РАССКАЗЫ
ГОРЬКО
Молодёжь шумно отмечала двойной праздник – выпускной вечер и свадьбу сокурсников, Светланы и Максима. Вчерашние студенты от души радуются. Ведь они теперь дипломированные специалисты.
Лица молодожёнов светятся счастьем. Друзья им желают любви до гроба, долгой безоблачной жизни и добра. А после каждого пожелания звучит – «горько!» Жених с невестой, будто стыдясь своего счастья, застенчиво касаются друг друга губами.
Только Марии Петровне действительно горько. Раньше она особо и не задумывалась о своей горькой участи матери-одиночки. Но впервые встретившись с будущим сватом в этом маленьком кафе, на неё потоком обрушились обиды прошлых лет и воспоминания обожгли её сердце, а от неожиданно навалившихся беспокойных дум голова кругом идёт…
«Господи! За что мне такое наказание?» – ей хочется закричать во весь голос и прервать эту, по её мнению, вакханалию. Но неведомая сила давит женщине на плечи и не даёт даже сдвинуться с места. Эта парализующая энергия исходит от соседа, сидящего справа от неё. Он – её до сих пор незажившая сердечная боль и первая любовь, отец её дочери Светы. Почему же он сам не предпринимает никаких мер для прекращения этой нелепой свадьбы? Он разве не осознаёт, что Света с Максимом не могут быть мужем и женой – они брат с сестрой.
«Что, что мне сделать, чтоб уберечь дочь от кровосмешения?» – словно намереваясь потушить пылающий огонь в груди, Мария Петровна вновь налила себе в бокал столовой воды. Но испепеляющее пламя разгоралось всё сильнее.
– Маша, ты же к еде ещё и не притронулась. Да и шампанское даже не пригубила. За счастье молодых принято выпить до дна, – нетронутую чарку Павел Максимович дал ей в руки. Машинально взяв рюмку, Мария Петровна расплескала её содержимое на белоснежную скатерть. Но она этого не заметила. Вытирая пот со лба и лица носовым платком, глазами поискала непочатую бутылку с минералкой. Не обнаружив питьевой воды, она неосознанно схватилась за только что поставленный бокал с шампанским. Холодный напиток обжёг горло и грудь. Поперхнувшись, женщина начала кашлять.
Павел Максимович поспешил на помощь – любезно стал похлапывать по спине бывшую возлюбленную. От этого её пылающее огнём лицо вдруг побледнело.
– Не прикасайся ко мне! – Мария Петровна резко отстранилась от мужчины. Сидевшие поблизости девчата удивлённо посмотрели в сторону родителей жениха и невесты. Почувствовав недоумённые взгляды молодых, женщина вновь зарделась. Вымученно улыбнувшись, она громко произнесла:
– Здесь очень душно. Надо бы открыть окно.
Её соседки опять изумлённо переглянулись: кондиционеры работали отлично и тридцатиградусный летний зной в кафе нисколько не ощущался.
– Извини, Маша. Я не хотел тебя обидеть… – прошептал слегка захмелевший Павел Максимович и долил в свой бокал шампанского.
Тем временем кто-то из гостей снова крикнул: «Горько!»
И Света с Максимом вновь прильнули друг к другу.
– Раз, два, три, четыре… – в один голос начали считать гости. А Мария Петровна вдруг всхлипнула. Охваченные беспечным весельем выпускники вуза не заметили этого. Лишь Павел Максимович виновато опустил голову.
Мария Петровна была готова сию минуту убежать без оглядки из этого душного кафе (да и из самого города тоже), в свою родную деревню. Ей сейчас хочется припасть на могилу матери и излить свою неожиданную боль, непомерное отчаяние. Ведь одна мама могла бы выслушать и что-нибудь посоветовать, как тогда… Но женщина вынуждена терпеть это представление из-за боязни обидеть своё чадо.
А тогда, двадцать три года тому назад, Маша с матерью убежали из родной деревни. И не вдвоём, а втроём. Но третья – дочь Света – в ту пору мирно обитала в мамином чреве. А Маше, заканчивающей среднюю школу, пришлось выпускные экзамены сдавать экстерном. Помог мамин авторитет заслуженной учительницы… Елизавета Григорьевна позаботилась тогда и о своих младшеклассниках – перевела их в следующий класс и в конце мая они переехали жить в райцентр. Мудрая женщина решила, что в посёлке городского типа, где жителей, как муравьёв в муравейнике, затеряться им будет легче. Вернее будет сказать: убежали от людской молвы. Благо, Машина беременность тогда в чужие глаза ещё не бросалась. И всё же некоторые из деревенских сплетниц за спиной уже тыкали пальцами: «У такой принципиальной учительницы несовершеннолетняя дочь забрюхатела. Так ведь она с молодым учителем физкультуры с самого начала его появления в школе будто бы шашни завела…»
Павел Максимович тогда действительно был начинающим учителем. Он старше Маши всего на четыре года. И парень с девушкой влюбились друг в друга с первого взгляда. Встречаясь в деревенском клубе или в школе, они обо всём на свете забывали. А во время репетиций новогоднего бала-маскарада «Дед Мороз» со «Снегурочкой» и не заметили, как перешли границу дозволенного.
После того случая Маша начала избегать Павла. Но его, словно магнитом, тянуло к любимой. Да и самой девушке с каждым разом становилось невыносимее скрывать свои чувства. В школе нечаянно встретившись с Павлом, её всю начинало трясти, будто после удара током: ноги становились ватными, голова кружилась, сердце готово было выскочить из груди. Хотелось подбежать к любимому и крепко его обнять… Но их всюду преследовали любопытные посторонние взгляды. Пугаясь сплетен, она наедине с Пашей старалась не оставаться.
