РАССКАЗЫ
ПЯТЬ ДНЕЙ В ЛОНДОНЕ
В качестве предисловия
Дураков надо учить, желательно за границей. Только вопрос: чему учить? То-то и оно, что учиться не только дуракам, но и умным за границей нечему. Разве что ещё раз проверить давно усвоенное в горячо любимой России: лучше нас, российских мудаков, нигде нет и вряд ли будет…
Зачем, спрашивается, я притащил в аэропорт своего кота Мишку, ведь знал же, что животных провезти, что в Англию, что в любую другую страну Европы, без санитарных документов равносильно попытке совершить террористический акт против «Британи Эйрувейс» или какой-нибудь «Люфтганзы»? Нет, я, как лейтенант ФСБ Петров, спрятал Мишку в обыкновенный портфель, словно вспотевшее от переживаний животное, – это дипломатическая почта и досмотру, согласно десятку международных конвенций, не подлежит.
Пограничники и таможенники – особая категория людей, не знаю, где их изготовляют, но всякая безобидная шутка воспринимается ими как безусловный повод для протокола. При этом их алюминиевые лица отсвечивают какой-то скорбной государственной грустью: «жаль, очень жаль, что мы с вами сограждане и соотечественники…»
Мишку, конечно, пришлось оставить на руках провожающих, кстати сказать, весьма нетрезвых. Как и я сам. За что тоже удостоился замечания от алюминиевых сограждан в форменных фуражках.
Однако, дураки – фундамент нации. Учить их, исправлять или лечить – то же самое, что разбирать кирпичи дома, в котором живешь: рано или поздно все рухнет… Я из гуманитарных соображений не вспоминаю, как проверяли меня и ещё полторы сотни придурков, купивших билеты на этот рейс, пытаясь найти какую-нибудь взрывоопасную хрень. Западный мир помешался на безопасности. Зачем снимать ботинки и демонстрировать, что у вас на пятках не приклеено по полкило динамита, если лётчик, который пьёт сейчас дежурный кофе в комнате отдыха экипажей, уже полгода как кандидат в покойники – у него в любую секунду может случиться инсульт. Просто секунда эта известна пока только Богу. А лётчик этот не кто иной как командир борта № 137-А, в котором мы через сорок минут будем пристёгнуты к креслам без каких-либо шансов повлиять на свою судьбу, случись что с самолетом или с этим прединсультным лётчиком…
Я, конечно, постоял в носках перед алюминиевыми блюстителями безопасности, выворачивая на изнанку весь свой багаж и самого себя. Хотя, у меня ужасная аллергия (с трёх лет) на любое проявление насилия и несвободы в любых формах и дозах. Причем аллергия эта лечится только одним способом – необходимо как следует напиться.
Но напился я тогда по ещё как минимум двум объективным причинам. Во-первых, русский человек не может быть трезвым больше четырёх часов на высоте десяти тысяч метров да еще находясь в замкнутом пространстве в окружении не вполне уравновешенных и предсказуемых пассажиров рейса Москва-Лондон. Во-вторых, полёт на железяке весом в несколько сот тонн, что явно тяжелее воздуха, для впечатлительных и художественных натур – событие всегда неординарное: такая тяжёлая и не падает?! Неординарное и радостное, а раз радостное, то не выпить по этому поводу как следует – грех. Словом, очень скоро я достиг той точки невозврата, за которой открывается совершенно незнакомая мне сторона моей же личности. Когда мне о ней рассказывают или того хуже – показывают на видео – я реагирую вполне адекватно. То есть отказываюсь верить, что всё это мог сказать и сделать я сам, а не кто-то другой, хотя и очень похожий на меня гражданин. Посудите сами, не мог же я, например, достаточно известный русский поэт, ни с того ни с сего попытаться открыть металлической расческой иллюминатор самолёта якобы для того, чтобы крикнуть в ночное небо: «Я тоже как ангел, парящий в ночи над этой печальной землёю…» Нет и нет, эти стихи Вордсворта я даже вспомнить не смог бы после бутылки коньяка, запитого двумя фужерами шампанского. Как не смог бы разговаривать с атташе по культуре из посольства Пакистана в Москве о цикличности разливов Нила по одной простой причине – Нил не протекает в Пакистане, а течёт в Египте! Так что поссориться с этим атташе нам было просто не из-за чего…
Из всего, что могло случиться после вышеупомянутой точки невозврата в натуральном виде правдой могло быть только нацарапанное «паркером» на внутренней стороне двери туалета четверостишье: «Я счастлив как «Аэрофлот» в своих воздушных коридорах, лечу я задом наперёд в объятья жён и кредиторов…» Дальше продолжить не хватило вдохновения и коньяка…
Значит была всего лишь одна веская причина, почему меня в лондонском аэропорту «Гэтвик» встречали не родственники, а сотрудники службы безопасности и полиции, которые тоже, как оказалось, были сделаны из того же самого казённого алюминия, что и наши…
…Проснулся я от медленного и чугунного звона в ушах, на секунду показалось, что это камская тишина на даче и что я ещё успею вместе с ранним утренним солнцем нырнуть в быструю холодную воду этой равнодушной реки и задохнуться, почти потерять сознание, почти умереть от сердечного приступа, но, прочитав яростно «Отче наш», вернуться из этой маленькой клинической смерти к жизни на берегу среди фиолетового тумана и сизой осоки.
Но… хренушки, вместо камского тумана – фиолетовые потёмки тюремной камеры лондонского полицейского участка. Лондон, блин, а глухой звон не в ушах, а откуда-то из-под земли. «Подземка»? Конечно же, сабвей где-то глубоко внизу, и значит – это твоё первое лондонское утро.
Сын приехал рано, в половине седьмого. К моему удивлению, всё было улажено слишком быстро. Полицейский вежливо сказал буквально пару слов и главное – безо всяких понтов. А как у нас в России? У нас бы какой-нибудь рыжий сержант обязательно показал тебе, что ты не такой как все, ты «нарушитель», ты плохой, а он хороший, государственный человек в мундире и погонах. Англичанин даже извинился (!) за что-то передо мной. За что, я так и не понял, но уже на улице, садясь в машину, я громко вслух в упругий лондонский воздух сказал: «Я счастлив, как «Аэрофлот» в своих воздушных коридорах…» На что ни Костя, ни какой-то ранний прохожий не обратили внимания, но, по-моему, даже и не слышали моих слов. А может быть, я и не говорил ничего вслух?
