ИВАН И БРАТ ЕГО ФЕОДОР

«Дети мои, вы вступаете в новый этап своей жизни. Вы – братья, причем братья не только по крови, но и по духу, вы – православные христиане. Не потеряйтесь в этом большом городе. Часто так бывает, что именно братья как-то разобщаются между собой, охладевают. Петербург – большой город, в нем все намешано, и доброе, и злое, это у нас в Пензе все ясно и понятно. Феодор – ты старший, не господствуй над своим братом, но показывай ему во всем пример. Вы приехали учиться, а не лениться и бездельничать. Не скрою от вас, что семинария – не идеальна и не все люди, которых вы встретите в ней, – праведники. Возможно, это будет испытанием для вашей веры. Я буду молиться за вас. Вы должны пройти это испытание и укрепиться духом, а не ослабнуть. Я не хочу, чтобы в результате вашей учебы вы стали теплохладными «церковными администраторами». Сохраните веру, на ней стоим. Благословляю вас на это.

Отец Константин».

Такое письмо читали два молодых человека, сидя на скамейке в скверике на Петроградской стороне Санкт-Петербурга в самом начале осени 1997 года. Вернее, один из них – Феодор – читал его другому, своему брату. Феодор: небольшого роста, красивое скуластое лицо, карие раскосые глаза, большой лоб. Феодор был, что называется, «тормоз», его движения и речь, даже мышление, – все это было как-то замедленно. В этой органической медлительности была своя красота и какая-то загадочность. Люди, которые общались с этим человеком, видели, что Феодор словно не спеша курсирует между своим внутренним миром и внешним. Как будто он с трудом принимал информацию извне, долго ее переваривал и, наконец, выдавал свой ответ на нее. Что он выдавал, в конечном итоге, часто было неожиданным, никто не знал, как именно сработают в данный момент его «внутренние колесики». Феодор все время имел такой вид, будто находится в состоянии медитации и ему не хочется из него выходить.

Иван был другим, но не в том смысле, что он, в отличие от «полного интроверта» брата, был «полным экстравертом». Иван был живее, его коммуникация с внешним миром была активней, чем у брата, он часто смеялся. Младший брат был примерно одного роста со страшим, полноватым, с круглым лицом, большим носом. Когда они читали письмо, Феодор воспринимал его серьезно, а Иван подшучивал над старомодными оборотами в послании их отца, священника Константина. Прочитав письмо, они еще некоторое время сидели, потому что совмещали чтение и трапезу – они купили лимонад и сосиски в тесте, благо был большой мясоед.

- Ну, конечно, – говорил Иван, – он подписался «отец Константин». Нет, чтобы просто – папа. Ведь в жизни он мог при нас так себя называть.

Феодор улыбнулся:

- Но это письмо.

- Это не письмо, это Послание! Оно написано для истории. Он бы еще написал в начале – Ивану и Феодору желаю здравствовать! Тогда оно точно бы вошло в какое-нибудь издание и по нему наши далекие потомки судили бы о нас. И думали бы, что, в сущности, ничего не изменилось между первым и двадцать первым веками.

- Но ведь в сущности действительно ничего не изменилось. Иван кивал головой, жуя сосиску.

- Да, не изменилось. А вот эти троллейбусы, эти машины, эти люди, которые о боге вспоминают только перед смертью, и то в лучше случае, это что такое?

- А ничего. Полный ноль. Всего этого нет. Я вижу здесь только бога.

- Это хорошо, – механически согласился Иван, думая, все же, о чем-то своем. -Ладно, пошли.

- Пошли.

Они встали и направились в Иоанновский монастырь. Эта обитель располагалась на реке Карповке, церковным людям она была хорошо известна не только в Петербурге, но и во всей России. Ее основателем был святой Иоанн Кронштадтский, и его мощи почивали в этом монастыре. По совету отца, братья, приехав в Петербург и едва устроившись в семинарском общежитии, совершили паломничество к главным святыням Петербурга – к мощам Александра Невского (они находятся в двух шагах от семинарии, в Свято-Троицком соборе), к Ксении Петербургской (на Васильевский остров) и, наконец, к Иоанну Кронштадтскому. Этот день им запомнился надолго. Братья были воодушевлены – новый большой город, благодать святых, чувство какого-то расширения жизни и сознания.