А однажды учитель физкультуры отпустил одноклассников Маши с урока раньше звонка. Только Марию Смирнову под предлогом исправления «хвостов» попросил задержаться в спортзале. Девушка недоумевала: какие «хвосты», когда у ней в дневнике красуются одни «пятёрки»? Тем не менее, опустив голову, предстала перед педагогом.
– Машенька, ты почему избегаешь меня? – Павел притянул девушку к себе. Маша не сопротивлялась. Прислонив голову к груди любимого, она заплакала. Как будто слезами хотела очиститься от обидных намёков одноклассников, косых взглядов односельчан. Парень начал утешать её:
– Не плачь, любимая, всё будет хорошо. Как только тебе исполнится восемнадцать, мы с тобой поженимся. Затем ты поступишь в пединститут. Я поеду вместе с тобой в город, там устроюсь на работу. Снимем квартиру и будем жить душа в душу. Ну не порти свои васильковые глаза. Чуть-чуть потерпи и мы будем самой счастливой парой на свете…
Вздрогнув от прикосновения соседа, Мария Петровна очнулась от воспоминаний.
– Мария Петровна, просим Вас рассказать что-нибудь из детства дочери, – обратился к матери невесты тамада.
Женщина нехотя поднялась со стула. Тридцать пар любопытных глаз, кто с улыбкой, а кто с серьёзным интересом, уставились на неё. Она растерянно огляделась вокруг. Затем, как будто ожидая подсказки, умоляюще посмотрела на Павла Максимовича. Но тот, опустив голову, виновато разглядывал узоры на белоснежной скатерти.
Поняв, что поддержки ждать неоткуда, Мария Петровна выпрямилась: «Сейчас расскажу всю правду и этой клоунаде положу конец». А заметив своё отражение на зеркальной стене, она с горечью подумала: «Поэтесса верно подметила: я не из гордости, а от горести так прямо голову держу…» Затем снова перевела взгляд на застывших в ожидании молодых людей. Их милые лица излучали радость. Особенно казались счастливыми Света с Максимом. Как тогда, прошлой зимой, когда впервые приехали к Светланиной маме, чтобы познакомиться:
– Мама, знакомься: это мой жених. Мы с Максимом дружим уже пять лет… – дочь ещё что-то говорила, но у Марии Петровны глаза затуманились, а уши будто заложило. Чтоб молодые не заметили её замешательства, женщина поспешила на кухню. Собирая на стол, она с грустью подумала: «Эх молодость, беспечная молодость! Почему она так быстро проходит?..»
А сейчас, снова увидев светящиеся счастьем и добрым ожиданием глаза дочери, сердце матери вдруг больно кольнуло. Схватившись за грудь и побледнев, она пошатнулась.
Заметив состояние женщины, Павел Максимович переполошился. Гости тоже почувствовали неладное. Кто-то услужливо поднёс Марии Петровне стакан с водой. А Павел Максимович достал из кармана упаковку валидола:
– В последнее время с этим лекарством я не расстаюсь.
– Мама, что с тобой?! – растолкав друзей, Света вмиг оказалась рядом с матерью.
– Не волнуйся, дочка. Что-то сердце… кольнуло. Теперь уже отпустило. Наверно, от духоты. Вот выйду на улицу, отдышусь и всё будет нормально. А вы веселитесь, на мой недуг обращать внимания не стоит. – Мария Петровна шагнула к выходу. Павел Максимович хотел выйти вместе с ней. Но женщина резко остановила его:
– Мы с Элей, – она подхватила подругу дочери. Уже на ходу бросила свату: «Вы, Павел Максимович, вместо меня расскажите про детство наших детей. Сценарий тамады нарушать нельзя».
Сполоснув лицо холодной водой из-под крана в туалете, Марии Петровне стало немного легче. Но душевная боль, словно жук-короед, исподтишка точила сердце: «Эля, как близкая подруга, наверняка, лучше осведомлена об интимных отношениях Светочки с Максимом. Если мои подозрения подтвердятся, нужно будет убедить дочь сделать аборт. Ведь ребёнок сестры и брата однозначно родится неполноценным…»
– Элечка, вы с моей Светой, наверное, друг другу доверяете самые сокровенные секреты. Скажи, не ждёт ли моя дочь ребёночка от Максима? – уже во дворике, присев на скамейку, женщина не удержалась – нервно схватила девушку за рукав.
– Что вы, Мария, Петровна! Ваша Света в этом смысле, можно сказать, старомодна. Однажды она выразилась так: «Мою маму в молодости какой-то ловелас обманул, поэтому я выросла безотцовщиной».
Своим детям я не желаю такой участи. И поэтому до брачной ночи ни с одним мужчиной, даже с Максимом, близких отношений не допущу…»
После этих откровенных слов Эли, Мария Петровна поняла, насколько её дочь считала себя обездоленной. А узнав, что Света давно не верила в сказки о погибшем отце-лётчике, на неё словно ушат горячей воды вылили. Как ошпаренная, женщина не могла найти покоя: «Почему я не рассказала раньше правду дочери? Узнай Света, кто её отец, этой свадьбы не было бы. Но ведь до сегодняшнего дня я тоже не ведала, кто отец жениха моей дочери… Я сама во всём виновата… А теперь нашим детям придётся расхлёбывать эту кашу-заваруху…»
Теперь женщина для себя решила: после того, как гости разойдутся, они с Павлом откроют детям правду. Немного успокоившись в вечерней тени деревьев, Мария Петровна уже смогла вздохнуть полной грудью. Чтоб отвлечь Элю, она сказала:
– Удивительно, что в самом центре города такой уютный сквер.
