ТИХАЯ РОДИНА

 

САШИНЫ КАНИКУЛЫ

 

Саша сидел во дворе, почти у самых ворот, чинил деревянные грабли, которые сам и поломал, когда сгребал с дедом сено. Два деревянных зуба раскололось по причине отчаянного мальчишеского усердия: он второпях и рьяности вонзал грабельный зубовный ряд в землю, а потом, что есть силы, тянул на себя. «Саня, спокойно, – замечал дед, обучавший внука деревенской работе, ценивший его усердие и схватываемость на лету, прощавший неуклюжесть и неумелость новичка, – не тяпкой жо работашь, граблям жо. Не картошку жо окучивашь, гребёшь жо. Чево покос боронить взялся? Не отборонишься, а зубов токмо наломашь».

После замечаний деда внук чуть остужал своё рвение, но потом забывался и вновь отчаянно «боронил» лесную делянку. Ему казалось, что так быстрее. А сгрести высохшее сено надо было до надвигавшегося огромными тёмными тучами дождя. Ещё с утра дед выходил на улицу и, приложив ладонь «козырьком» к глазам, смотрел на горизонт, приговаривая: «Найдёт жо нать-то». Внук, во многом подражавший деду, следовавший за ним по пятам, тоже прикладывал руку к глазам, но ничего не видел. А высматривал дед, Саша это уже знал, дождь. Бабушка настаивала:

- Да идите сгребайте. Да высохло уж. Кости у меня ломило – найдёт.

Дед ворчливо отбивался, скорее, чтобы не выглядело, будто следует бабушкиным указаниям:

- Твоим костям – никакой веры. Оне у тебя моду взяли ко всему ломить: к дождю, к ветру, к опоросу, к Христову дню… Ломят-то на один ляд, а что за ломотой – поди угадай. Хомячиха где под избой разрешилась, а кости твои сигнал к дождю подают. Твоему баромеру нету веры. Он оден на все случаи, а случаев – никакой арифметики не хватить пересчитать.

Сгребать, однако, пошли, и когда проделали половину неблизкого пути, тучи вышли из-за горизонта «прям ордой», как выразился дед. Покос был большим, работа предстояла немалая, и приходилось поторапливаться. В итоге два зуба у граблей оказались сломанными, и, вернувшись домой, Саша сел их чинить.

В деревне он пристрастился к мужскому рукоделию: строгал, пилил, вытачивал, чинил. Случай поработать на столярном станке деда то и дело находился, как вот и сейчас: выстругав зубья, вместо поломанных, Саша вбивал их в гнёзда-дырки.

А началось пристрастие к поделкам с того, что Саша захотел обзавестись таким же деревянным кинжалом, что был продемонстрирован ему новым деревенским товарищем Шуркой. Саша деликатно поделился своей мечтой с дедушкой.

- А кака задача-то? И задачи никакой нету. Вон верстак, для всякой работы годен: хошь – кинжал, хошь – прялку, хошь – наличник. Хошь кинжал? Вон дерева разного и на ём, и под ём полно. Мастери.

Подвёл к верстаку, показал, объяснил: как зажимать, как строгать, как подтачивать. Кое-что из столярных работ ученик московской школы знал по урокам труда, но немного, явно недостаточно. В конце не очень быстрых и гладких концов у него получился-таки кинжал, от чего мальчик испытал радость, дотоле неведомую. Затем кинжал был раскрашен, залакирован, всячески усовершенствован с помощью кнопок, символизирующих ковку, потом и ножны были для него пошиты из голенища старого сапога. И уже Шурка, увидев такое чудо самоделания, сначала обзавидовался, а затем вместе с Сашей мудрствовал над своим.

С тех пор Саша искал случая поработать на станке, сделать что-то своими руками.

Дед лёг отдохнуть, бабушка пошла к соседке за прялкой, которую оставила у неё накануне, когда, собирались, по выражению дедушки, «бабьим роем» для песен, на которые были большие и удивительные умехи, по дедушкиной же аттестации. Обещала быть скоро, и вот уже слышен разговор у самых ворот:

- Чё, Настёна: нужда кака к нам гонит иль так, просто интерес безнуждый?

- Да дома ли Санежка-то, бабка Варя?- это спрашивает Сашина ровесница Настя, тщетно скрывающая свой интерес к нему.

- Вы молодняки скоры на ногу, дак и не знаю: дома ли, убёг ли куда. Уходила – был. Приду – не знаю, будет ли. Айда вместе обнаруживать. За Саню не ручаюсь, а деда точно обнаружим.

Ворота тут же открылись, первой вошла бабушка, сообщившая следовавшей за ней след в след Насте:

- Обнаружили. Сидит, рукодельничает. А к тебе, рукодельник, гостья вот, принимай, как умеешь. А сумей хорошо принять. В избу-то пойдете, нет? Или двором обойдётесь? Если в избу надумаете, потише будьте. Дед что-то чуток на сон стал. Быват по-разному. Но всё ж даки потише. – И пошла в избу.