Они устали и уже довольно медленно подходили к Иоанновскому монастырю. Братья молчали. Феодор, как всегда, творил иисусову молитву, Иван – смотрел по сторонам, в основном, на женщин. Здесь их было больше, чем в Пензе, и чаще попадались красивые. Из них Иван особенно выделял молодых девушек, которые выглядели соблазнительно, в коротких юбках или обтягивающих джинсах, смотрел на них, а потом просил за это прощенья у бога и Иоанна Кронштадтского.

В монастыре их поразило богатство интерьера. Аналой в главном храме был позолоченным. Братья крестились и целовали иконы. Люди смотрели на них с любопытством. Среди посетителей монастыря братья заметили не только церковных людей, но и «не очень церковных», настолько был популярен этот святой. Они спустились в нижний храм монастыря, где располагались мощи. Здесь было тесно, храм был похож на раннехристианские катакомбы. Было уютно и в то же время страшно. Братья встали на колени, приложились к мощам, зажгли дорогие свечи и прочитали акафист святому Иоанну. К мощам постоянно шли люди, хотя толкучки не было. Выйдя из обители, братья почувствовали в своей душе полную гармонию, они смотрели на ликующее небо, на людей, друг на друга, на нищих, которые просили милостыни, и улыбались.

- Письмо отца надо сохранить, – сказал Иван.

- Конечно.

Следующие три с половиной года учебы в семинарии прошли для братьев насыщенно, но все же нельзя сказать, что неожиданно. Уже в первом классе они поняли, что такое семинария. По своим основам, это было дореволюционное учреждение с казарменными порядками, которые раздражали не столько своей жесткостью, этого не было, сколько занудностью и отношением к учащимся как к детям, за которыми нужно постоянно смотреть. Впрочем, некоторые из них такими и были. Общий уровень семинарии оставлял желать лучшего, некоторые дисциплины подразумевали только заучивание материала наизусть и воспроизведение его на уроках. Не все преподаватели подходили к своему предмету так, чтобы вдохновить и заинтересовать семинаристов. Были, конечно, и исключения, – чаще всего, в лице молодых священников, которые были полны планов обновления церковной жизни, возвращения к раннехристинаским идеалам. Они давали традиционные дисциплины жизненно, рассказывали увлеченно, семинаристы к ним тянулись.

Иван и Феодор за это время в чем-то изменились, а в чем-то остались прежними. Их отношение к жизни и к вере стало менее провинциальным, более тонким и может быть даже более глубоким. Они стали понимать, что в православии главное, а что второстепенное, притом, что раньше все это сливалось у них в одно целое. Братья быстро поняли, кто среди семинаристов и преподавателей действительно ведет духовную жизнь, а не просто говорит красивые слова, и старались общаться с этими людьми. Особенно это удавалось старшему, который с чувством постился и много молился. Иван не мог этим похвастаться, «мирская» жизнь не оставляла его равнодушным. Во втором классе это раздвоение достигло своей кульминации, Иван «упал» – он близко сошелся с одной девушкой, даже некоторое время спал с ней. Когда Феодор узнал об этом, он забил тревогу, не отходил от Ивана, стараясь его вразумить.

Вообще надо сказать, что братья хорошо помнили заветы их отца, они не потерялись в большом городе, ничего друг от друга не скрывали. Поэтому слова старшего брата Иван воспринимал не как фарисейское занудство, а как слова его собственной совести, которую он на время заглушил. Через два дня непрестанных увещеваний он сдался и рассказал о своем грехе на исповеди. На него была наложена суровая епитимья. Когда наступил великий пост, Иван стоял на службах на коленях и плакал. С этого времени он стал вести более строгую жизнь, во всем подражал Феодору, стал более прилежно учиться.

Наконец, они перешли в четвертый последний класс семинарии, по завершении которого они должны были вернуться в Пензу, где их рукоположат в священники.