Эля согласно кивнула головой. А Мария Петровна мучалась угрызениями совести за то, что о духовных переживаниях собственной дочери узнала из чужих уст. Но тут же женщина старалась оправдать себя: во время учёбы в вузе Света домой к матери приезжала не часто. Да и во время каникул дочери мать всегда была занята: то тетради нужно проверить, то классный час провести, то с родителями учеников встретиться… А дочь была предоставлена сама себе. И даже любящая бабушка не могла, оказывается, заменить девочке родителей…
Осознав свою вину перед дочерью, Мария Петровна решила оправдаться перед подругой дочери: мол, у сельской учительницы, тем более безмужней, забот всегда выше крыши и по этой причине не редко страдают без внимания их близкие.
– Ни в чём не вините себя, Мария Петровна. Дочь Вас понимает и любит. Иначе Света сама не выбрала бы профессию учителя, – девушка поспешила успокоить мать подруги. А сама с нетерпением посматривала на открытую дверь кафе, откуда были слышны весёлые голоса её однокурсников.
Заметив беспокойный взгляд девушки, Мария Петровна вновь почувствовала себя виноватой, но теперь уже перед Элей: желание Эли быть с друзьями и подругами так понятно – некоторые из выпускников, возможно, сегодня расстаются друг с другом навсегда, а женщина досаждает подруге дочери своими проблемами. Извинившись перед девушкой, она поспешила загладить свою оплошность:
– Пойдём в кафе, мне уже полегчало.
Не успели они зайти в зал, как к Эле подбежал рыжеволосый парень и увлёк девушку в толпу танцующей молодёжи.
Мария Петровна еле протиснулась к столу, где со скучающим видом сидел Павел. Теперь она решительно была настроена поговорить с глазу на глаз с бывшим возлюбленным о дальнейшей судьбе их детей. Ведь молодые вовсе не догадываются, что они приходятся друг другу сводными сестрой и братом. И это опять же по вине родителей: если бы будущие сватья со сватом нашли время заранее встретиться, могло бы всё сложиться благополучно – менее болезненно для Светы с Максимом.
Из скудных рассказов дочери о своём женихе Мария Петровна знала, что Максим рано остался без матери. А его отец вторично жениться не решился, так как сын, узнав о намерениях папы, решительно заявил: «Если ты приведёшь в дом чужую женщину, я убегу или утоплюсь в реке…»
Словно рысь на свою жертву, Мария Петровна набросилась на отца жениха и своей дочери:
– Павел… Максимович, что будем делать? Как сообщим детям о том, что им нельзя быть вместе? – в данный момент женщина забыла и про гордость, и про былые обиды. Слова любимого, произнесённые им почти двадцать лет тому назад, теперь уже не ранили её сердце.
А тогда Павел сильно обидел Марию. Даже унизил, сказав: «Твоя мама, Маша, права. В посёлке тебя никто не знает, по этой причине упрекать ранней беременностью не будут. Ну и… начальство ни тебя, ни меня таскать не станет…» Вот так, как будто он тут ни при чём. Тогда Маша поняла, что Павел испугался ответственности, и своё обещание приехать к ним не выполнит.
Но надежда, говорят, умирает последней. Маша после рождения дочери ещё какое-то время ждала и верила. Искорка надежды погасла, когда девушка, оставив десятимесячную дочь на попечение своей матери, поехала поступать в пединститут и встретила в чужом городе бывшую односельчанку. Та известила Машу о том, что Павел женился и поехал работать директором школы в соседний район. «Ну и пусть, – оставшись одна, девушка глотала слёзы: – Забуду, никогда не буду вспоминать…»
Но не получилось. Правда, боль притупилась. И если бы не сегодняшняя встреча, она бы так и не беспокоила. Но случилось то, что случилось. И теперь эта вновь открытая рана болела вдвойне. Сердце женщины, обеспокоенное дальнейшей судьбой дочери, разрывалось на части.
– Успокойся, Маша, – прервав горькие мысли бывшей возлюбленной, виноватым голосом произнёс Павел Максимович. – Послушай меня и не сердись. Максим не кровный мне сын. Разве ты не заметила, что и внешне он ни капельки не похож на меня. Своего родного отца парень не знает. Когда мы сошлись с матерью Максима, мальчику было полгода. Поэтому он считает меня родным отцом…
Дальнейшее объяснение свата Мария Петровна уже не слушала. По её щекам катились горючие слёзы. Но на этот раз они перемешались с нектаром радости за дочь…
ПОКАЯНИЕ
Известие о смерти жены огорошило Рево Васильевича. Ольга? Умерла?! А как же я?.. Если бы мужчина был способен сейчас адекватно мыслить, он бы от изумления и стыда сквозь землю провалился. Ведь до сегодняшнего дня он был более чем уверен, что жена – любимая и настолько же надоевшая женщина – богом или ещё кем-то дана была ему в собственность, а поэтому и должна ему принадлежать до последнего его вздоха. А теперь?
…Заметив, как сожитель упаковывает дорожный баул, Адалина переполошилась:
– Рево, ты куда? Почему без меня?
