СОРОКОВЫЕ РОКОВЫЕ

(мои уроки патриотизма)

 

«Лихая им досталась доля…» – так словами великого поэта кратко можно сказать о тех, кто пережил страшные годы Великой Отечественной войны. Не зря моя бабушка сердито хмурила брови, когда внуки брали в руки самодельные ружья и собирались играть в «войнушку».

- Разве это игра? Война – это голод, страх, боль, и самое главное – безмерное горе. – Веретено в её умелых руках продолжает крутиться. А когда-то голубые, теперь уже серые глаза наполняются слезами.

Притихшие, мы с сестрёнкой присаживаемся на лавку, рядом с бабушкиной прялкой. Я предусмотрительно беру тетрадку и карандаш: учительница дала задание собрать материалы о войне для школьного музея.

- В первые же недели войны ясным летним днём из нашей деревни ушли на фронт двенадцать здоровых мужчин. Вместе с ними, кстати, забрали и самых крепких лошадей. Вскоре в деревню стали приходить похоронки и письма со словами «пропал без вести»… Ни один из этих двенадцати человек домой не вернулся, – бабушка кончиком платка смахивает слезу и дрожащим голосом продолжает: – Мужчины ушли – кто-то в действительную армию, а кто был слабоват здоровьем – в трудовую. В колхозе остались женщины, дети и старики.

Наш колхоз имени Мичурина тогда состоял из двух маленьких деревень – Нюрошур и Пурга-Бусо. Всего чуть больше семидесяти дворов. Людей, стало быть, поубавилось, зато площадь пахотных полей увеличилась. Кума Настя, Анастасия Васильевна Ильина, заменившая в январе сорок второго года ушедшего на фронт председателя – Петра Андреевича Касаткина, – каждый день подбадривала женщин: «Терпите, бабоньки, скоро война кончится…» Но она, проклятая, и не думала кончаться. В марте сорок второго в третий раз ушёл в Кулигинский райвоенкомат мой муж. Прощаясь, сказал: «Чувствую, на этот раз обратно не вернусь». Два первых раза Васиню на фронт не отпускали, говорили, что грамотные счетоводы нужны и в колхозе. Но тут он как в воду глядел, по его вышло: мой муж, а ваш дедушка, больше никогда не возвратился домой. Через год пришла похоронка: «Ваш муж, Игнатьев Василий Васильевич, погиб в бою 20 марта 1943 года. Похоронен у деревни Шолохово Ленинградской области». Осталась одна единственная фотокарточка, присланная из госпиталя. – Бабушка просит принести пакет из выдвижного ящика стола. Сестрёнку Надю два раза просить не надо. И вот она уже протягивает одну за другой фотографии. Бабушка каждую любовно поглаживает. Но одну – с изображением деда – долго держит в руках. На ней дед в больничной пижаме, волосы пострижены под машинку.

- А почему тут дед Васинь лысый? – Надя недоуменно морщит свой лоб.

- Видишь ли, внученька, на войне солдатам по многу месяцев в бане не приходилось мыться. И когда раненых доставляли в госпиталь, их сначала мыли, постригли, переодевали в чистое бельё, а военное обмундирование прожаривали в горячей бане, чтоб всех вшей да клещей всяких уничтожить. Об этом он писал вашему отцу, предупреждал, чтоб тот не рвался на фронт, потому что на войне романтики нет. И что четырнадцатилетних пацанов как правило отправляют обратно домой, а «сыны полков» – это лишь редкое исключение. Так он писал потому, что ваш отец всё пытался убежать на фронт, о чём я сообщила тогда своему мужу. – Вспоминать о войне бабушка не любит. Но сегодня отказать не может: раз учительница попросила, то значит надо. Тем более если благодарные потомки решили поставить памятник погибшим на фронтах Великой Отечественной войны на видном месте нынешней центральной усадьбы колхоза, а это «дело святое», лишь бы никого не забыли. А то вот у Евграфа Григорьевича Игнатьева никого уж в живых из близких в деревне не осталось. Да и починковских необходимо включить в этот список. Рядом с деревней до войны располагались небольшие починки в один-два дома – прямо за огородами починок Нюрошурский, чуть подальше починки Коммунист и Ненаша. В самом начале войны починковские перебрались в Нюрошур, чтобы, случись какая беда, рядом с людьми быть…»

