ДОРОГА В ГОРОД ПРИТЯЖЕНИЯ
О, самый непостижимый на земле город!
К тебе ведёт нас вереница штатов, подобно индейскому ожерелью из камней, брошенных на северо-восточном пути к Океану. На этих камнях, между красных вкраплений индейских названий, серебром и кровью проступают имена белых завоевателей, привезших с собой единого Бога и жестокую цивилизацию.
Не верьте, когда говорят, что у этой страны нет древности, что она лишена истории. Есть. История живёт в этих именах и названиях. Она шепчет и рыдает, свистит и щебечет, вздыхает и бормочет.
Ранним майским утром, едва зародился восток над прериями Иллинойса, мы выезжаем на шоссе и пересекаем равнины Индианы с её крошечными фермерскими хозяйствами. Штат белого человека, предпочитающего встретить и заключить в объятия любого путешественника и даже сунуть ему на прощание корзину с домашней едой, если только он не чёрный и не еврей. «Рэднеки» – называют их презрительно горожане, подразумевая вечно красные от солнца и трудов шеи фермеров, и, должно быть, остатки расистского сознания.
Но вот, сверкнув среди ровно и мелко зеленеющих полей, ещё несколько фермерских усадеб остается позади, и мы оказываемся в соседнем штате. Замедляем ход, чтобы перекусить или подремать…
…И мгновенно из придорожных кустов возникает краснокожая голова с возвышающейся над лбом скальповой прядью и выдыхает протяжное: «О-хай-о!» (с инд. «Большая река»).
Возможно, именно так получил своё имя штат Огайо в эпоху, населённую ирокезами. Холмистая земля сохраняет их следы множеством курганов, на которых кипели межплеменные бои. Но вторжение французских колонистов прервало ход индейской истории. В глубинах её, говорят, живёт жуткая «резня у Жёлтого ручья», где белыми руками были скальпированы и убиты сотни индейцев. И белыми же руками писались законы о переселении их в резервации на берега Миссисипи…
Позднее английский генерал Кливленд приложил немало сил, энергии и ума, чтобы завладеть этой землёй. Следуя своим квакерским убеждениям, Кливленд, без единого выстрела, договорился с краснокожими вождями, чтобы те, смягченные «огненной водой» генерала, пропустили его с переселенцами через все свои обширные территории…
…«Кай-я-хо-га!» – говорит с гордой и пьяной улыбкой вождь племени чароки, широким жестом приглашая белого генерала взглянуть на реку…
Вскоре, после завершения кливлендской экспедиции, на месте впадения реки Кайахога в озеро Эри возникло белое поселение, получившее имя Кливленда и превратившееся к началу 20-го века в город Рокфеллеров и Ротшильдов. Однако Великая Депрессия оттеснила его в разряд городов-банкротов…
Но город живёт, сохраняя в центральной части свой неповторимый староирландский облик. Несмотря на то, что переселенцы из Старого света вырубили когда-то девственные здесь леса, Кливленд сияет зелёным майским глянцем садов и скверов.
Окраинная часть Кливленда состоит в основном из двухэтажных построек, где-то слева в зелени мелькают знакомые византийские силуэты с медными луковками.
Мы выезжаем на центральную площадь, где на Паблик-сквер возвышается фигура Кливленда – так горожане увековечили образ хитроумного генерала. Не теряясь в тени небоскребов, величаво и достойно сохраняя стиль прошлых столетий, обитает здесь старая католическая церковь Олд стоун.
Здесь же, напротив, поднялся монумент из четырёх скульптур героев Гражданской войны, что окружают фигуру Богини Свободы. Свобода в сознании каждого американца – высший идеал и добродетель, мерило всех и вся.
После двухчасовой прогулки по Пабл-сквер мы направляемся к северной гавани города вдоль озера Эри – одного из Великих озёр Америки. Неподалеку судна и яхты покачиваются у самого берега, напоминая о портовом прошлом Кливленда. Когда-то английские корабли стояли здесь, напоминая о непобедимости британского флота.