Едем по Лондону. Я говорю себе: старик, будь внимателен, обрати внимание на Лондон, на все подробности, потом ведь всё равно что-нибудь напишешь, это Лондон всё-таки…
Ага, едем вдоль Темзы, вот начались бесконечные районы, застроенные одинаковыми двухэтажными домиками с крохотными садиками. Вот рядом с уродливым бетонным сараем чудесная готическая церковь, такая миниатюрная баховская фуга в камне. А вот и старинный дом. Он кажется белым, но понимаешь, что это перламутр, от особого английского солнца. Нет, туманов-то как раз здесь я и не увидел. Вообще! Но серебряная дымка над Лондоном висит всегда, а может, и не дымка, а просто нет здесь оптической резкости, как у нас на Среднерусской равнине. А вот холмы, как в Ижевске! Лондонские холмы очаровательны. Поднимаешься вверх в чинном Кенгсингтоне и никакой одышки, а с вершины смотришь, как на книжные картинки: всё игрушечно, нарядно, все детали выписаны старательно и ласково… Снова аккуратные домики с непременным садиком позади.
Неожиданно перед одним из таких тормозим. Приехали. Открываем калитку, у дома родители Амалии, жены сына, сама Амалия, все розовые, рыжие и весёлые. Неплохое начало, я прямо из участка, а они улыбаются.
Перебивая друг друга, говорим всякую приветственную чепуху. По-моему, даже целуемся. Мак-Миланы – ирландцы. Что-то такое про ирландское упрямство я читал. Но и Костя мой, Козерог по гороскопу, да и по жизни упрямец беспредельный… Одним словом, четыре сапога – две пары. Сын обнял Амалию, она что-то воркует ему в плечо, Джордж, мой сват, и Калли, моя сватья, тоже в обнимку и тоже перебирают свои баламбасы по английски. Ничего не понятно. Но от этого, как ни странно, никакого дискомфорта. Всё о’кей, всё по-нашему. Входим в дом. Не такой он уж и маленький, как казалось снаружи. Цвета – жёлтый, коричневый, белый, и всё отлакировано, даже лестница из тяжёлого красного (или под красное?) дерева на второй этаж. На стенах хорошие акварели в аккуратных белых рамках, которые не очерчивают резко границы английских пейзажей, а наоборот, размывают их, делают почти настенной живописью. Чувствую на минуту себя тоже англичанином, так как не люблю художественных излишеств. Ничего лишнего, только оправданное количество цвета и света, который на поверхности стекла окон розово густеет и мерцает, отражая низкое английское небо. Тут я почти Джон Голсуорси. Только он был намного разумнее меня. Он здесь жил, а я только приехал в гости. Ровно на пять дней.
Завтрак роскошный. Неужели так англичане завтракают всегда? Большие куски жареного мяса (с мой кулак!), но почти без специй, лишь обсыпаны мускатным орехом и обложены виноградными листьями. Какой-то жюльен, вроде бы из дичи, салат из шампиньонов с креветками, икра и холодец! Даже пьют, между прочим, не апельсиновый сок, а томатный, Джордж – пиво, Костя – минеральную воду, а я… понимаю, что из уважения к русской загадочной душе в семь утра в типичной английской семье на стол к завтраку выставляется большая литровая бутылка виски «Джонни Уокер». Я пью в наглую виски и до меня начинает доходить, что это всё не завтрак, а вчерашний ужин, приготовленный в честь приезда отца любимого зятя… Мне явно нравятся эти Мак-Миланы, этот дом, этот завтрак. Все по-прежнему веселы, что-то спрашивают у меня, я в ответ несу какую-то русско-английскую чушь, и мне кажется, что я уже живу здесь лет двадцать и каждый день ем за завтраком жаренную в виноградных листьях английскую свинину и запиваю её крепчайшим виски из гранёного стакана жёлтого стекла. Откуда у них гранёные стаканы, да ещё и из жёлтого стекла? Выходим в садик, мы со сватом Джорджем уже большие друганы, он с этого пива окосел больше, чем я, и рад, по-моему, тоже больше, чем я, моему приезду в Лондон. Оказывается, он взял на работе в банке тайм-аут, что большая редкость для англичан. Брать отгулы в неположенный для отпусков сезон. Я смотрю на Джорджа, а он смотрит на Калли, смотрит, как жених, пока ещё свободный и независимый. Калли понимающе улыбается ему в ответ. Дескать, вижу-вижу, какой ты у меня гусар! Вот с этой секунды я увидел и понял, что от русских англичане ничем не отличаются, разве что какой-нибудь бытовой мелочёвкой, которую кое-кто называет особой британской культурой. Нет никакой особой британской культуры, британского великолепия и английской чопорности вкупе с английским юмором и английской скромностью. Просто есть другой быт и наше невежество. Лень к изучению чужих языков и нежелание понять человека, у которого в саду вместо грядок с луком и морковью – клумбы с левкоями и розами, а над головой летают синицы и сойки, на рябиновых ветках качаются цвета вороной стали лондонские воробьи, и он не бросает окурок под ноги в траву, а тушит его в специальном алюминиевом стаканчике, который носит с собой в руке, когда показывает мне гордость сада – бледные, невзрачные незабудки. Или что-то вроде незабудок. Я очень внимателен, я ему подыгрываю, я в роли стопроцентного европейца, я пыжусь, я надуваюсь и чувствую, что долго мне эту роль не удержать в рамках классического текста. Будут и очень скоро азиатские ремарки. Я выпиваю ещё виски, Джордж хлебает пиво из тёмной пузатой бутылочки, а бутылочек, между прочим, ещё очень много, как, впрочем, и виски. Джордж ведёт меня в свой кабинет, Костя уезжает на работу, Амалия уже полчаса что-то терпеливо втолковывает в телефонную трубку про какое-то «резюме», а сватья Калли замерла у кухонного компьютера. Кабинет у Джорджа очень похож на каюту старинного корабля. Тёмные полированные панели, бронзовый колоколец над овальным баром, глобус под старинной морской картой, полдюжины трубок, разбросанных в художественном беспорядке на столе, тяжёлые, потемневшие от времени книги в шкафах за толстыми стёклами, а рядом большая бутыль (с нашу четверть), внутри которой изящный морской парусник. Тонкая работа. Джордж достает из шкафа какую-то книгу, листает, находит нужное место, отчеркивает ногтем. Я читаю: «Мак-Миланы». Джордж воодушевляется и начинает мне что-то доказывать. По-моему, Джордж даже злится. Тогда я ему тоже начинаю такую пургу нести на гремучей смеси англо-русского, что сват быстро успокаивается. Он доволен. Потом только я узнал, что это была за книга – Дебретт. Справочник пэров Англии.