Взволнованная бабушка напряжённо думает, вспоминая соседей поимённо:

- Братья Ильины – Еремей и Иван Семёновичи – из Нюрошурского починка ушли на фронт во время жатвы в сорок первом, а спустя полгода оба пропали без вести. А вскоре от горя и с голода умерла их мама… Сыновья Василия Семёновича Ильина – Борис и Михаил – ушли вместе, а несколько недель спустя и отца забрали. Так ведь все трое не вернулись. Похоронки пришли в сельсовет, а вручать некому – от непосильной работы и опять же с голода умерла их мать и жена. И не поверишь, что эти трое до войны в страхе держали всех деревенских: как выпьют, бывало, и давай махаться кулаками… Да что уж говорить, крепкими были, а фашист угробил их. Около сорока мужиков из деревни не вернулись домой. Пусть хоть имена их на памятнике будут…

- Бабушка, а почему наш тятя хотел идти на фронт, ему ведь тогда и пятнадцати годов не было? – Сестрёнка, хоть ещё младшеклассница, с арифметикой справляется запросто – в уме подсчитала.

Бабушка воткнула веретено в моток шерсти, лентой прикреплённый к прялке, и ненадолго призадумалась. Затем погладила прильнувшую к ней Надю по голове и продолжила:

- В Ю-Тольён привезли эвакуированных. Один мужчина был лишён рассудка, а его дочь, чуть старше Серафима, вашего отца, была вся седая. Говорили, что они евреи и что их семью и почти всех соседей на их глазах поубивали немцы. Эту девушку определили учительствовать в школе. Ваш отец влюбился в эту эвакуированную и хотел отомстить за неё и её семью.

Про свой неудачный побег на фронт отец сам когда-то рассказывал нам. Но про свою первую любовь не вспоминал. Наверно, не хотел ворошить подробности…

Записав имена ушедших на фронт и не вернувшихся домой земляков, отложив военную фотографию деда и «похоронку» для школьного музея (к сожалению, эти экспонаты пропали, так как Ю-Тольёнская восьмилетняя школа из-за ветхости и малочисленности учащихся закрылась), я продолжаю расспросы:

- А как вы жили в тылу?

Бабушка снова долго молчит. Затем дрожащим голосом говорит:

- Да о чём рассказывать-то? Жили, как вся страна, наверно, с мыслью о скорейшей победе. Женщины и дети с восходом солнца шли на работу и до позднего вечера трудились. В весеннюю страду пахали колхозные поля на коровах и быках. А они такие упрямые, особенно быки! Малолетние дети погоняли скотину, а женщины и старики управляли плугом. Моя дочь Люда погонять маловата ещё была, поэтому пастушила вместе с Олей. Летом они овец пасли, а я косила траву, на зиму животным корм нужен был. Лена постарше была. Когда отец погиб, ей девять лет исполнилось. Так ей больше всех досталось: и косила, и погоняльщицей была, и лён теребила, и серпом жать научилась, а по ночам во время жатвы на складе зерно молотила наравне со мной. Поэтому, видимо, её после войны тоже наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.» Но всё-таки из моих живых детей во время войны больше всех пострадал единственный сын Серафим. О дочери Анюте даже не говорю. Не выдержала она тягот и испытаний – вскоре после гибели отца умерла от истощения. А вот Серафим через всё прошёл: и голод, и холод, и непосильный для подростка труд, и страшные болезни. – Бабушка уже не сдерживает своих слёз. Она всю жизнь считала себя виноватой перед сыном за то, что не смогла уберечь его от несчастий.

- Не плачь, это война, а не ты виновата, – мы с сестрёнкой пытаемся успокоить бабушку Елену. Но она ещё горше заливается слезами. Не помогают и уговоры прекратить воспоминания.