Настя, смущаясь, села на скамейку рядом с Сашей. Сидели молча. Неловко сидеть сычом и пыхтеть над граблями, когда пришла девочка, но Саша не знал, о чем говорить. Настя держала одну руку в большом накладном кармане летнего сарафана, другой теребила кончик выставлявшейся из-под платка косы, перекинутой на грудь. Сашу поначалу удивило, что не только бабы и старухи, но все девочки – и маленькие, и подростки – ходят в платочках. Он как-то спросил Галю:

- Зачем вы всё время в платках ходите?

Она искренне изумилась:

- А зачем без платков?

- Ну, просто так – без платка и всё, – не нашёлся ничего другого сказать Саша.

- Просто да непросто. А напечёт? А молния? А двухвостка заберётся да всё поест в ухе, да оглохнешь? – недоумевала непонятливости горожанина Галя.

- Что же мальчики да мужики с непокрытыми головами ходят, а не печёт, молния не ударяет, двухвостки по ушам не лазят? – нашёлся на этот раз Саша.

- А-а-а! Мужикам да парням – не грешно!

- Тоже мне – не грешно! – ухмыльнулся Саша.

- А ты думал?! Бог-то увидит, что грешно идём, да и накажет, – и тут же Галя понарассказывала массу историй, наверное, ходящих одними и теми же примерами по всем деревням многие годы, как и солнечный удар хватал, и молнии били, и насекомые в ушах селились и безобразничали там у девочек, ходивших без платков.

Наконец Настя начала разговор:

- Сломал-то кто грабли, Санежка? – И тут же спохватилась: – Ой, Саша?

Саша знал, что деревенские за глаза называют их с двоюродным братом Санежками. И знал, откуда это прозвище, обидное, между прочим.

Дело в том, что когда их с братом привезли сюда на каникулы, то у бабушки и дедушки во дворе была соседская девчонка, пришедшая за дрожжами. Она первая увидела приехавших мальчиков-подростков, москвичей, вежливых, скромных, нарядно одетых, очень отличающихся от бойких задиристых деревенских мальчишек.

Девочка, взяв дрожжи, стремглав побежала с ними к первой же завалинке, на которой после вечерней дойки собрались бабы и девки, стала взахлеб расписывать вновь прибывших: и красивые-то, и румяные-то, и нарядные-то, и вежливые-то… Таки-претаки – жуть, каки хороши!

На что бабка Аня изрекла: «Уж послушашь тебя – таки аппетитны явилися! Прям никто другой, как только шанежки и прибыли».

Так и закрепилось это прозвище за братьями Сашами – «Санежки». Впрочем, двоюродный брат, намеревавшийся провести лето в деревне, вдруг, когда его отец, привезший их на машине, засобирался домой, тоже запросился, ни в какую не дал себя уговорить, и приезжал только на выходные в пятницу вечером. Они всей семьёй регулярно навещали дедушку с бабушкой, благо, жили не так далеко, в отличие от Саши, которого мама смогла навестить за всё лето только один раз.

- Да сам и поломал, – не очень-то хотелось признаваться мальчику в своей неумелости.

Но Настя очень удовлетворилась ответом:

- Вишь, как чудесно хорошо: сам поломал, сам и чинишь. Это не то, что другой поломал, а кто другой заместо чини.

Явно Настя хотела что-то сказать или спросить, и совсем не о граблях, но не решалась.

- Скоро уезжаешь? – наконец спросила-сказала она, опустив глаза.

- Да. В школу скоро, – ответил Саша. Ответ был очевиден и не важен, Настя и сама его знает.

Опять молчание. И вдруг девочка твёрдо-дрожащим голосом выпалила:

- Нравишься ты мне. Прям очень. Я вот думаю всё: знаешь, нет, что нравишься? Думаю, вежливый ты очень, по вежливости стесняешься, может, сказать. А я по девичьей скромности стесняюсь сказать. Лето-то все уж простеснялись, а к отъезду, думаю, надо объявить: уж всё равно, думаю себе, уедет скоро, недолго, коли что, в стыдобе-то маяться. А так, может, ещё остатьние вечера-то и посидим вдвоём, а там и письма пойдут. А простесняюсь – ни вечеров, ни писем. Я вот так себе подумала… Не знаю, правильно, нет, подумала.

Тут уже покраснел Саша. Настя ему не нравилась. Она была хорошей и симпатичной, но нравилась ему Галя – некрасивая, не всегда опрятная, но которую он увидел как-то купавшейся и был впечатлён самим видом блестящего от воды девичьего тела. Саша и раньше видел купальщиц – на городском пляже, в пионерлагере на пруду, в бассейне. Там было много таких девочек, в чем-то одинаковых, и они не воспринимались так, как воспринял он вышедшую из воды Галю. И влюбился. Он ей ничего не говорил, но решил, что когда будет уезжать, оставит записку.

Это лето было, пожалуй, самым необычным: оно наполнено и даже переполнено чувствами. Впервые складывались отношения, которые нужно было как-то строить. Во-первых, с девочками. Да и с мальчишками тоже.

У Саши прежде не было увлечений девочками. С одноклассницами он был дружен. Дружба эта могла проявляться и дёрганиями за косы, и обстреливаниями из трубочек, и необидными обзываниями. Вместе делали стенгазеты, собирали металлолом, макулатуру, разыгрывали сценки в школьном театре. Но отношения были совершенно ровными, Саша ни о ком не думал, не искал встреч, не краснел при них.