Мы выпили ещё, и Джордж предложил пойти с ним в гольф-клуб. «Размяться и вообще отдохнуть…», – так сказал сват, я тут же нашёл свой аналог – «оторваться». Ладно, пошли. Джордж собрал клюшки, с горем пополам запихнул их в чехол, и тут появилась Калли. Я по привычке подумал: «Ну, сейчас Джорджу будет маленький облом!» Темнота наша азиатская. Никакого облома! Калли только критически оглядела мужа с головы до ног: на Джордже был твидовый пиджак в крапинку с залатанными кожей локтями, широкий чёрный галстук и бежевые брюки из шерстяной фланели. Калли улыбнулась, поправила галстук и нежно подтолкнула мужа к двери. Ключи от машины Джордж и сам не взял, так как пива горького выпил уже литров пять.
Сели мы в огромный красный «даблдекер» (двухэтажный автобус) и через полчаса, петляя по узким улицам, оказались у места.
На поле было тихо, мрачно и пустынно. Джордж взял из шкафчика с его фамилией три грязных мяча, расчехлил клюшки с металлическими наконечниками. Конечно, у нас ничего не получилось. Джордж был пьян, а я в гольфе вообще ни уха, ни рыла. Сват сразу же потерял мяч, запуздырив его в живую изгородь. И сразу сник. Я огляделся – на других участках, где по двое, а где вчетвером, копошились плоскостопные женские фигуры в твидовых костюмах и широкополых шляпах. Рядом с ними ловкие мужчины, сразу видно – платные инструкторы по обучению игре в гольф. Я предложил упавшему духом Джорджу пойти в клубный бар (его я заметил ещё при входе) на «дринк», сват махнул рукой и потащил свою амуницию к именному шкафчику.
В баре полумрак и застарелый запах виски и табака. Посетителей мало. Но какие! Шесть дам среднего возраста (по-нашему, пожилые) в каких-то сумасшедших нарядах: розово-голубые, чёрно-жёлтые свитера, прозрачные накидки со стеклярусом и короткие, почти мини-юбки из толстой шерсти. Я офонарел: даме лет шестьдесят пять, она за стойкой бара, нога на ногу, под узкой задравшейся полоской юбки в натуральном виде английские ляжки, обтянутые розовым шёлком. Вот именно шёлком! Здесь, в Англии, я обратил внимание, модно носить чулки и колготки из чистого шёлка… Не хлопок, не японскую комбинированную синтетику, а шёлк.
У Джорджа здесь все – приятели и знакомые. Видно, что люди состоятельные. Настоящий средний британский класс и выше. Но, приятное открытие, и чудаков здесь тоже навалом. Причём никто на них не обращает внимания. У нас обыватель-зевака, увидевший такое, сразу с катушек слетел бы. К примеру, подходит к Джорджу такой элегантный мэн с сенаторскими висками, одет с иголочки, манеры лорда, глянул я на его ноги, а он, мама дорогая, босой. Да не просто босой, а ноги у него грязные. Грязные и опухшие. «Лорд» улыбается, пьёт шерри. Джордж и другие посетители клубного бара обращаются к нему только так – «профессор». Он и действительно самый настоящий профессор. Ходить босиком – причуда и хобби, к которому все давно и быстро привыкли. Босиком ходит он даже зимой. Так сказал Джордж. Поэтому я лично божиться не буду, но почему-то верю Джорджу.
Через полчаса мы обедали за большим общим столом. Дамы и джентльмены вместе. Заказывали что попало: и свиную отбивную, и рыбу «флэш», и гулярку с трюфелями. Разброс вкусов сногсшибательный. Я чуть не заказал чёрта лысого, заразившись застольной демократией. Справа благоухала вином очень забавная английская тётка. Её звали то ли Шинни, то ли Шелли, я так и не понял, и лет ей было не менее шестидесяти трех – шестидесяти пяти. Она разбавляла красное вино водой и льдом (!) и явно меня клеила. Причём так легко и свободно, будто ей самой двадцать восемь, а мне – двадцать пять… Она тонко смеялась в ополовиненный бокал и почему-то тыкала своей вилкой в мой стэйк. Эта шестидесятилетняя девочка Шинни, босой профессор, сват и банкир Джордж, взявший неурочный тайм-аут в мою честь, все эти англичане, совсем не похожие на типичных англичан (среди которых я, пожалуй, единственный, кто был похож на настоящего англичанина), и этот странный город Лондон с холмами, похожими на ижевские, всё это ещё раз заставило меня выкинуть прямо в сердце уютного ласкового английского дня: «Я счастлив, как «Аэрофлот» в своих воздушных коридорах…» Все сначала затихли от неожиданности, а потом захлопали, весело, как дети…
Главное, Лондон – город не занудный и не истеричный и устать от Лондона – это значит, устать от жизни. В Лондоне есть всё, что нужно настоящему человеку, а не восковой фигуре из знаменитого музея м-м Тюссо. Кстати, я в этом музее так и не побывал. А если честно – терпеть ненавижу эти обслюнявленные «достопримечательности». Мне нужны живые люди, новые декорации, я хочу дышать лондонским воздухом, слышать живую чужую речь, толкаться в толпе детей Альбиона.
Великое минеральное просветление
Как мы добрались до Хемпстеда со сватом Джорджем, я почти помню, но уверен на все сто, что Джордж ничего не помнил. Потому что на следующее утро он лупил на меня глаза, как дикий таракан. Мне показалось, что он даже не понял, откуда взялся этот усатый двухметровый тип, говорящий то ли на арабском, то ли на польском языке. Я-то сидел в его саду на китайской плетёной скамеечке. Пил минералку и лирически пялился на посаженные Джорджем незабудки. Калли (моя сватья), улыбнувшись мне, вручила такую же улыбку мужу и произнесла нечто, напоминающее наше: «Ну и скоты же вы были вчера!» И ещё пару слов на таком английском, который я не то чтобы не понял, просто казалось, что это язык не английский, а каких-нибудь индейцев из Амазонии. Тут Джордж прозрел, просиял и обнял меня и уселся рядом со мной с двухлитровой бутылкой минеральной. «Что ж, – подумал я философски, – начинается великое минеральное просветление в Лондоне».
Надо сказать, что через призму этого просветления Лондон казался более интересным. Во-первых, где начинается Лондон и где кончается – неизвестно. Он перетекает щупальцами, собирается в плотные сгустки, разряжается парками и надоедает бесконечными районами, застроенными одинаковыми двухэтажными домиками.
Во-вторых, он никак не укладывается в формат путеводителя, и я думаю, что на Лондон вообще нельзя сочинить честный путеводитель. Здесь столько всего намешано, столько стилей.
В-третьих, люди. Люди Лондона. Судя по автомобилям, то это «ягуары», «мини-куперы», старые «роллсы», редко коллекционные «ситроены» (две лошади), иногда вдруг ржавые «Жигули» да новенькие «воксхоллы». Всё это я узнал и увидел из машины друга Джорджа – Джона Клетчера, отставного полковника ВВС Её Величества.