«Дорогой папа, пишу тебе с большой тревогой и даже страхом, спаси нас Господь. У нас случилось ЧП. Не волнуйся, мы живы и здоровы, но – трудно мне поверить, что я пишу это тебе – Иван стал атеистом. Нет, я в это до сих пор не верю. Как будто это не наша жизнь, а какое-то кино. Еще в сентябре все было совершенно нормально, по крайней мере, мне так казалось. И вдруг позавчера поздно вечером – видишь, я пишу тебе об этом только сегодня, потому что все это время я был в полном шоке и не мог оправиться, – когда мы ложились спать, после молитвы, я увидел, что Иван лежит на своей кровати в одежде, руки на груди, смотрит в потолок и как-то странно улыбается. Я удивился, но ничего не сказал и стал читать. Потом я снова на него посмотрел -то же самое. Я ему говорю: «Ты чего?» А он мне отвечает: «Да ничего. Его нет», – и он указал пальцем наверх. И при этом улыбнулся. Я, если честно, настолько испугался и удивился, что даже не стал говорить с ним дальше. Но я все понял. Я две ночи потом не спал. Папа, я должен покаяться перед тобой – я ничего ему не сказал, я вообще с ним эти два дня не говорил. Мне страшно. Как будто это не он, а я сам сказал эти страшные слова. Мне очень страшно. Мне кажется, что Иван отрыл какую-то бездну, и глядит в нее и я – тоже в нее заглянул. Папа, пожалуйста, напиши ему сам.

Твой сын Феодор».

От своего шока старший брат так и не отошел. То, что он описал в письме отцу, случилось в октябре, и всю осень и даже до Нового года он жил этим ужасом. Говоря светским языком, он впал в депрессию. Раньше Феодор не понимал, что его сильная вера, как ни странно, держалась не только на самой себе, на боге, но и на вере брата. Он как бы не отделял одно от другого. И вот теперь он мучительно, по-живому, «отрывал» брата от своей веры. С Иваном он почти перестал разговаривать. Феодор все время – на учебе, на службах – думал о брате, об этой части своей жизни и своей души. Феодор старался все забыть, уходил с головой в дела, включался в какие-то миссионерские акции, которые проводили старшие семинаристы, выступал на диспутах.

Главное – он горячо, неистово молился богу, умоляя спасти их, его и брата. Наконец, в рождественский пост, который Феодор проводил не по правилам строго, он после долгих мучений и молитв сказал себе однажды ночью – «да будет воля господня. Значит, такое он дает мне испытание». Мысль была банальной, он и раньше говорил себе эти слова, однако они не входили в его душу, он не принимал их, сопротивлялся им. Теперь он был рад, что добрался в своей душе до бога, отбросив слишком человеческую привязанность к брату. Он вспомнил слова Христа о том, что если кто-то будет любить брата больше него, тот недостоин его. «Спасибо тебе, господи», – бормотал Феодор, распростертый на полу.

Что теперь нужно было делать? Феодор, хотя и не общался с братом, но хорошо видел, что слова, которые Иван сказал ему той ночью, не были случайностью, и что он до сих пор – был уже январь – так думает. Брат видел, как изменилось отношение Ивана к жизни в семинарии. Он замечал то, на что другие, в том числе и священники, не обращали внимания, потому что ни о чем не догадывались. Иван откровенно скучал на здесь все было еще хуже – Иван с огромным трудом делал вид, что продолжает учиться.

Отец, естественно, был напуган письмом старшего сына (он, правда, не пережил такого катарсиса, как Феодор, потому что был более опытным), и немедленно сам написал Ивану. Тот ответил:

«Здравствуй, дорогой папа. Твое письмо – прекрасный образец богословской стилизации. Мне трудно что-то тебе ответить. Мне кажется, что самым искренним будет, если я просто попрошу у тебя прощения. Не знаю, правда, за что. В остальном – я не настроен устраивать дискуссию между священником и атеистом в стиле восемнадцатого века. Ты будешь выдвигать аргументы в пользу существования бога, а я – против такого существования. Мы не опустимся до этой игры. Возможно, что дистанция между тобой и мной теперь стала намного короче и именно это является причиной нашего спора.