Мы приближаемся к удивительному зданию из геометрических фигур с выступающей стеклянной башней. Это известный Музей Рок-н-ролла, и его внешняя архитектура удачно передает энергию музыки начала века. Музей встречает нас в окружении гротесковых гитарных скульптур. Мы входим внутрь. В обширном холле, прямо под куполом потолка, висят разноцветные культовые автомобили mini. Этажом выше, из многочисленных ниш и витрин, сияют на нас имена и лица Элвиса Пресли, Ангуса Янга, Майкла Джексона, АББы, Битлз…
Вечереет, когда мы уходим вдоль береговой линии обратно в город. Я невольно оглядываюсь назад. Пламя заката полыхает в стенах башни музея. Он чем-то напоминает часть гигантского корабля, который вот-вот отчалит от берега. Рок-н-ролл всегда был плаванием в неизвестные дали.
И почему-то на пути нам всё чаще встречаются чернокожие люди, одинокие или с семьями. Штат Огайо издавна был землёй, куда бежали от рабства юга. И ни в чём афроамериканцы не выразили себя так полно и ярко, как в музыке и танце. Дети джаза и рока. И вполне логично, что музей рок-музыки открыт в городе, чуть ли не наполовину населённом чёрными.
Последнее, что остается в памяти, это камни старого кладбища, сохранившиеся ещё с времён Мозеса Кливленда.
К ночи мы пересекаем границу Огайо, чтобы переночевать уже в пенсильванском отеле, но долго ещё вслед за нами, как эхо, сквозь ночь, несётся протяжное: «О…хай…о!»
Мы поднимаемся с первым шорохом птиц за окнами придорожного отеля и снова пускаемся в путь. На восток – всё ближе к городу-мечте…
Салон дремлет, а я припадаю к окнам. Вот они – Аппалачи, хребты, густо заросшие лесами. Они текут параллельно нашей дороге, пересекаются, горбятся, щетинясь и нависая над нами, или резко опадают вниз, и можно упасть и утонуть, и пропасть в этой лесной и жуткой в своей бесконечности зелени. По гулу автобуса слышу, что поднимаемся всё выше, вверх. А там – безлюдье. Мы в курчаво-зелёном безлюдьи. Только ухоженность дороги напоминает о цивилизованном американском мире. Какие-то речушки, должно быть, притоки Огайо, змеясь, перерезают подножия Аппалачей. Берега так густо заросли лесом, что деревья стелются горизонтально воде, касаясь её.
Четвёртый час тянется пенсильванская тайга, золотом полуденного солнца вспыхивая верхушками в уходящем небе. Страна лесов Пэна.
…В конце 17-го века шведы, голландцы и англичане в жестоких схватках разрывали между собой эту землю… Молодой квакер Уильям Пэн, трижды отсидевший в лондонской тюрьме за свои пацифистские убеждения, после смерти отца явился к обедневшему и задолжавшему своим подданым английскому королю Карлу и показал ему долговые расписки, что оставались в руках Пэна старшего: «Я бросаю их в камин, ваше Величество, а вы взамен даёте своё согласие на то, чтобы я с моими братьями-единоверцами поселился на северо-востоке Америки, к западу от реки Делавэр».
И король согласился, взяв с него слово, что новая колония получит имя почившего и достойного адмирала английского флота Пэна-отца.
А Уильям Пэн, оставив единомышленников на обретённой лесистой земле, отправился дальше и основал город Филадельфию, что с древнегреческого означало «Город братской любви». Известно, что квакеры отказались ущемлять права местных индейцев и оказались вне власти.
Летим дальше, поглощая милю за милей. И мимо несётся кучеряво-зелёная бесконечность. Где-то среди лесных вершин вдруг промелькнуло бревенчатое строение. Говорят, там проживают потомки шотландцев, не пожелавших смириться с английским вторжением. Их называют «белыми дикарями». Они почти не пользуются американской цивилизацией, включая электричество, живут отчужденной замкнутой жизнью уже не одно поколение.
Как живут в северо-восточных прериях Америки амиши, потомки переселенцев из германо-язычных стран 17-го века, предпочитая автомобилям и железной дороге повозки, запряжённые лошадьми, и скромный неустанный труд на земле.
Дорога струится между высокими склонами гор. Справа, в густых зарослях, сверкнули знакомые маковки православного собора, и защемило сердце. Вспомнилось, что где-то в окрестностях Питсбурга проживают старообрядцы, чьи предки покинули Россию, спасаясь от преследований официальной церкви, ещё три столетия назад. Они уже не говорят на русском, молятся на английском языке, но соблюдают каноны православия.
Между тем, справа, на пологих склонах, показался и, змеясь, уплыл вверх жёлтый, похожий на игрушечный, канатный трамвай. Это фуникулёр. Стало быть, мы в Питсбурге.
