Авторы/Колесникова Ольга

Дамы варили варенье


Детектив с «косточкой»

 

Ягоды и фрукты, назначенные для варенья, надобно собирать в день ясный, сухой, а не дождливый. Эти ягоды и фрукты должны быть не перезрелые. Их варят разными манерами…

Е.Молоховец «Подарок молодым хозяйкам»

 

Лето не радовало — слишком много дождей. Крыша старого дачного домика в Загорянке протекала безбожно. Оставленные с вечера на столе в кухне чашки были утром мокрыми, постельное белье отсыревало, разводы, появившиеся на потолке еще в апреле, так и не высохли к августу. По идее следовало не крышу перекрывать, а строить новый дом, но деньги… Маша сидела на чердаке и разбирала хлам. Рабочие должны приехать в понедельник, она специально взяла неделю в счет отпуска, чтобы подготовить «фронт работ», но вот уже пятница, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Всему виной этот дождь проклятый… Сначала безумно хотелось спать, а потом ненадолго выглянуло солнце, и жаль было проводить драгоценные теплые минутки под пыльной чердачной крышей. Старую сломанную мебель Маша просто выбросила в полукруглое окно, что не пролезло — доломала. Протискивала с трудом, ругаясь и царапая пальцы. Следом в заросли крапивы и сныти, разросшиеся от сырости до поистине тропических размеров, полетели полусгнившие пальто, растоптанные ботинки, обгрызенные молью шарфы. Часа через три можно было уже подумать о перерыве. Еще сундук, пара крафт-мешков с книгами — и всё. Мешки Маша просто задвинула в угол: выбрасывать книги, пусть старые и давно никому не нужные, не позволяло воспитание. Из любопытства заглянула в один — труды «классиков марксизма», в другой — о! — основоположники его же. Теперь сундук.

Такой большой, что нечего и думать сдвинуть его с места самостоятельно, — как только предкам удалось затащить его сюда. Насколько Маша помнила, никто в семье не отличался ни ростом, ни физической силой. Ну, что же, придется по частям. Старые замки, хоть и не были заперты, открываться не желали. Проведя на сыром и холодном чердаке не одно десятилетие, они насквозь проржавели и срослись всеми своими частями. Спина ныла, саднило расцарапанные руки. Со злости Маша плюхнулась на сундук, да еще и пнула его пяткой. Все! Точно перерыв, хотя бы на чашку чая.

Трухлявое дерево рассыпалось бесшумно и мгновенно. Маша шлепнулась на спину, чихая и отплевываясь, больно стукнувшись затылком. Она валялась на полу, задрав ноги на кучу содержимого бывшего сундука, и горько плакала от обиды: лето кончается, отпуск проходит бездарно, денег нет, крыша течет, муж — бездельник, не желающий приспосабливаться к капиталистическим методам производства, дети — избалованные эгоисты, дождь… руки болят, спина болит, теперь еще и мигрень обеспечена.

Сундук этот… Во всем мире в старых сундуках на чердаках находят клады, а у нее и на это шансов нет! Хлюпая носом, Маша села и принялась разглядывать рассыпавшиеся по полу листочки.

Здесь надо сделать отступление. Сначала, чтобы ни у кого не было никаких надежд, скажу честно: клада Маша не найдет, не дождетесь. Так что, если кто разочарован, можете и не читать дальше. А отступление мне нужно для небольшого экскурса в историю.

Из всей семьи больше всего Маша любила свою покойную бабушку, маму мамы Софью Николаевну. Любила — даже не то слово. Просто первые двадцать лет Машиной жизни они были практически неразлучны. Походы в школу и университет нельзя было считать разлукой, а жили они вместе. Самая последняя, самая маленькая внучка была дорога Софье Николаевне как луч солнца, как глоток воды, как память о собственных, давно прошедших детстве, отрочестве, юности. И внучка платила ей тем же. Потом Маша выросла и вышла замуж, у нее появились собственные дети, а баба Соня отошла на второй план, не жалуясь, понимая, что таким и должно быть нормальное течение жизни. Потом она умерла, и вот уже пятнадцать лет Маша жила без нее, тоже всё понимая про это самое течение, но в глубине души не смирившись, чувствуя себя одновременно и брошенной, и виноватой.

Подобранные с пола листочки были исписаны бабушкиным почерком, четким, кругленьким. Ни тебе пропущенных впопыхах букв, ни синтаксических ошибок — все-таки российские императорские гимназии давали прекрасное образование! Совсем уже захлебываясь слезами и чуть ли не воя в голос, Маша минут десять ползала вокруг останков сундука, собирала странички, разглаживала их руками. В конце концов, с мазохизмом пора было кончать. Она встала, отряхнула коленки, последний раз шмыгнула носом и спустилась с чердака вниз, в кухню. Большая кружка крепкого сладкого чая с молоком — вот что спасет человечество.

Листочки, конечно, слегка пожелтели и поистрепались, но не от хранения, а скорее от их длительного использования. Это были кулинарные рецепты, что очень Машу удивило. Насколько она помнила, баба Соня никогда не была кулинаркой. И даже просто хорошей хозяйкой. Прихлебывая чай, Маша вчитывалась и представляла себе бабушку у плиты — нет, не выходит. Не вяжется с ней, ну никак. А вяжется с бабушкиной старшей сестрой, той, в чью честь, собственно, Машу и назвали. Вот Мария Николаевна — да! Та готовила! Все самые вкусные воспоминания детства как раз из области «в гостях у бабы Маши». Конечно, вот, так и записано: «…августа 1961 года, рецепты Машиного варенья».

Ах, как ясно вспомнился этот день: так же лил дождь, ей было всего десять…

ВАРЕНЬЕ

Прохладным августовским утром 1961 года на тесноватой кухне коммунальной московской квартиры дамы варили варенье. Именно дамы, хотя в те годы слово это почти не употреблялось, назвать их по-другому просто язык не поворачивается.

Хозяйка, Мария Николаевна, недавно разменяла восьмой десяток. Будучи женщиной «корпулентного», как тогда говорили, телосложения, она не только любила вкусно покушать, но и слыла блестящей кулинаркой. Тетрадки с рецептами блюд она тщательно хранила еще с гимназических времен вместе со своими девичьими дневниками и старыми поздравительными открытками. Даже во время войны в эвакуации в Куйбышеве Мария Николаевна поражала своих коллег по госпиталю «чем-то вкусненьким», приготовленным из скудных продуктовых запасов.

В отличие от высокой и полной Марии Николаевны, ее младшая сестра Софья роста была небольшого, телосложения хрупкого и хозяйка никакая. Зато более удачлива в личной жизни. Мужья и дети сыпались на нее как из рога изобилия, и в семейном кругу за глаза ее называли «синей бородой». Действительно, вдовела Софья Николаевна не то трижды, не то четырежды, но всякий раз, горячо и искренне оплакав любимого покойника, вскоре снова влюблялась и снова счастливо. Даже абсолютное отсутствие каких бы то ни было кулинарных способностей никогда не омрачало ни одного из ее супружеств. Вполне, впрочем, вероятно благодаря постоянной помощи незамужней и бездетной старшей сестры.

Итак, прохладным августовским утром дамы варили варенье.

Вишня

Воспользовавшись отсутствием соседей, они уютно расположились у окна, друг против друга, поставив на стол посередине большую миску с промытыми ягодами, тазик для варенья и тарелку для косточек. Бубнило радио.

То было время полета Титова, и, конечно же, конец лета весь прошел в обсуждении достоинств Германа Степановича в сравнении с Юрием Алексеевичем. Вообще создавалось такое впечатление, что именно между Востоком-1 и Востоком-2 пролегла черта, отделяющая советскую интеллигенцию от рабочего класса и трудового крестьянства. То есть, конечно, никто не отрицал, что космонавт номер один — Гагарин. Он стал символом «догоним и перегоним», символом «наши в космосе», но зато значительно уступал в длительности и сложности полета своему коллеге. К тому же Титов был инженер, а не «подопытный кролик», и хотя не обладал гагаринской улыбкой, скромное интеллигентное обаяние признавалось за ним безоговорочно. Сестры как раз и отстаивали разные точки зрения (Софья Николаевна — за Гагарина, а ее старшая сестра — за Титова), единодушно сходясь, впрочем, в одном: слава Богу, американцам нас в космосе не догнать. Однако программа на день была намечена большая: варенье трех видов — и за беседой нельзя было забывать о деле.

Для начала Мария Николаевна в пятидесятый, наверное, раз вынуждена была объяснять всё сызнова.

— Смотри, Соня! Берешь вот эту штуку, она называется косточковыталкиватель, берешь ягоду, делаешь вот так… Ягода в тазик, косточка в тарелку. Поняла? Смотри еще раз…

— Да поняла, поняла, сколько можно уже…

— Ты в том году тоже говорила, что поняла, а потом половина ягод были рваные и мятые, только на пюре и годились!

— Ну ладно, не ворчи, буду стараться.

Некоторое время сестры сосредоточенно молчали. Софья Николаевна не выдержала первой.

— Да, Маша, всё хочу спросить, чем кончилось у Новиковых?

— Чем могло, чем и у всех кончается. Похоронами…

— Они же всё тогда племяннику отписали?

— Конечно, он у них один наследник. Но это что. Я вот расскажу тебе совсем жуткую вещь! Правда, тут я до конца вех деталей не знаю, но после обеда приедет Фаня, ты же помнишь ее? Да, так она расскажет подробности. А я пока просто в общих чертах. Когда я в 1946-м пришла работать в поликлинику, у нас там была одна хирург, я тебе, наверное, рассказывала, Тартаковская.

— Да, помню, их еще две сестры было, ты всё смеялась, что наоборот: старшая — как я, а младшая — как ты.

— Так со мной работала старшая, Марьяна. А младшая, Матильда, сидела дома. Она была очень тучной, опасались даже ожирения сердца. Марочка, энергичная такая, всё крутилась. Дом в Лосинке ей от мужа остался, он был инженер, умер еще до нашего с Марой знакомства. А к ней, слава Богу, никого не подселили. Дом-то был частный, да и Марочка — орденоноска, Ленина у нее за спасение шахтеров.

Дом недалеко от станции действительно был большим, два этажа и просторный чердак, построенный в начале века по проекту инженера-мостостроителя Тартаковского для него самого и молодой жены. Даже огромный резной буфет, занимавший целую стену в темноватой столовой, был спроектирован специально, его и передвинуть-то можно только разобрав на части. Предполагалась семья, да Бог не дал. К началу шестидесятых остались в доме только две старушки-сестры. Жили скучновато, но не бедно: сдавали второй этаж жильцам без детей, чтобы поспокойнее, Марьяна работала в районной поликлинике на полставки, Матильда получала хоть и небольшую, а все-таки пенсию. Убирать нанимали домработницу. Исполинская Матильда проводила дни в кресле, перечитывая французские романы, горами сваленные на чердаке. Летом кресло вытаскивали на веранду, на свежий воздух, там же и пили чай, когда Марьяна возвращалась с работы.

— Соня, ты смотри, куда ягоду кладешь! В тазик! А косточку — в тарелку, а ты наоборот. Что за варенье будет? Жуй да плюй?

— Ох, извини, задумалась. И что же?

— А то, что с некоторых пор Мара забеспокоилась — вроде у сестры маразм. Слуховые галлюцинации начались. У нас, говорит, кто-то ходит между стенками. Кто ходит? Куда ходит? А никуда. Просто — ходит, и всё. Ночью, как спать лягут, так и слышно: шур-шур, шлеп-шлеп.

— Крысы, наверное. Это страшно, куда только они не пробираются!

— Сначала Мара тоже так думала. Вызвали из СЭС, искали, травили. Говорят, нет у вас ничего, пусто и чисто.

Тогда Марьяна предложила поменяться комнатами. Сама она обычно спала в кабинете покойного мужа, отдав сестре бывшую супружескую спальню. Первая ночь прошла на удивление спокойно. За ней вторая, третья. Мара начала уже забывать свои тревоги, решив, что Мотя просто начиталась детективов на ночь. Сама же Матильда на все расспросы только пожимала пухлыми плечами.

И вот где-то через неделю между сестрами состоялся за завтраком разговор, положивший начало всей истории: «Скажи, Марочка, к тебе мама не приходила?» — спросила Матильда, щедро поливая оладьи жирной сметаной. «Нет, а что?» — сердце у Марочки сжалось и зачастило — вот оно, начинается! Сенильный психоз! Теперь или сляжет и начнет ходить под себя, или станет сыпать в чай стиральный порошок вместо сахару и отравится. «Странно, обещала зайти…» — «Кому обещала?» — «Да мне же, мне, позавчера еще. Мы с ней так хорошо поговорили, как в детстве. Она, знаешь ли, всё помнит. Я, говорит, и к Марочке загляну в другой раз, сейчас-то поздно уже. Правда было поздновато, то есть рано, под утро. Покойникам-то нельзя утром… Я думала, что она была уже. Ну, значит, завтра зайдет. Ты же знаешь мамочку: она такая обязательная».