Все полковники одинаковы. Все во всех странах. Матерятся, пьют коньяк и носят клетчатые рубашки спортивного покроя. Джон тоже всё это делал классически, по его словам, но не любил одного: когда у него спрашивают об этом. Но мне было всё равно, я знал, что я гость, и Джордж специально устроил мне эту экскурсию по Лондону, потому что я через два дня должен был попрощаться с сыном и прекрасным семейством Мак-Миланов.
В Лондоне всё очень медленно и страшно быстро: солнце проскочит в облаках, и неизвестно, сколько времени случилось. Не то пять секунд, не то пять лет. Вот нищий, похожий на Паганини, а вот – студент в длиннополой шубе на… голое тело.
А рядом два прямых, как выстрелы из двустволки, англиканских священника в чёрном с чёрными плоскими чемоданчиками. Потом раз – и на парапете у какого-то средневекового здания десятка три разноцветных, как попугаи, молодых придурков, которые пьют пиво, целуются взасос и нагло улыбаются прохожим.
Но вот мы попадаем в тишайший район – маленькие парки, пруды, даже озёра, медлительные фигуры, выгуливающие собак, удящие рыбу (!), кормящие лебедей и уток… Лондон, я вроде бы даже влюбляюсь в тебя!
Но тормозим. Конечно, паб. Английский паб. Полковники всё же ещё и тупы одинаковой тупостью: раз пабы все считают достопримечательностью Лондона, то этому приезжему свату Джорджа, кажется, он серб (!?), надо обязательно показать наши пабы.
Паб как паб… Этот назывался очень даже просто – «Фляга». В полупустой пивной сидят потёртые господа, еле-еле пригубливают из своих кружек пиво, листают газеты, что-то вполголоса говорят по сотовым телефонам, пахнет пивом и из декораций самое примечательное – мордастые бармены и полдюжины официантов в красных бархатных жилетах.
Пью, в общем-то, неплохое пиво, почему-то с привкусом мяты, и мне хочется уже выйти. Английские пабы банальны так же, как банальны и наши пивные. Полковник со сватом мне бы ещё «Макдональдс» лондонский показали…
Потом снова езда вдоль Темзы. Медленно и мрачно она течёт, как «траурный марш» Шопена: …ля-да, ди-ди, ди, ди-ди-и… Но вдруг: бэмс! На то это и Лондон, чтобы всё менялось молниеносно. «Тойоте» полковника срезает бампер какой-то пакистанец в джипе. Я рассекаю себе бровь, сват и полковник выскакивают наружу к пакистанцу, начинается международная сцена – авария в городе. Все показывается на пальцах, берется на крик и главное, все правы… А вот и лондонские гаишники в чёрных курточках с жёлтой окантовкой. Эти невозмутимы, устойчиво-тяжелы и безапелляционны. Хотя работают очень быстро, и через десять минут всё было кончено – с протоколами, свидетелями (надо же, оказался свидетелем лондонской аварии!), машинами. Полковника вместе с «тойотой» отправили в близлежащую автомастерскую, а мы с Джорджем взяли такси.
Как моряк в чужом порту
Через десять минут я предложил Джорджу добираться одному и ложиться спать. А я хочу потопать по лондонским улицам в одиночку. Джордж сопротивлялся недолго, и я встал на лондонскую мостовую, как моряк в чужом порту на портовый пирс. Что за район, понять было невозможно, да и откуда я бы это понял, когда шёл всего третий день моего знакомства с Лондоном. Пожалуй, это все же была центральная часть города, но как бы за границей его эпицентра. То, что его кипящая и бурлящая кастрюлька с многонациональным варевом была где-то рядом – это чувствовалось. А здесь было множество странных дамочек с собачками, больше похожих на городских сумасшедших, чем на элегантных английских леди. Пожилые мужчины в несколько старомодных и тёплых пиджаках с тростями из тёмного благородного дерева подходили к газетному киоску, покупали что-то, произносили несколько слов друг другу, расходились медленно, изредка поглядывая в лондонские облака. А рядом, на раскладном стульчике, негр чистил банан за бананом и медленно съедал их.
За парковой решёткой на лугу играли в футбол, было много собак и музыкантов. Тут я услышал русскую речь. Черт побери, это всё же приятно – среди полузнакомых звуков, клокочущих в горлах, как жидкость для полоскания, неожиданно расслышать родную музыку. Мимо проходили два музыканта с футлярами для саксофона и скрипки.
- Земляки, – начал я и музыканты чуть не захлебнулись – они на ходу пили пиво. Через пять минут выяснилась простая, как косяк, история. Играли в Кемерове, в клубе. Решили посмотреть Европу, особенно Англию, собрали последние деньги и по тысяче баксов сдали в турагентство. Так оказались в Лондоне, понравилось и нелегально остались здесь «навсегда». Но деньги кончились очень быстро. После долгих поисков нашли одного югослава, владельца ресторана и ночного клуба, который дал в аренду инструменты, крошечную комнату и немного денег. Но всё равно домой, обратно в Россию, не хочется, хотя каждый день их могут взять прямо на улице. Они нелегалы…
Через двадцать минут ходьбы мы оказались в клубе-ресторане, который почему-то назывался «Четвёрка». «Четвёрку», как я сразу понял, посещали дамы среднего возраста и юноши, уверенные в себе. Дамы, увешанные золотыми цепочками и браслетами в невообразимом количестве, как наши ижевские торговые «феи» голден-гайками, привычно отплясывали под бодрый ритм, задаваемый моими новыми знакомцами-земляками. Прыгало и блестело всё: золото, причёски, пышные формы. Между ними сновали мальчишки на любой вкус: белые и чёрные, крашенные, мускулистые, изящные, весёлые, грустные. Забавный, одним словом, клуб-ресторан…
Проснулся я, кажется, в районе Белгравия, так сказала, во всяком случае, «золотая» хозяйка. Снова такси, Темза с «траурным маршем» Шопена и, как всегда, «бэмс!» – встреча с укоризненным взглядом Кости. Сына я видел за три дня часа два не больше.
Шутки лондонского чёрта
Конечно, Лондон – сумасшедший город. Не потому, что в нём так трудно понять друг друга, а потому, что Лондон ведёт тебя за руку и всегда на край пропасти, на котором ты балансируешь, как неопытный гимнаст, и только чудом не разбиваешься о её древние кельтские камни.
