят очередным пустяком

скомканный в детских пальчиках ум. Вроде

вчера ещё ждали чего-то –

рылись в портфелях,

но натыкались лишь на протёкшие авторучки

да исписанные блокноты. Наверное –

это повод выбросить хлам.

Нас до сих пор за партами учат

некой формуле счастья, однако –

скоро опять зима.

Вороны – вновь станут мудрее и строже,

да и мы – вычертим линии подбородков,

если потянет зевать,

и на зеркале пыль впитается в кожу…

 

Нам бы – любить друг друга,

пока оно есть,

нам бы – ходить по кафелю,

стирая босыми ступнями

разводы мыльной и мутной оперы.

Над куполом церкви – крест

помечает ответ в той графе,

что означает «да».

Листья – ещё не опали,

но в них уже слышен сухой

и прощальный хруст.

Птицы – там, высоко – в янтаре

пока не застывшего солнца.

Проверь свой карман.

Он по-прежнему пуст?

Нет, в нём тускнеют ключи от дверей,

за которыми – угол сдаётся.

 

* * *

Выстрел семечком – всполох земли.

То, что вызреет –

обернётся бутоном-бабочкой

и полетит над цветочной поляной

в сторону новой зимы,

где белеют оленьи кости,

где Наталья Петровна, работая завучем,

всю жизнь ходит в школу

по голубому льду,

что присыпан пеплом сожжённых книг.

А пока – лепестки пусть будут

крыльями трепетного махаона.

В пёстром бреду

плывёт голова в окружении

шумных детей и зверей. Глаза ест дым,

но огонь – ещё так высок,

ещё так ненасытен, что язык

пляшет в каждом уместном случае,

подогревая варево пряного неба.

Смотрите, смотрите –

пулю-дуру семечко жизни учит…

 

* * *

Вот в Москве – поэзия – так поэзия:

там – симпозиумы,

пельмени-устрицы в майонезе,

там – страусиные ноги в чулках,

там – дольки в разрезе

пёстрой цедры, там в водке –

растворяется даже железо,

там – из огромной постели

бьёт вулканический гейзер.

Приезжаешь из какой-нибудь Пензы –

и сразу видишь: поэзия.

 

Так говорил Матвей за ящиком пива,

толстый журнал перелистывая лениво.

И все представляли:

вот уж точно: дивное диво.

А за окном – шелестела ива,

и гремел костьми домино

во дворе многорукий Шива.

– Но ведь и другие есть перспективы, –

раздался голос Екатерины.

 

Вот в Питере – поэзия – так поэзия!

Там любая строка звучит

как-то весомей, помпезней –

там в черепе Блока –

до сих пор столько созвездий,

что глаза разбегаются по подъездам,

по проходным дворам –

там с похмелья – такие бесы,

что Достоевский краснеет,

там – даже в библиотеке облезлой –

живые поэты – как неживые – уместны.

Екатерина – водила мышкой

на каком-то портале,

видимо, вдаваясь в детали.
Матвей – допивал вторую бутылку,

потом – третью – и так далее.

Петербург – это ж –

парадная сторона медали.

– Мы много об этом слыхали, читали,

но не всё по вертикали

или по горизонтали, –

вступил в разговор Виталий, –

есть и другие локации,

а также – персоналии.

 

Вот на Урале – поэзия – так поэзия.

Там – душа вон из кожи по стенке лезет,

там в диких джунглях своей Полинезии –

такие звери, такие птицы, что если

литература – фауна,

билет охотника бесполезен,

Там любой вой турбин –

превращается в песню,

там под пьяную лавочку тебя –

замесят, как тесто,

чтобы в хлебе ржаном воскреснул.

 

В Нижнем – что на холмах

близ Оки и Волги –

стихи – это такие наколки

на плечах атлантов,

когда слишком долго

читаешь хронику в интернете.

Но что толку?

Екатерина – на палец крутит свой локон,

Виталий – спускает

последние деньги в покер.

Смесь французского с нижегородским

велит без акцента окать.

Вот в Нижнем – поэзия, так поэзия –

без рук, без ног – но какие протезы!