Да и отношения с мальчишками, ровесниками, здесь складывались необычно. В школе эти отношения были привычными, не обходилось без ссор и быстрых примирений. А тут поначалу всё шло неприятно, и вообще поведение надо было выстраивать, ничего не развивалось само по себе.

…На второй же вечер по приезде, в субботу, Саша с братом отправились в клуб. Заметив их на подходе, деревенские мальчишки сбились в кучу, и когда Саши подходили, грозно-презрительно спросили:

- Чего, у вас в городе клуба, что ли, нету? Чего в наш пришли? Не видели кино, что ли? – и встали у дверей клуба, загородив проход. Саши растерялись, возникло минутное замешательство, но тут же к деревенским подскочила какая-то девчонка и боевито стала на них нападать, буквально тараня от дверей клуба:

- Че вы к им пристаёте? Твой, что ли, Петька, клуб? Он всейный. Мой тоже. Я – пускаю. А ну дай дорогу!

Проатакованные посторонились, а мальчишка, в котором всё выдавало вожака, к которому и обращалась боевая защитница городских гостей, насмешливо заметил, отходя, однако, от дверей:

- Вишь, у городских кака мода – за их бабы воюют. Оне сами воевать непривычные. За бабьими спинами, как за заслонками – хорошо. В городе-то, говорят, уж не всякий раз поймешь – баба иль мужик, парень иль девка. Ну, коль девки им дорогу расчистили, то можно идти кином любоваться.

Саши не знали, как быть: действительно неудобно, что будто бы девчонка их отстояла, хотя постоять за себя мальчики могли сами. Но поддаваться на провокационные оскорбления тоже не хотелось, да и получалось, что обидишь свою заступницу, не воспользовавшись её стараниями. Братья прошли в клуб, купили билеты и заняли места.

Вопреки напряжённому ожиданию, кино смотреть им никто не мешал, но по возвращении домой деревенские, выйдя с сеанса раньше и устроившись на одной из лавочек по дороге к дому Сашиных бабушки и дедушки, кричали, когда мальчики проходили мимо:

- Вы кто будете: парни али девки? Вас, городских, не поймёшь.

Наверное, такое недоброжелательное отношение и повлияло на решение брата: он передумал оставаться и настойчиво запросился домой. Это было в глазах Саши почти предательством, поскольку немалую роль в том, что он согласился поехать на всё лето в далёкую неведомую деревню на парное молоко, как ему предписали врачи, сыграло то, что туда поедет и его брат. А Саша при всём желании не мог отказаться от деревенских каникул: его мама, отправив сына в деревню, сама собиралась поехать в санаторий.

И с первого же дня Саша стал с нетерпением ждать окончания своей ссылки, как он окрестил про себя эти каникулы. Но продолжалось такое настроение совсем недолго.

…Путь к дружбе с деревенскими ребятами проложил сосед Шурка. Он, оседлав общий с Сашиным двором забор, с интересом следил, как тот мастерит воздушного змея. Эта идея пришла, когда уехали гости, и Саша, тоскуя, вышел во двор и заметил около поленницы реечки, годные для змеев. В городе такие были большой редкостью, а здесь валяются вон.

- Можно я из этих реек змея смастерю? – спросил он у шедшей из хлева с ведром парного молока бабушки.

- Да чего же нельзя? Сор это. На растопку только и годится, да на дракона твоего. Сначала молока выпей, а потом и за змеюк берись.

Саша расположился на столе во дворе, и когда работа у него закипела и стал вырисовываться замысел, Шурка, чей любопытный глаз был давно замечен между щелей забора, сменил наблюдательный пункт на более удобный – оседлал забор. Когда работа подходила к концу, Саша позвал:

- Хочешь, вместе будем делать?

Шуркиным ответом было буквально моментальное спрыгивание во двор. Вместе приклеивали хвост змею, привязывали нитку, вместе понесли результат совместных усилий на улицу и вместе, держась за нитку, побежали по пыльной дороге, давая змею набирать высоту. Он получился превосходным: так замысловато парил, так был красив на фоне голубого-голубого неба, что невозможно было не залюбоваться.

Эта сцена не осталась незамеченной деревенскими, которые по окончании полётов кликнули Шурку к себе.

На другой день дед надумал почистить охотничье ружье и мелкокалиберную винтовку. Почистив, решил и пострелять. Попросил пострелять и Саша.

- А навык-то есть какой-никакой? – поинтересовался дед.

- Я в школьном тире весь год занимался, – ответил внук.

Стреляли по полешкам, которые ставили на чурбаны. После первых же звуков стрельбы Шуркин забор оседлало несколько человек. Зрители были пристрастны, и Саша боялся, что от волнения будет мазать. Но этого не случилось, и он поразил все цели, отстрелявшись ненамного хуже дедушки, признанного деревенского охотника.

Вечером пришёл ставший почти другом Шурка. Тщетно скрывая радость, с деланным равнодушием спросил:

- Чего в клуб не идешь? Там другое кино, говорят, хорошее.

- Да так, не хочу, я этот фильм уже месяц назад видел.