Сказать, что Марьяна вся похолодела — не сказать ничего. Дело в том, что, несмотря на всю свою образованность, она совершенно лишена была фантазии, ничего, кроме газеты «Правда», не читала, а любимой ее книгой был анатомический атлас человека. Нечего и говорить, что в духов врач-хирург не верила ни одной минуты! Во всем, буквально во всем привыкла она искать материалистическую подоплеку. Болезнь сестры косила под корень — единственный оставшийся в живых близкий человек, да младшенькая. Они любили друг друга с детства.

В их большой семье детей было четырнадцать душ. Старшие сплошь мальчики, а последышки — три девочки, горячо любимые матерью и отцом. Самая маленькая, Мириам, умерла в детстве, братья потерялись, а может, тоже погибли на фронтах мировых, гражданских и отечественных…

Чувствуя, как поднимается давление, Мара выпила капли Вотчела, велела сестре накрепко запереть дверь и побежала из дому. Единственный человек, с которым решилась она поговорить, жил неподалеку — бывшая коллега, теперь пенсионерка, врач-невропатолог Мария Николаевна.

— Ну, Соня, взвесим, сколько получилось. Так, два кило… Насыплем столько же песку и оставим часа на два.

— И что, она пришла к тебе и…

— Рассказала. Я, честно говоря, была просто уверена в диагнозе, но нельзя же так, заочно. Пришлось пойти, осмотреть. Мы так решили, что подгадаем к Мариному юбилею. Ей как раз назавтра должно было стукнуть семьдесят. Так что повод был, Матильда и не поняла бы ничего, не обиделась. Знать бы тогда, как всё обернется, сразу же бегом бы побежала… Ладно, давай пока возьмемся за следующее.

КРЫЖОВНИК

Время приближалось к полудню. Темные, влажные вишни истекали соком под толстым слоем сахарного песка, а их место на столе у окна занял зеленый крыжовник с желтоватыми прожилками и светящимися изнутри косточками. Операции, которые предстояло проделать, были значительно проще, и Мария Николаевна не волновалась за свою «косорукую», как она выражалась, сестру. Всего-то и надо — отстричь ножницами хвостики да проткнуть ягоду булавкой. Ребенок справится!

Клавдия Ивановна Шульженко пела по радио про «вашу записку — несколько строчек» и тем натолкнула Софью Николаевну на новую мысль:

— Знаешь, Маша, я, пожалуй, запишу всё потом, все рецепты. Вдруг самой захочется. А то я ведь забуду.

— Да ты и так забудешь! Сколько раз уже пробовала. Вечно ты, Соня, всё теряешь, с детства. Ты заведи тетрадку, аккуратно, и не пропадет ничего. Всегда, Соня, надо делать всё культурно. Ну ладно, потом уж, только не забыть бы.

— Ну, ты-то никогда ничего не забываешь!

— Не ехидничай. Стриги лучше ягоды. А мятые и слишком спелые не годятся. Ты в тазик только крепкие клади, зеленоватые, а то развалятся все при варке, не выйдет прозрачного сиропа. Вот, кстати, я пока сиропом и займусь.

— А засыпать не будем? Сахаром?

— Нет, здесь так не годится. Крыжовник — ягода твердая, соку под сахаром не даст. Да и вишня бы не дала, если бы мы косточки не вынимали. Здесь надо сиропом заливать. Смотри: на два кило крыжовника — два сахару и стакан воды. Выливаем воду в тазик для варки, ждем, пока закипит и начинаем понемногу сыпать сахар. И всё помешиваем, помешиваем, пока весь не разойдется…

— А как прошел у Мары юбилей?

— Что ты, Соня, никакого юбилея не было. «Где стол был яств, там гроб стоит…» Я тогда вышла из дому рано, пошла покупать Маре подарок, а ты сама знаешь, как у нас: раньше пришел — больше выбор. Пока дошла, пока открыли, пока постояла. Купила отрез на блузку, у них домработница шьет. Помнишь мое синее платье с воротником? Она делала.

— То, с белым кружевным?

— Ну да. Вот я и купила отрез, ничего, приличный, однотонный такой, цвет «само», и к нему шарф в горошек. Всё вместе очень хорошо смотрелось…

С самого утра Мария Николаевна отправилась покупать Маре подарок. Универмаг был не близко, минут двадцать пешком, а автобуса пока дождешься, столько же будет. Утро выдалось солнечным и обещало душный предгрозовой день, какие часто случаются в конце мая. Пошла пешком, пока не жарко, успела до открытия и вошла в торговый зал одной из первых. Выбор был неплохой, но не всё по карману. Пока решилась, отмерили, постояла в кассу — еще час пролетел.

 Солнце уже припекало, но у запасливой Марии Николаевны был с собой зонтик, китайский, расписной, из бумаги и бамбука, привезенный племянником, моряком-подводником, из Китая. Сонины дети вообще хорошо относились к тетке, часто баловали подарками и всегда дарили добротные, нужные вещи, знали теткин вкус. Зашла еще в булочную, в гастрономе давали докторскую — постояла, взяла заодно сыру триста грамм, нового, сорт «пикантный».

Одним словом, домой Мария Николаевна вернулась около часу. Во дворе соседка с первого этажа — квартира напротив — высаживала в палисаднике анютины глазки. Вас, говорит, Мария Николаевна, искал кто-то, какая-то женщина прибегала, вы зайдите в двенадцатую, к Татьяне Дмитриевне, она как раз мусор выносила, у нее спрашивали. В двенадцатую квартиру — соседний подъезд, четвертый этаж — поднималась с тяжелым сердцем. И не напрасно. Искала ее домработница Тартаковской, просила передать, что, мол, ждут, срочно — и всё.

Закинуть покупки в дом было делом одной минуты, но вот бежать по жаре — не по возрасту, Мария Николаевна была постарше Марьяны лет на пять. Тем более что сама она жила на Янтарном проезде (ох уж эти новые названия!), а Тартаковская — почти на Коминтерна, в самом центре. Надо было пройти школьный двор, стадион, парк… От полуденного майского солнца не спасал и китайский зонтик. Задыхаясь, чувствуя небольшое головокружение и огромное желание присесть, Мария Николаевна толкнула калитку. В маленьком дворике царила тишина, Матильдино кресло на веранде пустовало, но дверь в дом была открыта настежь.

— Так, Сонечка, сироп готов. Тебе помочь?

— Да нет, спасибо, с десяток ягод всего и осталось…

— Я все-таки подключусь, быстрее будет.

Несколько минут сестры молча занимались ягодами. Потеряв зеленые хвостики и коричневые пушистые носики, крыжовник превратился просто в горку зеленых шариков, которые Мария Николаевна аккуратно разровняла рукой, прежде чем залить горячим сиропом. Взяв тазик за края, она начала осторожно его потряхивать, покачивать и вращать, ягоды тонули и всплывали, сталкивались, крутились, образуя в сиропе сложный орнамент островков и крошечных морей, пронизанных пузырьками воздуха.

Потом пришел черед тазика с вишнями. Соку натекло уже порядочно, получилось совсем другое море — не прозрачное с зелеными островками, как у крыжовника, а глубокого темного тона, того самого, который, собственно, и принято называть «вишневым». Розоватые сахарные островки, как маленькие Атлантиды, погружались в пучины сока и снова выныривали на поверхность сырыми красными отмелями.

— Пора варить?

— Конечно, но не долго. Мы, знаешь ли, только доведем до кипения, периодически встряхивая тазик, и подержим полчасика на маленьком огне. Ты мой пока абрикосы, Соня, раскладывай сушить вот сюда, на полотенце. У нас их чуть-чуть, на одну баночку, много времени это не займет.

— А вишни?

— Так и будем поваривать: остынет — прокипятили, остынет — прокипятили. Мне вообще этот метод варки нравится больше всего. Он, конечно, долгий, зато варенье красивое — ягодка к ягодке в прозрачном сиропе, никаких ошметков не плавает.

— И крыжовник?

— Да, только надо подождать, пока он хоть чуть-чуть пропитается сиропом. Так что его мы будем варить последним.

Мягко потряхивая и покручивая тазик с вишнями, Мария Николаевна довела содержимое до кипения, убавила огонь и осторожно сняла ложечкой пену. В приготовлении пищи главным для нее был не результат, а процесс, увлекательный, никогда до конца не предсказуемый. Даже вкус самого простого блюда невозможно, считала она, определить заранее. Конечно, крыжовенное варенье всегда им и останется, но ведь ягоды каждый год отличаются друг от друга, разным бывает сахар, у любой хозяйки есть к тому же свои секреты, присадки и добавки. В этот раз крыжовник предполагалось варить с вишневыми листиками — вкус, как говорит гениальный Аркадий Райкин, «спесфисский».

Мария Николаевна аккуратно протерла внутри стенки тазика влажной чистой тряпочкой, оставила варенье томиться на самом маленьком огне, а сама вновь присела напротив сестры и принялась колоть щипцами косточки от абрикосов, старательно извлекая крепенькие ядрышки. Нетерпеливая Софья Николаевна поспешила вернуться к прерванному разговору, который, честно говоря, волновал ее значительно больше, чем все варенья мира.

— Ну, ты пришла, дверь открыта, и что?..

— И никого нет. Я в кухню — никого, я в столовую — тоже…

Матильду она нашла в спальне. Толстуха сидела на кровати, перелистывая сафьяновый томик со множеством ярких шелковых закладок. На Марию Николаевну она отреагировала скупо: ну пришла и пришла. «Сюда-то уж и нечего было идти. Увезли ее». — «Кого?» — «Марьяну. Я думала, Наташа вам сказала, я же посылала ее. С Марьяной ночью удар был. Утром нашли на полу без памяти, белая вся. Так сразу “скорая” и увезла, в двенадцатую». — «Я уходила с утра, подарок Марочке покупала, к юбилею…» — «Господь с вами, Машенька, какие теперь подарки. Врачи говорят, до завтра не дотянет, никакой надежды. Вы уж сходите, вас пустят, вы врач».

Бросив под язык таблетку валидола, несчастная, вконец измученная Мария Николаевна отправилась в третье за день путешествие. Автобус подошел быстро, ехать было недалеко, так что в больницу она поспела до трех, врачи еще не сменились. В двенадцатой ее хорошо знали, приглашали на консультации, так что сразу пропустили не только в корпус, но и к главному врачу. Человек он был молодой, до сорока, придерживался прогрессивных медицинских взглядов и следил за новейшими тенденциями в области терапии, но Марию Николаевну уважал за опыт и отсутствие предубеждений. Между ними вообще существовала некая личная симпатия, даже называли друг друга по имени, без отчества, и позволяли взаимные незлые подшучивания. В глазах окружающих это выглядело некоторым эпатажем.

Алексей Александрович встретил Марию Николаевну радостно, но ее бледный вид и резкий запах валидола заставили его насторожиться.

— Что с вами, Машенька?

— Нет-нет, голубчик, не со мной. К вам сегодня больная поступила, Тартаковская…

— А! Инсультная! Да-с… Есть, и случай тяжелый.

— Это моя подруга и коллега, хирург из нашей поликлиники. Впрочем, не важно, главное — как она? Мне сестра ее наговорила…

— Я сам принимал, только пришел, когда привезли. Она в ступоре и, боюсь, из него уже не выйдет. Вы, конечно, взгляните, вам как невропатологу и карты в руки, но мой прогноз самый неблагоприятный.

— Ужасно! У нее сегодня юбилей, кто бы мог подумать…

— Да-с… Человек предполагает, а Бог — располагает… А давайте-ка, голубушка, я вам давленьице померю. Все-таки не девочка уже по солнцепеку-то скакать, да и стресс.

— Нет-нет, Алешенька, идемте к ней! Хоть прощусь…

Положение Марьяны и впрямь было плачевным: лицо ее, и без того худое, сразу осунулось, нос и подбородок заострились, глазные впадины выделялись серо-голубым на фоне белой, без кровинки кожи. Она лежала вытянувшись, руки — вдоль тела, как стоит на плацу солдат, готовящийся встретить согласно уставу вышестоящее начальство. В шестиместной палате все койки были заняты, и неприятная смесь запахов витала в воздухе: лекарств, испражнений, увядающей плоти, пота. И сверх всего этого так ясно ощущалось присутствие Смерти, что даже ко многому привычная Мария Николаевна (как-никак всю войну в госпитале) сразу задохнулась, как будто именно ей на грудь легла эта костлявая рука.

Понимая, что Марочка ее не видит и, скорее всего, не слышит, Мария Николаевна приблизилась к постели подруги, присела на краешек, сжала в ладони ее восковые пальцы.

— Мара! Ты слышишь меня? Это я, Маша! Я пришла поздравить тебя с днем рождения! Вот, подарок принесла…

Совершенно очевидно, что ничего глупее этой фразы в подобной ситуации нельзя было придумать. Алексей Александрович взглянул испуганно — а с самой-то, дескать, всё ли в порядке? Но всё было не только в порядке, но и, как оказалось, именно то, что нужно. Марьяна неожиданно открыла глаза, вздрогнули сжатые Марией Николаевной пальцы. Незряче глядя перед собой, она забормотала тоненьким детским голоском какие-то непонятные слова, просто сочетания звуков, словно кто-то настраивал радиоприемник, ловя отголоски далеких волн. Отчетливо выделялось только «мама, Мотя, Маша» и еще что-то похожее на «часы».