На встревоженный вопрос любовницы мужчина не ответил. Его мозг, словно жук-короед, точила мысль о жене, неожиданно ушедшей в мир иной: «Не может этого быть! Ведь я же живой. А Ольга только неделю тому назад, угостив моими любимыми табанями с зыретом*, отправила меня в дорогу…»
Рево Васильевич вспомнил, как тогда Ольга у порога с горечью в голосе совестила мужа:
– Эх, Рево, Рево, волосы уже все седые, а ума в голове нисколько не прибавилось. Мечешься, как бабочка, от одного цветка к другому и никак не можешь определиться. Тогда жена его даже до ворот не проводила. Так и не попрощавшись по-человечески, досадливо захлопнув калитку, Рево поспешил к другой женщине.
Адалина намного старше Малышева. Горячая и ласковая в постели и не противница пропустить рюмку-другую вместе с сожителем, Адалина пока вполне устраивала Рево, давно перешедшего шестидесятилетний рубеж. С ней он чувствовал себя молодым, и самое главное не обременённым заботами.
Нечего греха таить: с самого начала супружеской жизни любил Рево ходить «налево». О многочисленных любовных похождениях похотливого мужа Ольга хоть и знала, но ни с одной из его любовниц, даже застав их в своей супружеской постели, не конфликтовала. Разве только своего Рево, насквозь просвечивая некогда голубыми, а теперь поблекшими глазами, иногда пожурит бывало:
– И почему только я полюбила тебя так сильно, что всю жизнь терплю твои измены? – а недолго помолчав, тяжело вздохнёт и спросит: – На этот раз надолго ли вернулся? – Затем отрешённо взмахнёт рукой и скажет: – Ну да ладно, живи покуда. Только, не дай боже, чтоб сыновья с отца пример брали. Невестки ведь хоть и покладистые, но моего терпения у них нет.
Малышев в таких случаях чаще начинал махать кулаками. Но и в этих ситуациях Ольга, напоминающая девочку-подростка, молча переносила побои мужа. Один только единственный раз как-то обречённо произнесла:
– Бей, Рево, бей за мою сумасшедшую любовь к тебе…
А однажды, озверевший под воздействием алкоголя Рево, беспрекословно подчиняющуюся жену избил до полусмерти. Если бы не сын, пришедший к матери с работы на обед, наверняка тогда убил бы Ольгу. Уже после того как Алёша вырвал из рук разъяренного отца треснутый батог, мужчина опомнился и увидел: жена лежит на полу без сознания, изо рта и носа хлещет кровь…
Тогда врач из районной больницы строго сказал:
– Вас, мужчина, надо бы отправить за решётку и держать там как дикого хищника. Не понимаю, почему ваша жена жалеет такого изверга… – в усталых глазах нейрохирурга Рево тогда увидел презрение и отвращение, даже некую брезгливость.
Через два месяца Ольгу выписали из больницы. И Рево на коленях просил прощения у жены, даже прослезился:
– Теперь всё будет по-другому, поверь, – он целовал руки безучастной жены, клялся и божился. Только Ольга отрешённо и устало глядела на странные выходки мужа и, сидя на диване, будто со стороны наблюдала за происходящим…
От воспоминаний Рево Васильевича отвлекла назойливая, как осенняя муха, Адалина:
– Ну скажи, чем я тебе не угодила?
Но Малышев оттолкнул вцепившуюся в его руку женщину и процедил сквозь зубы:
– Отстань от меня, шлюха! Я еду к своей Оле. Она во сто крат лучше тебя, – сказал так, будто и не знал, что Ольги уже нет в живых. Сложив свои вещи в чемодан, не попрощавшись с любовницей, мужчина громко захлопнул за собой дверь.
Уже подходя к железнодорожной станции, Рево Васильевич постепенно остыл. Перед его глазами вновь возникли кадры воспоминаний о последней встрече с женой. Тогда Ольга была чем-то озабочена и очень грустная. Но – жива…
А через минуту его стала грызть совесть: «И Адалину тоже обидел ни за что ни про что. Как будто она виновата в том, что я всю жизнь был кобелём, так меня иногда называла жена…»
До прибытия поезда оставалось более получаса. Спрятав билет в нагрудный карман пиджака, Рево Васильевич вышел из здания вокзала на перрон. Надеясь на то, что чуть пригревающее весеннее солнце отогреет его душу, он глубоко вздохнул и сразу почувствовал специфический запах мазута и каменного угля. Затем закурил папиросу и загляделся на село. Обосновавшееся на пригорке поселение с птицефабрикой, где, как и большинство жителей этого населенного пункта, проработал вплоть до выхода на пенсию по старости Рево Васильевич Малышев, отсюда кажется небольшим. И только огромные валуны по обеим сторонам ступеней, ведущих к птицефабрике, напоминают о близости Уральских гор.
Сюда, в Пермский край, Малышев почти тридцать лет назад прибыл из соседней республики. Точнее будет сказать – убежал из родной деревни, разозлившись на тогдашних руководителей колхоза и райкома. Обиделся на то, что его, окончившего курсы подготовки бригадиров и некоторое время проучившегося в совпартшколе, не выбрали на руководящую должность. Правда, о том, что мужчину из совпартшколы досрочно турнули без всяких документов об образовании, перед односельчанами Рево Васильевич ни словом не обмолвился. Тем не менее, кому надо, узнали: Малышева из совпартшколы выгнали за донжуанство. Более того: и партбилет отобрали. Ведь коммунистическая партия строго следила за моральным обликом своих членов: за многожёнство или блуд по головке не гладили. Безусловно, втихаря имели любовниц или любовников многие коммунисты. А вот Малышеву не повезло: какая-то из многочисленных любовниц в порыве ревности донесла начальству, что в родной деревне жена с тремя малыми детьми мается, а Рево Васильевич тут гуляет налево-направо, и всё прочее в таком духе. И если бы не те доброхоты, Рево Васильевич Малышев мог встретить свою старость в кресле большого начальника. Да вот – не получилось…
Воспоминания хлынули на мужчину, словно весеннее половодье.