…Название его связано с историей позора молодого Вашингтона. Более двухсот лет назад молодой майор колониального ополчения Джордж Вашингтон получил от губернатора приказ отбить занятый французами форт Дюкен. Но вместе с солдатами он угодил в ловушку к переодетым французам, которые отпустили его. Позднее всё-таки Вашингтон занял покинутый французами порт и переименовал его именем английского министра Питта…
Какое-то время мы движемся вдоль берега, в сложном сплетении железных дорог и чередующихся мостов, и оказываемся в Даунтауне. Он возник на месте слияния рек Аллегейни и Мононгахила. О, как перекатываются на кончике языка эти индейские названия речушек! Словно ветер из глубины веков приносит обрывки языческих заклинаний делаваров.
Центр города невелик. Обычные небоскрёбы, магазины, мосты. Мы едем вдоль реки Огайо, и нас ослепляет сияние летящих навстречу «золотых» мостов. Говорят, их здесь более четырехсот. Мелькают мимо разные по стилю здания. Смешение времен – вот что запоминается в архитектуре старой центральной площади, что углом, словно кончик индейской стрелы, опущена в синие воды Огайо…
Наконец мы выбираемся из автобуса и замираем на месте, забыв закрыть рты. Это Хрустальная площадь, сплошь застроенная замками из чёрного стекла, напоминающими то ребристые башни-небоскрёбы с обтекаемыми углами, то ряд гигантских отточенных и устремлённых остриями вверх гранёных карандашей из чёрного хрусталя. Говорят, в это стекло добавлено серебро, что придает стенам зданий особый утончённый блеск. Меня не покидает ощущение, что это долгое блуждание по пенсильванской тайге привело нас в нереальный город будущего. Ощущение нереальности усиливается, когда мы слышим, что Хрустальная площадь покоится на кладбище динозавров. Когда-то, в начале позапрошлого века, здесь рыли шахты и обнаружили несметное количество гигантских скелетов.
Субботнее утро. Следуя по узким и безлюдным переулкам, убегающим между хрустальными стенами, мы выходим на Старую Торговую площадь…
…1762 год. Невольничий рынок в центре Питсбурга. Привезли свежий товар из Кении, десять рабов. Начинается аукцион.
…Обращая на покупателей похожие на несвежие яйца белки измученных глаз, стоит рослый кениец с закованными в цепи руками. Несмотря на усталость от долгого сидения в корабельном трюме, сильные мышцы на глянцевом теле говорят о его молодости. И белая леди, играя кружевным зонтиком, ощупывает его взглядом и, одобрительно усмехаясь, называет цену. Остальным девяти повезло меньше. Хилый товар. Он пойдёт в подземные шахты и протянет там не больше недели. Потому его берут оптом, по дешёвке…
День клонится к вечеру, когда мы выезжаем в знаменитый питсбургский пригород Окленд. Вечереющее небо мягко золотит античные колонны музея Карнеги… Рядом институт Карнеги, названный здесь Храмом учебы, и небольшая, но роскошная часовня при нём. И постоянно звучащее имя Карнеги.
…Эндрю Карнеги, тринадцатилетний сын шведских иммигрантов, начинал свой путь на одной из текстильных фабрик подсобным рабочим и обучался математике у бухгалтера. К 20-ти годам он стал королём питсбургской стали. А разбогатев, вложил свой капитал в империю под названием Карнеги. Империя сия включала в себя не только сталеплавильные заводы Америки, но и строительство концертных и музыкальных залов, известного в Нью-Йорке Карнеги-холла, на открытии которого дирижировал сам Чайковский, институтов Питсбурга и Вашингтона, Гаагского Дворца мира и половины библиотек всей Америки.
Финансовый магнат и филантроп к концу жизни сделал следующие заключения:
«Лучшее наследство для человека – это родиться в нищете» и «Собирание богатства – один их худших видов идолопоклонства. Ни один идол не является таким разрушительным, как деньги».
Известно, что к смерти Карнеги состояние его сократилось более чем в десять раз. А следующим филантропом Америки был Генрих Форд…
Новое утро застает нас опять в горах. Час-другой плывём в волнах замшевых Аппалачей. Наконец, достигаем пределов узенького штата Нью-Джерси, что, подобно змее, возлежит вдоль Атлантического океана. Минуя Нью-Джерси, ныряем в тоннель Холланда, который проложен под рекой Гудзон, и, вынырнув из него, слепнем от прямых лучей голубого света, что падает на нас с вершин небосрёбов. Мы – в Нью-Йорке.