Ижевский художник-авангардист Паша Аксёнов, приехав в Лондон какими-то чуть ли не партизанскими окольными дорогами, с поддельной шенгенской визой и ста долларами в кармане, вот уже восемь лет живёт здесь и вряд ли когда-нибудь уедет из этого фантастического города. Он просто перестанет быть художником, если потеряет Лондон…
Я хотел найти Аксёнова, у меня были кое-какие адреса и телефоны, но ижевский художник как в воду канул. Думаю, он сам нырнул на дно Лондона или спрятался от соотечественников на каком-нибудь чердаке с камином начала века. По розовой штукатурке аксёновского чердака плывут ладьи викингов, написанные художником в минуты зимнего лондонского отчаяния. Аксёнов любит писать плывущие лодки.
Еду в Брикстон
Наступил четвёртый день, и я, как внезапную боль в позвоночнике, почувствовал, что мне жаль будет расстаться с этим городом просто так. Я не турист, чтобы, оставив зубную щётку или тапочки в отеле, безмятежно уснуть у иллюминатора «Боинга», летящего через всю Европу домой. Ничего не говоря сыну, я решил найти жильё в Лондоне. Чем чёрт не шутит! А чёрт лондонский как раз шутил…
Район Центрального Лондона, бюро найма жилья, четвёртый этаж старинного здания с широкой, тёмного и тяжёлого, как камень, дерева, лестницей. Большая квадратная комната, длинное окно, шесть клерков, словно прикованные к телефонам. Я и так-то в английском не силён, но когда англичане разговаривают по телефону – это вообще марсианский язык. Китаянка лет тридцати с усталой улыбкой и тихим голосом. Кое-как объяснил, что мне нужно. Сразу же потребовала паспорт и проверила визу. Уткнулась в монитор и через десять минут выдала мне восемь адресов и взяла два фунта. Однако! Комната двенадцать квадратных метров – восемьдесят фунтов в месяц… Ещё комната, но чуть подальше от центрального Лондона – в Брикстоне, семьдесят фунтов и уже шестнадцать с половиной квадратов. Вот значительно дешевле, в районе доков – пятьдесят пять фунтов, но полуподвал. Дурацкая привычка любить слова за благозвучие и высоту первых слогов. Пересчитав деньги, еду в Брикстон. Таксист – индиец, а может, пакистанец, всю дорогу слушает свою музыку и гнусно подпевает. Кстати, почти все таксисты в Лондоне – индийцы или пакистанцы, у всех эта кастрюльная музыка в салоне и запах лаванды. С удовольствием бы проехал Лондон на велосипеде, но четвёртый день вижу его через автомобильные стёкла.
Хотя Лондон – есть Лондон, и я утешаюсь скромностью его фасадов, почти стихотворным размером его коротких и узких улиц, заполненных до краёв медленно ползущими машинами, даблдеккерами (двухэтажными автобусами), мотоциклистами, пешеходами, полицейскими. Ловлю себя на ощущении дежа вю, всё это уже было: я также ехал по Лондону, но в какой-то другой жизни. Банально, конечно, но такое ощущение, пронзительное до слез, было…
Нет у меня ни шляпы, ни перчаток
Таксист остановился у трехэтажного серого здания с высокой, метра четыре, двустворчатой дверью с большим медным кольцом вместо ручки. И я обречённо позвонил. Через минуту дверь медленно и тяжело растворилась, седой привратник с багровым носом и выцветшими глазами молча уставился на меня. Я протянул ему квитанцию бюро найма из гладкой розовой бумаги с зелёной полосой, привратник достал очки и, едва взглянув в бумагу, повёл меня наверх. Открыв двумя ключами на третьем этаже одну из двух дверей, он пропустил меня в коридор, где было ещё четыре двери. Отомкнув первую справа, мы попали в небольшую комнату, сильно напоминающую корабельную каюту. Лондон вообще очень похож на большой корабль, и корабельная тема – главная тема этого города… Кровать красного дерева, дубовые панели вдоль стен, высоко, почти под потолком – окно. Широкое и светлое. Матовые плафоны почти у самого пола, толстый синтетический ковёр бордового цвета и массивный платяной шкаф. У кровати поблескивал тёмным лаком небольшой квадратный столик, на который так и хотелось бросить шляпу и перчатки. Но шляпы и перчаток у меня не было, тем более что за окном стоял отличный лондонский день, нагретый капризным английским солнцем до двадцати трёх градусов. Мне почти удался короткий разговор с привратником, из которого я узнал, что деньги я могу заплатить завтра, и если покажу ему паспорт, то могу оставаться здесь на ночь, и он тотчас может принести мне постельное бельё, а ванная комната в конце коридора… И я сказал: «Да! Я буду ночевать в Лондоне в своей комнате!»
Но пока ещё был полдень, и с упоминанием о «грэйт базинес» я, с обещанием быть вечером, легко сбежал по лестнице и вышел на улицу, почти как настоящий лондонец, поспешно, деловито и не оглядываясь по сторонам. Мостовая была уложена необычно широкими квадратными плитами, старинные фонари, точь-в-точь как на Арбате. На улице поразительно много латиноамериканцев, да и в кафе говорят всё чаще по-испански и совсем мало по-английски. Зашёл в одно из миниатюрных кафе, съел что-то вроде чебурека, но с таким острым перцем, что перехватило дыхание. Две чашки почти ледяного чая с молоком и весёлый испанский хозяин кафе привели меня в чувство. Здесь не хотели говорить по-английски в принципе. Брикстон – карибская гавань Лондона, и его жителям по большому индейскому барабану, что они живут в столице Англии. «Олл из импосибл», – улыбнулся продавец газет, у которого и «Эль Паисо», и «Республика», и «Диариу потисиашь», но из английских только «Дейли миррор». Вот именно, всё может быть и всё возможно… Правда, и типичных англичан в Брикстоне тоже много. Они важны, степенны и нарочито рассеянны. Британское солнце, они уверены, должно светить всем, им не жалко…
В магазинчике у автобусной остановки купил «раскладушку» – план Лондона – и решил рискнуть – прокатиться по городу на автобусе. Лондонцы, невзирая на географическое происхождение, народ дисциплинированный – на остановке составилась чинная очередь, со скифской покорностью встал и я.