- Ваша учительница права: молодое поколение должно знать, через что прошли их родители, бабушки и дедушки, чтоб отстоять мир на земле. – Бабушка кончиком платка вытирает слёзы с лица и, пытаясь унять дрожь в голосе, продолжает рассказ:

- До вашего отца мне Бог послал было двоих девочек. Но они в малолетстве умирали. И вот когда в начале двадцать восьмого года родился сын, все родственники в один голос сказали: мальчику надо дать имя святого, чтоб чудотворец оберегал малыша от несчастий. Сына назвали в честь Серафима Саровского, даже в церквушке окрестили. К моему горю, святой не уберёг моего сына от военных невзгод, и ваш отец остался инвалидом.

По воспоминаниям бабушки я пытаюсь представить, как подростки моего возраста – 12-13 лет – на паре лошадей, запряжённых одна за другой цугом, возводят насыпь для параллельного пути Пермской (ныне Свердловской) железной дороги. Среди сотен женщин и подростков Кулигинского и Кезского районов и наш тятя – тринадцатилетний Серафим Васильевич Игнатьев – в лаптях, в изношенной домотканой одежде и шапке-ушанке, оставшейся от отца. В руках, как и у всех, кирка или лопата. Нагрузив носилки с верхом землёй, мальчишки, шатаясь от тяжести, тащатся в сторону насыпи – лошадь отца не выдержала, от тяжёлой работы пала. Но люди выстояли – более полусотни километров параллельных путей построили в короткие сроки. Можно сказать, на одном энтузиазме. Они видели эшелоны, идущие с боевой техникой и пополнением бойцов на запад, туда, где сражались их отцы, мужья, братья. А на восток, подальше вглубь страны, шли составы с эвакуируемыми заводами, с ранеными бойцами. И когда на станции Кез из поезда снимали раненых, чтоб долечить их в местных госпиталях, женщины и дети пытались рассмотреть каждого: «а вдруг это кто-то из своих?»…

Возвращаясь как-то со стройки, с этих самых «вторых» путей, отец, тогда ещё тринадцатилетний пацан, пылая от высокой температуры в теле, в полуобморочном состоянии присел на краю моста через реку Юси, обняв деревянный стояк-опору перил, и уснул. В бессознательном состоянии его нашли знакомые из деревни Чурино и, признав в истощённом оборванце племянника односельчанки Екатерины Васильевны, привезли полумёртвого на телеге к воротам до войны знатной льноводки, отмеченной Почётной грамотой ВСХВ (Всесоюзная сельскохозяйственная выставка). Так они спасли отца от неминуемой смерти. Тётка Катерина выходила заболевшего какой-то страшной болезнью племянника (врачей в ту пору в деревнях не было, поэтому лечились, как могли). А когда парень пришёл в сознание, Елена Петровна сделала всё, чтобы он выздоровел.

- Почти месяц ежедневно топила баню и в большой деревянной кадке заваривала сенную труху: в ней держали Серафима часами. К школе сын окреп. Муж радовался выздоровлению наследника и, уходя на фронт в марте сорок второго, просил беречь детей. А я вот не сберегла, – бабушкины глаза вновь наполняются слезами.

Нам с сестрёнкой больно видеть бабушкины слёзы, и я говорю:

- Хватит вспоминать, дальше я знаю, как вскоре после «похоронки» наш отец бросил школу, затем был направлен на строительство другой железной дороги, Ижевск – Балезино. Мне тятя сам рассказывал.

А дальше было вот как.