…1626 год. В туманное утро, когда тишина заглушает плеск воды, правитель маленького голландского поселения подъехал верхом к устью ещё не названной им реки. За ним следовала повозка, груженая одеждой, посудой, украшениями, общей стоимостью в 24 доллара. Тотчас из тумана возникла голова индейского вождя местных делаваров. Он улыбнулся, ликуя изнутри над глупостью белых: «Разве можно купить воздух!» Оказалось, можно. Очень скоро делаварский вождь, разведя руками, выдохнет сокрушенно: «Мана-хатт-а!» Что означало: «Эх, продал за копейку!»
Так, рассказывают, возник на холмистом острове будущий центр города Манхэттен.
Нью-Йорк разбросан на пяти островах и напоминает мне узкий и треснувший на могучих плечах северо-восточного индейца френч, с оторванными рукавами и карманами.
Но вот мы уже несёмся по Канал-стрит, и вокруг толпятся и обступают нас каменные громады. Мы останавливаемся у высотного здания и, минуя полустеклянный холл с пальмами, поднимаемся на эскалаторе вверх, выходим на плазу нашумевшего Торгового Центра.
В течение 14-ти лет каждую ночь вставали над городом, как призраки, два светящихся прозрачных столба, напоминая о рухнувших башнях-близнецах. Теперь здесь две ромбовидные площадки с падающей по периметру водой. Фонтаны памяти.
Над ними возвышается главная башня нового Торгового Центра. Это гигант из синего стекла, с усечённым верхом, в стиле ультрамодерна. Стены его, отражая панорамы кипящего вокруг города, как бы утверждают: жизнь нельзя остановить.
Держим путь на Уолл-стрит. Биржа и банки следуют один за другим. На площади Свободы застыла фигура первого президента Вашингтона, который, выиграв несколько боёв за Нью-Йорк, вернул его в 1783 году Америке. В соседнем сквере толпится народ вокруг сияющего бронзой массивного быка, приготовившегося к схватке и словно утверждающего: если ты ничего не добился в Нью-Йорке, тебе нечего делать в Америке. Таков этот мир.
Завершает Уолл-стрит Церковь Святой Троицы, которая, словно вынырнув из тени фондовой биржи и банков, вся светится в конце улицы своим устремленным вверх готическим телом. Она стоит как раз на пересечении с Бродвеем, и мы продолжаем путь уже в сторону среднего Манхэттена.
Бродвей – это единственная «косая» улица, что, нарушая строгую планировку многочисленных «авеню» и «стрит», гуляет себе поперёк острова и уходит на север. Говорят, Бродвей проложили по следам индейской тропы, а индейцы, как известно, ходили где хотели.
Бродвей – вечный праздник, одетый в неон и днём, и ночью. Порой мы оказывемся на таких узких улочках, что за придвинувшимися друг к другу стенами небоскрёбов не видно солнца. Оно лишь угадывается где-то там, за ускользающими вверх зданиями, и, кажется, на какое-то время город погружается в солнечное затмение. Выручает свет белого неона. Его так много на Бродвее, что улица получила название «Великий белый путь».
В череде мидтауновских небоскрёбов встаёт перед нами Собор Святого Патрика. Он сотворён в форме кирпично-красного латинского креста и запоминается величавыми неоготическими шпилями в ажурно-белом сплетении. Поглазев на чудовищно высокий Эмпайер-стэйт-билдинг, что головой взметнулся в бесконечность и потерялся там, переходим на знаменитое Пятое авеню. Это едва ли не самая дорогая улица мира. Мы долго движемся вдоль бутиков со сверкающими золочёными витринами и редкими покупателями в них.
Мы течём в многолюдной реке мимо отелей и ресторанов, и всё гуще делается толпа вокруг нас. Вот Рокфеллер-центр. Перед нами площадь Лавер Плаза. Спустившись по ступенькам на открытый нижний уровень, люди, не спеша, перекусывают в тени тентов. Другие глазеют на золотого, несущего огонь, Прометея. Третьи, возлежа на парапетах плазы, слушают журчание падающих из стен фонтанов. Говорят, в первый день нового года здесь перекрываются все примыкающие к центру улицы, чтобы люди, шествуя к главной ёлке Нью-йорка, помнили, кто здесь хозяин. Чуть ли не половина Бродвея принадлежит Рокфеллерам…
На пересечении Седьмой авеню и следующей улицы встает перед нами элегантное в классическом стиле здание. Это легендарный Карнеги-холл, где играли наши великие соотечественники Рахманинов и Прокофьев, Ойстрах и Растропович… Где читал свои стихи Есенин.