Пиджак швейного двора Её Величества
Через несколько минут подполз двухэтажный даблдеккер. Мне, понятно, очень захотелось на самый верх. Элегантный кондуктор в чёрной униформе выдал мне красивый, жёлтый в кремовых разводах билет, и я вместе с этим лондонским чудовищем, кстати, наполовину пустым, поплыл над узенькими, постоянно петляющими улочками, мимо стрельчатых, венецианских, квадратных, длинных и широких окон, в стёклах которых теплился отстранённый свет британского солнца. Мимо христианского колледжа, старинной аптеки и полицейского участка, мимо неожиданно открывшегося парка прямо до львов Трафальгарской площади. Здесь я вышел и попал в толпу немецких туристов. Немецкий турист – это гуппи для любой страны. Он просто пожирает планктон достопримечательностей, нравов и обычаев страны пребывания. Всё что-то фотографирует, пробует, спрашивает, переводит, приспосабливает и переиначивает на свой лад. Потом, удовлетворённый и сытый, возвращается в Германию. Но вот на мосту толпа – какой-то журнал мод проводит фотосессию. Свет, гримёры, фотографы, модели… Естественно, немцы тут же пристраиваются к этой акции и тоже усиленно щёлкают фотоаппаратами. Я ухожу дальше, петляю по переулкам, оставляю позади несколько представительных офисов и банков, пересекаю один за одним несколько крохотных парков с изящными звёздчатыми клумбами, усыпанными белыми прозрачными цветками магнолий, и вдруг попадаю на лондонский базарчик. Здесь, кажется, есть всё: русские иконы и ковры, богемский хрусталь. Рядом австрийская бронза и греческий фаянс, и тут же фальшивые часы «картье» и развалы сотовых телефонов. Или вот – пиджак штучного производства швейного двора Её Величества королевы Великобритании. С гербами на золотых пуговицах. Я онемел: Ваше Величество! И как я рыдал в душе в этот пиджак стоимостью всего в тридцать фунтов, будучи не в силах его приобрести, так как по размеру он явно был пошит на придворного пуделя. Пришлось этакое горе как следует закусить. Раз не купил королевский пиджак, значит, надо по-королевски поесть.
Хек на жареной свинине
Нет, это не лондонская забегаловка. Это «Бенсон». Настоящий ресторан. Официанты медлительны, важны и молчаливы, как лорды. И ленивы, как лорды. На накрахмаленной, цвета кофе, скатерти белый фарфор тарелок и сумасшедшие вспышки хрусталя. Скромный букетик бледно-голубых цветов в ажурной серебряной вазе в центре стола… Сначала – кальмары с помидорами, сдобренные петрушкой, чесноком и оливковым маслом, салат со спаржей и тонкими пластинками гусиной печени. Затем «Морская похлебка по-адмиральски» с шотландскими гренками в сливках, а в конце – жареный хек, подаваемый на жареной свинине… Ну а запивать все это… минералкой! Никакой водки, а тем более виски или вина. В этот день я смотрел на Лондон, как жених на невесту.
Ей Богу, я на мгновение почувствовал то, что, наверное, чувствовали за обедом Диккенс и Дизраэли, Олдингтон и Теккерей. Они любили обеденный Лондон, они знали в этом толк. Что ж, им немного больше повезло в жизни, чем мне. Стоило же это обеденное счастье – тридцать семь фунтов… Однако есть вещи, с которыми приходится мириться…
«Чёрный издатель» в белом кабинете
Уже через час в Сити мы встречаемся с сыном и едем в издательство «Саммерс», с которым я созванивался и списывался полгода. Книжка, конечно, вышла хулиганская, но я уже «дожимал» её из принципа.
Издатель Гелбрейт Уинс, в чёрной рубашке и чёрном галстуке, в кабинете абсолютно белого цвета. Всё белое: мебель, потолок, стены, оргтехника… Как в процедурном кабинете ижевской больницы. Чёрный издатель в белом кабинете или на самом деле был рад мне, или это такая особенная английская вежливость. Но улыбается он так, что мне становится страшно за его челюсти – не вывихнул бы. «Всё пустяки, – говорит Уинс – через два месяца книжка уже будет стоять на полках читателей. Чечня – это пока ещё модно в Англии, и если будет ещё одна такая, освобождённая от европейских условностей, как это сделано у вас, мы готовы подписать с вами ещё один контракт. А теперь, не угодно ли рюмочку арманьяка, или вы спешите?» Крохотные серебряные рюмочки, дорогой «паркер» в презент от издательства, которым я нагло с удовольствием подписываю контракт на ещё ненаписанную книгу о Чечне.
Костя довозит меня до района Пимлико, где, говорят, атмосфера настоящего Парижа. Английского Парижа… Пимлико, конечно, никакой не Париж, но публика здесь та ещё. Какая-то международная банда. Бездельники и придурки. Одежда – сэкондхэнд, только очень дорогой, дороже, чем новые шмотки из магазина готового платья в центральном Лондоне.
Ребята, отмороженные большими деньгами и неизлечимой скукой, много наркоманов, которых сразу угадываешь по глазам: за водянистой бесцветностью под воспалёнными веками пряталось чудовище. И пока плавилось в уличных витринах лондонское солнце, оно не высовывалось. Чудовище ждало темноты. Ночных лондонских наркоманов я уже насмотрелся… А пока я бродил по кварталам этого непричёсанного, громкого до визгливости, района, говорил всякую чушь случайным прохожим. Одному голландцу даже пытался рассказать анекдот про Чапаева. Тот, конечно, ничего не понял и глядел на меня, как на лондонского (!) сумасшедшего. Я пил кофе из автоматов, покупал австралийские, греческие, норвежские газеты, потом в одном из магазинчиков купил зачем-то перчатки из мягкой шведской кожи, сунул их в пакет, куда также бросил упаковку с жареными стэйками, хлебом и помидорами и большой куст салата.
Последняя ночь в Лондоне
В Брикстон я приехал уже тогда, когда солнце лежало на лондонских крышах, а седой привратник зевал так, что было жалко всю Великобританию. Я, кажется, даже не ел. Зайдя в комнату-каюту, достал из пакета только что купленные перчатки, небрежно бросил их на английский столик и, удовлетворенный, упал на «свою» лондонскую кровать. Уснул я мгновенно.
Шесть часов утра в Лондоне. Это слишком рано. Всё спит и все спят. Встав на стул, выглядываю в окно: машины на стоянке покрыты росой, трава на лужайке полита, почтальон развозит почту. Завтракаю вчерашними стэйками с помидорами, смотрю в лондонское небо в открытое окно и понимаю, что это мой город и я всё равно сюда вернусь…
Я уехал в Хемпстед, не отдав ключи привратнику. В доме свата все были в сборе. Во-первых, была суббота, во-вторых, до моего самолёта в 22.15 оставалось десять с лишним часов. Это был тихий семейный день. День мирной английской семьи. Мы прощались, как вечные родственники. Уже в аэропорту Хитроу мне показалось, что в Лондоне я был не пять дней, а пять лет. Чёрт побери, мне было не жаль улетать из Лондона, потому что навсегда расстаться с этим городом невозможно.