Алексей Александрович кинулся вперед, к кровати, но внезапно нахлынувшее просветление так же внезапно и закончилось. Голос утих. Последний раз вздрогнули и замерли пальцы. Рот приоткрылся. Светлая капелька слезы упала на застиранную наволочку из внешнего уголка глаза.

Марьяны Лазаревны Тартаковской, 1892 года рождения, еврейки, кавалера ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, члена КПСС с 1924 года, врача-хирурга не стало…

АБРИКОСЫ

Проваренные третий раз вишни остывали на подоконнике. Крыжовник, сделавшийся из зеленого янтарным, томился на маленьком огне газовой плиты, золотистая толща сиропа, вся пронизанная пузырьками раскаленного воздуха, слегка побулькивала. Мария Николаевна стояла, склонившись над плитой, как хирург над операционным столом. Одной рукой она слегка потряхивала и покручивала тазик с вареньем, а другой аккуратно опускала в сироп промытые листочки вишневого дерева: один, другой, третий… на два-то кило ягод и штук десять допустимо… Ну вот, можно снимать! Она сдвинула крыжовник с огня на черное чугунное крыло плиты и принялась так же педантично в третий раз за день готовить сироп — теперь уже для абрикосов, совсем немного, но особенный.

Все манипуляции с водой и сахаром были теми же, но в конце добавлялись еще очищенные от кожуры ядрышки абрикосовых косточек, и всё это немного кипятилось, а потом выливалось в тазик с половинками абрикосов. И снова потряхивание, покручивание, варка, снимание пены, настаивание, и опять всё сначала.

Но близок был уже финал: Соню отрядили в ванную — мыть банки и крышки под струей горячей воды из газовой колонки. Вернулась с прогулки голодная Сонина внучка, самая младшая, Машенька, любимица обеих сестер. Девочка крутилась в кухне, слизывала пенки с блюдечек, подпрыгивала на месте от радостного возбуждения. Ее накормили «чем бог послал» и отправили в комнату смотреть телевизор, чтобы не путалась под руками. Пока томилось на огне абрикосовое, сели и сами передохнуть, выпить чаю. Мария Николаевна устала и была расстроена воспоминаниями, но начатое дело надо закончить, как и начатый рассказ — иначе не отстала бы любопытная Соня.

— Так Мара и умерла?

— Да. Я получила свой укол, немного полежала в ординаторской, пока писали заключение о смерти, и поплелась к Матильде. Тяжело было…

Мария Николаевна еле переставляла ноги. Ей было очень тяжело. Сумочка, в которой не было ничего, кроме кошелька, лекарств и маленького отреза ткани, оттягивала руку, как десяток кирпичей. Она шла к Матильде и прокручивала в мыслях предстоящий разговор: как войдет, что скажет, что вообще будет дальше. Понятно, что смерть Марочки совершенно меняет положение ее младшей сестры.

 Матильда никогда и ничего не делала сама — только одевалась. Все переговоры с жильцами и домработницей, заботы по дому, финансовые расчеты — всё взяла на себя Мара. Она же бегала на чердак, чтобы достать из общей кучи дореволюционный еще французский роман для сестры. Матильды не касалась ничего. Ни цены, ни полеты космонавтов, ни поломанный кран в ванной. И вот теперь она оставалась одна. Совсем одна. Впрочем, Марочка как-то вспоминала какого-то двоюродного племянника в Риге. Они же родом оттуда. Хоть кто-то должен быть, надо искать. Бороться и искать, найти и не сдаваться!

В доме по-прежнему было тихо. Матильда так же сидела на кровати с потрепанным сафьяновым томиком в руках. Она подняла на Марию Николаевну сухие, даже не покрасневшие глаза и холодно спросила:

— Кончилась? — Не дождавшись от потрясенной Марии Николаевны ответа, продолжила: — Бог милостив, хоть не мучилась долго. А у вас, Маша, была какая-то дама в прокуратуре, следователь, кажется? Вы позвоните, пусть приедет.

— Да зачем же? Всё так ясно…

— Ничего не ясно. Я Мару напугала вчера разговорами про маму, так вот: здесь что-то происходит. И я не выжившая из ума идиотка, и Мара не была кисейной барышней. Я говорила ей: кто-то ходит по дому, еще неделю назад. Я плохо сплю по ночам, всё слышно. И я вас уверяю, здесь не обошлось без постороннего вмешательства. Не смотрите так на меня, Маша. В конце концов, я всегда могу обойтись и без вашей помощи — просто позвоню в милицию.

— Что вы им скажете?

— Что Марочку убили.

— Убили?!

— Напугали до смерти. Я нахожусь в здравом уме и твердой памяти, звоните, Маша, вот вам аппарат.

Происходило что-то невозможное: толстуха разговаривала, двигалась. Измученная событиями дня, Мария Николаевна не имела сил сопротивляться. Она послушно сняла трубку, набрала по памяти номер: «Алло! Фаину Амшировну, пожалуйста… Спасибо… Фаня? Это я, Маша, ты не могла бы срочно приехать к одной моей знакомой? Я про нее тебе рассказывала, Тартаковская… Сестра считает, что ее убили…»

Фаина Амшировна приехала только к вечеру, после окончания рабочего дня — не может же следователь прокуратуры нарушать трудовую дисциплину, тем более по такому поводу, как «одна бабушка сказала». Высокая, крепкая женщина в форме с университетским ромбом на лацкане.

 Мария Николаевна была знакома с ней уже почти четверть века, еще с довоенных времен. Познакомились случайно, в санатории, где оказались соседками по палате, и даже более чем двадцатилетняя разница в возрасте не стала помехой в дружбе. Мария Николаевна вообще умела дружить — и заводить дружбу, и сохранять ее. Может быть, именно то, что превыше всего она ставила крепкую, верную дружбу, всю жизнь и мешало Марии Николаевне в любви; это все-таки понятия разные. Фаина пришла, потому что воспринимала дружбу так же, как и Мария Николаевна, но и настроена была так же скептически.

— Итак, — начала она, по привычке разглядывая комнату от окна по часовой стрелке, — у вас, Матильда Лазаревна, есть некие подозрения…

— Да, хоть и понимаю, что мои слова могут показаться бредом выжившей из ума старухи. Но во-первых, я далеко еще не старуха: Маре сегодня семьдесят, а я на шесть лет младше. Во-вторых, должна сознаться сразу, я пыталась Марочку предупредить, как меня предупредила мама. Но сестра, кажется, решила, что у меня развивается слабоумие, она просто отмахнулась, понадеялась, что если в этой комнате будет спать она, так всё в порядке. Ну нет, я знаю мамочку — если она что-то говорит, под этим обязательно есть серьезное основание.

— Простите, — прервала толстуху Фаина, — а сколько лет вашей матери?

— Была бы жива, было бы сто четыре. И за всю жизнь она ни разу не соврала. К тому же почти двадцать лет, с самого дня своей смерти, она ни разу нас не побеспокоила. Согласитесь, нужны веские причины, чтобы вот так являться среди ночи, ни с того ни с сего такого не делают. Во всяком случае, это совсем не мамин стиль!

Мария Николаевна застыла с открытым ртом — такого она не ожидала, даже помня рассказ покойной Мары. Казалось, Фаня должна попрощаться и уйти, ибо бред больного сенильным психозом не может явиться основанием для заведения дела об убийстве. Однако подруга спокойно продолжала осмотр комнаты.

— Так всё произошло вот здесь?

— Да, именно. Когда я ее нашла, Мара лежала на ковре возле часов, вытянув правую руку, как если бы куда-то указывала или за чем-то тянулась. Врачи сказали, удар случился вскоре после полуночи. Я ничего не слышала, хотя кабинет за стенкой, вот эта дверь, она была открыта. Практически получалась одна большая комната, а сплю я плохо, полночи читаю. Страшно вспомнить, но и прошлой ночью я проснулась около трех, выпила воды и читала почти до пяти. Всё это время Марочка лежала в нескольких шагах от меня. Если бы я тогда встала, может быть, ее еще можно было бы спасти, медицина сильно шагнула вперед. Но я ничего не слышала, ничего! Было абсолютно тихо: ни шороха, ни стона.

— Нет, Мотя, нет! Вы не должны себя винить! — воскликнула потрясенная Мария Николаевна.

— Конечно, нет, — поддержала ее Фаня. — А скажите, Матильда Лазаревна, что, все эти вещи подлинные?

— Конечно! И картины, и ковры. Здесь неплохой фарфор, еще мамочкина коллекция кукол в кабинете. Достаточно необычные часы, нам давали за них хорошую цену, но мы вещами не торгуем.

— Вот как! И кто давал? Когда?

— Давно уже, примерно с год, а кто — не помню. У нас всем домом занималась Марочка, так сложилось. Я была практически пассивна в семейной жизни. У нас принято единоначалие в быту, мы считаем, что так удобнее. Всё утро я провела за чтением Марочкиных записок, пыталась освоиться…

— То есть, если я правильно вас поняла, в доме много ценных вещей?

— Да. Есть еще и украшения. Мы никогда не носили подделок. Что-то осталось от мамы, бабушек. Покойный Владимир, Марочкин супруг, был очень щедр, баловал ее, да и мне по случаю именин дарил колечко или серьги.

— Где всё это хранится?

— Бога ради! Ни я, ни Мара никогда не были легкомысленны, Машенька подтвердит! Конечно, все футляры и шкатулки прятались под замок, раньше — вот сюда, в секретер, видите, здесь есть потайная дверка. Ну, что? Раньше умели делать мебель! А в последнее время, после некоторых неприятных визитов, Мара приобрела по случаю списанный несгораемый шкаф…

— Да, — вмешалась Мария Николаевна, — в поликлинике, совсем недорого взяли.

— А «неприятные визиты», значит, были? Какие? Кто? Почему неприятные? Припомните, пожалуйста, Матильда Лазаревна.

— Да вот пытаюсь. Я же сказала, что провела утро за чтением Марочкиных записок. Мы всегда вели дневники. Еще мамочка требовала от нас в детстве, проверяла по дням. Потом это вошло в привычку. Но медицинское образование сильно портит почерк, не замечали? Многое даже я не могу разобрать. Вот смотрите…

Матильда взяла со стола тот самый сафьяновый томик, который Мария Николаевна весь день видела у нее в руках.

— Конечно, с тех пор как мы перестали быть детьми, мы больше не ведем записи ежедневно, отмечая обычное течение жизни. Боже! Как мамочка была права! Просто не знаю, что бы я делала сейчас без Мариных записок. Она отмечала всё, что так или иначе выходило за рамки нормы. Вот, например, наугад открываю: «18 июня, начал подтекать кран в кухне, Наташа вызвала сантехника. Расход — 75 коп. (стоимость прокладки и чаевых)». Или вот еще: «Купила обычный батон. Сильно крошится — упало качество производимого хлеба. Впредь покупать городские булки по 7 коп. штука». Как видите, это еще и расходная книга, в конце каждого месяца сестра подводила баланс…

— Ну хорошо, — прервала Фаина, — а относительно визитов, они выходили за рамки?

— По-видимому, да. Во всяком случае, в дневнике Мара их каждый раз отмечала, но почерк! Ведь некоторые слова я просто угадываю! Вот тут про вас, Машенька: «Умнейшая женщина и настоящий друг».

— Спасибо… — На глаза Марии Николаевны навернулись слезы. — Я была так привязана к Марочке, это прекрасный человек, грамотный специалист, особенно ей хорошо давалась диагностика, чтение рентгеновских снимков. Ведь это талант надо иметь! Иной и смотрит — а не видит! А Марочка — что это здесь, говорит, сделайте-ка мне другую проекцию и покрупнее — и точно: опухоль…

— Ну хватит, всё, — Фаина Амшировна обняла подругу за плечи, — у тебя, Маша, был сегодня трудный день. Ты ступай. Там моя машина у калитки, я сейчас скажу водителю, чтобы довезли. Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю, но во всяком случае лучше Мары. А как же Матильда? С ней надо кому-то остаться. Не годится ей ночевать одной сегодня.

— Вы преувеличиваете мои слабости, Маша, уверяю вас, я вполне могу обойтись и без сиделки. Вы приходите утром. Наташа занимается сейчас оформлением документов и всей подготовкой — ее не будет завтра, да мне всё равно надо привыкать жить одной.

У калитки стояла новенькая серая «Волга», водитель дремал, откинувшись на спинку сиденья. Подруги остановились прощаться. Вечер был светлым и прохладным, пахло распускающейся черемухой. Фаина Амшировна вытащила папиросы, предложила. Мария Николаевна обычно не курила, хотя во время войны и приобрела такую привычку, но день был необычным, она взяла одну. Закурили. Почувствовав запах дыма, проснулся шофер, приоткрыл заднюю дверцу, дамы подошли к машине.

— Скажи мне, Маша, как невропатолог: ты видишь какие-либо отклонения?

— Здесь, Фаня, психиатра надо. Видимо, Мара была права, это сенильный психоз. Беседы с покойной матерью, перечитывание дневников… Она так ненормально спокойна. А ведь я знаю ее немного, да и Мара рассказывала — Мотя не может одна. Она, извини за подробность, сама свою задницу в сортире не найдет, пользуясь военной терминологией. А тебе как показалось?