Понимаете ли вы, верующие, что вы имеете в виду, когда говорите о боге? Что такое бог, папа, можешь ли ты ответить на этот вопрос? Я думаю, что нет. Все ответы, которые даются учебниками и писанием, – я их знаю, но все это не ответы, а, скорее, новые вопросы. Бог – это замкнутый круг вопросов, из которого нет выхода. Но я решил выйти, папа. Не знаю, что будет со мной. Нет никаких гарантий. Но я точно знаю одно, -что в вере есть какая-то ловушка, которой я хотел бы избежать. Я не знаю, получиться ли у меня это сделать. Возможно, что именно я, а не вы, сейчас и нахожусь намного ближе к тому, что вы называете богом.

Бога нет. Понимаешь? Ты понимаешь, о чем идет речь? Все очень просто, – если бог есть, то его нет. Вы, верующие, делаете один шаг и не хотите сделать другой, а я его делаю.

В любом случае, врать я больше не могу. Пока я живу двойной жизнью, но мне это дается очень не просто. Не знаю, дотяну ли я до конца года. И не знаю, нужно ли мне это, ведь священником я все равно не стану.

Иван».

Отец, конечно, был шокирован этим письмом. Многое из него он просто не понял. Он ожидал, что сын будет говорить ему что-нибудь вроде того, что человек произошел от обезьяны и что научная картина мира не согласуется с религиозной. На эти аргументы он готов был ответить, но то, что писал Иван, смутило его. Тем не менее, он написал ему еще два больших апологетических письма, на которые тот уже не ответил, и это, видимо, означало, что отец не смог на него повлиять. Тогда, скрепя сердце, отец Константин написал ректору семинарии и все ему рассказал. Ректор был возмущен, что этот страшный факт он узнал так поздно, сам немедленно вызвал к себе Ивана, которого знал и раньше отличал как интересного семинариста, и впрямую задал ему вопрос о его вере. Ивану было тяжело. Все-таки, он слишком привык ко всем этим людям веры, и он словно сам удивлялся, что вот теперь он так резко отделяется от них какой-то невидимой стеной. Ведь внешне он оставался семинаристом, просто какой-то внутренний винтик повернулся у него внутри, и вся жизнь рухнула в один миг. Ректор смотрел на него серьезно и строго, ждал ответа. Иван подумал о том, что такие вещи, как слова, все-таки, многое значат в отношении к тебе других людей. Он робко, запинаясь, произнес:

- Да, я не верю в бога.

Сказал он это так, словно сам сожалел об этом печальном факте и ничего не мог с этим поделать. Словно у него внутри жил какой-то другой человек, за которого он не отвечал, а только передавал его волю наверх, людям. Ректор, как и отец Константин, пытался его образумить. Однако его стереотипные, годами отшлифованные фразы о том, что религиозная потребность укоренена в каждом человеке, что он не сможет жить без бога и т.д. абсолютно не воспринимались Иваном, и ректор это видел.

- Может быть, и не смогу – как-то печально и обреченно ответил Иван, – Но видно крест у меня такой.

- Пошел вон, – несколько театрально прикрикнул на него возмущенный ректор.

Иван ушел. В тот же день его формально отчислили. Феодор, провожая Ивана, плакал. Они вместе вышли на улицу и позвонили по мобильнику отцу в Пензу. По его голосу братья поняли, что отец, хотя и понимал, что исключение было неизбежным, все-таки, сильно расстроился. Его речь прерывалась, на заднем плане были слышны рыдания матери. Отец сказал Ивану, что он должен вернуться в Пензу. Однако Иван и здесь припас для отца неожиданную новость и сказал ему, что он не приедет, а останется в Петербурге.

- И что ты будешь делать?

- Поступлю куда-нибудь. Хочу изучать философию.

- Истину хочешь обрести? Так ты ее только что потерял. Иван промолчал.

- А где жить будешь?

- Пристроюсь куда-нибудь.

- Хорошо, – недовольно сказал отец, – но тогда денег от меня не жди.

- Хорошо. Пойду на работу.

- Решай сам, – отец нажал на кнопку.

Выйдя за ворота, которые окружали семинарию, братья обнялись.

- Я люблю тебя, брат, – сказал, продолжая плакать, Феодор.

- Я тоже люблю тебя.