- Ну, месяц назад! Уж забыть напрочь можно. Парни спрашивают, чё, мол, сосед твой, кино разлюбил? Пусть приходит.

Приняв этот жест примирения, Саша отправился в клуб. До сеанса оставались считанные минуты, зрители уже расселись, и когда Саша с Шуркой вошли, Петька показал на свободный стул возле себя:

- Вот тут не занято. Гостю место.

И со следующего дня Саша стал участником, а то и заводилой всех деревенских ребячьих игр, посиделок, развлечений. Он был непререкаемым авторитетом по части рассказывания придуманных и вычитанных историй, очень популярны были сюжеты о далёкой Москве, жители которой представлялись деревенским то полными недотёпами, то обладающими какими-то сверхспособностями существами. Во всяком случае, за нормальных обыкновенных людей их никто не считал. И Саше пришлось нелегко, поскольку он постоянно как бы развеивал миф о себе самом: как положительный, так и негативный. Саша чувствовал это: к нему относились то снисходительно, как к больному или юродивому: что, мол, с москвича возьмешь? А то отношение было, как к герою, обладающему чудесными качествами, которыми глубинка наделяла далёкую всемогущую Москву и населяющих её жителей, мол, это тебе не абы кто, а москвич!

Во время, свободное от нескончаемой череды деревенских трудов по хозяйству и в колхозе, к которым быстро и охотно приобщился Саша, он ходил с ребятами на рыбалку, в лес, клуб. От него не ускользнуло, что он нравится деревенским девочкам. Не ускользнуло это не только от него.

Как-то они с Петькой шли на ферму, где работала Петькина мама, а Иринка, сидевшая на лавочке возле своего дома, крикнула:

- Сань, а Сань, в клуб придёшь?

Молча пожав плечами, Саша испытал неловкость, что вопрос был адресован ему одному.

Тут Петька не выдержал и с досадой принялся рассуждать:

- Слушай, поколотить тебя, что ли? Всех девок наших отбил.

Саша пытался оправдаться перед ставшим ему другом Петькой:

- Да не отбивал я никого!

- В том-то и дело. То и обидно: ты не отбиваешь, а они от нас отбиваются и к тебе прибиваются. Что ты с ними будешь делать! То ли их, может, поколотить?

- Девочек бить? – неужели Петька способен на такое?

- Да не бить, а поколотить для острастки, чтобы не наглели. При своих парнях на чужого вешаются! Видал?! Мы бы другого пришлого давно поколотили. А тебя, вроде, и есть за что, и не за что. Да и друг уже. Какая с другом драка? Прям не знаю, как быть. Задача! От девок да баб – головная боль да хлопоты.

Не упускала возможности обратить на себя внимание и Настя. Но совсем иначе. Она стеснялась открыто заговаривать, таилась и обставляла всё как случайность, стечение обстоятельств. А если и вступала в разговор, то в общей компании на завалинке, как, впрочем, и сам Саша с Галей.

Внук с дедом, пенсионером, продолжающим посильно работать на колхоз, каждое утро ходил в контору за нарядами на работу. Бригадир давал задания на день: починить изгородь на ферме, заменить неисправный замок в правлении… Дорога пролегала мимо Настиного дома. Ещё издалека Саша видел, что она торчит в окне, вглядываясь в их сторону, а заметив, захлопывает створки, чтобы с шумом распахнуть, когда они сравниваются с её домом и невольно оборачиваются на стук. Настя начинает и продолжает разговор почти всегда слово в слово:

- Здасьте, дед Егор.

- Здорово, Настёна.

- Куда идёте, в контору?

- Туда.

- Наряд получать?

- Его.

- А куда сегодня пошлют, не знаете?

- Да куда ни пошлют, туда и пойдём.

- Ну, Бог в помощь.

- Да, без его помощи ещё никто не обходился.

Настя никогда не обращалась к Саше, хотя интересовалась, конечно, не нарядами деда Егора. Если ей удавалось узнать, куда будут посланы работники, она якобы случайно оказывалась там. При этом она опять-таки будто не замечала Сашу и всё внимание уделяла деду. Тот как-то пошутил, когда она, навестив их на пасеке, где они сколачивали улья, ушла:

- Мной и в молодости девки так не интересовались, как сейчас. Того гляди, бабка взъестся, что за мной молодка по пятам бегает.

Саша покраснел: и от деда не ускользнуло повышенное внимание к нему Насти.

…И вот она призналась в том, что ему, да и не только, давно известно. Он не знал, как ответить, чтобы не обидеть. Не скажешь: «Нет, ты мне не нравишься». Сидели молча. Он понимал, что пауза неприлично, даже оскорбительно для девочки, затянулась, и начал вымученно:

- Ты – очень хорошая… Работящая… Скромная…

Поймал себя на том, что произносит слова, которыми бабушка характеризовала девичью положительность. Именно так и говорила: «Хорошая какая девка: работящая, скромная…» Надо, конечно, ещё что-нибудь сказать.

- Я бы с радостью с тобой дружил, как с товарищем… Как с Петькой, Шуркой, – и замолчал. Очень глупо. И если бы Настя захотела, то поняла бы всё и без слов или с первых же слов. Но она не хотела и слушала дальше. Саша вертел в руках починенные грабли.