— Совсем не так. У меня взгляд свежий, суждения покойной не могут оказать на меня влияние. И что-то здесь не так. Что-то здесь есть… Во всяком случае, в доме очень много ценностей, Марьяну мог напугать забравшийся вор. Завтра утром приедет группа, осмотрят всё, снимут отпечатки, всякое бывает. А насчет психиатра — может быть. Хотя, знаешь, был у меня один случай лет пять назад, похожий. Старичок один надумал жениться, устал в бобылях, да и не совсем старичок, в районе шестидесяти. Даму себе нашел, симпатичную, помоложе лет на двадцать, он при квартире был, при достатке, сговорились. И вдруг начала ему являться покойная супруга: «Не женись, — говорит, — она тебя в гроб сгонит, и я измены не прощу!». Мужика чуть кондратий не хватил. А что, думаешь, было? Сын! Он на мать-то похож, вот и надевал платье покойницы, они в шкафу еще висели, подражал ее голосу, ну, завывал немного для ужаса. Боялся, что папаша женится, молодую пропишет, а как помрет, всё имущество — ей. Вот и пугал отца. Вот и призрак. Так, может, и здесь? А? Я тебе говорю, что-то здесь не так, у меня чутье на это с годами выработалось. Конечно, с такими сомнениями в милицию не пойдешь, засмеют, да еще и карету вызовут из Кащенко. Но посмотреть надо, ты тоже понаблюдай здесь, всё равно ходить ведь будешь, я тебя знаю, одну ее не бросишь. А сейчас садись, езжай. Степан! Вы отвезите Марию Николаевну домой, здесь рядом, и возвращайтесь, скоро поедем. До свидания, Маша!

ПО БАНКАМ!

Немного отдохнув и напившись чаю, сестры вернулись к прерванному занятию. Вишневое оставалось прокипятить один раз и можно разливать по банкам. Начисто вымытые, ошпаренные кипятком, они кверху донышками громоздились на кухонном столе, покрытом чистым полотенцем. Катящееся к западу солнце отражалось в стеклянной баррикадке, разлетаясь зайчиками по крашеным стенам кухни. Важное дело фасовки продукта было доверено Соне, но под бдительным присмотром Марии Николаевны. Продолжая колдовать над плитой, она давала сестре полезные советы, например, поставить банку на тарелку, чтобы не закапать всё вокруг, ну и так далее. Наверное, без этого можно было бы обойтись, но уж такова натура — с детства Мария Николаевна любила поучить «младшенькую». Одновременно она продолжала рассказывать, уже без вопросов и понуканий, торопясь выговорить всю боль и обиду от происшедшего, всё, что копилось несколько месяцев.

— Наутро я пришла к Моте. Спала плохо, волновалась за нее, к тому же из головы не шел рассказ Фани. Даже если предположить, что кто-то нарочно переоделся призраком, чтобы напугать Мару, то кто? Наследники? Да и не так легко было ее напугать. Ни за что она не поверила бы в духа! И не испугалась бы. Надо знать Марочку: она получила орден Ленина за то, что спускалась в обвалившуюся шахту, чтобы спасти шахтеров, прямо там, под землей оказывала им первую помощь… Она прошла войну хирургом полевого госпиталя, полевого! А не тылового. И такая женщина испугалась бы привидения собственной матери? Ну нет! Как говорил Станиславский, не верю! Или Мотя действительно сошла с ума, или здесь что-то другое…

Было начало одиннадцатого, когда Мария Николаевна толкнула знакомую калитку. Этот день тоже обещал быть теплым и безоблачным. Открывшаяся Марии Николаевне мизансцена была столь же безоблачна: на веранде в кресле сидела Матильда — живая гора — с всегдашней книгой в руках, ноги укрыты пледом, в ушах и на груди жемчуг. Она повернула голову на скрип калитки, опустила книгу и — о чудо! — встала. Встала! И двинулась навстречу со словами: «Я так вас ждала, Маша, здравствуйте! Вы завтракали? Я накрыла в кухне, ничего? Нам надо поговорить».

Стол был накрыт по всем правилам, хоть и в кухне, но с льняными салфетками, заварен свежий чай, подогреты сливки. В движениях хозяйки чувствовалась не просто уверенность — раскрепощенность, выражаясь современным языком, Матильда просто летала по дому. Само гостеприимство, сама любезность… И уж будьте уверены, всё это заставило Марию Николаевну призадуматься!

— Присаживайтесь здесь, — суетилась Матильда, — похороны завтра, Наташа сейчас на кладбище, потом пойдет по магазинам — столько надо сделать. Просто не знаю, как мы всё успеем…

— Вы хотели поговорить?

— Да. Пейте чай. — Видно было, что толстуха собирается с силами. — Вот бутерброды, или, может, сделать кофе?

— Что с вами, Мотя? Успокойтесь, всё в порядке. Я выпью чай, садитесь. Я налью вам?

— Спасибо. Просто не знаю, с чего начать… Я всю ночь глаз не сомкнула, ждала, прислушивалась, читала дневник. Должна сказать, многое было мне в новинку — вот уж не думала, что так плохо знаю сестру, с которой прожила жизнь. Оказывается, у Мары был ребенок!

— Вот как? И что? Она же была замужем. Если дитя погибло, вполне естественно, что Марочке было неприятно поднимать эту тему.

— Конечно, да, но всё было не так. Впервые эта тема возникает еще перед войной, той, первой, где-то в девятом году. У Марочки было тогда одно увлечение, он был военный. Они даже бежали, так как папа был против. Конечно, это было глупо, папа никогда не стал бы возражать без причины. Короче говоря, она вернулась, они долго говорили, папа ее простил. Я до сих пор не знала, в чем там было дело, в семье было запрещено говорить об этом. Я ведь была подростком, считалось, что такие вещи не для девичьих ушей, знаю только, что сестра долго болела, часто лежала в постели, потом уехала в Крым — мама волновалась, не было бы туберкулеза… Потом, уже где-то через полгода появился Владимир Алексеевич Тартаковский… Папа называл его благородным человеком, и это действительно было так. Мало я видела людей таких достоинств. Но дело-то не в нем, или в нем тоже, но… У Мары был ребенок, она родила его там, в Крыму, и оставила одной женщине на воспитание. Малыш родился вскоре после смерти Толстого, а Марочка в этот период зачитывалась Львом Николаевичем. Крестили дитя и записали младенцем Петром Безуховым. Папа регулярно высылал деньги. Потом революция, война, следы мальчика потерялись. Он был совсем маленьким, шести лет, когда Марочка видела его в последний раз. Оказывается, уже в двадцатые годы Владимир специально ездил в Крым, на поиски, у него не было своих детей, и он с радостью воспитывал бы этого мальчика, но не нашел. Слухи ходили, что та дама, которой Петю оставили на воспитание, уехала за границу, другие слухи — что погибла. Особых примет у мальчика не было, его не нашли — помните, сколько тогда гуляло беспризорных? Грустно сознавать, но, по-видимому, мой племянник имел такую же судьбу… И Марочка была в этом уверена. Всё это в дневниках, а вот смотрите, что я нашла на дверце часов, тех, которые в спальне…

Когда Мара отпустила извозчика и поднялась по ступеням родительского дома, Лазарь Наумович пил чай в кабинете. Он вообще не покидал этой комнаты с момента бегства дочери. Всю неделю доктор Розен не принимал больных, не ездил с визитами, не подходил к телефону. У доктора вообще был крепкий характер, и если он сказал «меня нет!», значит, его нет ни для кого. Оробевшая горничная не решалась постучать. Мара отодвинула ее рукой и сама удивилась — откуда у нее этот отцовский жест. Она бесшумно отворила дверь и шагнула через порог: «Ты был абсолютно прав, папа, я сделала глупость, и всей моей жизни не хватит, чтобы вымолить у тебя прощение». Лазарь Наумович поставил чашку, встал из-за стола и распахнул объятия.

Он очень любил дочь и в младенчестве, и сейчас, взрослой. Ему хотелось бы никогда не вспоминать о случившемся, просто вычеркнуть из памяти того подлеца в мундире, но вспомнить пришлось уже через месяц, и потом, отсылая деньги в Крым, вспоминать постоянно. Ни словом он не упрекнул Мару, даже взглядом не выдал своего брезгливого неприятия происходящего, когда именно к нему, доктору Розену, а не доброму папе, обратилась она за помощью. Положение дочери он скрыл даже от жены, придумал диагноз, отправил Мару в Крым, к своему соученику по медицинскому факультету, в профессиональных и человеческих качествах которого был абсолютно уверен. Сам же он познакомил Марьяну с одним из своих пациентов, инженером Владимиром Алексеевичем Тартаковским, выходцем из Польши, человеком немолодым, под сорок, обеспеченным и добросердечным.

Марьяна очень переменилась за год. Она похорошела, просто расцвела после родов, и Лазарь Наумович волновался за дочь. Но напрасно. Предложение Тартаковского было принято ею с благодарностью, она только спросила отца, должна ли рассказать жениху всё: «Я считаю, — аргументировала Мара, — что не имею права сохранить от него эту тайну, но поступлю по твоему совету». Отец подумал и согласился. Разговор с Владимиром Алексеевичем длился долго, оба плакали: он — от сентиментального сочувствия, она — от стыда и благодарности к нему. Закончилось всё взаимными клятвами верности и обещаниями хранить тайну.

С браком не торопились, Марьяна держала себя строго, оканчивала акушерские курсы, Владимир проектировал и строил дом для семьи. Обвенчались спустя полгода после помолвки. Жили счастливо, но мысль об оставленном сыне жгла Маре душу. А потом началась война.

Владимир Алексеевич и в армии занимался своим прямым делом — строил. Его военной специализацией стало мостостроение, или мосторазрушение, смотря по необходимости. Жена ждала его дома, радуясь каждой минуте отпуска, — каждый раз после свидания с мужем она надеялась на беременность, и каждый раз ее надежды обманывались. А война всё тянулась и тянулась, перерастая в одну революцию, потом в другую, потом опять в войну.

Новую власть молодая семья Тартаковских приняла не сразу, не всерьез — сначала удивлялись, потом негодовали, потом привыкли. Марьяна была уже врачом, Владимир Алексеевич приобрел известность и положение, люди их профессий нужны любой власти. Чтобы не пускать в дом чужих, поселили у себя в Лосинке сестру Мары Матильду, а весной 1922 года никому ничего не говоря поехали в Крым. Хотелось к морю, но главное, они ехали разыскать и забрать к себе Петю. Отчаявшись иметь собственных детей, понимая страдания жены, Владимир Алексеевич решил усыновить мальчика.

Ялта встретила их неласково — дождем и холодным ветром. Мара не узнавала набережную, раньше такую чистую и нарядную. Теперь она бурно зарастала сорняками, фонари не горели. В маленьком домике у моря их также ждало разочарование: там жили совсем другие люди, которые даже не слышали ничего о прежней хозяйке. Пошли по соседям. С ними судьба обошлась милостивее, почти все остались живы и в своих домах, но сведения, которые удалось собрать, оказались весьма противоречивы. Кто-то говорил, что хозяйка и мальчик умерли от тифа, кто-то якобы видел, как они садились на корабль, идущий в Константинополь… Самой вероятной пришлось признать версию, выдвинутую соседским мальчиком, приятелем Пети, который сначала долго шмыгал носом, потом попросил пирожное и, слопав все три принесенных Владимиром бриоша, заявил, что точно знает — «тетка-то померла, а Петька-то в Москву подался, родню искать». Скорее всего, так оно и было. Дальнейшие следственные мероприятия к успеху не привели, хотя Владимир Алексеевич набрался даже храбрости обратиться в Губчека. Мальчика с таким запоминающимся именем ни в одном списке не было. То есть Петров было много, а вот Безуховых — ни одного. А Петя был обычный мальчик: русый, кареглазый, с веснушками — то есть без особых примет, такой, как половина крымских мальчиков.

Правда, у Пети был образок, который Марочка привезла как-то из Москвы и надела ему на шейку. А на образке, с обратной стороны, была надпись: «От любящей мамы,1910 г.». Но и это не помогало в поисках — образок мог потеряться, его могли украсть, наконец, мальчик мог попросту обменять золотую безделушку на хлеб, даже не осознавая ее ценности.

В Москву вернулись быстро, Марочка грустила, да и Владимир разделял ее настроение. Снова пытались искать, даже объехали несколько колоний и приютов для беспризорных, всё еще надеясь найти Петю, но впустую. Об усыновлении другого мальчика Мара и слышать не хотела.

Жизнь потекла по-прежнему, оба много времени уделяли работе, особенно Марьяна. Она стала классным специалистом в, как сейчас это назвали бы, области «медицины катастроф». Возвращая к жизни искалеченных людей, особенно мужчин, она в каждом молодом человеке видела Петю, сострадала ему, надеялась…

— …Смотрите, — продолжала Матильда, протягивая Марии Николаевне золотую цепочку на ладони, — что я нашла на дверце часов, тех, которые в спальне. Это образок со святым Петром и с надписью. Мы не сразу его заметили — не до часов было, да и там много резьбы, позолота на дверце, он был совсем не виден, пока я не взялась открывать. По пятницам Мара всегда заводила часы, я знаю, всегда. И вот я утром пошла — а он весит. Главное, понимаете, Машенька, как раз после того, как я всё это прочитала. Я вот что теперь думаю: может, Мара действительно тянулась, когда упала, тянула руку к часам, чтобы взять…

— Да, да! Я ведь вам не сказала, не успела, Марочка перед концом на секунду пришла в себя, пробормотала что-то типа «мама, Маша, часы», я ничего не поняла, думала — бред. А вот видите, как оно обернулось!