Когда самолёт повис под облаками, это было уже за Ла-Маншем, и салон впал в обморочную спячку, я сунул руку в карман пиджака и достал маленький блестящий ключ с выгравированной на нем надписью: «Тэйк ит иззи!» – «Полегче!». Это был ключ от «моей» комнаты в Брикстоне, где я провёл последнюю ночь в Лондоне…
НЕЮБИЛЕЙНЫЙ РАССКАЗ О ВОЙНЕ
Вот юбилей, и надо написать рассказ. Надо. Рассказ о войне. Вообще это психически странно: сначала человек сколько-то лет назад убивает, боится быть убитым, почти не спит, мёрзнет и ест всякую дрянь, а потом проходит время, и он говорит себе: надо! И садится за письменный стол и пишет о войне рассказ, повесть, роман. Потом правит написанное, оттачивает, полирует и, в конце концов, говорит себе, что он гений, «сукин сын», и идёт выпить по этому поводу. Не «сукин сын» он, а – свинья…
Рассказ. Если начать его с того, что это было в 1942 году под Ельней, то это будет обыкновенной неправдой. Это был не 1942-й год, а 1992-й, и не под Ельней, а под Сухуми в Абхазии.
Хотя это могло быть в Северо-Восточной Маньчжурии с моим отцом под Харбином в 1945-м…
Правда только в том, что было это во время войны. Ночами в горах было очень холодно. Спали кто как: у кого-то был спальный мешок со штампом новороссийского клуба туристов, кто-то спал под старым овечьим тулупом, полученным в подарок от столетнего абхазского деда. Кто-то, как я, замотавшись в брезент, которым укрывали ящики с патронами.
Спали, как спят после тяжёлой недельной пьянки. Мертвецки. Но и просыпались также тяжело: опухшие, с комками боли во всём теле, с одной безнадёжной мыслью: зачем?
Конечно, кто-то всё равно начинал жить первым. Первое сказанное слово, всегда почему-то матерное, принадлежало по праву Гоге. Он всегда просыпался первым и сообщал, что вот ещё один день в полной жопе, опять надо, земляки, жить и выживать, а это всё хуже и хуже у нас, братишки, получается…
Во-первых, не платят уже третий месяц. Во-вторых, не поймёшь, с кем воюешь. Вчера сожгли «уазик», завалив при этом четверых, как оказалось, абхазов. То ли ошибка, то ли командиру Казачку (у него, между прочим, фамилия такая) заплатили с той стороны. Теперь жди в лагере родственников этих абхазов. Хотя мы их закопали по всем правилам: вырыли яму прямо по дороге, ночью, глубина приличная – метра два, трупы засыпали известью, сверху искусная имитация еле заметной, но «старой» колеи… Но что можно спрятать и скрыть в горах?! Тем более от горцев…
Я Казачку не верю. Казачок – наркоман. «Ширяется» капитально. Поэтому такой безбашенный. На прошлой неделе в бою под Сухуми шмалял из пулемета в полный рост, не прячась за борт БМП, не ища укрытия… И, кажется, шмалял даже по своим… Много раненных. Пока был промедол в тюбиках и американский пластырь вместо бинтов, можно было отправлять их на базу на второй, даже на третий день после боя. Всё равно не было транспорта. Но такие как Казачок весь промедол перевели на «кайф». Промедол – сильная штука, производное морфия. При ранении вещь незаменимая. Когда проходит шок, то теряешь сознание от боли. Промедол помогает держаться несколько дней. Если ранение, конечно, вполне совместимое с жизнью, как мрачно шутит Гога.
Но весь промедол ушел этой паскудной наркоте. Кто в карты проигрывал, кто продавал по дешёвке за «боевые баксы», а у кого просто спёрли, пока спал… Теперь глушили боль чачей и материли Казачка за то, что его в штабе за козла держат и транспорт за раненными не шлют…
Всё равно утром кто-то начинал первым жить. Гога из Усть-Лабинска. Бывшая десантура, пару лет уже как в федеральном розыске за разбой на краснодарских трассах. Гога начинает заваривать в литровой банке из-под венгерской фасоли чай. Конечно, не чай, а чифирь! Потому что пить его может только сам Гога и его кореш из Новороссийска – Лёха Белых, бывший зэк со стажем…
Мне просыпаться лень. Холодно и тошно, потом, кажется, начал накрапывать дождь. Нащупываю в рюкзаке банку с растворимым кофе, открываю и просто засыпаю «Нескафе» в рот, ложки три столовых, наверное. Так и лежу молча. Медленно жую кофе и смотрю на мокрое и грязное абхазское небо.
Кофе, всё-таки, вещь. Через несколько минут кофеин всасывается в мою кровь, мозг начинает просыпаться. Можно вылезать из-под вонючего брезента на свет божий.
Где-то в километрах пяти пару раз хлопает. Кажется, противопехотки. Таких мин здесь посеяно и нашими, и грузинскими сапёрами столько, что ходим даже за водой только по тропе, отмеченной «волчьими флажками». Да и то нет уверенности, что ночью какая-нибудь сука не нафаршировала подход к водопою «лягушками» и прочими гремучими тварями…
Через полчаса в лагере и на позициях нехороший шум и оживление. Приехал из штаба Казачок, с ним четверо «крутых» абхазов в чёрной коже. Холодные глаза, бледные небритые лица, больше молчат, но ведут себя по-хозяйски. Привезли деньги. Какая война без них?! Без денег. Конечно, можно заставить воевать под страхом смерти. Это так. Когда деваться некуда, то надо идти в атаку, говорит Гога. Ему всё по барабану. Там – федеральный розыск, риск быть посаженным, здесь – риск быть убитым. Ни один ли хрен, говорит Гога и цедит сквозь почерневшие зубы свой чифирь.
Все расходятся по углам, считают деньги. Что-то уж чересчур свеженькие купюры. Будто только что из-под печатного станка. Не зря поговаривают, что бойцам платят фальшивыми долларами, напечатанными в подпольных типографиях Турции.
Если и фальшивые, то очень высокого качества. Все водяные знаки вроде бы просматриваются. Да и потом, в том же Новороссийске ни разу никто не придрался к нашим «баксам». Хотя, правда, с банками мы пока дела не имели, а в магазинах и кабаках наши «боевые» проходили на ура.
Но раз привезли деньги, а с ними и новую партию медикаментов с боеприпасами, значит предстоит что-то серьёзное. Так оно и есть. Отбирают добровольцев. Двенадцать человек.