- Я знаю, ты пройдешь это искушение и еще поверишь в бога.

- Может быть.

- Только береги себя.

- Иди, Феодор, а то заболеешь, – старший брат стоял перед ним в рясе, на улице было – 15%.

Наконец, оставшись один, Иван посмотрел на мир, в который он уходил. Перед ним была довольно невзрачная часть Обводного канала, на противоположном берегу стояли какие-то огромные недостроенные промышленные здания. Ездили редкие машины. Было холодно. Иван уже давно задумал поступать на заочное отделение философского факультета Университета на Васильевском острове, параллельно работать где-нибудь охранником, потому что ничего другого он не умел. Иван закутался в свою зимнюю куртку, поднял воротник и пошел. Он решил, несмотря на холод, дойти до Университета пешком. По дороге он думал о жизни, вспоминал свою жизнь в семинарии, а также свое неожиданное отпадение от веры.

В сущности, он и сам не мог понять, как именно это произошло. Просто в какой-то момент он осознал, что его церковная жизнь похожа на некий заведенный механизм, который подразумевал строго определенные действия, произнесение определенных слов про себя или вслух, определенные реакции – например, подавление в себе похоти, отношение к неожиданным событиям как к воле божьей, постоянное самонаблюдение за собой и своими грехами и молитва о них богу и т.д. Ему уже трудно было понять, что же это такое, добро или зло, он просто жил в этом и не мог вырваться из этого круга. Бог стал частью общего механизма. Иван все чаще думал о том, что он хочет снять с себя эту маску, потому что задыхается в ней. Конечно, он боялся этих мыслей и гнал их, но они находили на него с новой силой. И однажды он снял эту маску. На одной из служб он стоял и думал о том, что все, что здесь произносится, во все это он не верит, и глупо отрицать это. Камень упал с его души. Когда он снял свою маску, то он обнаружил, что от нее ничего не осталось – ни церкви, ни бога. Остался только он сам и мир, в котором он жил.

Идея поступить на философский тоже была неслучайной, потому что теперь Иван хотел посвятить свою жизнь вопросу об Истине, отец угадал ход его мысли. Из всех предметов, которые изучались в семинарии, именно философия была одной из самых интересных для него. Многих философов он читал, еще будучи верующим, и они ему нравились.

Часа через два, весь замерзший, Иван дошел до Университета. Он узнал в деканате условия поступления. Один из преподавателей, который находился в деканате, сказал, что ему могут засчитать его семинарский курс по философии. Так началась новая жизнь Ивана. Весна, которая наступила после той суровой зимы, была самым счастливым временем в его жизни. Хотя жить ему было трудно, – он снимал маленькую комнату за городом вместе с еще одним студентом, работал то охранником, то продавцом, то разносчиком рекламных листков (иногда – сразу в нескольких местах). В свободные часы Иван готовился к экзамену по философии и другим предметам, читал книги в Публичке, засиживался там целыми днями, до одури, не желая отрываться от общения с великими мыслителями. Иногда он часами гулял по городу, смотрел на этот мир, на людей, в их лица, думал о чем-то, записывал свои мысли в блокнотик. Он искал Истину, как будто она была где-то рядом -за углом, в одном из домов, мимо которых он проходил. Он увлекался то одним, то другим философским учением, надеясь, что именно оно и есть истина. То, что потом он начинал верить в другое философское учение, не разочаровывало его, по крайней мере, в то время. Главное, что Иван понимал, что этот мир принадлежит ему, что он свободен, и что теперь его поиск приведет к успеху. Его охватил азарт охотника.

Прошло еще пять лет. Феодор к этому времени уже давно закончил семинарию и был рукоположен в священники. План его возвращения в Пензу был изменен – отец «посоветовал» ему не делать этого, а остаться и служить в каком-нибудь храме в Петербурге. Причина здесь была одна – отец слишком беспокоился за Ивана и его судьбу, и хотел, чтобы старший сын был рядом с «отступником». Феодор, естественно, согласился, причем не только по послушанию, но и из любви к Ивану, которая с годами не уменьшилась. Перед рукоположением Феодор женился на выпускнице семинарии, регентше, довольно красивой благочестивой девушке, умной и нежной. Оба воспринимали свой брак как еще одну часть своей правильной жизни. Дети, быстро появившиеся в их семье, тоже стали такой частью. Петербургский митрополит, которого специально просили отец Константин и ректор семинарии, и который знал особые обстоятельства Феодора Мечникова, согласился определить его в Андреевский собор на Васильевском острове.