Мария Николаевна взяла образок. Он был совсем невесомый, маленький, потертый. В некоторых местах эмаль облупилась, и фигурка святого почти потеряла краски. Надпись на обратной стороне с трудом можно было прочесть.

— Вот, — продолжала Матильда, — в дневнике, читайте, это за 1915 год, читайте…

«Июнь, 20-е, — читала Мария Николаевна, — были с Володей в Петропавловском соборе, купила образок для Петруши и попросила сделать надпись “от любящей мамы” и год его рождения. Белые ночи хороши, но сам город холоден и скучен при всем его великолепии. Мне больше по душе Москва, только Париж может с ней сравниться, хотя я и здесь предпочла бы Москву. Слава Богу, завтра возвращаемся. А потом и в Ялту, к Петеньке».

— Соня, смотри, ты льешь мимо банки! Нельзя же быть такой неаккуратной!

— Ох, Машенька, извини, задумалась. Но ведь это совсем немного пропало. Даже и не пропало, а Машутка с тарелки подъест. Я просто заслушалась, такая история, надо же — прямо роман.

— Ну уж и роман! Да ты вспомни, вспомни. У нас-то как было, как дядя Миша волок кузину за косу. Помнишь? Елену? А если бы не успел — так бы и было, и убежала бы, и в подоле бы принесла. Это ведь не теперешние времена, тогда на это все не так смотрели — грех и позор!

— Да, Лена так кричала, убивалась потом. А дядя Миша всё ругал ее Наташкой Ростовой, тоже выдумал ругательство!

— Вот видишь, и у многих так было. Ничего тут необычного. Конечно, если девушка попослушнее была, поспокойнее — обходилось. А если такая боевая и самостоятельная, как Мара, — беда. Ладно, давай банки закрывать. Закручивать будем или за зиму всё съедят?

— Съедят. Дай Бог, чтобы до Нового года хватило! Я, пожалуй, всё сразу не возьму, пусть у тебя хранятся, а то моим только давай — всё умнут с чаем. И что? Значит, ребеночек нашелся?

— Так сразу всё тебе скажи! Еще, знаешь ли, далеко было до развязки. Вот уж где роман начался — даже Фаня удивилась.

ФАНЯ ПРИЕХАЛА

Во всех коммунальных квартирах существовали определенные порядки: кому и сколько раз звонить, кому и по каким дням мыть коридор, туалет и ванную, кто сколько платит за свет, телефон и газ и так далее. Марии Николаевне повезло — соседи у нее были только одни. Правда, целая семья из четырех человек, но зато вполне порядочные люди — он стоматолог, а она спортивный врач, и мальчик с девочкой. Ордера они получали вместе в райздраве. Сначала стеснялись друг друга, потом привыкли. Мария Николаевна старалась сделать все домашние дела до прихода «молодых», как она их называла, с работы, так всем было удобнее. Так вот, если звонили Марии Николаевне — то два звонка, а если соседям — один.

В дверь позвонили два раза. Хозяйка пошла открывать. Приехала ее близкая подруга Фаина Амшировна. Она уверенно, не разуваясь, прошла в кухню, поздоровалась с Софьей Николаевной и сразу внесла в угасавший разговор свежую струю. От варки варенья Фаня была так же далека, как и Соня, зато она знала не только продолжение и окончание всей «мистической драмы», но и некоторые подробности, не известные Марии Николаевне.

Для начала, по московскому обычаю, сели пить чай. С «прикладом», так как Фаня была голодная, с работы человек. Прикладывались к чаю бутерброды с сыром и колбасой, домашнее печенье, в приготовлении которого Мария Николаевна была особая мастерица, и, конечно, свежее варенье. Его налили в старые стеклянные вазочки на высоких ножках — в каждую только до половины, так удобнее зачерпывать.

Вишневое было таким насыщенным и темным, что лучи вечернего августовского солнца тонули в нем без следа. Даже ягод почти не было видно. Зато крыжовенное всё светилось изнутри, отбрасывало блики на скатерть, и ягоды в нем играли оттенками янтаря. Янтарный же вишневый листик кокетливо высовывался над поверхностью наполовину. Самое густое оказалось абрикосовое — почти джем. Половинки абрикосин висели в толще сиропа как тяжелые рыбины с круглыми спинами, а мелкие ядрышки стайкой сбились где-то с краю.

— Ну, Маша, — Фаня запила варенье глотком свежего чая, — ты превзошла себя! Крыжовенное просто изумительно. А чем это пряным отдает вишня?

— Я проварила в нем палочку корицы, — Мария Николаевна зарделась от похвалы, — совсем чуть-чуть, только для оттенка. Не слишком?

— Что ты! Нет, очень нежно, слегка по-восточному, мне нравится.

— А абрикосы?

— Хороши, с горчинкой, как с миндалем.

— Это от косточек. Правда, хранить долго нельзя, там что-то с цианидами, можно отравиться.

— Фанечка, дорогая, — Софья Николаевна даже подпрыгивала от нетерпения, как знающая урок первоклассница, — ну рассказывайте же, что там с Тартаковской? Только с самого начала, пожалуйста, а то у Маши вечно одни обрывки тайны — ничего не поймешь!

— Тут, Сонечка, и следователь не сразу разобрался. Я не сама вела дело, есть районные органы, так вот они. Я, правда, всё время интересовалась. Не потому даже, что Маша мне подруга, а просто что-то показалось мне в деле подозрительным, что-то не так. У вас в районе очень неплохой есть дядька, такой Симаков Василий Митрофанович, я помню его по академии, вот и попросила заняться…

Василий Митрофанович Симаков приехал в дом Тартаковского около полудня, когда Мария Николаевна и Матильда Лазаревна уже напились чаю и сидели на веранде, разбирая каракули в Марином дневнике. Солнце начинало припекать вовсю, галдели птицы, над любимыми Мариными примулами крутилась стайка белых бабочек. Машины Василию Митрофановичу не полагалось, так что ехал он в душном автобусе, потом брел по солнцепеку в поисках дома и ужасно вспотел. В одной руке у него был объемистый портфель с ремнями, а в другой — большой клетчатый платок, которым следователь то и дело вытирал пот с внушительной лысины. И вообще всё у Василия Митрофановича было или большое, или объемистое, или внушительное — и плечи, и руки, и ноги, и голос. Глубоким басом он осведомился от калитки о местонахождении Матильды Лазаревны Розен. Именно так и сказал: «Могу ли я, глубокоуважаемые дамы, осведомиться о местонахождении Матильды Лазаревны Розен?»

— Конечно! — вскричала Мария Николаевна.

— Это я! — вторила ей толстуха, глядя на незнакомца круглыми от изумления глазами.

— Очень приятно. А я — следователь районной прокуратуры Василий Митрофанович Симаков, будем знакомы. Разрешите присесть? Жарковато сегодня… Благодарю вас. Итак, в прокуратуру города Москвы поступило устное заявление от вас, гражданка Розен, что смерть вашей сестры, Марьяны Лазаревны Тартаковской, наступила не естественным путем — как следствие сосудистого заболевания, а была вызвана некими деяниями неизвестного лица или лиц, преследующих определенные собственные интересы, вероятнее всего — корыстные. Я правильно излагаю? Ну, вот и ладненько! Поехали дальше: мне поручено произвести определенные первичные следственные процедуры для определения необходимости заведения уголовного дела об убийстве. Я понятно изъясняюсь?

Дамы закивали, хотя продраться к смыслу фразы было нелегко. Василий Митрофанович любил выражаться сложно, ему казалось, что вслушиваясь в звучание слов, пытаясь разобраться в сути сказанного, собеседник забывает выстроить собственную линию защиты, и его легче победить. Конечно, такие действия не всегда к месту, но метод еще ни разу его не обманул.

— Давайте поступим так: вы сейчас мне всё расскажете и покажете, медленно и обстоятельно, хотите — в присутствии подруги. Хотите — без нее. Потом мы с вами подумаем и порассуждаем. Согласны, Матильда Лазаревна?

— Конечно. И пусть Мария Николаевна останется. Она всё знает — мы только что, перед вашим приходом, об этом говорили…

И Матильда принялась рассказывать с самого начала, тыча пальцем в дневник и демонстрируя образок с облупившейся эмалью. Следователь слушал внимательно, не перебивал, только время от времени кивал и поддакивал, записывал и подчеркивал. Образок он взвесил на ладони, рассмотрел и отложил в сторону. Появление призрака мамочки Василий Митрофанович отметил негромким «угу» и подчеркнул в блокноте. То, что Матильда ничего не услышала в роковую ночь, удостоилось кивка и многозначительного похмыкивания. Дневник вызвал, пожалуй, наибольший интерес — Василий Митрофанович долго листал его, поглаживал обложку, потом попросил принести и другие, как он выразился, «тома этого сочинения», отложил их в сторонку, поближе к медальону, и заявил, что будет оформлено официально «изъятие этих предметов, могущих с большой долей вероятности являться вещественными доказательствами совершенного преступления».

В процессе рассказа Мария Николаевна непосредственного участия не принимала. Она успела в это время налить воды в электрический самовар, дождавшись, пока он закипит, заварить свежего чаю и принести чашку для гостя. Ее добровольные услуги были оценены по достоинству, Василий Митрофанович был большим чаевником, и дальнейший разговор протекал уже в более непринужденной обстановке.

— Ну что же, уважаемая Матильда Лазаревна, — рокотал басом следователь, прихлебывая горячий чай и сладко жмурясь от удовольствия, — вы, значит, подозреваете, что существует некое неизвестное нам пока лицо, которое, будучи добрачным сыном вашей покойной сестры Марьяны Лазаревны Тартаковской, или выдавая себя за него, тайно ночью проникло в ваш дом и спровоцировало… А, черт с ним! Короче, вы думаете, что кто-то напугал Марьяну до смерти, так?

— Ну… Я не знаю, правда ли это. Зачем ее пугать? Нет. Скорее, если это Петечка, он хотел ей открыться, показал образок, а она разволновалась, и случился инсульт. А он испугался и убежал… Но ведь должен же был тогда быть какой-то разговор, я бы его услышала. А было тихо, совсем.

— Совсем-совсем?

— Ну нет, конечно. Я слышала электричку — мы же недалеко от станции. Там, знаете, формируют составы и кричат всё время: такой-то и такой-то, подойдите к диспетчеру, что-то с горки не спускать, еще какие-то глупости. Я в этом не разбираюсь, а вот покойный Владимир, муж Марочки, он очень хорошо разбирался и всегда нам объяснял, что там происходит.

— Угу. А еще что-то слышали? У вас ведь дом-то старый, деревянный, всё здесь должно скрипеть и постанывать само по себе. Вы к этим звукам, наверное, уже привыкли и внимания не обращаете, а всё, что сверх обычного? Ну, вспомните!

— Скрипело, да…

— Вот что, — вмешалась наконец Мария Николаевна, которой уже невмоготу было молчать, — давайте устроим следственный эксперимент. Мотя сейчас ляжет, закроет глаза, мы и шторы задернем — они плотные — словно опять ночь. Мотя будет слушать и вспоминать.

— Ну-ну, давайте устроим, — легко согласился следователь, — заодно и посмотрим на предполагаемое место предполагаемого преступления.

 В дом входили друг за дружкой: первой Матильда, за ней Василий Митрофанович пропустил Марию Николаевну, а затем прошел сам, пригнув по привычке голову. В том же порядке миновали столовую, прошли через кабинет и остановились у раскрытых дверей спальни. Матильда присела на убранную постель, сняла домашние туфли.

— Мне раздеваться? — спросила она, робко глядя снизу вверх на Симакова.

Это был редкий случай, когда великанша чувствовала себя малышкой. Ее габариты, выглядевшие устрашающе даже в сравнении с корпулентной Марией Николаевной, меркли перед великолепием Василия Митрофановича. Он возвышался в центре спальни, почти подпирая головой потолок. Человек-гора осматривался и, казалось, вовсе не слышал Мотиного вопроса. Пришлось вмешаться Марии Николаевне:

— Нет, Мотя, вы просто прилягте, закройте глаза и вслушивайтесь в себя. Попытайтесь вспомнить ту ночь, как вы лежали, что слышали, память сама подскажет, должна подсказать. По идее — это обычное дело.

— Ну вот, лежу…

— Да вы не торопитесь, это не сразу. Надо расслабиться, вспомнить, постарайтесь!