- Да ты тоже парень работящий, скромный, – выдавила из себя девочка. – Вот бы и хорошо, вот бы и пара, – при этих Настиных словах краской залились оба.

Вдруг Настя резко достала руку из кармана, в котором что-то перебирала. В руке оказалась мыльница. Металлическая, блестящая, с выдавленными узорами. Протянула Саше своё приношение:

- На. На память.

- Что ты! Не надо! – он был удивлён и смущён: первый раз девочка без всякого повода делает ему подарок. – Зачем? Не надо.

- На память, говорю. Я деньги за прополку получила. Специально для тебя взяла. Не обидь, не побрезгуй, прими.

Смущаясь, Саша взял, поблагодарил. Подумал, что у него в деревне нет ничего, чем он мог бы отдариться. Но его осенило:

- Знаешь, я тебе из Москвы пришлю переводные картинки.

Настя неподдельно оживилась:

- Ой, правда?! Пришли, Санежк, ой, Саша. Мне завидно на переводки-то, а у нас не продают. У девчонок и на дневнике у кого есть, и на зеркале. А у меня нету. Я тебе просто так подарила, не за что-нибудь. Но если будет от тебя такая любезность – пришли. – И добавила: – А может, и фотокарточку пришлёшь? Одним письмом прямо: переводки и карточку свою?

- Не знаю. У меня нету, – соврал Саша. Ему подумалось, что если он пришлёт фотографию Насте, это будет изменой Гале, встреч с которой, якобы случайных, он искал, редкий раз разговаривая с которой, смущался, заикался, отводил глаза. Но никто, тем не менее, не догадывался о Сашиной влюблённости, поскольку Галя не нравилась никому, а уж ему-то…

Сдружившись с деревенскими мальчишками, Саша оказался поверенным во все их тайны. В том числе сердечные. И почти все девочки кому-то нравились. Кроме Гали. Она, несимпатичная, порой растрёпанная, неряшливая, не была предметом ничьих воздыханий. Кроме Сашиных. Он думал только о Гале. Думал с того дня, как увидел её выходящей из воды. С волос стекала вода, Галя отжимала косу, блестя на солнце влажным телом, как русалка чешуёй.

После, когда они с мальчишками ходили рыбачить, купаться, иногда вместе с девчонками, он видел их, плескающихся, бегающих по берегу, задорно и зазывно резвящихся, но ни одной он не впечатлился так, как Галей, после купания одиноко отжимавшей косу.

Едва ли он решится ей сказать о своих переживаниях. Но оставит записку. Или напишет из Москвы.

Саша вертел мыльницу в руках.

- Красивая, – он хотел сделать приятное подарившей.

- Как ты, – смущённо заметила она.

- Разве я похож на мыльницу? – засмеялся он.

Рассмеялась и Настя.

- Это я от смущения глуплю, – наивно-искренне призналась она.

Смех разрядил напряжённость непростого для обоих разговора, и они начали болтать, как, бывало, в клубе, на завалинке, запросто общались мальчишки и девчонки.

…Накануне отъезда, когда за ним уже приехали на машине дядя и мама, Саша попрощался со всеми своими новыми друзьями. И с девочками тоже. Они сбились стайкой, стояли возле расположившихся на траве парней, нарочито громко разговаривали и смеялись.

- О! Щебечите, щебечите! Недолго осталось, – прокомментировал ревнивец Петька. – Уедет завтра, а мы-то здеся, вам-то с нами жить. Посмотрим-послушаем, как защебечите тогда.

Саша всё искал глазами Галю, но её не было. Он даже нашёл вполне убедительный предлог пройти с мальчишками около её дома. Но её не было ни на завалинке, ни в окне. Саша пришёл в отчаяние. И долго не мог уснуть в эту последнюю ночь у бабушки с дедушкой.

…По деревне по просьбе Саши ехали очень медленно. И он увидел её. На самой окраине, на мосту. Вместе с Настей они стояли в белых платочках, прислонившись к перилам. Заметив издали фигурки, Саша замер в надежде, что одной окажется Галя. А когда девочки увидели машину, заметались и вдруг схватились за руки, словно держа одна другую, чтобы не убежать.

Мост был узким, и когда машина поравнялась со стоявшими, то лица всех оказались совсем близко. Девочки старались улыбнуться, но выглядели очень растерянно, смущённо, словно застигнутые за каким-то нехорошим поступком, глаза у обеих были полны слёз. Они отчаянно замахали ему, он – им. Всё длилось мгновения. Переехав мост, дядя прибавил скорости. Саша оглянулся. Галя с Настей стояли на мосту и, сняв платки, махали, пока не скрылись из виду. Отвернувшись к окну, Саша боялся, что с ним заговорят мама или дядя, занятые разговором друг с другом, и заметят, что он плачет.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

На станцию бабушка ходила каждый день. Пять километров туда, пять оттуда. Возвращающаяся со станции бабушка – было привычней, чем идущий с работы папа, проверяющая тетрадки мама: у папы были выходные, отпуска и командировки, у мамы – каникулы или в редкие дни отсутствие тетрадок, а у бабушки не было ни того, ни другого, ни третьего. Отправляющейся в путь бабушку никто не видел, поскольку она уходила, когда все ещё спали. Единственный поезд, останавливающийся на ближайшей станции, приходил в семь утра. Его и ходила встречать бабушка. Тимофей бежал в школу, а навстречу – бабушка. Она смотрела или под ноги, или вдаль невидящим взглядом, Тима подбегал к ней, прижимался и говорил: «А я, бабунюшка, в школу иду». Бабушка гладила его по голове со словами: «С Богом, Тимушка, с Богом», крестила и целовала в лоб.