Внутренняя и внешняя жизнь отца Феодора текла как по маслу. Он не превратился в «церковного администратора», чего так боялся его отец, сохранил живую веру, хотя и несколько снизил свою духовную планку, потому что служба в соборе, да еще таком «публичном», не могла не наложить на него отпечаток. Он бы и хотел вести богослужение более духовно и молитвенно, но далеко не всегда это получалось. Он бы и хотел выйти в своих отношениях с прихожанами за рамки принципа «пришли, постояли, ушли», но и это тоже не выходило. Внутренне он возмущался тем, что в их храме были тарифы на таинства, но изменить этого не мог, потому что таков был порядок, одобренный самим митрополитом. Насколько позволяла обстановка, он старался менять церковную жизнь, делать ее более подлинной, менее формальной.

С братом отец Феодор отношения поддерживал, но, конечно, их общение было несколько странным. Встречались они редко, хотя Иван учился совсем недалеко от места работы Феодора. Иногда Иван приходил к нему домой (отец помог старшему сыну купить однокомнатную квартиру). Когда они встречались, то разговор всегда происходил по одному сценарию. Сначала они радовались встрече, обнимались, задавали общие вопросы о жизни, и так держались где-то пару часов. Но потом, естественно, их разговор должен был перейти на более глубокие темы и, когда это происходило, то они начинали спорить и даже ругаться, перебивая друг друга, крича, сильно волнуясь. Они спорили обо всем – о боге, о православии, о религии в целом, о свободе человека, о России и ее истории. По всем этим пунктам они решительно расходились. Когда они расставались, то оба брата чувствовали на душе что-то страшное и тяжелое, непонятное, долго не могли забыть их, оговаривали фразы про себя. Они знали, что если бы они спорили о том же самом с другими людьми, то им было бы намного легче. Через некоторое время эти споры повторялись.

Жизнь Ивана, в отличие от старшего брата, шла совсем не по маслу, что и следовало ожидать. Он поступил и через несколько лет закончил заочное отделение философского факультета. На последнем курсе он женился на какой-то девушке, которая была на год младше его, умная, с приятной внешностью, она влюбилась в Ивана как в человека не от мира сего, искателя. Он же, неопытный и боязливый в отношениях с женщинами, быстро привязался к ней и был уверен, что искать какой-то другой вариант необязательно. При этом он не мог сказать, что знает эту девушку достаточно хорошо. Вообще Иван был слишком увлечен своими духовными поисками. Через год после свадьбы у них родился сын. К тому времени Иван уже закончил Университет, и стал работать преподавателем гуманитарных дисциплин в одном из ВУЗов Петербурга. Деньги он получал относительно неплохие, по крайней мере, для преподавателя, карьерный рост ему, как выпускнику Университета, был обеспечен.

Однако в этот момент в его жизни наступает какой-то стопор. Все словно останавливается. Когда он поступил учиться на философский факультет, то он жадно набросился на изучение своей специальности. Он увлекался самыми разными философскими течениями – экзистенциализмом, позитивизмом, постмодернизмом, марксизмом, Кантом, Гегелем, какое-то время пытался синтезировать некоторые из них. Каждый раз это было откровение, обещание новой жизни, которое потом куда-то вдруг улетучивалось. И поиски продолжались. Поначалу Иван относился к этому спокойно, ему нравилось узнавать все новое и новое. Но затем, где-то на третьем курсе, он стал чувствовать, что теряет почву под ногами. В нем росло сомнение, теперь уже в самой философии.

Свадьба Ивана состоялась в тот момент его жизни, когда он еще верил в философию и в науку. Однако уже после нее Иван почувствовал настолько мощное внутреннее опустошение, что даже испугался. Это был какой-то настоящий духовный ураган. Иван абсолютно ни во что не мог поверить. Ни одна философская книга его больше не интересовала.