Тогда, с позором возвратившись в свой колхоз, не найдя понимания со стороны председателя и парторга, Рево, сильно обидевшись, запил. Особенно не понравилось ему то, как оба руководителя хором хвалили его жену и ставили её в пример: мол, и трудолюбивая, и грамотная – бухучёт в хозяйстве ведёт успешно, и с детьми заниматься успевает, и личное подворье не запускает… Пристыженный и обиженный Малышев именно после нелицеприятного разговора решил уматываться из родной деревни. Написав заявление об увольнении и бросив его под нос председателя, злой вышел из здания правления и прямиком направился в сторону магазина. Опустошив с соседом одну беленькую тут же, возле продмага, другую спрятал в карман и, сильно пошатываясь, переполненный обидой и злобой, направился к дому.
Жена кормила домашнюю скотину. А дети как всегда ещё не вернулись от бабушки, живущей на другом конце деревни, где после школы находили тёплый приют.
– Ты почему на меня натравливаешь своих любовников?! – мужчина решил переложить проблемы с больной головы на здоровую. От первого же удара женщина, выходившая из сарая с охапкой сена, повалилась на мёрзлую осеннюю землю. От каждого пинка, словно ёжик, она молча сжималась в маленький комочек.
Му-у-у! – из хлева послышалось мычание коровы. Этот звук заставил мужчину опомниться: «Умрёт ещё. Тогда уж точно меня посадят. А может, уже?.. Пока не схватили, надо бежать отсюда подальше…»
В доме под кроватью Рево нашёл свой чемодан. Бросив туда костюм, несколько рубашек, нижнее бельё и, захватив из комода свои документы и все до копейки деньги, он, сломя голову, бежал от проблем.
Как отшагал по ночной дороге почти двадцать километров – уже не помнит. Лишь на станции недолго передохнул, затем сел в поезд.
Одна из женщин, с которой Малышев завязал отношения во время учёбы в совпартшколе, жила и работала в небольшом селе за Пермью. Может, не прогонит бывшего любовника?..
Галина свою беременность от Рево скрывать не стала. Узнав о таком факте, мужчина сначала испугался. Но Галина сказала, как отрезала:
– Не надейся: с тобой, вертихвостом, я свою судьбу связывать не собираюсь. Тем более, как члена бюро обкома, меня могут лишить всех регалий и званий – разрушение семьи дело нешуточное. А мне карьера дороже…
По совету бывшей любовницы, ныне секретаря парторганизации местной птицефабрики, Рево Васильевич через несколько дней возвратился обратно домой. Нет, насовсем возвращаться у него и в мыслях не было. Он сумел убедить жену и детей, что на чужбине их всех ждёт счастливая жизнь. И Малышевы – на этот раз впятером – собрались в дорогу…
…Женский голос, по радио известив о прибытии поезда, заставил мужчину вернуться в реальность. Рево Васильевич сплюнул сигарету под ноги. Вместе с горьким куревом он ненадолго как будто избавился от будоражащих душу воспоминаний.
Сев в поезд, мужчина в поисках удобного места пошёл по вагону и внезапно услышал знакомый голос:
– Иди сюда, Василич…
– А-а, Петрович, далеко ли едешь? – усаживаясь на свободное место у окошка, Малышев протянул приятелю руку.
Петрович, оказывается, ехал до ближайшей станции к тёще. Вглядываясь в лицо соседа, он поинтересовался:
– Сам-то куда на этот раз навострил лыжи? Да и видок у тебя неважнецский. Не случилось ли чего?
Недолго поколебавшись, Рево Васильевич решил открыться:
– Еду на похороны жены. Не могу поверить, что Ольги нет…
– Как? Я слышал, что Ольга Васильевна переехала на родину. Говорили, будто она там ухаживает за детьми-сиротами, – собеседник очень удивился.
– М-м-да… – Малышев не сразу нашёлся, что сказать в ответ. Ведь он знал: его жене на старости лет досталась не совсем сладкая доля. Дело в том, что немолодая женщина ухаживала не за малыми детьми, а…
После того, как муж в очередной раз оставил жену одну, пенсионерке жить стало скучно. От одиночества и ощущения бессмысленности своего жития она даже подружилась было с зелёным змием. Но вовремя поняла, что пьянство ведёт к бесславной гибели. А осознав всю пагубность своего поведения, женщина решила вернуться в родную деревню, где жили три племянника-инвалида со старухой-матерью. Престарелой жене Ольгиного брата одной ухаживать за больными сыновьями-тройняшками тяжело. А определить великовозрастных чад в дом инвалидов сама пока не соглашалась. Помощь нуждающимся родственникам наполнила жизнь Ольги новым смыслом.