Пока дамы пытались провести свой «эксперимент», Симаков казался не просто невозмутимым, он как бы стал глухим, просто смотрел вокруг себя, затем прошел в кабинет, остановился возле больших напольных часов, в которых за стеклянной дверцей сидела на качелях фарфоровая девочка в платье из пожелтевшей от времени кисеи. Долго разглядывал их, следя за движением девочки-маятника, провел рукой по дверце, подергал — заперта ли, подошел к дивану, на котором последние ночи спала Марьяна, потом к окну, потом снова в спальню. И уже оттуда, склонив голову к левому плечу, чуть нагнувшись, начал внимательно рассматривать стены: от окна по часовой стрелке, как это делала накануне Фаина Амшировна, всю спальню, весь кабинет.

Закончив осмотр, Василий Митрофанович удовлетворенно хмыкнул, покачался на каблуках, оставляя на старом ковре глубокие вмятины, и громко произнес:

— Ну-с, как тут у нас? Вспомнили что-нибудь?

— Нет. Ничего особенного, — Матильда села и спустила ноги с кровати. — Давайте выпьем еще по чашечке чая с вашим вареньем, Машенька. Помните, вы приносили нам на Новый год необыкновенное абрикосовое варенье с косточками?

— Оно еще не кончилось?

— Такой деликатес грех было съедать сразу, мы лакомились им понемножку, еще осталось на пару розеточек. Знаете, Василий Митрофанович, Машенька удивительная кулинарка, ей всё удается, а это ее варенье — настоящий шедевр. Ну как, согласны?

— С удовольствием, уважаемая гражданка Розен. Как говорится, чай не пьешь — откуда сила… Я, кстати, и закурил бы там, на веранде. И у меня есть еще несколько вопросов, на которые очень хотелось бы получить ответ.

Когда все вновь расселись за небольшим чайным столиком — Матильда в своей любимой качалке, Симаков в старом просторном кресле, а Мария Николаевна на скрипучем стульчике, — разговор продолжился под пение и посвистывание закипающего электрического самовара. Василий Митрофанович сначала спросил пепельницу, потом вытащил портсигар из одного кармана, а из другого, внутреннего, небольшой мундштучок из пожелтевшей моржовой кости с серебром. Изящная вещица странно смотрелась в его огромных руках. Следователь обращался с мундштучком так деликатно, так бережно, что поневоле приковывал внимание к процессу: сначала аккуратно продул, потом раскрыл портсигар, достал из правого отделения маленький катышек ваты и черенком спички заправил его в мундштук, а из левого — слегка сплющенную сигаретку, расправил ее, покатав между пальцами, также заправил в мундштук и закурил, выпустив легкое колечко дыма.

— Как это у вас изящно получается! — воскликнула Мария Николаевна. — Как артистично! И очень симпатичная штучка.

— Мундштук-то? Да. С ним, знаете ли, связана одна история. Он ко мне ведь не просто так попал. И раз уж отношения у нас пока полуофициальные, то позвольте мне вас побаловать, рассказать — я знаю, дамы любят такие сентиментальные вещи.

Был у меня на фронте один знакомый, так скажем, однополчанин. И вот в последние дни войны, уже в Германии, взяли мы маленький городишко. Название его ничего вам не скажет, он такой был маленький, какие и в сводки не попадают, да. Ну, сейчас об этом стыдно вспоминать, но было это шестнадцать лет назад, я тогда еще совсем был несмышленый — вся юность прошла, можно сказать, во фронтовых условиях, в мирной жизни ничего не смыслил. И немного мы в этом городе пошалили. Бомбежки были, витрины, понимаете, разбиты, дома разрушены, заходи — бери. Да. Мы и брали. Немцы — ничего, голодные все, разоренные, и — ничего. А мы брали. Это, говорили, контрибуция. А того однополчанина ждала дома жена молодая, они расписались в сорок четвертом, когда он в отпуске был после ранения. И вот заходим мы в один магазинчик: тихо, пусто, владельца нет. Смотрим вокруг, а магазинчик детский, типа нашего «Детского мира». Одежки-игрушки, соски-картинки. Нашему брату, военному, такие торговые точки были малоинтересны, я сразу к выходу повернул, а он задержался. Потом догоняет меня с целым тюком, а в руке картина — акварель на шелке, в рамочку вставлена и под стеклом. И нарисован на этой картине незамысловатый такой сюжетец: сидит на высоком деревянном стульчике маленькая-маленькая девочка, а мальчишечка постарше опустился перед ней на одно колено и надевает на ножку туфельку. Такая белокурая сидит немочка с кудряшками, глазки голубые. А у мальчика-то волосики темные, почти черные.

Вот, говорит мой однополчанин, вернусь домой, родит мне жена двух деток — сначала такого мальчика, а потом такую девочку, я специально ей эту картинку взял, пусть смотрит и старается. Как же, говорю я ему, может она родить тебе такую белобрысую девчонку, когда сам ты не то цыган, не то татарин, да и жена у тебя брюнетка, я сам видел на фотокарточке. А он всё смотрит на картинку и отвечает: ничего, пусть старается. Я на своем стою — не может такого быть! Ладно, говорит он, вот видишь, мундштучок мой: спорим на него против твоего портсигара, что встретимся через пять лет и сам убедишься.

Ну, потом мы двинулись дальше, случай этот совсем позабылся, пути наши разошлись. Я и не думал ни о чем, да господь не фраер, не обманешь. Лет, действительно, через пять, когда я уже заканчивал юридическую академию, иду я как-то по улице, ни о чем таком не думаю, вдруг что-то притягивает взгляд. Смотрю — и как током меня ударило: сидит на скамейке маленькая такая девочка, кудряшки у нее беленькие-беленькие, глазки голубенькие-голубенькие, а черноголовый мальчишечка постарше надевает ей на ножку туфельку. А рядом симпатичная женщина. Подхожу, здороваюсь: извините, говорю, ваша не так-то фамилия? Она отвечает: да, так-то. А такой-то — муж ваш? Да, отвечает, муж. И детям этим отец? Конечно, говорит, само собой. А чем вызваны ваши расспросы? Вы, говорю, не пугайтесь, мы с ним бывшие однополчане и рассказываю всю эту историю про наше пари.

Как же она, бедная, тут заплакала! Мы, говорит, недавно его схоронили, папку нашего. Осколок у него с войны остался, ну и пошел, и погубил в одночасье. А про пари она знала, он рассказывал, и картинка та у нее дома висит. Что ж, говорит, хоть вы и проиграли, но портсигар ваш при вас останется, а мундштучок — вот, держите на память. Открывает сумочку, достает его и мне протягивает. Я стал отказываться, неудобно же. Но она все-таки на своем настояла. Вот так. Не знаю я, есть ли что-нибудь невозможное на свете… Ну, вернемся, как говорят, к нашим баранам.

Мы с вами должны все-таки обсудить некоторые вопросы. И первый из них — кто ваши жильцы.

НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ

Всем было понятно, что Симаков не просто так явился в гости — чайку попить и рассказать историю, но когда дело дошло до вопросов, дамы растерялись. Мария Николаевна мало что знала о жильцах, хотя Мара с ней и советовалась, когда собиралась сдавать комнаты. Матильда видела их почти каждый вечер, когда в хорошую погоду сидела с книжкой на веранде, а они проходили мимо, возвращаясь с работы. Но кроме имен и фамилий также не могла сообщить ничего важного, так что с этим вопросом покончили быстро.

— А теперь, — заявил следователь, повторяя процедуру закуривания, — давайте порассуждаем. Во-первых, кому была выгодна смерть вашей, Матильда Лазаревна, сестры? Просто так ведь никто никого убивать не станет, должна быть причина. Вот у вас, например, могли быть такие причины?

— Какие? — в один голос воскликнули дамы.

— Ну, мало ли… Личная неприязнь, зависть, обида, денежные счеты… Существует немало причин, по которым люди убивают друг друга. Я, правда, думаю, что вам, Мария Николаевна, было бы довольно затруднительно осуществить бесшумное проникновение в жилище покойной, разве что вы обе были в сговоре. — Посмотрев на разинувших от удивления рты приятельниц, Василий Митрофанович усмехнулся: — Шучу, шучу. Но вы таки подумайте.

— Не знаю, — протянула Мария Николаевна, — на работе, конечно, всякое бывало, и конфликты с коллегами, и недовольные пациенты, но ведь Марочка была уже немолода, она мало практиковала. И я не думаю, что кто-то стал бы копить злобу много лет…

— Как знать. А вы, Матильда Лазаревна?

— Но у нас нет врагов. У нас и знакомых-то немного. Домработница Наташа — хорошая женщина, правда несчастлива, муж у нее пьет, мы много раз помогали деньгами, дарили хорошие подарки. Наташа с нами уже двенадцать лет, появилась после смерти Владимира. Потом вот Мария Николаевна — но она действительно подруга, хорошо относилась к Марочке, и та ее любила. Еще есть несколько знакомых Владимира, но они не посещали нас уже около десяти лет. Соседи — мы малообщительны, друзьями среди них не обзавелись. Приходит по необходимости кто-либо из коммунальных служб — монтеры, слесари… всё это люди посторонние. Не знаю…

— А что это вы обмолвились Фаине Амшировне о каких-то «неприятных визитах»?

— Мне так Марьяна говорила. Появлялся около месяца назад человек, сказал — фининспектор. Расспрашивал обо всем, а уходя, бросил что-то насчет «богато живете». Об этом есть довольно подробно у Мары в дневниках, мы с ней тогда же обсудили и пришли к выводу, что надо ставить еще замок и большую щеколду на дверь.

— Поставили?

— Поставили.

— Это один визит, дорогая моя, а речь шла во множественном числе.

— Ну, приходила еще молочница, странная такая, Мары не было, я с ней говорила. Я сидела здесь, на веранде, еще был апрель. Вдруг входит в калитку неопрятная бабища и идет прямо к двери. Молочницы такими не бывают. Вот подтвердите, Мария Николаевна, разве вы купите молоко, сметану или творог у тетки с грязными руками, в грязной одежде? Ведь это же такая антисанитария! Я спрашиваю: кого вам? Я, говорит, молочница, вам не надо молока носить? А у самой-то ничего нет, пустые руки, даже без сумочки! Нет, отвечаю, мы молока не пьем, идите себе с богом. Она плечами пожала и пошла, а глазами так и стреляла по сторонам. Вечером я всё рассказала сестре, у нас так было заведено.

— И что?

— Да ничего. Больше она не появлялась… Но Марочка тогда на всякий случай купила несгораемый шкаф, вы видели — в кабинете стоит.

— Да, видел. Это всё?

— Наверное, всё. Во всяком случае, я больше ни о чем таком не знаю. А вы, Мария Николаевна?

— Некоторое время назад на работе Марьяну Лазаревну посетил журналист из «Огонька». Не помню вот только, как его фамилия. Он представился как положено, предъявил редакционное удостоверение, известная такая фамилия еще, на слуху… Не вспомню…

— Это ничего, это мы в редакции узнаем. Когда это было?

— Снег уже сошел, значит, вскоре после Пасхи, Марочка еще смеялась, что будет очерк про нее как орденоноску, с фотографией, так потом соседи оглядываться станут.

— Давненько. Очерк-то прочли?

— А его не было. Но вот моя племянница, она журналистка, в «Известиях», говорит, что журнал — не газета, там номера планируют на год вперед. Наверное, еще будет. Надо их известить, чтобы поменяли там в тексте и фотографию в рамочку взяли…

— Мы известим. А почему этот визит казался покойной неприятным?

— Очень много спрашивал о таких, знаете ли, вещах личного характера. Марочка этого никогда не любила. Как истинная коммунистка, она всегда подчеркивала главенство общественного над личным. Тем более что это же официальный журнал, на весь Советский Союз. Зачем всей стране знать, как и где она живет, что за муж, дети и так далее. Этим Мара была недовольна.

Выслушивая историю о журналисте, Симаков как-то подобрался весь, мундштучок в карман спрятал, быстренько что-то зачиркал в блокноте.

— Что же, — говорит, — осталось нам с вами прояснить еще два маленьких моментика. Один такой: как можно попасть в дом, если дверь заперта. Второй вот такой: под какой фамилией могли записать Петю Безухова, если его плохо расслышали или недопоняли в детприемнике. Вопросы ясны?

Вопросы дамам были ясны. Но вот об ответах они не имели никакого понятия. В дом, по их мнению, попасть никак было нельзя, а фамилий существовало великое множество. Засим Василий Митрофанович и откланялся, выразив огромную радость по поводу приятного знакомства и пообещав звонить с новостями.

Следующий день отметил похороны Марьяны пасмурным небом, холодным ветром и проливным дождем. В морге больницы собрались десятка полтора людей, близко знавших покойную, панихида не затянулась, и к одиннадцати утра все были уже на кладбище. Матильда держалась молодцом, она погладила сестру по ледяной щеке, положила к ее ногам букетик красных гвоздик и отошла в сторонку, предоставив рабочим возможность завершить погребение. Довольно скоро рядом с могилой инженера Тартаковского возник еще один рыхлый холмик, украшенный парой венков с тряпичными, покрытыми стеарином розами и черными лентами. Взяв на себя малоприятную функцию распорядителя похорон, Мария Николаевна пригласила собравшихся помянуть дорогую усопшую. Печальной вереницей потянулись к выходу с погоста. Стремясь поскорей стряхнуть тягостные кладбищенские ощущения, люди негромко переговаривались на, скажем так, слегка отвлеченные темы.