Со станции она всегда приходила очень печальной и долго, занимаясь делами по дому, иногда напевая что-то, была как в воду опущенной. И так каждый день. Бабушка редко была весёлой. Мало говорила, больше слушала. И даже не от неё, а от мамы Тимоша знал, почему бабушка ходит на станцию. Она встречает. Дедушку. А тот всё не приезжает. Вернее, не возвращается. С войны. Когда он ушел на фронт, мама была ещё в колыбели, а её старшему брату исполнилось пять лет.

Бабушка очень боялась, что дедушка вернётся, а его никто не встретит, и он подумает, что бабушка не ждала и не верила. А она ждёт и верит. И в церкви ставит свечки за дедушкино здравие. «Пусть хоть где остался даже, если с кем-то, здоровый будет», – это уже сам Тима слышал, когда бабушка с соседкой разговаривала. У той муж тоже не вернулся. Но ей и похоронка пришла, и на могиле его она уже не раз была, когда пионеры-следопыты определили место его захоронения и прислали письмо. Она со всеми пятью детьми на могилу ездила. И после поездки, в которую её собирали всем селом с огромными хлопотами, рассказывала бабушке:

- Ребят перед ним выстроила, говорю: «Полюбуйся, Фёдор, каких я тебе детей вырастила. Не всякие родители вдвоём так поднимут, как я их подняла». Только трое отца и помнят, а Танюшку-то и он не видал, после него, в августе родила, хоть в сентябре ждали.

Бабушка кивала головой:

- Разве я не помню? Все помню. И про твоих, и про своих…

А бабушке пришло другое письмо: без вести пропал. Значит – жив. В этом бабушка абсолютно уверена. Да вон даже после похоронок, говорят, люди возвращались. А уж после «без вести пропал» и в соседнее село тракторист пришёл. Без ноги. И дедушка придёт. Выйдет на станции, а его никто не встречает. Это горько и обидно после стольких лет разлуки. Бабушке поэтому и болеть некогда, как она сама говорит, потому что болей-не болей, а на станцию идти надо.

Как-то Тима с классом поехали на экскурсию. На поезде. Так получилось, что учителя не смогли известить совхоз, когда возвращаются дети. И Тима помнит, как он обрадовался, когда в утренних сумерках на пустом перроне увидел бабушку: она стояла в начале платформы и жадно всматривалась в окна проплывающих мимо вагонов. Бабушка с внуком одновременно увидели друг друга, и мальчик радостно закричал: «Бабушка! Я приехал! Вот я»! А она побежала, как могла в её возрасте, за двигающимся вагоном, словно боялась, что Тима проедет мимо. Это было так приятно, что тебя встречают! Ждут! Пока весь класс сидел в малюсеньком зале вокзала, дожидаясь вызванного по телефону совхозного автобуса, Тима, гордый тем, что его единственного встретили, успел пересказать бабушке все впечатления от поездки. Она сидела, молча слушала его, прижав к себе и гладя по голове, но словно и не слышала.

Мама мечтала, как старший брат, быть геологом, а стала учителем. Тоже из-за станции. Брат ей объяснил, что с бабушкой должен кто-то остаться: она ни в какую не хотела никуда уезжать. Мама закончила пединститут и вернулась в родное село.

А Тима мечтал быть следопытом. Чтобы отыскать своего дедушку. Ведь следопыты не только могилы разыскивают, но и людей, которые потерялись во время войны. Дедушка тоже мог потеряться. Например, забыл адрес. Так бывает, что человек всё забывает после ранения. Но для того, чтобы стать следопытом, сначала надо стать пионером. И Тима так старательно учился и хорошо себя вёл, что его приняли в пионеры в числе трёх лучших учеников класса. Следопыт должен хорошо знать географию и историю. Ещё ориентироваться на местности и читать карты. У Тимы были пятерки по всем предметам, но знания географии, истории были таковы, что он, ученик сельской школы, побеждал на областных олимпиадах по этим предметам, и в ориентировании на местности на «Зарницах» ему тоже не было равных.

- Бабунюшка, я обязательно найду дедушку и привезу его домой, – говорил он бабушке, когда она была особенно печальной.

- Ты, Тимушка, моя надёжа, – всегда отвечала она. Но, надеясь на внука, всё равно каждый день ходила на станцию.

Учиться дальше Тимофей мог поехать и в Москву, но поступил на физико-математический факультет университета в областном центре, потому что не представлял, что сможет видеть бабушку не чаще, чем два раза в год на каникулах после сессий, и приезжал на каждые выходные. Учёба на программиста позволяла Тимофею расширить поисковые возможности. Он систематизировал данные о без вести пропавших: где, сколько, какое количество затем удалось отыскать среди живых… Прекрасно понимая, что шансов отыскать деда среди живых практически нет, собирал данные о захоронениях, особенно интересуясь теми местами, где воевал дед и находился в момент того, как пропал без вести. Поисковая работа и на местности, и в архивах стала образом жизни Тимофея, и консультировались у него даже люди с учеными степенями.