А после смерти снохи все заботы об обречённых полностью легли на плечи хрупкой женщины. Готовить еду, стирать, убираться в доме для неё не представляло труда. А вот привезти дрова, распилить-расколоть их или подправить изгородь, где-то вбить гвоздь, и всё такое, сделать у немолодой женщины мочи не хватало. По этой причине, когда в начале февраля неожиданно в доме объявился Рево, она очень обрадовалась: теперь все мужские дела по деревенскому хозяйству можно переложить на блудного мужа…
Рево Васильевич тогда сильно повздорил с очередной сожительницей. На этот раз причиной стало чрезмерное употребление Адалиной алкоголя. Сам любитель выпить, мужчина терпеть не мог рядом с собой сильно увлекающихся спиртным женщин. Особи женского пола интересовали Малышева только как средство для удовлетворения своих прихотей. Но пьяная, неприглядного вида баба не могла соответствовать его запросам. Это его сильно раздражало, и даже выводило из себя. Да и самой Адалине не хватало Ольгиного терпения и ещё чего-то…
– Вот так, Петрович. Тогда Оля просила меня остаться. Но я не внял её просьбам. О себе возомнил, что ещё не стар и могу найти бабу помоложе и покрасивее. Погостив недельки две, снова вернулся к Адалине. Теперь жалею, что не остался тогда у Ольги. И если уж быть до конца честным, испугался взвалить на себя заботы об инвалидах. Задним умом понимаю: останься я тогда с женой – Оля сейчас была бы жива, – разлив из початой бутылки по стаканам, Рево Васильевич тут же залпом опустошил свой. Не закусив, лишь рукавом осушил влажные губы. Но Петровичу показалось, что приятель незаметно для других вытирает вызванные воспоминаниями слёзы.
– М-да-а, история, – мужчина тоже опустошил свой стакан и начал собираться: – Однако, мне надо выходить, Василич. А ты давай не раскисай. Рано или поздно все там будем, – приятель Малышева, вскинув сумку через плечо, двинулся в сторону тамбура.
Оставшись наедине со своими мыслями, Рево Васильевичу стало ещё тоскливее. Повертев в руках пустую бутылку, с досадой поставил ненужную посуду на стол. Под стук колёс и мерное покачивание, его потянуло ко сну. Не сняв ботинок, он взобрался на верхнюю полку и вскоре уснул.
Во сне к нему явилась молодая Оля. Невысокая, стройная, с длинными густыми волосами, аккуратно уложенными венком вокруг головы. Сам Рево будто бы стоит на крутом берегу незнакомой реки и видит, как девушка не спеша распускает косы, затем снимает с себя одежду. Рево хочет дотянуться и обнять её, но любимая с весёлым хохотом бросается в воду. Через минуту Оля будто бы вынырнула из глубины, но вдруг стала всё дальше и дальше уплывать от него.
– Оля-а! Уто-о-онешь! – вспомнив, что любимая не умеет плавать, Рево слетел с яра. Но девушка, будто дразня его, снова нырнула в водоворот и, смеясь, позвала:
– А ты догони меня!..
От ужасного сновидения Рево проснулся в поту. Позабыв, где находится, мужчина хотел сесть, но больно ударился головой о третью полку. Когда боль притупилась, Рево Васильевич соскочил с лежанки.
– Какая станция? – спросил он у проходящей мимо проводницы.
– Готовьтесь: следующая ваша, – бросила та.
* * *
Заметив машину скорой помощи у ворот дома, где в последнее время обитала жена старшего брата с племянниками, у Алёны сердце тревожно забилось. Ведь соседи состоянием здоровья похвастаться не могут: ввиду какого-то серьёзного заболевания молодые мужчины с трудом передвигаются, и только по дому. Да и ухаживающая за инвалидами тётка уже не молодая, а к старому человеку разные хвори-болячки чаще прилипают.
«Коровы подождут, сначала проведаю сноху Ольгу и её племянников», – решила Алёна. Она и раньше в свободное от работы на ферме время часто навещала соседей. Помогала, чем могла. Да и просто пообщаться с инвалидами было интересно: они много читали, смотрели и слушали теле- и радиопередачи, кое-что черпали из интернета, а поэтому были в курсе всех событий в стране и за рубежом, с новостями щедро делились с навещавшими их односельчанами. Ведь самой Алёне, да и многим другим деревенским жителям, обременённым заботами по личному и общественному хозяйству, лишний раз даже газеты перелистать бывает некогда.
Зайдя к Тихоновым, сердце женщины ёкнуло: в доме царила необычная тишина – тётка Ольга встретить гостью из своего закуточка не вышла…
Поняв, что инвалидам справиться с похоронами тётки будет трудно, Алёна решила взять проведение ритуала на себя. Решение внучки одобрила и бабушка Марфа:
– Сноха Ольга нам не чужая. Бедная женщина не виновата в том, что мой внук, а твой брат Рево оказался тем ещё кобелём. Сноху в последний путь нужно проводить достойно. – Немного помолчав, бабушка запричитала: – Боже милостивый, чем же я тебя прогневила? Почему прежде меня, глубокой старухи, забираешь молодых: сначала мою дочь, мать Рево и Алёны, а теперь сношеньку Олю…
Но Алёне слушать уже привычные причитания бабушки было недосуг. Они с мужем отправились решать дела по организации похорон.
Войдя в дом, Рево сразу почувствовал специфический запах ладана. Несколько старух сидели около гроба с телом Ольги. Увидев мужа покойной, они прекратили перешёптывания.
Только бабушка Марфа, сидя у изголовья преставившейся, с горящей свечой в руках, сердито прошипела:
– Слава богу Инмару, Иудин отпрыск хоть на похороны жены явился, не посрамил мою седую голову.
Молча выслушав упрёки в свой адрес, Рево поспешил поздороваться с каждой из женщин по отдельности. Затем обошёл гроб и, по обычаю перекрестившись, мужчина присел на скамью рядом с телом покойной.
– Ты меня не узнал, сынок? Видимо, я сильно изменилась. Да и ты сам весь седой как лунь. Давай тогда снова знакомиться. Я Агафья, мать твоего друга с детства, Анания. Он сейчас с другими мужчинами на кладбище копает могилу, – зашептала оказавшаяся рядом с ним старуха.