Мария Николаевна взяла Матильду под руку. Они медленно брели в конце процессии, укрывшись под зонтами и аккуратно высматривая местечко посуше, чтобы поставить ногу. Матильда первой прервала молчание:

— Ну, вот и похоронили… Как вы думаете, не слишком скромно?

— Нет. Хорошо. Марочка ведь никогда не любила излишней помпы. Из поликлиники пришли, некоторые пациенты тоже.

— Откуда они узнали?

— Там некролог был, в вестибюле. Очень всё культурно: с фотографией в траурной рамке, с цветами.

— Наташа, должно быть, уже стол приготовила… Народу немного, места всем хватит. Я некоторых не знаю — та дама в шляпке…

— Заведующая отделением хирургии Юлия Константиновна, она Марочку очень уважала. А кто этот интересный мужчина в плаще? — сочла возможным полюбопытствовать Мария Николаевна.

— Жилец.

— У вас другой был, насколько я помню.

— Да, военный один с супругой. Он убыл к новому месту службы. Теперь этот, около года уже. Довольно милый человек, его жена вызвалась помочь Наташе с поминками.

— Да, он и внешне производит хорошее впечатление, вам всегда везло с жильцами.

— У Марочки было чутье: кого взять, кому отказать. Без нее мне придется туго.

Стол был уже накрыт, традиционные блины высились горкой в центре, мисочки с кутьей — по углам. На отдельном столике перед фотографией Марьяны Лазаревны стояла на блюдечке рюмка водки, накрытая кусочком черного хлеба. «Зачем это?» — воспротивилась было Матильда, а потом махнула рукой: пусть стоит. Расселись.

Место жильца оказалось на противоположном конце стола, рядом с Марией Николаевной. Она поинтересовалась именем-отчеством.

— Петр, — отрекомендовался он, — Петухов Петр Андреевич.

— Ах да. Я уже слышала недавно ваше имя от Мары, — ответила Мария Николаевна. Остался какой-то осадок, что-то не так. Она действительно слышала это имя от Мары, но в каком-то другом контексте. Впрочем, в такой день не до мелочей.

Юлия Константиновна произнесла поминальный тост, все выпили. Жилец, поднося к губам рюмку, не отрываясь следил за Матильдой, проводил взглядом ее руку ко рту, потом обратно, легко вздохнул и выпил уже до дна, как человек, принявший какое-то решение.

За столом не засиживались: многим надо было еще вернуться на работу. Буквально через пару часов дом опустел, Наташа заканчивала убирать со стола, одновременно договариваясь с Матильдой об отгуле на следующие два дня, Мария Николаевна взяла на себя мытье посуды. Она очень устала за несколько дней, и не столько физически, сколько морально, стала чувствовать себя как-то старее, изношеннее.

Механически перемывая тарелки, она перебирала в памяти происшедшие события: всё укладывалось в определенную логическую цепочку, только в одном месте причинно-следственная связь не то чтобы рвалась, но ощущалось отсутствие некоего необходимого звена, бросающего свет на предыдущие события и разъясняющего последующие. Права, сто раз права Матильда — должно было той страшной ночью случиться нечто, погубившее Марьяну! И наверняка случилось. И не могла Матильда не слышать ничего! Она ведет себя как ребенок, стремящийся отвести подозрение в краже варенья из буфета, первой кричит: я не брала! Может быть, это страх? Мотя боится того, кого слышала, или того, что услышала? Ей просто необходимо получить ответ на эти вопросы, хотя бы потому, что молчание может быть опасным для самой хранительницы тайны.

Придя к такому умозаключению, Мария Николаевна домыла последнюю тарелку и отправилась в комнаты на поиски Матильды с намерением решительно поговорить.

Та сидела, как и раньше, на кровати. Только не было у нее в руках тетради в сафьяновой обложке с разноцветными ленточками-ляссе, и не было твердости во взгляде, а только боль утраты, и не было даже следа позавчерашней необычной активности, а только изнеможение. Мария Николаевна постояла в дверях, все ее намерения и решительность испарились при виде столь откровенного проявления горя. Мотя подняла на нее глаза: «Вы придете завтра?»

— Может быть, остаться с вами?

— Спасибо, Машенька, мне надо привыкнуть жить одной. Приходите завтра, пожалуйста.

Тяжелый день закончился.

НЕКОТОРЫЕ ОТВЕТЫ

Телефонный звонок застал Марию Николаевну за весьма интимным и сложным процессом восстановления волос. Вообще, она косметических средств почти не употребляла, туалетное мыло и духи «Красная Москва» — вот и весь ее арсенал, но восстановитель для волос составлял исключение. Раз в месяц Мария Николаевна покупала в аптеке бутылочку с взвесью и два раза в неделю аккуратно ваткой наносила состав на корни волос. Считалось, что это предохраняет от поседения и выпадения, и Мария Николаевна свято верила в чудодейственное лекарство. Шевелюра у нее действительно сохранилась, но сколько здесь было от природы, а сколько от фармации — трудно сказать. Вот и сейчас она сидела на пуфике перед зеркалом, еще в халате, китайском, с розами и птицами, и ватным тампоном смачивала волосы, разбирая их на пряди расческой и периодически встряхивая пузырек.

Трубку сняла соседка, которая в этот день сидела дома с больной дочерью. Услышав стук в дверь и тихое «вас к телефону», Мария Николаевна отложила пузырек и расческу, поправила халат и вышла в коридор.

Смутно знакомый бас пророкотал в трубку:

— Доброе утро, уважаемая.

— Доброе утро. Кто это?

— Не узнали? Богатым буду. Симаков на проводе… помните такого?

— Ах, да! Василий Митрофанович! Не узнала, точно. Чем обязана?

— Опять, знаете ли, у вашей приятельницы неприятности, извините за неловкий каламбур. Не могли бы вы прибыть как можно скорее по месту жительства небезызвестной вам гражданки Розен Матильды Лазаревны.

— А что случилось?

— А вот тут всё и узнаете.

— Но Мотя, что она?..

— Как будто бы в порядке… приезжайте.

С этими словами Симаков повесил трубку, не попрощавшись, ничего не объяснив. Мария Николаевна секунды две еще постояла, вслушиваясь в противные короткие гудки, затем аккуратно (ее конек — всё делать аккуратно) положила трубку на рычаг и пошла в комнату одеваться. Именно чего-то подобного она и ожидала, вернее предчувствовала, уходя вчера из дома Тартаковских. Хотя чего «такого», Мария Николаевна и не смогла бы объяснить, но именно «такого». Пользуясь ее собственной терминологией, скажем: «неприятных последствий». Этими словами она обычно предупреждала пациентов: если не станете как следует лечиться, возможны неприятные последствия. Эвфемизм, скрывающий за собой вещи вполне определенные — инвалидность и смерть. Конечно, мало кому придет в голову назвать смерть «неприятным последствием», но ведь по сути это очень верно. По сути — смерть и есть неприятное последствие жизни.

Растерянно стоя посреди комнаты, Мария Николаевна попыталась сосредоточиться и восстановить в памяти весь вчерашний ход мыслей. Не удалось. Она быстро оделась и, решив, что ходьба пешком мобилизует, отправилась в путь.

Дождь, ливший весь вчерашний день, всю ночь и всё утро, успокоился, в редкие просветы между тучами уже проглядывало майское солнышко. Легким зеленоватым флером подернулись ветки деревьев в парке, бодро шлепали по лужицам старенькой гаревой дорожки бегуны на стадионе, и галдели ребятишки, высыпавшие в переменку на пятачок школьного двора. В другое время Мария Николаевна обязательно обратила бы внимание на все эти прелести, но не сегодня. Сегодня она мрачно и целеустремленно пронеслась мимо школы, стадиона, в хорошем темпе прошла по аллее парка, пересекла дорогу и сбавила ход только уже приближаясь к улице Коминтерна, чтобы немного восстановить дыхание перед разговором со следователем. Сложный мыслительный процесс, начавшийся во время надевания платья, благополучно завершился, и ей казалось, что теперь она всё вспомнила и всё поняла. Осталась одна деталь, та, которую должна была знать Марьяна, которую знает Матильда, из-за которой она, собственно, и подверглась опасности. И Симаков это наверняка выяснил. И сейчас ей расскажет.

У калитки стояла машина «скорой помощи». Какие-то люди суетились во дворе, что-то осматривали, переговариваясь вполголоса. Мария Николаевна вошла и сразу оказалась втянутой в круговерть непонятных разговоров, измерений, выяснений. Симакова она не видела, Матильды тоже. Потом ее вдруг оставили в покое, сказав: никуда не уходите, Симаков хотел вас видеть. Она села на веранде в Мотино кресло, вытянула ноги и попыталась вновь собрать разбежавшиеся мысли, когда знакомый бас заставил ее обернуться.

— … и повнимательнее, — гудел Симаков, выходя на веранду и обращаясь к кому-то оставшемуся в доме, — повнимательнее там! Здравствуйте еще раз, дражайшая Мария Николаевна. Чувствует мое следовательское сердце, что такая наблюдательная дама, как вы, могла бы кое-чем со мной поделиться. А? Или я не прав?

— Вы правы. Кое-какие мысли и наблюдения у меня действительно есть, и я готова этим поделиться, если и вы поможете мне заполнить один пробел. Договорились?

— Что это за торговля с представителем следственных органов, уважаемая?

— А где Матильда?

— Нет, так не пойдет. Давайте-ка рассказывайте всё, что напридумывала ваша многоумная головушка, а я по ходу дела буду задавать вопросы и подбрасывать недостающие ответы. Итак, накануне своего дня рождения, а именно…

— …двенадцатого мая…

— …двенадцатого мая сего года в… Во сколько это было?

— Около полудня.

— Скажем так: около двенадцати часов дня двенадцатого мая 1961 года к вам на квартиру пришла ваша подруга Марьяна Лазаревна Тартаковская и сообщила…

— Сообщила, что у ее младшей сестры Матильды Лазаревны Розен проявляются явные признаки далеко зашедшего склероза, выражающиеся в различного рода зрительных и слуховых галлюцинациях. Например, она не только видела свою давно умершую мать, но и разговаривала с ней. Вполне естественно, что Марьяна Лазаревна сочла необходимым обратиться ко мне не просто как к близкому другу, но и как к специалисту-невропатологу. Обсудив ситуацию, мы решили, что я нанесу им визит на следующий день, замаскировав его поздравлением с юбилеем, чтобы не насторожить Матильду. Вы знаете, больные сенильными психозами бывают крайне обидчивы и изобретательны, когда речь заходит о том, чтобы скрыть болезнь.

— И вы пришли…

— Да. Я пришла, как мы и договорились… Нет. Когда я вернулась из магазина домой, мне передали, что Марьяна меня ждет. Но вы же всё это знаете, я рассказывала вам всё, что было дальше. Теперь ваша очередь.

— Моя? С чего вы это взяли, уважаемая? Нет, еще ваша. Что там было дальше? Вы же буквально паслись здесь последние три дня.

— Ну да! А, по-вашему, я должна была оставить Матильду одну, да еще с таким диагнозом!

— Ну, диагноз-то еще пока не подтвердился, и, судя по некоторым моим находкам и догадкам, ваша приятельница абсолютно здорова. Она просто чересчур впечатлительна и доверчива, слишком много читает романов, хотя в ближайшее время ей придется подыскивать себе другие занятия. Тюремная библиотека не богата подобными книгами. Разве что вы будете приносить в передачах…

— Как? Почему тюремная? Где Мотя?

— Ладно, сжалюсь. Гражданка Розен Матильда Лазаревна будет, судя по всему, взята под стражу по подозрению в убийстве.

— Она убила Мару? Но зачем?

— Нет, почему же Мару? Убила она своего жильца…

— Петухова?

— Ага! Значит, что-то еще вы знаете!

— Да нет же! Я просто не могу в это верить, ей незачем…

  «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» А это вполне банальный случай, бытовое убийство по неосторожности. Она старуха, тем более вы говорите, склероз у нее, хотя это еще будет проверяться…

— Какая же Матильда Лазаревна старуха? — обиделась Мария Николаевна. — Ей всего шестьдесят четыре. Ее увезли уже?

— Нет, пока разбираемся на месте.

— Вы разрешите?..

— Почему бы и нет. Может быть, именно в беседе с вами гражданка Розен решит пролить свет на обстоятельства дела. Хотя она уже сейчас чистосердечно признается в совершенном преступлении. Все-таки это пожилая женщина, а не закоренелый рецидивист, ей нелегко приходится…

Матильду они нашли в столовой. Она с трудом разместила объемистое тело на стандартном стуле за обеденным столом. Обычно толстуха сидела на специальном, сделанном на заказ еще ее отцом, который также отличался немалыми габаритами, но сейчас это полукресло было выдвинуто на середину, сиденье с него снято, и эксперты извлекали драгоценности из тайника, устроенного профессором Розеном. Матильда взирала на происходящее абсолютно безучастно. Увидев Марию Николаевну, она слабо улыбнулась:

— А, Машенька, здравствуйте. Пришли поглядеть на убийцу?

— О чем вы, Мотя? Это плохая шутка.

— Да уж. Совсем скверная. Будете меня навещать в остроге? Принесете арестантке калачика?