…Нашел он не только могилу деда. Но и разыскал двух его здравствующих однополчан, один из которых видел, как рядом с дедом разорвался снаряд, и от деда едва ли что даже осталось. Самого однополчанина контузило, и он после госпиталя был демобилизован. Он уверен: дед погиб, а известие о том, что без вести пропал, пришло потому, что бои были жестокие, штаб просто не успевал выяснять, что случилось с каждым солдатом. Однополчанина после войны разыскали местные следопыты, выяснявшие имена воевавших, и он имя Тимофеева деда уверенно назвал в числе погибших за село. Следопыты и родных погибших воинов разыскивали. Но, видимо, не получилось всех известить.

О результатах своих поисков Тимофей дома не говорил. И на могилу поехал со своей поисковой группой, не сообщив домашним, что, похоже, отыскал захоронение деда.

Обелиск стоял на краю села. Имя деда было написано чёрной краской на скромной серой бетонной стелле первым: Белолицев Т.И. – Тимофей Иванович. Внук взял землю с могилы деда, положил в мешочек, который сшила ему бабушка в его школьные поисковые поездки. Холщёвый мешочек предназначался для хлеба. Так, в этом мешочке он и привёз землю домой, положил за бабушкину икону, на которую она каждый день молилась, но почти никогда уже не заглядывала за образа: уборка была обязанностью сестры Тимофея Тони, которой он наказал не трогать положенную им вещь.

Внук понимал, что ожидание только и держит на этом свете старенькую бабушку, и если она узнает о том, что дед давно умер, едва ли переживёт такое известие. Она жива этим ожиданием. И родителям нельзя сообщать: они наверняка проговорятся, тем более, отец всё чаще настаивает на переезде в областной центр, где ему, директору МТС, прекрасному хозяйственнику и организатору, давно и настоятельно предлагают занять пост в министерстве.

В город всё-таки решили переехать. Отец заявил, что нельзя отпускать младшую дочь одну учиться в центр, недопустимо всю семью держать заложниками бабушкиных фантазий, когда ясно, как дважды два, что дед давно умер, ждать некого. Бабушка и не настаивала никогда, чтобы кто-то оставался в селе из-за неё. Она просто говорила, что сама никуда не уедет.

Когда Тимофей заканчивал четвёртый курс, а сестра готовилась к выпускным экзаменам и поступлению в вуз, отец поставил вопрос ребром, оформил перевод в министерство и стал готовить семью к переезду. Бабушка была совсем плоха, на станцию еле ходила, по-прежнему говорила, что никуда не поедет. Мама почти плакала и уговаривала, намекая, что не может остаться с ней, поскольку в городе мужа сразу приберут к рукам бойкие горожанки, что и нельзя оставлять дочь в городе без присмотра.

- Поезжай, поезжай, Манечка, – буквально хорохорилась бабушка. – Я одна прекрасно проживу. Хозяйство мне одной не нужно. А воды принесу, сготовлю себе, поезжай, не думай, заботу не бери в голову – справлюсь.

Ничего не говоря родителям, Тимофей перевелся на заочное отделение и поставил семью перед фактом:

- Я остаюсь с бабушкой, а вы переезжайте в город.

Отец пытался возражать, но Тимофей заявил, что если они даже насильно увезут беспомощную бабушку, он всё равно останется, и сам будет ходить на станцию встречать деда.

- Ты портишь себе жизнь! – воскликнул отец. – Какая карьера тебя ждёт в деревне!

- Извини, отец, но карьерист из меня не получился. Да и тебе жизнь здесь не помешала занять пост в министерстве. Почему ты думаешь, что мне помешает? Тем более, я – программист и могу работать хоть на необитаемом острове, если связь с землей налажена.

Как-то осенью бабушка окончательно слегла, чего сильнее всего боялась. Она ни о чём не просила Тимофея, но на другой день он встал чуть свет и стал собираться.

- Ты куда? – спросила бабушка.

- На станцию, деда встречать.

- Фотографию возьми, а то не узнаешь, – голос бабушки дрожал от радости и волнения, она показывала на стену, где в старой раме под стеклом было много карточек, в том числе деда. Он прислал это фото с фронта: в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, гимнастерке.

- Узнаю, бабунюшка.

- Нет, возьми, – настаивала она.

Тимофей не стал возражать. Он взял из-под стекла фотографию деда, на которой тот был почти его нынешним ровесником.

- В целлофан заверни, – продолжались советы.

И эту просьбу выполнил внук. Пошёл, перекрещенный бабушкой, на дорогу. Конечно, можно было бы остаться во дворе, залезть на сеновал, поспать там, а потом прийти в дом и сказать, что был на станции. Но он боялся, что бабушка всё поймёт. И пошёл встречать деда, могилу которого отыскал два года назад. Странное дело: когда поезд подошёл, и вагоны стали проплывать мимо, Тимофей, вставший в начале платформы, где и увидел тогда, давно, свою бабушку, многие годы стоявшую на это месте, начал вглядываться в окна, поймав себя на том, что надеется увидеть деда. Увидеть именно таким, каков он был на фотографии, лежащей во внутреннем кармане пиджака.