Рево действительно не узнал старую женщину. И не сразу вспомнил, кто такой Ананий. Ведь в последние годы в родной деревне очень редко появлялся, а в редкие приезды-визиты жизнью бывших односельчан совсем не интересовался. Да и почти всегда находился навеселе.
А тётка Агафья уже успела сообщить, что её Ананий из родной деревни, кроме как на службу в армии, никуда не уезжал.
– У него пятеро взрослых сыновей. Все внуки с семьями живут в нашей деревне. У внуков уже тоже детки маленькие есть. Вот я с ними и вожусь. С ними мне скучать некогда, а коль скоро жить весело, то и не спешу туда, – старуха головой кивнула в сторону гроба.
Рево Васильевич вдруг вспомнил, что его младшая сестра Алёна замужем за братом друга Анания. Ему стало стыдно: «Неужели они все здесь живут как одна большая семья?»
– Душно стало, да, милый? – несмотря на преклонный возраст, глаза у Агафьи зоркие – она краешком зрения углядела, как Рево носовым платком вытирает пот со лба. – Да, народа собралось много. Односельчане уважали твою жену. Как не любить такую славную женщину: словно пчёлка, трудолюбива, скромна, можно сказать, даже застенчива, терпелива… была. С соседями поддерживала добрые отношения, никогда никто от неё плохого слова не слышал. Вот и детей ваших воспитала правильно, с уважением к старости – все трое третий день хлопочут возле матери. И все плачут, плачут молча …
Возможно, бабка Агафья ещё бы продолжила свои комментарии. Но к обеду пришедших попрощаться с Ольгой собралось намного больше. Родительский дом Малышева хоть и просторный, но кое-кто, не уместившись в избе, топтался за порогом открытых дверей, в сенях. А бабка Марфа, повернувшись к иконам, начала читать молитву:
– Прости, Господи, грехи наши тяжкие… Отче наш небесный, прими мою сноху, рабу божью Ольгу, под своё милостивое попечение. Чтоб на том свете ей было тепло, сытно и уютно. И чтоб души всех умерших родственников, находящихся рядом с нами, упокоились да не терзались за живых… Аминь. – Исходящие из сердца слова бабушки заставили Рево содрогнуться, и он будто от холода съёжился.
После того как все провожающие, блюдя смешанные с христианскими языческие обряды, перекусив, вышли из-за заставленного едой стола, старая Марфа снова присела возле гроба. На этот раз молча обойдя гроб, собравшиеся выходили во двор. А бабушка Марфа всех одаривала: женщины постарше получали чисто выстиранные вещи покойной, мужчины и молодые – катушку с нитками, завёрнутую в носовой платок.
Этот обычай для Рево был не знаком. Получив из рук бабушки символ – пожелание долгой жизни, он, не знающий значения совершаемых обрядов, поблагодарил Марфу. Но та осерчала:
– Над гробом покойника нельзя говорить «спасибо!» Иди с богом и не останавливайся.
Держа в руках головной убор, смущённый Рево вышел во двор. На свежем воздухе мужчине стало легче дышать. Вскоре он пришёл в себя и с удивлением заметил: кроме старухи Агафьи с ним никто не желает общаться. Ему вдруг стало очень одиноко и тоскливо.
Тем временем шестеро молодых мужчин, удерживая гроб на длинных полотенцах, вышли за ворота. Дойдя до конца улицы, погрузили «домовину» Ольги в машину. Сыновья и дочь Малышевых прильнули к маминому гробу. А сам Рево сел подальше…
Уже на кладбище люди, ещё раз поклонившись покойнице, молча встали у открытой могилы. А мужчины начали забивать крышку гроба. Только тут Рево будто пришёл в сознание.
– Подождите! – он растолкал мужчин с молотками. Сам опустился на мёрзлую землю и зарыдал: – Прости, Оля. Я очень виноват перед тобой. Винова-ат! – от душераздирающего крика Малышева, кажется, содрогнулись не только люди, но и деревья.
Низкорослый мужчина, обняв Рево за плечи, помог ему встать на ноги:
- Поздно уже, друг. Вечереет – надо поспешить с похоронами. А то с потёмками в открытую могилу могут закрасться тёмные силы, и тогда душа твоей жены не найдёт успокоения…
Малышев, хоть и не понял, кто проявил заботу, всё же отстранился от могилы. Корк! корк! корк! – гвозди вбивались прямо в сердце Рево Васильевича…
* * *
До сорочин жены Рево решил погостить у сестры.
– Может, смогу чем-то подсобить вам, – сказал извиняющимся тоном. Незадолго до похорон Ольги Алёна с Николаем занялись строительством дома для вернувшегося из армии сына. Новый дом уже стоит под крышей. Осталось пол-потолок застелить да внутреннюю отделку завершить. До весенних полевых работ Малышев с другом детства Ананием и старшим сыном сестры Петром возились именно с этими мелочными делами.
За месяц с лишним Малышев вновь познакомился с односельчанами. Теперь соседи и родственники уже не видели в нём чужака. Тем не менее Рево тайком не раз вздыхал: как сильно он себя обездолил! Дожил до старости, а даже угла своего не имеет. А если занеможет, нет у него никакой уверенности, что дети будут ухаживать за отцом. И не потому, что дочь и сыновья чёрствые душой, нет. Просто Рево для них чужой. Ведь воспитанием и становлением своих чад он не занимался. Для дочери и сыновей Ольга была и матерью, и отцом. Мужчина даже не припоминает, когда они его называли папой, всё «Рево Василич» да «Рево Василич»…
Малышев и после поминок уезжать из родной деревни к сожительнице не торопился. Он понимал, что после кончины жены ему некуда приткнуться. Конечно, можно недельку-другую пожить у детей, а потом…
К Адалине его больше не тянуло. Да и уверенности нет, что за этот срок любовница не обзавелась другим: не в её правилах долго обходиться без самца. Можно было вернуться в тот дом, где они с Ольгой обитали раньше. Но там теперь поселилась внучка Света с мужем. Оказывается, после ухода Рево к Адалине Ольга прописала внучку у себя в доме.
