СОБИРАЮ КАМНИ — И БРОСАЮ КАМНИ

Г.Москва

 

 

* * *

… А когда останешься один,

Победив и звуки, и слова,

То пойдешь в ближайший магазин

За батоном и пакетом молока.

 

А купив, направишься домой,

Наслаждаясь свежестью апреля,

И, пройдя вдоль дома по прямой,

Сядешь на скрипучие качели.

 

Пыльный двор, залитый желтизной

От палящих солнечных лучей,

И скамья со спинкою резной,

И веревка, и белье на ней.

 

Устремишь ты к небу пару глаз

И воскликнешь, слезы пророня:

«Неужели есть и в этот час

Кто-нибудь значительней меня?»

 

И увидишь: между облаков,

Там, где строг синеющий гранит,

Где лазурь — основа всех основ,

Чья-то фига ласково торчит…

 

* * *

Если вечером осенним

Ехать в поезде набитом

От конечной до конечной

По зеленой, скажем, ветке,

 

Ощущаешь очень остро

Ты затылок пышной дамы,

Что стоит к тебе спиною

И на следующей выходит.

 

Понимаешь слишком четко,

Что у девушки напротив

МТС, тариф «Семейный»,

Лифчик третьего размера.

 

Чтоб тотально не увлечься

Изучением соседей,

Ты глядишь в листок газеты,

Что читает парень слева…

«…А вчера в тюрьме московской

Расстреляли Чебурашку,

По приказу прокурора,

За сокрытие доходов…»

 

 

Лирическое

 

 

Вчера на кухне таракана я поймал,

Поднял за ус его брезгливо над диваном.

Хотел убить… Но посмотрел в глаза

Он мне с укором странным и пространным.

 

Мне стало стыдно за поступок свой —

Как мог я обвинять его жестоко?

Качал он лишь печально головой,

Тряся своею бородой пророка.

 

И я сказал ему: «Прости, мой младший брат,

Я сам не раз нуждался в крошке хлеба.

Поверь, сегодня вечером я рад,

Что не убил тебя в порыве гнева».

 

Он не сказал мне ничего в ответ —

Я понял, что прощенья недостоин.

Не таракана предал я, о нет!

Я предал всех существ, живущих в горе.

 

Я посмотрел в его глаза тогда

И понял, что под корочкой хитина

Скрывается особая среда

Интеллигентного, печального мужчины.

 

Кому он нужен, коль позволил я

Себе предать его, унизить даже!

И горьких слез раскаянья струя

К глазам моим нахлынула сейчас же.

 

Я, мягко опустив его на стол,

Сказал: «Иди», перекрестил на счастье,

А он ко мне несмело подошел

И всхлипнул радостно, у времени во власти.

 

И он расплакался, а вслед за ним — и я,

И мы сидели до утра, рыдая,

Как маленькая дружная семья,

Как тараканов маленькая стая…

 

* * *

Собираю камни — и бросаю камни,

Просто так, беззлобно и негрубо.

Может быть, кому-то выбью стекла,

Может, попаду кому-то в зубы.

 

Говорю с камнями — и они мне

Отвечают весело и четко

И летят в далекие пространства,

Разбивая чьи-то подбородки.

 

Я люблю страну мою родную,

Я люблю людей, собак и кошек

И не в них бросаю эти камни,

Так как я в душе вполне хороший.

 

Там, вдали, почти у горизонта,

Кто-то в белом над толпой витает.

Это, видно, мой священный ангел —

Я никак в него не попадаю.

 

* * *

Было грустно и пахло укропом.

Мы сидели за баночным пивом.

Я в раздумье поглаживал штопор,

Ты жевала салат торопливо.

 

Было весело, быстро и пряно.

Мы лежали во влажных подушках.

Я подумал, что даже не пьяный,

И шепнул тебе что-то на ушко.

 

Не такая уж ты незнакомка,

Да и я символист захудалый.

Кстати, все это было у Блока;

Слава Богу, что ты не читала.

 

* * *

Рабочие в нечистых робах

У электрички в семь утра

Едят батон с кефиром, чтобы

Отбить сивушный перегар.

 

Их лица будничны и праздны:

Ни дать ни взять — электорат.

Асфальт под их ногами грязный,

Над ними месяц мутноват.

 

Эпоха пролетариата:

Я здесь случайно, просто так.

Не жил в Америке тридцатых,

Не пил с Малевичем коньяк.

 

По Ярославскому вокзалу

Иду, шугаясь пьяных рож,

Чтоб сесть на поезд запоздалый

В ту сторону, где ты живешь.

 

* * *

За окном пролетает ворона,

Разрезая безлунную ночь.

Что-то где-то стучит монотонно,

Шорох листьев уносится прочь.

 

Воздух в комнате, душный и клейкий,

Залепляет глаза изолентой:

Овцы прыгают через скамейку

И ахейцы плывут за Еленой.