Между тем всё ярче делаются витрины и рекламы, и многотысячные потоки людей выносят нас на пересечение Седьмой авеню с Таймс-сквер, к самому сердцу Манхэттена.
Чуть касаясь друг друга плечами, локтями, рюкзачками за спинами, мы движемся с ними в состоянии нью-йоркской нирваны, вперёд, навстречу сияющему огнями рекламному олимпу, питаемому ветром, солнечной энергией и человеческим воображением. И мы вдыхаем в себя всё сразу, целиком: и гордый взгляд из-под тонких век на филигранном лице японки, в элегантной джинсовой шляпке, и разбросанные узкие штрихи глаз на желтовато-плоском лице китайца, и вечную ТЁМНО-ОЛИВКОВУЮ тень на выточенном лице индуски в цветных одеяниях, и длинное лицо испанского мачо со стекающим вниз горбом носа… Мимо плывут и афро-американские косички, и латино-американские скулы, и запелёнутые части тел арабских женщин, и предельно обнажённые те же части у других… Словом, мы на перекрёстке мира. И все в нирване общего согласия. Один общий блеск глаз. В этом необъяснимом единении разноликой толпы обаяние и загадка Таймс-сквер.
Неустанно пульсирующая площадь к вечеру становится ещё многолюдней. Нагретый за день в кипящей каменной чаше воздух, остывая, ежесекундно озаряется всполохами мониторов. Оттеснив толпу, прямо посреди площади, танцуют пантомиму уличные акробаты в трико из американских звёздных флагов. Из-за угла появляется гигантская фигура Зелёной Леди на ходулях, шагнувшей сюда прямо с океанского островка. Тут же на мостовых, возле тротуаров, на каменных ограждениях и ступеньках сидят и лежат те, кто желает отдохнуть… За нашими спинами раздаются звуки джаза. Солидный чернокожий с небрежно брошенной у ног шляпой играет на саксофоне. И на глянцевом лице его сияют огни ночных клубов…
Покидая Таймс-сквер, мы решаем заглянуть в ресторан «Русский самовар», что находится северней, на 52-й улице. Совладельцами ресторана были когда-то Иосиф Бродский и Роман Каплан. Я поужинала там лет десять назад, и запомнились мне цветастые русские платки на столиках. А сегодня уже другие столы и низкие красные абажуры, что уютно приглушают свет. Звучит запись знакомого русского романса начала 20-го века. Мы заказываем ужин, обязательно пирожки с капустой… Уходя, заглядываем в альбом автографов, где оставили надписи Аксёнов, Юрский, Растропович, Довлатов… Наша эмигрантская богема. И остаётся в памяти стих, написанный самим Бродским:
Зима. Что делать нам в Нью-йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмём себе чуть-чуть икорки
И водочки на ароматной корке –
Согреемся у Каплана.
Утром, выехав из отеля, что находится в предместьях города, мы спешим вернуться на западный Бродвей, где разбросан театральный мир Нью-Йорка.
Мы идём мимо зданий, причудливо соединивших в себе неоклассицизм и модерн. Это Оф-Бродвей, начинённый драмтеатрами и мюзиклами. С огромных световых афиш над нашими головами вспыхивают имена и лица европейских и американских актёров. Чуть ниже, через два квартала, к северо-востоку, сменяют друг друга двести малых театров Оф-Оф-Бродвея, где, говорят, каждый начинающий актёр может вознестись до Голливуда.