Пятнадцатилетний мальчуган, во второй раз тайно от родных собрав рюкзак, пешком направился в сторону станции. Не успел уйти от деревни и трёх километров, как его встретил возвращавшийся из райцентра новоиспечённый председатель колхоза. Дядя Матюш – муж родной сестры тятиного отца недавно был комиссован из армии по причине тяжелейшего ранения и сразу назначен односельчанами председателем. Он насильно посадил племянника на лошадь и привёз обратно в деревню. А на прощание сказал:

- Дурацкие мысли о фронте выбрось из головы. Для нас теперь фронт здесь, в тылу. Скоро с очередным отрядом поедешь в деревню Зилай, там теперь штаб строительства железной дороги. С собой, кроме еды, возьмёшь топор и пилу, ещё железную печку, чтоб можно было после работы погреться. А сейчас отряд из нашего колхоза должен отправиться на Кекоранский участок.

Дядя Матюш – Матвей Петрович Каркин – был человеком крутого нрава. К колхозникам, в том числе и к подросткам, относился как к военнообязанным, поблажек никому не давал. Поэтому ослушаться его отец не посмел. Спустя несколько дней новая вереница крестьянских саней потянулась в сторону Кекорана. Нашему тяте доверили вожжи – поставили коновозчиком. Отец вспоминал: «Работали от темна до темна. Лошадей было мало, да и те хилые. Вручную копали землю. Потом на своей полудохлой лошади я возил её на болотистое или просто низкое место. Те, кто работал до нас, уже расчистили просеку от поваленного леса, бурелома, выкорчевали пни. Перед нами стояла задача: возвести и выровнять насыпь из грунта, песка, гравия, чтобы проложить шпалы и рельсы. Около самого Кекорана была возвышенность, пришлось снимать землю до нужного уровня. У кого не было лошади, землю возили на тачках или таскали носилками. Зимой разжигали костры и копали оттаявший грунт лопатами; когда он не поддавался, долбили кирками. Никаких денег за работу не платили, а колхоз начислял трудодни. Одеты и обуты были плохо, лапти быстро изнашивались, летом многие работали босиком. С работы уходить было нельзя, за побег судили, на дорогах стояли посты, чтобы ловить убегающих. Питание тоже было очень скудное: тем, кто выполнял норму, давали 400 граммов хлеба на день и трижды варили пустой бульон. Жили мы в шалашах. Зимой замёрзшая одежда и обувь около костра лишь размораживалась, так и спали в сырой одежде. О бане можно было только мечтать. Естественно, обовшивели все. Теперь сам удивляюсь, как мы все эти тяготы вынесли и дорогу построили. Зато потом так радовались, что теперь до Ижевска на паровозе можно добраться за один день. До войны ведь туда приходилось ездить через Глазов или Киров, там делали пересадку на другой поезд, в сторону Ижевска. Только благодаря женщинам, старикам и нам, подросткам, теперь военные эшелоны могли прямиком везти пополнение, боеприпасы, обмундирование, питание на фронт. Это ли не героизм народа?!»

Записав слова отца в свою тетрадь, я, школьница, отметила на полях: «Трудодень! Нужно спросить у бабушки».

- Трудодень? – Бабушка удивлённо приподнимает брови. Немного подумав, начинает объяснять:

- Трудодень – это условная единица измерения выполненной отдельным колхозником работы. В нашем колхозе трудодни заменили денежными выплатами уже после того, как ты пошла в школу. Вот поэтому родители не смогли купить тебе портфель и платье с фартуком для первого класса. Но тётя Лена твоя, учительница, имела кое-какие рубли и сделала тебе подарок. Поэтому ты выглядела среди первоклассников не хуже, чем дочь Юрия Степаныча, председателя тогдашнего колхоза.

Надя очень удивлена объяснению бабушки:

- А на что вы тогда покупали одежду, обувь, хлеб?