 

Вырываюсь из этого плена,

И упорной курчавою змейкой

Овцы прыгают через Елену

И ахейцы плывут за скамейкой.

 

И отчетливо слышно: лениво

У соседей работает слив.

Слава Богу, что вы еще живы.

Слава Богу, что я еще жив.

 

 

Здравствуй, Хармс!

 

 

А меня в эту ночь Зигмунд Фрейд навестил,

Уговаривал бросить читать и писать.

Он меня искушал, голых баб приводил,

Но я им не позволил ложиться в кровать.

 

А попозже Раскольников тоже зашел —

Продавал мне от дворницкой ключ и топор,

Он совал бахрому мне под письменный стол,

И о святости нес паранойю и вздор.

 

А под утро, когда был я настороже,

Заходил просто Некто. С клыками во рту.

Тут я понял, что это серьезно уже,

И проснулся немедля в холодном поту.

 

А жизнь продолжается томно и жарко.

Пинают вороны в пыли червяка,

В кафе заедают вино шоколадкой,

А пиво — сушеною воблой. Пока.

 

Собаки, коты и слоны размножаются,

Селедки плывут по Неглинке в трубе.

По площади Красной медведи шатаются,

И как-то от этого не по себе.

 

И думалось: «Жизнь так похожа на улей,

А сны — на зависший над комнатой стул…»

Полдня пролежав и устав от раздумий,

Я снова с большим наслажденьем заснул.

 

* * *

Из окна своей квартиры

Он глядит в большой бинокль

На шестой этаж высотки,

Находящейся напротив.

Видит там, в окне горящем,

За прозрачной занавеской:

Страстно женщину целует

Молодой брюнет с усами.

 

Тот брюнет уж без рубашки,

Дама поднимает платье,

Вот она снимает туфли,

И колготки с ног слетают;

 

На щеках ее румянец,

Пальцы прыгают по телу —

Вот, что видит он в бинокль

Вечером в окне горящем.

 

Он отнюдь не извращенец,

И лицом суровым смотрит,

Потому что он — пожарный

И следит, чтоб не горело.

 

* * *

Одиссей возвратился, пространством

и временем полный.

О.Мандельштам

Выхожу один я на дорогу,

На простой провинциальный тракт,

Где любая трещина убога,

Что уже вполне известный факт.

 

Тут романтика российского прованса:

Отощавшие коровы за рекой,

За коровами — початое пространство,

Закрома страны моей родной.

 

Это днем. А ночью только темень,

Горизонт, Полярная звезда,

Но я знаю: есть шаги и время,

И за лесом где-то поезда.

 

Если так идти во тьме промозглой,

От холодной сырости сопя,

То я должен рано или поздно

На дороге повстречать себя.

 

И с собою выпью я немного,

И я буду спрашивать опять:

«Что ты делаешь на этой вот дороге?» —

И не буду знать, что отвечать.

 

Мой попутчик будет многословен,

Скажет правду о моей судьбе,

И я буду только хмурить брови,

Так как трудно спорить о себе.

 

А когда с пурпурными перстами

Встанет Эос, обагрив восток,

То увижу я прозревшими глазами,

Что попутчик — местный мужичок.

Он небрит, и изо рта воняет,

Говорит с похмельной хрипотцой.

«Где Итака-то, отец?» — «Да бес их знает,

Хде-то тут…» — и машет головой.

 

* * *

Мне кажется, завтра дядя Вася —

Маляр, дворник и сторож немного —

Выйдет в подштанниках небо красить,

В майке и шлепанцах на босу ногу.

 

Выкрасит небо желтою краской,

Утвержденной Минздравом и номером

ГОСТа,

Вытрет пыль бутафорской лаской,

Поправит картонные месяц и звезды

 

И уйдет, напевая о мирном труде,

Направляясь к зеленому тихому морю,

Снимет шлепки свои и пойдет по воде

В нимбе и с крыльями за спиною.

 

 

Фасеточное зрение

 

 

Каждый глазок воспринимает часть предмета; из их суммы складывается общая картина.

В.Н.Ярыгин. Биология для поступающих в вузы

 

 

На тощей облезлой скамейке

В районе метро «Парк культуры»

Сижу в ожидании лета

И вижу такую картину:

 

Две девушки в ситцевых юбках

Идут в направлении рощи.

Их волосы русого цвета

(Возможно, две девушки — сестры).

 

Скучающий бомж на скамейке

Сосет из бутылочки пиво.

Наверное, «Балтика третья» —

Наклейку не очень-то видно.

 

А слева на желтой скамейке

Ребенок играет с машинкой.

Я вижу достаточно четко:

Машинка зеленого цвета.

 

Как много я мог бы сказать,

Рифмуя все эти явленья,

Как много я мог бы отметить,

Связав их единой чертою.

 

Но в этом не вижу резона,

Поскольку хороший читатель,

Не веря в бессмысленность текста,

Додумает связь за поэта.