Никто не вышел из остановившегося состава. Но только когда поезд скрылся из виду, Тимофей пошёл домой. С этого дня он каждый день ходил на станцию, и с этой странной надеждой всматривался в окна тормозящего поезда.

Учась в городе, Тимофей ходил и на дискотеки, собирался с друзьями по вечерам, а в деревне он, помимо нехитрых работ по хозяйству, всё время уделял учёбе и поискам. Вокруг него собиралась местная ребятня, заразившаяся интересом к поисковым работам, истории, краеведению. Запросы в архивы, выписывание редких книг, штудирование карт навело его на поразительное открытие: в его родных местах могли сохраниться древние стоянки людей. Тимофей не только подробно опросил всех старожилов, собрал предания, легенды, песни своего села, но и исходил соседние деревни, пока не определил место, где следует производить раскопки.

Закончив вуз с красным дипломом, имея массу самых заманчивых предложений, Тимофей остался в родном селе – учителем в школе. И уже в июле, ещё не приступив к работе с учениками, начал с группой под руководством профессора археологии, проявившем огромный интерес к изысканиям поисковика, раскопки.

Несмотря на бурные археологические работы, Тимофей продолжал каждый день ходить на станцию. Бабушка крестила его перед уходом, и с каждым разом это движение давалось ей всё труднее.

Придя как-то со станции, Тимофей увидел, что бабушка без него приподнялась и не лежала, а полусидела на кровати. Она похорошела, лицо её светилось. Он не успел ничего сказать, как она тихо произнесла:

- Тимоня, милый ты мой! – и протянула к нему руки, воздевая их.

Она впервые назвала его Тимоней. Обычные её обращения к нему были «Тимонюшка», «Тимочка», «Тимушенька». Он хотел ответить ей, но она вдруг запричитала:

- Пришёл! Вернулся!

Хотя ничего особенного в том, что он вернулся со станции, как и ежедневно, не было.

- Я знала, знала! – да, она увидела в нём деда!

- Подойди, подойди, душа ты моя! Истосковалась как я по тебе, сокол ты мой ясный! Голубь ты мой!

Таких ласковых слов никогда не слышал прежде от бабушки даже он, её любимец. Подошёл к кровати, сел. Бабушка уткнулась ему в плечо, прижавшись, причитала:

- Дети-то как выросли! Не узнаёшь детей-то! А ты не изменился! Я постарела, не смотри на меня, – бабушка, как девушка, стыдливо прятала лицо, уткнувшись в рукав внука. – Сейчас Тима придёт. Манин старший. Ушёл он. Тебя встречать пошёл. Разминулись вы, видно. В твою честь назвали. Как с тебя вылили, Тиму-то. Маня в городе, недавно туда уехали, а так всё со мной жила. Ваня геолог у нас, всю землю уж исходил. Я дальше райцентра так и не была, а он всю землю нашу обходил-объездил. Боялась я уезжать-то. А ну на день уеду, а ты в тот день и вернёшься? Скажешь, жена-то где? Мужа с войны не ждёт, гуляет где-то. Ноги вот у меня отказали, совсем не ходячая, а когда таскала, все дни, ни одного не пропустила, ходила тебя встречать. Ну вот и отчиталась перед тобой за жизнь мою. Жила долго, а отчиталась коротко. Тимоня, сокол мой ясный, голубь мой, сейчас и умирать можно – дождалась. Ты мне глаза и закрой, друг сердечный.

Тимофей всё понимал. Он не мог смахнуть слёзы: одной рукой держал руку бабушки, другой гладил её седую голову. Бабушка стала говорить тише, неразборчиво, потом откинулась на подушку, сложила руки на груди и затихла. Умиротворение на лице делало его буквально ликом, какие были на многочисленных иконах в доме. Глаза остались чуть приоткрытыми. Внук закрыл бабушке глаза.

Как странно и несправедливо: всю жизнь рядом с тобой был человек. Самый близкий, самый любимый, дорогой. И вдруг он просто закрыл глаза – и его не стало. Тимофей никогда не встречался со смертью близкого. Но не представлял, что это так буднично и страшно в своей неотвратимости.

Он сам обмыл её, сам одел в вещи, давно лежавшие приготовленными ею в похоронном узелке. Сделав все это, позвонил родителям и сообщил о случившемся.

В гроб бабушке кроме фотографии деда он положил тот холщёвый мешочек с землёй. Когда гроб поставили на краю могилы, к траурной толпе подлетел белый голубок и сел на рябину, стоящую в головах свежевырытой ямы. Не спугнули его ни стук молотка, вбивающего гвозди, ни громкий плач мамы. Голубок сидел на ветке, пока люди не пошли с кладбища. Тогда и он вспорхнул и улетел. Все обратили на него внимание и гадали, что это могло значить. И только Тимофей точно знал, что это за голубок и почему он прилетал к бабушкиной могиле.