Ивана все время преследовала одна-единственная мысль, – он думал о том, что этот огромный мир, в котором мы живем, абсолютно неизвестен человеку и никогда не станет известным. Все, что человек может сделать, – это накинуть на этот мир сетку слов, таких, как «бог», «материя», «вселенная». Но слова эти ничего не открывали, скорее, наоборот, закрывали. Иван понял, что этот мир – Бездна, Ничто, и только глупость людей мешает им это понять. Отсюда следовало, что все, что происходит в мире, не имеет абсолютно никакого значения. И даже смерть его сына – тоже. Этот нигилизм не приводил Ивана к какому-то нарочитому отрицанию морали или других ценностей, он просто погружался в него с головой как в некое состояние сознания, и пребывал в нем. Нигилизм тоже не имел никакого значения.

После «провала» философии произошел и «провал» семьи. Иван все меньше чувствовал в себе силы выполнять свои семейные обязанности. Жена ему быстро надоела, и секс с ней стал мучительной необходимостью, а изменять жене он считал ниже своего достоинства. Сына он, правда, любил, но вся семейная суета, в которую он был погружен, надоедала ему. Наконец, он стал пить – ход, конечно, не слишком оригинальный и совсем не философский.

Как раз в это время отец Феодор однажды случайно встретил Ивана на улице. Старший брат запомнил этот разговор на всю жизнь и всегда говорил своим близким и друзьям, что слова, которые он тогда услышал, впоследствии очень сильно его изменили. Была весна, на улице лежал талый лед и грязный снег, ярко и тепло светило солнце. Отец Феодор решил прогуляться немного по набережной после утренней службы. Он шел, славил господа и думал о том, что не видел Ивана уже целый год, и не случилось ли с ним что-нибудь. С этими мыслями он на Ивана и наткнулся. Прямо ему навстречу шел, чуть шатаясь, человек в расстегнутом пальто, небритый, с опухшим красным лицом.

- Иван!

Братья остановились.

- А, это ты. Привет, отец Феодор.

- Иван, что с тобой?

- Ничего. Все нормально.

- А как Лена?

- Тоже нормально. Я думаю, у нее все нормально. Иван посмотрел куда-то в сторону.

- Иван, ты почему в таком состоянии? Тот долго молчал.

- Мне хреново, брат. Мне очень хреново.

Иван прислонился спиной к набережной, отец Феодор встал рядом с ним.

- Пьешь?

- Пью. Пью. Не работаю. Не живу.

- Почему?

- Не знаю. Ничего не знаю. Пустота какая-то.

Отец Феодор ни на секунду не подумал о том, что вот, Иван, который отпал от бога, теперь жестоко наказан. Его охватила какая-то бесконечная жалость к брату, жалость, которая испугала его самого, словно он понял, что мог бы сейчас умереть за брата, или даже отречься от бога, если бы это понадобилось.

- Вы можете торжествовать. Без бога не до порога.

- Да ладно тебе. Ты, Иван, просто не понял, что бог – это не тюремщик, а любовь, бесконечная любовь. Иван заплакал. Он уткнулся брату в плечо и потом обнял его. Солнце светило отцу Феодору в глаза.

Наконец, Иван сказал:

- Нет, брат, это ты кое-чего не понял. Твой бог-любовь – это и есть тюремщик. И я, выйдя из этой тюрьмы, сдохну, как собака, но свободу свою никому не продам.

Так оно и случилось. Через полгода Иван сдох – он покончил с собой, бросившись с крыши высотного здания. Его тело показали по телевизору в новостях. Эксперты установили, что Иван Мечников находился «в состоянии сильного алкогольного опьянения». Видимо, покончить с собой дома он не мог, потому что не хотел напугать сына, да и там было слишком много народу (они жили у родителей Лены). Скорее всего, он напился специально, чтобы прогнать страх. Отец Феодор долго не мог поверить, что это произошло. Только через месяц он решился написать письмо родителям.

Еще через год отец Феодор навсегда ушел из церкви.

Говорили, что причиной этого было то, что он не смог смириться со страшной гибелью брата, которого слишком любил.

Истинную причину произошедшего знал только сам Федор Мечников.