- Сами ткали изо льна холст и шили. Лапти плели из лыка, зимой ходили в валенках-самокатках. А хлеб во время войны пекли из муки, перемешанной с опилками или лебедой. Если колхоз выполнял план госпоставки, колхозникам по трудодням выдавали зерно, его мололи на мельнице. Я, бывало, ходила мести стены мельницы – после помола они были серыми от пыли. Мельник устанавливал очередь подметать стены, потому что все хотели сэкономить ржаную муку. Хуже всего было с займами. Уполномоченные из райкома требовали с каждого колхозника деньги в заём государству, чтобы оплатить танковую колонну, либо другую технику. Но наличных денег у населения не было, поэтому произведённые в личном подворье мясо, масло, яйца, шерсть, шкуры возили продавать на станцию. Несколько раз я со слепым соседом Степаном даже в Пермь возила продукты – он по-русски хорошо говорил, а я, как зрячая – поводырём. Но всё-таки нам помогала вера в победу над фашизмом: вернутся фронтовики, хоть и не все, но вернутся, и жизнь наладится – мы вдоволь наедимся черного, без всякой примеси, ржаного хлеба… Во время войны не смели ни единого колоска ко рту поднести – уполномоченный увидит, или кто-то из соседей ненароком сболтнёт или донесёт, сразу посадят. Вот так два года просидела в тюрьме моя младшая сестра Зоя за то, что посмела во время молотьбы отправить в свой урчащий живот горсть гороха. – Влажные глаза бабушки теперь устремлены куда-то вдаль, словно она пытается разглядеть что-то далёкое, и это что-то для нашего поколения чрезвычайно загадочно и непостижимо. Почувствовав наше дежурное любопытство, бабушка с горечью и обидой в голосе добавляет: – А ведь ваши дети, а тем более их дети, вообще не захотят знать о том, что пережили мы. Если и прочтут в учебниках сухие строчки о тех роковых годах, может даже не поверят, что так было.

Нам с сестрёнкой становится грустно. Грустно и жалко бабушку, отца, маму, их ровесников. Действительно, бабушка права: мы и представить не можем малой толики того, чего довелось увидеть и вынести им. И хотя государство не забыло их героический труд во время войны – наградило и бабушку, Елену Петровну Игнатьеву, и отца, Игнатьева Серафима Васильевича, и маму, Игнатьеву Зинаиду Александровну, и тётю, Игнатьеву Елену Васильевну, как и многих других их сверстников, медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.», мы, потомки, остаёмся в долгу перед ними за своё мирное детство, за жизнь без страха и голода. И поэтому мы с сестрёнкой спешим успокоить любимую бабушку: мы, мол, не забудем твои воспоминания и будем их передавать твоим внукам и их детям. Но бабушка, отрицательно качая головой, не соглашается:

- Да разве такое словами передашь? В сорок лет я осталась вдовой с пятью детьми на руках. Получив похоронку на мужа как будто впала в беспамятство: готова была рвать на себе волосы, грызть землю. И если бы не мудрая свекровь, может, и покончила бы с собой, так, как сделала соседка Маргарита - беременная повесилась в ближайшем логу после известия о том, что её муж «пропал без вести» в первый же месяц войны…

Не зря в народе говорят: беда одна не ходит. Вскоре после гибели Васиня умерла от голода дочь Анюта. Умирать буду, а смерть дочери и тяжёлую болезнь вашего отца не смогу себе простить… – слёзы по лицу бабушки ручьём текут. Мы с сестрой тоже еле сдерживаем рыдания. И я глухим голосом заявляю:

- Я схожу к двоюродному брату Васе, напомню ему, чтоб не забыл пригласить отца в школу. Учительница просила пригласить участников войны на классный час.

Бабушка согласно кивает головой, и я в одном платье бегу через огород в соседний двор – стыдно сознаться, но бегу от горьких слёз бабушки, бегу от неясной обиды на себя…

Крёстный Петя – Пётр Митрофанович Игнатьев – работает бригадиром в колхозе. Он, не зная выходных, пропадает то на поле, то на ферме, то ещё где. Не мудрено, если Вася не передаст просьбу учительницы… Заигравшись с мальчишками, Вася действительно не говорил ещё с отцом. Зато я с превеликим удовольствием сделала это – крёстный Петя как раз зашёл домой перекусить.

- Вообще-то можно, – глуховатым голосом задумчиво произнёс он, внимательно выслушав меня.