«Добровольцы» – нахер, это просто те, кто хочет получить деньги ещё до боя – по триста баксов на «винт». А после боя, если останется жив – по результатам. Тысячи по две всё равно выйдет…
Мне деньги нужны. Как всегда деньги больше всех нужны Гоге, Лёхе и Немому. Он среди первых. Немой. Это человек особенный. Он только молчит как немой. На самом деле он молчит потому, что презирает нас всех. Он на нас даже не смотрит, мы для него – туман в ущелье, сквозь который кое-как пробивается абхазское солнце. В бою Немой – зверь. Пулемёт Немого – швейная машина с обувной фабрики. Прошивает и строчит, строчит и прошивает. Когда его сосед по окопу – Дед, старшина из морской пехоты, упал в мокрую землю лицом и стал сползать по стенке окопа на дно, Немой оторвался от своей швейной машины, повернул Деда лицом к дождю. Дед хрипел и серыми губами что-то безнадёжно просил. В шее свистела и пузырилась небольшая розовая дырочка с рваными краями. Из горла Деда шла кровавая слюна и пена. Оно было прострелено навылет. Он хрипел, наливался кровью и чернел лицом на глазах. Вскоре его лицо стало похоже на большой пузырь, наполненный гнилой чёрной водой. Но Дед не терял сознания, хрипел и страшно мучился. Перевязывать его было бесполезно.
Тогда Немой достал из-за короткого голенища армейского ботинка тонкое, почти как шило, лезвие на чёрной пластмассовой ручке и, присев на корточки перед Дедом, коротким резким движением проткнул грудь раненного.
Дед стал мертвым сразу. Не дергался в агонии и даже больше не хрипел. Он будто был уже мертвым, но мы этого просто не заметили. Немой вытащил свое шило, еще раз внимательно посмотрел на него, и мне показалось, что в первый раз в глазах Немого было не презрение, а жалость… Бой продолжался ещё часа два, столько же шёл дождь, который прекратился сразу вслед за последним выстрелом. Тишина и ночь наступили одновременно.
Мы закапывали Деда вместе с Немым. Я матерился, а Немой только сопел…
Уже утром, когда птицы и всё живое шевелилось и ползало в густой листве, а где-то слева между гор кинжально блестело море, мы вышли на операцию. Разведка. «Нужно пробить надёжный коридор, скоро будет очень большое наступление…», – так сказал Казачок. А Казачку верить нельзя. Скорее всего, наша разведка – отвлекающий маневр, а где-то рядом, или даже совсем в другом месте, будет настоящее дело. Нас двенадцать. Первым идёт Гога, за ним Лёха Белых, замыкает цепочку Немой.
Мы идём по «прибитой» тропе, или сумасшедший Гога просто идёт напролом? Это я спрашиваю сам у себя, у других спрашивать бесполезно. А вообще-то идём на смерть, земляки! Хочется сказать это каждому, остановиться, присесть, может быть, в последнем большом раздумье. На смерть всё-таки идём…
- Вот батя мой, или все остальные фронтовики? Сколько раз они вот так молча собирались, затягивали в последний раз ремень, в последний раз шнурок на ботинке или рюкзаке… И кто цепью, кто гуськом, как мы, шли на смерть как на работу, прости нас, Господи…
Шли часа два. Кто ходил по горам, тот знает, что несколько часов этой каторги делают из человека тупое бесчувственное животное. Уже нет никаких мыслей, желаний, чувств. Скорей бы или бой, или упасть вповалку и – спать! Беспамятства, вот чего хотелось…
Гога – сволочь! Мы напоролись на засаду, Гога – сволочь, но, правда, погиб он первым и даже не успел закричать. Я просто шёл и смотрел вперёд: вот идёт первым Гога, какой-то сутулый и весь пятнистый, не только от камуфляжа, но и от пятен солнца, пробивающегося сквозь листву. Вот идёт Гога, и вдруг земля под его ногами вспучилась, комья и листья стали лететь красиво, как в кино, вверх, и Гога ушёл под землю. За ним в одну-две секунды ушли под землю ещё трое. Нас просто закидывали гранатами, но наша цепочка уже не цепочка, она уже рассыпалась, и каждый боролся за свою жизнь в одиночку. «Господи, помилуй, спаси и сохрани…» Я упал за старое гнилое дерево и замер как ящерица. В первые мгновения лучше вообще не шевелиться. Будто тебя нет, будто ты уже мёртв. Так зачем умирать ещё раз? Вдох-выдох, вдох-выдох… Это успокаивает и помогает собраться и сосредоточиться…
Ну вот теперь я, хотя ещё ничего и не вижу, но уже осознанно слышу. Слышу, как в беспорядочной трескотне с их и с нашей стороны по-рабочему так, ритмично строчит швейный агрегат Немого. Это уже кое-что. Хоть какой-то рисунок происходящего. Пулемёт Немого работает справа, слева – пока автоматная истерика, никакого смысла, никакого плана правильно и не очень быстро умереть…
Однако уже ясно одно: те тоже нас боятся. Шмаляют безостановочно, будто в эпилептическом припадке. Сверху сыплется всякий мусор: ветки, листья, земля… Кажется, что среди деревьев затопали лошади. Из кустов вот-вот рванутся чёрные, храпящие тени… Перекатываюсь на бок, сливаюсь со своим АКС-ом, жду. Пальцы дрожат, во рту сухо. Жду. А чего жду? Сам не знаю… Но жду правильно, по уставу и по здравому смыслу. И жду не напрасно. Вдруг стрельба стихает. Вдали слышатся резкие гортанные крики, отдельные слова на грузинском. Кажется, отходят…
Ещё через несколько минут слышу голос старшего группы, лысого отставного майора из наземных частей ВВС, о котором почему-то вспомнил только сейчас. Отставной майор деланно бодрым голосом кричит: «Ну что, земляки, маненько обделались?! Ничего, проживём как-нибудь, а ну давай перекличку!»
Убитых четверо. Среди них Гога и Лёха Белых. Раненных трое. У Немого шок. На сиреневом лоскуте кожи и перебитом сухожилии болтается большой палец левой руки. Немой удивленно смотрит на него и морщится. Ему вкалывают промедол – перед рейдом всем выдали по паре тюбиков. Немой скрипит зубами, затем ложится на живот, достает свой нож-шило и перерезает сухожилия. Палец падает в траву. Майор перебинтовывает руку Немому, мы пакуем убитых в чёрные спецмешки. Всё! Разведка закончена. Возвращаемся к себе. Вот такая война. Я даже ни разу не выстрелил.
Оглядываюсь и вижу, как человека четыре по кустам, даже не оглядываясь, потихоньку вгоняют себе, кто в предплечье, кто – в икроножную мышцу, промедол. Они – не ранены. Они – убиты наповал этой войной. С которой уже никогда не придут. Я их буду видеть потом очень много, на улицах других городов. Они будут смотреть на меня, как смотрел Немой невидящими глазами на дома, людей, деревья, на снег и дождь. Они смотрят и ничего не видят. Они убиты на той войне. На другой войне, совсем не той, победу в которой страна справляет уже 65-й раз…
Но чем та война лучше этой? А Немой, кстати, был убит через два года. Не в бою. Его зарезала любовница в Краснодаре спящим. Зарезала его же шилом-ножом, с которым он никогда не расставался.