Такими неутешительными мыслями о своём дальнейшем житье-бытье Рево Васильевич не смел поделиться даже с Ананием, с которым в последние дни-недели они вновь стали близкими друзьями. Боялся, что и друг, подобно бабушке Марфе, начнёт укорять: мол, всю жизнь прожил припеваючи, словно стрекоза из знакомой басни, а теперь чего хочешь?
К майским праздникам мужчины управились со строительными работами. А на следующий день сельчане вышли на поля: началась весенняя пахота, обычный для земледельцев сев и посадка. Один Рево остался не у дел. Он ходил по дому из одного угла в другой, не находя применения своим рукам.
Собираясь на ферму, Алёна попросила брата присмотреть за гусыней, высиживающей гусят. Около обеда птица вылезла из лукошка. Видимо, захотела есть и пить. Тоже ведь живое существо.
Оставшийся за домохозяйку Рево только успел открыть дверь, гусыня с радостным криком полетела к встречающему её с весёлыми звуками – га-гак! – гусаку. «Ишь ты, значит, даже птицы друг без друга скучают. А люди…» – Малышев с грустью вздохнул.
Но птица ни на минуту не забывала о своих обязанностях – о выведении из яиц своих деток. Недолго полюбезничав с гусаком, быстренько поклевала-попила из корыта и обратно на лукошко.
А довольный гусак важно прошёлся по двору, затем перелез подворотню и очутился на улице. Увидев нежно-зелёную травку, проклюнувшуюся по обочине дороги, с достоинством начал её щипать.
«Даже птицы при деле. Один я будто неприкаянный слоняюсь без забот и работы. Хоть бы в магазин за водкой сходить, да и тот днём закрыт. Может, к Фире сходить? У бобылки, наверняка, что-нибудь припасено…» – осенило мужчину, и он по задворкам стал пробираться к давней своей пассии.
- Заходи, заходи, Рево. Я уж грешным делом думала, что ты забыл, как в молодые годы на сеновале любили друг друга, – визитом мужчины Фира была весьма довольна. Словно по мановению волшебной палочки на столе возникли квашеная капуста, печёная картошка, копчёная баранина, варенец. Затем хозяйка из закутка достала самогона.
– Давай выпьем за встречу, – наполненную до краёв рюмку женщина поднесла Рево, а затем налила себе. Они не без удовольствия опустошали одну чарку за другой, и вскоре оба почувствовали дурманящую силу зелья. Фира очутилась на коленях мужчины и, словно кошка, начала любовно мурлыкать. А затем, прильнув друг к другу, средь бела дня очутились в холодной постели одинокой женщины. Но Рево, вдруг обессилев, огорчённо опрокинулся навзничь. Полежав так несколько минут, мужчина виноватым тоном выдохнул:
– Не серчай, Фира… что-то я обессилел.
– Наверняка лишнего хлебнул. Вот отдохнёшь немного и будешь как огурчик, – напрягшись всем телом, с надеждой произнесла Фира.
Малышев прикрыл глаза и вдруг громко захрапел. Неудовлетворённой женщине ничего не оставалось как встать с постели и накинуть на себя халат.
От нечего делать Фира вышла во двор и дала корм курицам. Затем с полным ведром воды зашла в дом и вновь прильнула к Рево. Тот открыл глаза, Фире показалось, что хмель покинул мужчину. Теперь он сам начал раздевать женщину, при этом не забывал ласкать её полные груди и бёдра. Горячо дыша, он накинулся на застывшее в ожидании женское тело. Но и на этот раз он не смог справиться с привычными действиями самца.
Женщину это очень огорчило.
– Уж не импотент ли ты, Рево, – хоть и смеясь, но с обидой в голосе спросила она.
Пристыженный Малышев поспешно поднялся с постели и оделся. Даже не поблагодарив хозяйку за угощение, обескураженный, вышел на улицу. «Что же это со мной происходит? Кому теперь я такой нужен? Разве только Оле…»
Рево Васильевич сам не заметил, как ноги его привели на кладбище. Новых могил здесь немного. Подойдя к одной из них, мужчина снял фуражку с головы. «Я пришёл к тебе. Эх, Оля, Оля, как я виноват перед тобой, – по щекам мужчины полились горючие слёзы. Здесь, в безлюдном месте, Рево Васильевич уже не стеснялся вслух излить своё горе. – Сколько раз я тебя, Олюшка, незаслуженно обижал. А ты всякий раз прощала меня, дурака. Я был уверен, что всегда буду молодым и сильным. Но вот пришёл час расплаты: я немощен и стар, такой я никому, кроме тебя, моя любимая жёнушка, не нужен. И поэтому прошу тебя: не обессудь и прими меня к себе…»
…На следующее утро пахари, засевавшие близлежащее к кладбищу поле, обнаружили застывшее на могиле жены тело Малышева. Привязавшись ремнём к кресту, мужчина повесился…
Авторский перевод с удмуртского
*Табани с зыретом – национальное блюдо удмуртов (блины).