А в следующий понедельник Пётр Митрофанович Игнатьев явился в школу побритый, в костюме, с орденами и медалями на груди. Я заметила: при виде отца Вася сначала неподвижно застыл, затем гордо поднял голову. Нечего лукавить: я и сама смотрела на крёстного заворожёнными глазами – про свои награды он ведь нам никогда не рассказывал.

- Говорят, что в жизни всегда есть место подвигам. На войне – тем более. В армию меня призвали в начале сорок третьего года. К тому времени старший брат Лёня уже служил на флоте, а близкий родственник Василий Васильевич, с которым проживали бок о бок в пятистенном доме, тогда воевал под Ленинградом. О его гибели я узнал только когда сам уже стал гвардейцем 146-го артиллерийского миномётного полка Первого Белорусского фронта. Туда я попал после школы радиосвязистов. – Приглушённый бас крёстного и теперь, спустя почти сорок лет, слышится мне.

…К тому времени ожесточённые бои шли возле границы СССР. Около населённых пунктов Владимиро-Волынский и Волын, которые находятся недалеко от реки Буг, 146-й гвардейский артиллерийский миномётный полк попал в окружение. Одиннадцать суток сражались гвардейцы, отбиваясь от озверевших фашистов. Боеприпасы кончились. Голыми руками врага не победить. Молодому солдату Петру Игнатьеву не верится, что здесь их ожидает конец. И действительно, на помощь гвардейцам подоспели партизаны. Совместными усилиями отбросили врага за Буг… «Взаимовыручка товарищей поможет в самых сложных ситуациях», – будучи школьницей, такое заключение я сделала на полях тетрадного листа, рядом с рассказом моего крёстного Петра…

Историю и географию мы изучали и изучаем по учебникам. А вот нашим дедам и отцам эти науки довелось познавать на практике. Да ещё на какой! На том уроке патриотизма Пётр Митрофанович вспомнил и о жарких боях на реке Висле, о которой раньше мало что слышал. «Всё лето мы не могли согнать врага с его позиций, так они были укреплены. И лишь к осени после нечеловеческих схваток и многочисленных потерь с обеих сторон удалось вытеснить гитлеровцев. Все эти дни и ночи, недели и месяцы не переставая раздавались выстрелы, взрывались снаряды, с неба сыпались бомбы. После страшных раскатов орудийных залпов я оглох. Руки-ноги целы, голова не ранена, на теле ни одной царапины, и глаза видят, а уши ничего не слышат. Запереживал, что больше не услышу трелей жаворонка, не смогу никогда наслаждаться тишиной родных полей. К счастью, санинструктор оказалась права: спустя несколько дней после тех боёв глухота отступила. Вскоре мы вновь погнали «зверя» в его «берлогу»…

«Дунай, мой Дунай, весёлый Дунай…» – выпив в праздники крепкого напитка, любил распевать крёстный. Загадочная в своей недоступности река с красивым названием, напоминающим родное удмуртское слово «дун» (чистый), казалась мне сказочной и почему-то голубой. Но бывший фронтовик развеял этот миф:

- Во время войны и маленькие, и большие реки превращались в злую стихию, которая уносила своим течением немало солдатских тел. И вода в них часто напоминала кровь…

Видя выжженные населённые пункты, изувеченные трупы стариков, женщин, детей, у советских солдат содрогались сердца: «Какая мать могла породить и воспитать таких изуверов-варваров?» Но встречаясь с мирным населением фашистской Германии, Пётр убеждался: для них Гитлер такой же недруг, как и для солдат-интернационалистов. Для Петра Игнатьева незабываемой осталась одна встреча: «Наш полк расположился в небольшой немецкой деревеньке. Там жили одни немощные старики, женщины и дети. Чувствовалось, что война и для них не в радость. Одна немка принесла кринку молока и протянула мне со словами: «Гут зольдат…». У самой по лицу слёзы ручьём катятся… Война уже подходила к концу. Гитлеровцы, словно раненые хищные звери, сопротивлялись из последних сил. Сраженья шли за каждый клочок земли, за каждый дом.»