Поблуждав по театральным переходам, мы едем в Линкольн-центр, где находится знаменитый Метрополитен-опера. Очередное место паломничества певческой богемы мира. Мы стоим у великолепного сверкающего здания с арочными окнами. Зеркальный фасад его как бы втягивает в себя и парапет фонтана, облепленного людьми, точно разноцветными птицами, и хрусталь парящей в воздухе воды. В этом здании пели Образцова, Хворостовский, Казарновская, Нетребко…
Возвращаясь вечером в Даунтаун, мы совершенно случайно попадаем на зрелище манхэттенского заката. Красный шар, замерев на минуту между стенами небоскрёбов, вдруг вспыхивает огненным крестом и падает вниз, в океан…
И уже совсем темнеет, когда мы выходим из машины и бесцельно бредём по улицам Нижнего Манхэттена. Мимо бесшумно скользят один за другим «жёлтые дьяволы» (так назывют в Нью-йорке жёлтые такси). Тёплый и влажный ветер с океана чуть треплет молодые каштаны вдоль тротуаров. И опять толпятся над нами небоскрёбы – этот чарующий хаос летящих к небу камней. Где-то здесь рядом, в Гринвич-Вилладже, жила, парила и страдала Айседора Дункан. Здесь нашумело бит-поколение, и здесь писал свои книги о нём Джек Керуак. Здесь творил свой фолк-рок Боб Дилан.
От этих имён ближе делается город, разбросанный на атлантическом побережье. Нет, я не «впадаю в любовь», как говорят американцы. Моё сердце осталось в России. Но я чувствую ту привычку-притяжение, что заставляет меня вернуться сюда снова.
Последний день наш начинается с ожидания парома на одном из будничных причалов Нью-Йорка. Свежее ветреное утро. Должно быть, оно из века в век здесь одно и то же. Океан, раскачивающийся до пенистого изнеможения, ветер и чайки. Наконец прибывает двухъярусный паром, и мы медленно отрываемся от южной оконечности Манхэттена. И уходят от нас, гаснут башни Нью-Йорка…
Приближаемся к острову Либерти. Вон она, Леди, коронованная самой Свободой, с высоко поднятым факелом в руке. Вокруг неё, кольцуя остров, движутся тысячи людей. Ступив на зелёный ухоженый островок и мы вливаемся в длинную очередь к самому узнаваемому символу Америки. У подножия его застыли бронзовые статуэтки авторов и создателей каменной богини. Озарённые идеей лица и вдохновенные позы скульптора Бартольди, инженера Эйфеля (будущего создателя знаменитой парижской башни), издателя Пулитцера и нью-йоркской поэтессы Эммы Лазарус, написавшей поэму в честь статуи.
Сама Дама стоит одной ногой на разбитых оковах, а на скрижали, что держит она в левой руке, обозначена дата обретения Америкой независимости. У подножия ног её высечено: «О, придите ко мне, все уставшие, обездоленные и униженные. Я приму вас всех». Она была первой, кого видели за много вёрст с палуб своих кораблей те миллионы, что плыли и плыли сюда из Старого света в надежде обрести новую судьбу…
К полудню мы возвращаемся в город. Покачиваясь, приближается к нам берег со знакомыми силуэтами Манхэттена. Прогретый воздух со свистом режут над нами чайки, и горит полуденный океан. А город всё ближе, и уже узнаются отдельные здания Бэттери парка…
Мы ступаем на твёрдую землю Бэттери парка, где у стены бывшего военного форта размещался когда-то фильтрационный пункт для переселенцев из Старого света. Нас останавливает скульптурная группа: босая женщина, скрестив руки на груди, молится. Впереди отвернулся и, прикрыв лицо рукой, прячет слёзы мужчина. Старый еврей, упав на колени, целует землю…
Это Памятник иммигрантам. И это история. История города и страны.
Большая часть Нью-Йорка расположена на островах Бруклин, Бронкс, Куинс и Стэйтен-Айленд. И каждый из них достоин отдельного описания…
Мы, не спеша, выезжаем из Нью-Йорка через Чайна-таун. Это китайский городок. Тянутся сувенирные магазины и рестораны с иероглифами на вывесках. Вдоль них прохаживаются китайцы всех возрастов. А чуть дальше начинаются итальянский и польский кварталы…
И уже опять вечереет, когда мы по Линкольн-тоннелю выезжаем из города. Я по привычке оглядываюсь. И вижу, как в сияющей тьме Нью-Йорка громоздятся и высятся друг над другом его вечные жители – небоскрёбы.
На земле много городов с более широкими проспектами и более почтенного возраста архитектурой, но только Нью-Йорк обладает непостижимой загадкой притяжения самых разных людей, рас и культур. И если в моем стареющем сердце ещё осталось место той вымечтанной с детства земле, где каждый миг праздник, то это там, на Таймс-сквер, в Нью-Йорке.