ЛОСКУТНЫЙ РАРИТЕТ

Ab ovo

 

 

Взгляни на город — мы здесь живем:

не всё ли равно — Петербург, Париж,

Ганновер? — выглядят как жнивье

антенны на плоских пригорках крыш.

 

Здесь ветер — бессмысленный атавизм:

незыблемы камень, металл, бетон —

и с неба надменно взирает вниз

горячий оранжевый халцедон.

 

А где-то в созвездии Близнецов

Отец и сын и безродный дух

посменно высиживают яйцо,

мечтая, чтоб вылупился петух —

 

и горлопанил с утра, как встарь, —

и кто-то кого-то кому-то сдал…

А дальше, по Блоку, — опять фонарь,

аптека, улица и канал…

 

 

Пастораль с фонарем

 

 

Спят дома допотопного кроя,

ветер редкие тучи пасет,

и крестьянское небо рябое

серп за дальние скирды несет.

 

О нездешних мечтая парадах,

в две шеренги стоят фонари,

но один у церковной ограды,

сколько хочешь чини, не горит:

 

мнит себя добровольным изгоем,

крайний правый в калашном ряду…

Так однажды я выйду из строя —

и обратно уже не войду.

 

 

Жизнь

 

 

Жизнь идет. Контора пишет.

Вязы в сквере стали ниже.

Занимаемая ниша

жмет в подмышках и плечах.

И уже в моей природе

быть одетой по погоде,

а не слепо верить моде —

и гореть на мелочах.

 

Жизнь несется. Секретарша

снова стала на год старше —

и опять грозит демаршем,

если премию не дам.

Резко поредела грива —

не в пример аккредитиву…

Сын в подъезде хлещет пиво —

хорошо хоть не «Агдам»…

 

Жизнь застыла. Вязы — выше.

Мудрость, приваливши с грыжей,

отрицает мой облыжный

опыт — бегать от себя.

И уже намного проще

стало двигаться на ощупь —

к той заветной светлой роще,

где архангелы трубят.

 

 

Стишок про любовь

…Сочинять про госпожу любовь…

Лев Лосев

 

 

Муха проснулась — летит, жужжа, —

по весне не ей одной хорошо:

вот и мне под хвост попала вожжа —

про любовь хочу сочинить стишок.

 

Зимой писать о любви — сил нет,

я зимой меркантильная становлюсь,

а тут, глядишь, и рожу сонет

(что для новой книжки, конечно, плюс).

 

И все поверят, читая шквал

написанных мной по весне словес,

что бог и мне мужика послал,

и не поймут, что не бог, а бес —

и что послал он меня — ему,

что со мной — не бывает наоборот…

И что, спиваясь в пустом дому,

поэт с три короба вам наврет.

 

 

Прогноз

 

 

не то октябрь, не то бестолковый май…

галки решают — не рвануть ли назад на юг.

сбившись в квартал, наступают на сквер дома,

электричеством взглядов пытаясь взять на испуг

кусты сирени, похожие на репти-

лий, застывших по линиям берегов

черных гудроновых рек — и как ни крути,

по таким и Сам не сделал бы двух шагов,

белотканый свой не запачкав в грязи подол,

а мы — ничего — привыкли. и всякий раз

просыпаемся и, нащупав ногами пол,

понимаем, что по водам ходить горазд

любой — практически с детства, так повелось:

пять понедельников кряду, суббота и

воскресение, на которое как на ось

по слогам нанизано имя — Ершалаим…

 

дождливые будни не делают нас добрей.

местный люд уже не хочет верить в весну:

заяц солнечный ускакал сквозь разлом в ядре

ловить в Австралии страусов на блесну.

а сюда ведет процессию жаб июнь -

их клекочущий хор, фальшивя расейский гимн,

у зверья вызывает стойкое дежавю

и рвотный рефлекс, подменяя одно другим

так умело и нежно, что путаю даже я

периметр дома и инфернальный куб,

тщетно пытаясь найти хоть один изъян

в контурах молний, похожих на складки губ:

«тише, дитя», — и к складкам подносит перст —

«время твое не настало, иди гуляй»…

куафюрные ветры, с собак состригая шерсть,

вместо пуха мотают в клубки тополиный лай.

 

мелкую карту сдает небесный крупье,

будто гадает, не ведая что почем…

сердце твое на кровавом несет копье

оруженосец за правым моим плечом —

может быть, лето изменит его черты:

зарубцуются язвы, кожа станет бледней,

и он, перестав обращаться ко мне на «ты»,

в стойло загонит своих четырех коней…

и будут поля со вкрапленьями васильков,

земляничный холм, всклокоченные сады,

и какой-то мальчик, увидев в реке мальков,

ощутит, что не боится больше воды.

 

 

Ветер

 

 

У Большой Медведицы ковш блестит.

Южный ветер с устатку вздремнул в плюще,

но с утра — мостовые пойдет мести,

дабы скрыть огрубевшую суть вещей

за клубами пыли — смотри, смотри,

как кургузые домики под горой

превратятся в Третий, как будто, Рим —

или же, минимум, во второй,

повергая в шок голубей, собак,

школяров и дворничих; а смутьян

у мальчишки веснушки смахнет со лба

пятерней, не ведающей мытья;

 

колобком закатившись ко мне домой,

соберет со столешницы крошки слов

и, как бусины четок — одну к одной,

будет долго нанизывать свой улов

на украденный с грядки клубничный ус,

декламируя строчки чужих стихов,

что по случаю выучил наизусть,

в литмузее работая сквозняком.

И потянется душный остаток дня —

самозванный редактор, войдя во вкус,

обнаглемши, начнет поучать меня

на предмет сотворенья бессмертных бус —

вот тогда погоню мудака взашей,

ибо дóлжно помнить свои места…

И проступит чернильная суть вещей

огрубевшим потом на лбу листа.

 

 

Лоскутный раритет

 

 

Юродивый квадрат закрытого окна,

похожий на меня — и угловат, и замкнут, —

урвал себе лоскут небесного сукна

и заключил его в рассохшуюся рамку.

 

Оценщик-антиквар, когда я принесу

лоскутный раритет — чтоб выставить на «Сотбис»,

размажет, обомлев, внезапную слезу,

взглянув сквозь окуляр на авторскую подпись…

 

…А у меня еще в запасе есть пейзаж

(и кисти той же). Там — речушка с синей баркой

течет за домом с высверленной аркой,

где поджидает барышню апаш…

 

Не плачь, старик… Ведь я — никчемный нищеброд —

лишь окнами богат фасад моей лачуги —

и жив я добротой немыслимых широт,

где мне пальто зюйд-вест латает на досуге.

 

Хотя, конечно, плачь. Но плачь не обо мне —

голодному окно не станет паче хлеба…

Рыдай над наготой прорехи на стене,

над чернотой ее — оставленной без неба.