Уже около Бранденбургских ворот чуть не погиб мой крёстный. Враг постоянно обрывал связь, понимая, что от неё зависит успех победы Красной Армии. Советские связисты тоже это хорошо знали. Пётр уже третий раз за одну ночь шёл по одной линии, пытаясь найти очередной обрыв. За плечом – автомат, в руке – маленькая сапёрная лопатка. Найдя повреждение линии, быстренько наладил связь и хотел уже возвращаться. Тут неожиданно кто-то схватил его сзади за горло и начал душить. Пётр был крепкого телосложения, да и инстинкт самосохранения прибавил сил. Он резким движением сбросил напавшего. Щуплый гитлеровец упал к ногам советского солдата. Раздумывать было некогда – пока перекинешь с плеча автомат, фашист вновь нападёт. Тем более, сзади слышится уже тяжёлое дыхание другого фашиста. Помогла сапёрная лопатка. Одним взмахом прикончил первого, потом уложил и второго…

- За такие вот фронтовые будни наградили меня орденами Отечественной войны первой степени и Славы третьей степени, медалями «За отвагу», а также восемью благодарностями Верховного Главнокомандующего, – удовлетворяя детское любопытство, подытожил бывший фронтовик. Как и многие другие ветераны, не любил Пётр Митрофанович Игнатьев рассказывать о боевых подвигах. Считал, что защищать родину от чьих бы то ни было посягательств – это долг каждого человека.

После этой встречи я помчалась из школы домой не чуя ног, чтоб рассказать бабушке, какой герой, оказывается, мой крёстный. Но бабушка не удивилась, лишь коротко сказала:

- Да, Петько (именно так, с ударением на ко, всегда любовно называла крёстного Петра наша бабушка) молодец. Но я считаю, что ни один мужчина из нашей семьи не посрамил чести Игнатьевых. А вот жена Ефима долго стыдилась соседей, и только потому что её муж был военнопленным.

Соседа Ефима Белослудцева я, рождённая спустя десять лет после Великой Отечественной войны, смутно помню. Припоминаю шушуканье соседей: мол, трус – сдался в плен фашистам, за это отсидел в лагерях и только недавно вернулся. Не нам теперь судить, была ли его вина или нет, но мне кажется, что дядя Ефим и сам чувствовал себя грешным. Это было видно по его несмелой походке, по мрачному молчанию. Он как будто стеснялся лишний раз показаться на глаза соседям. Если и выходил из дома, то только съездить на попутке до райбольницы. Чахотка, кровохарканье до последних дней мучили соседа. Да и прожил он после лагерей недолго… Всё дальше, вглубь истории уходит Великая Отечественная война. Большинство её очевидцев уже ушли в мир иной. Из моих знакомых деревенских фронтовиков давно никого нет в живых. И даже участников фронтового тыла по пальцам можно пересчитать. Помня слово, данное своей бабушке, участнице трудового фронта, помня подвиги дедушек, крёстного, мамы и отца, тёток своих, решила рассказать о том, что узнала о тех страшных сороковых годах уже прошлого столетия ещё будучи школьницей. Ведь сегодня кое-кто желает переписать историю. То тут, то там демонтируют памятники советским воинам, погибшим за свободу российского народа. А кое-кто даже пытается возродить фашизм.

Недавно, прогуливаясь в ближайшем дворе, на стене одной из пятиэтажек-хрущёвок заметила чёрную свастику. Через несколько дней кто-то белой краской замазал символ фашизма. Но спустя недели две позорный рисунок вновь появился, ещё больше размером. И вдруг стало так больно и страшно: неужели кому-то и впрямь нравится убивать других только за то, что те, другие, говорят на ином языке, исповедуют другую веру, что у них иные нравы? Неужели и сегодня кому-то хочется войны: чтоб разрывались бомбы, горели целые города и сёла, погибали ни в чём неповинные люди? Сердце сжалось от боли и обиды. И решила: нужно пересказать те, почти сорокалетней давности, воспоминания бабушки и крёстного, чтоб напомнить ныне живущим, как ужасна война и сколько горя она приносит всем.