— Не понимаю! Что могло произойти? Что, Мотя? Я как чувствовала — не хотелось оставлять вас вчера одну…

— Ну что вы, Машенька, вам еще не хватало в это вмешиваться, это мое дело. Вот господин следователь считает, что я убила.

— Как?

— Ах, вы не знаете? Не сказали еще? Да жильцов я якобы удушила угарным газом. Сегодня сыро было ночью, дождь. Они топили печь с вечера, чтобы не ложиться в сырую постель, да, видно, рано закрыли вьюшку и угорели. Говорят, не сами они закрыли, а я.

— Вы?!

— Поднялась к ним и закрыла. Там, знаете ли, вьюшки в коридоре, и в комнаты входить не надо, а печь очень неловкая, перестроена из камина еще в гражданскую. Владимир делал.

— Ну и что? Это дает основание подозревать вас?

— По-видимому…

— Зачем же вы признались? Вы же признались!

— В чем? Мне объяснили, что я поднялась на второй этаж и закрыла вьюшки. Я спросила: вы так думаете? Мне ответили — да. Ну что же, сказала я, значит, так и было. Я слишком много видела, чтобы отпираться. Тем более молодой человек объяснил, что за признание меньше дадут…

— Да что дадут, Мотя, вы же ни при чем тут!

— Вы думаете?

— Я так волновалась, была уверена, что с вами что-то случилось, что-то дурное. Ведь вы слышали той ночью всё, что произошло, вы даже, может быть, видели его!

— Кого?

— Того, кто напугал Марьяну. Вы его знаете и для него опасны! Когда Симаков мне позвонил, я решила, что убили вас, что тот и убил. А тут такая глупость!

— А вы, Машенька, знаете, кто это был?

— Нет. И это единственное, чего я не знаю. Но догадываюсь: приходил потерянный Марин сын. И вы его покрываете.

— Зачем бы тогда мне просить вас звонить в прокуратуру? Ведь это я настояла, иначе ничего бы и не было, похоронили — и всё.

— Нет, Мотенька, я думаю иначе. Он напугал вас, напрямую вы сказать не можете, боитесь, вот и в тюрьму согласны, только чтобы он вас не достал. Я думаю, вы должны всё Симакову рассказать. Василий Митрофанович, вы что молчите? Не верите же вы, в самом деле, что это Матильда!

— Во время осмотра места предполагаемого преступления, — загудел следователь, сложив руки на могучей груди, — были проведены определенные следственные мероприятия, позволяющие с достаточной долей точности выяснить, кто закрывал вьюшки. Сравнительный анализ отпечатков пальцев пока не сделан, но уже сейчас можно сказать, что гражданка Розен не в состоянии рукой дотянуться до места расположения указанных вьюшек. Нами не найдено следов какого-либо предмета, на который гражданка Розен могла бы подняться… Короче говоря, там может поместиться только маленькая табуретка. А Матильда Лазаревна сама не может поместиться на маленькой табуретке. Мы рассмотрели также возможность использования какого-либо постороннего предмета, например палки или трости, для закрывания вьюшки, но и это практически невозможно осуществить с габаритами, извините уж за намек, гражданки Розен. Я, в частности, не могу представить себе упомянутую гражданку, тянущуюся тростью к потолку. Тем более что на трости не найдено ни следов сажи от вьюшки, ни следов побелки от верхней части стены. Нет также следов ни на стене, ни на потолке, ни на вьюшке. Я лично не могу считать Матильду Лазаревну способной, извините еще раз, на эквилибрические фокусы. И мне, так же, как и вам, уважаемая Мария Николаевна, совершенно неясно, с какой целью гражданка Розен признает себя виновной в том, чего не было. А? Что же вы, Матильда Лазаревна, молчите? С чего бы это вам так в тюрьму захотелось? Или Мария Николаевна права? И вы боитесь его? Кого? Скажите уж нам, сделайте такую божескую милость!

— Скажу. А вы скажите вашим архаровцам, чтобы оставили в покое мои вещи. Они-то здесь при чем?

— Так если вы убили, если нам вас в тюрьму везти, неужто такие ценности без присмотра оставим?

— Так вы верите, что не я? — Матильда величественно поднялась со стула. — Верите? Вот я скажу сейчас, а вы усмотрите мотив…

— Ага! Дает себя знать чтение детективных романов. Так это он был?

— Он не Петухов. Я расскажу. Она тогда легла рано…

Действительно, рано. Марьяна собиралась отмечать юбилей, даже гости были званы, не только Мария Николаевна, но и еще с работы, в общем, возни было достаточно. К девяти вечера Марьяна умаялась так, что сил хватило только выпить чаю и разобрать постель. На улице было еще светло, Мара задернула шторы и залезла под одеяло с медицинским журналом в руках. Матильда просидела на веранде около часа, любуясь вечерним майским небом и обдумывая надпись на поздравительной открытке. Несколько дней назад, разбирая свои архивные сокровища, она нашла очень приятную открытку, отпечатанную еще до империалистической. На ней была чудная сентиментальная картинка в немецком стиле: котята, дети, тележка, цветочки, а оборотная сторона — совершенно чистая, без надписей. Это был, безусловно, прекрасный подарок, Матильда знала, что сестра очень ценит такие напоминания об ушедшей дореволюционной жизни. При всем своем прагматизме и даже отчасти цинизме, присущем обычно медицинским работникам, Марьяна Лазаревна была в некоторых вопросах склонна к некоторой сентиментальности.

Итак, Матильда посидела еще какое-то время, обдумывая надпись, а когда стало совсем темно, пошла в дом. Она надеялась, что Мара уже спит, можно тайком пройти в кабинет, взять чернильницу и ручку и без помех надписать открытку в кухне или столовой. Хотелось приготовить сестре сюрприз. Как многие толстухи, Мотя умела очень легко и тихо двигаться, да и пол в доме инженера Тартаковского был сделан на совесть — не скрипел, так что она рассчитывала на спокойное выполнение плана. Но дверь в их часть дома оказалась запертой изнутри.

Поняв, что план подготовки сюрприза, казавшийся только что таким удачным, провален, Матильда горестно вздохнула и поплелась вокруг дома к окну кабинета, чтобы стуком разбудить Марьяну и попросить ее отпереть дверь. Окно было заперто и закрыто шторой, но в щелочку пробивался лучик света, и толстуха обрадовалась, что сестра еще не спит. Она заглянула в щелку, пытаясь определить, что делает Мара. Та стояла посреди комнаты в накинутом халате и явно с кем-то говорила: по движению губ и выражению лица Мотя поняла, что сестра сердита и напугана. Она повернула голову, чтобы видеть собеседника и уже поднесла руку к стеклу, как Мара вдруг вскрикнула так громко, что всё было слышно через запертое окно: «Нет! Нет! Не он! Глаза, глаза другие!» — поднесла руки к вискам и пошатнулась, потом упала. Изо всех сил, рискуя разбить стекло, Матильда застучала в окно. Но сестра ее не слышала, а тот, другой, собеседник, которого Мотя не смогла разглядеть, вдруг просто исчез. Матильда принялась трясти оконные рамы одну за другой, пока наконец не соскочила щеколда в кухне. Стоило трудов еще дотащить до окна кресло с веранды, забраться на него и влезть в окно. Сама она не ожидала от себя такой прыти. Трясущимися губами продолжая бормотать «Марочка, Марочка…», она пыталась поднять сестру, чтобы уложить на кровать, когда Марьяна вдруг открыла глаза.

— Оставь меня в покое, — неожиданно произнесла она, — что ты меня трясешь, как перину! Где ты была? Ты его видела?

— Нет, я не разглядела. Я ведь была на улице, сидела на веранде. Толкнулась — дверь заперта. А с кем ты говорила? Из дому никто не выходил, я бы увидела, значит, он здесь. Кто? Грабитель?

— Нет, Мотя. Хотя и так можно сказать. Я не могу сейчас об этом думать. Давай всё утром, и накапай мне лекарства…

Матильде казалось, что она совсем в эту ночь не уснет, но получилось наоборот — опустив голову на подушку, заснула так крепко, что проснулась только от прихода Наташи, которая и нашла утром лежащую на полу умирающую Мару.

 Дверь в дом так и осталась заперта, Наташа открыла ее своим ключом, как обычно. Их же ключ, вынутый из замочной скважины, висел, опять-таки как обычно, на гвоздике у двери. А необычно было только то, что большой засов на двери задвинут не был, то есть не Мара запирала — она бы не забыла про засов, сама же его заказывала и проверяла и вечно бранила за него забывчивую сестру. Значит, подумала тогда Матильда, или у этого человека есть ключ, или он проник в дом другим путем. Дом, конечно, не маленький, тем более был пристроен второй вход для жильцов — с обратной стороны, но возможностей забраться в него совсем не так много: две двери и окна. Раз и то и другое было заперто изнутри, значит, человек, с которым разговаривала Марьяна, здесь и остался. Придя к такому выводу, Матильда вполне логично заподозрила жильца или его жену. Осталось только понять, каким образом неизвестный умудрился так ловко исчезнуть из их половины дома. Опять-таки логично предположить, что он, имея дубликат ключа, просто вышел, запер дверь, положил ключ в карман, пока Матильда лазила в окно, обошел вокруг дома и поднялся к себе. Так? Так. Но внутрь-то он как попал? Ведь тогда-то она сидела на веранде, обдумывая сюрприз, и другого-то входа нет!

— Ну, — обратилась Матильда к Симакову, — что скажете? Или я не права? А если это не он был? Тогда тот, кто говорил с Марой, и закрыл вьюшки. А?

— Что же, должен признать, что материал для размышлений в ваших словах есть. И вот что я подумал: не было ли здесь каких-то дополнительных, потайных, так сказать, ходов? Раньше любили это дело, тем более строили по индивидуальному проекту, хозяин сам инженер, мог заказать.

— Не знаю. Чертежи, которые остались от Владимира, в мебельном ящике на чердаке, вы там посмотрите. Последний раз ими пользовались перед войной, когда пристраивали второй вход для жильцов.

— Посмотрим, поищем. А вы пока попросите кого-нибудь из знакомых ночевать с вами, вот хоть Марию Николаевну, она ведь и сама уже предлагала свои услуги в этом плане. Так будет и вам спокойнее, и мне. Не забоитесь, а, Мария Николаевна?

— Нет, я не из трусливых. А вы, Мотя, проверили, всё на месте? Ваши украшения и Марины?

— Да. Знаете, даже хорошо, что молодые люди из милиции сейчас всё это осмотрят. У меня хоть будет список, или как это там называется, опись? Опись будет. Еще ведь мебель, картины, ковры и мамочкина коллекция кукол — там есть уникальные экземпляры, которые папа выписывал ей из Англии и Германии. Я вот думаю, что надо всё это завещать кому-то. Мара не оставила завещания — мы ведь жили вместе. А больше никого нет… Музею? Может быть, если бы действительно нашелся Петя…

ЯРЛЫЧКИ

«День догорал», как писал поэт. Ранним августовским вечером в небольшой, всего пятнадцать квадратных метров, комнате коммунальной квартиры три дамы, усевшись вокруг обеденного стола, занимались делом необязательным и приятным: готовили ярлычки для банок с вареньем. Софья Николаевна нарезала из писчей бумаги аккуратные прямоугольнички, по два на банку, Фаина Амшировна надписывала их четким и резким почерком опытного прокурорского работника, а Мария Николаевна наклеивала — один на банку и один на крышку. Маленькая Маша возилась на диване с куклой, пытаясь соорудить из ленточек и обрывков кружев бальное платье. Громко тикали часы, доносились из кухни звуки радиоточки, в приоткрытое окно врывались порывы теплого ветра, шевеля волосы на головах дам и бумажки на столе. В разговоре сама по себе возникла пауза, и никто не хотел первым прервать ее — обсуждать подробности убийства в присутствии ребенка не было принято в те годы. Мария Николаевна молча вспоминала пережитые события.

— Ну-с, — Симаков заложил руки за спину и, выпятив могучий живот, натягивавший рубашку, как ветер парус, покачался на каблуках, — я так понимаю, это всё, что вы можете показать следствию по делу о внезапной гибели ваших жильцов. Или еще будут какие-либо признания? Вы уж, голубушка Матильда Лазаревна, не таитесь, рассказывайте.

— Да, это всё.

— Вы знаете, — вмешалась Мария Николаевна, — если снова вспомнить фразу, сказанную Марой в больнице, то слово «часы» может дать толчок для поисков…

— Ваша фантазия безудержна, дорогая моя, — прервал ее следователь, — ведь мы уже выяснили, что на ручке часов был найден образок, чего ж еще?

— Не знаю. Только зачем было его туда вешать? Может, он и не делал этого, а просто зацепился цепочкой, когда выходил — вот образок и остался. Может, там дверь? Потайной ход, вы же сами предположили.

— А что? Пойдем, посмотрим! Николаев, ты с нами, а остальные заканчивайте здесь по-быстрому и приведите стул в порядок. Нехорошо оставлять ни в чем не повинной даме порченое имущество. Ведите, Мария Николаевна, это ведь ваша идея!

Гуськом, как и в первый визит следователя, вышли из столовой и двинулись к кабинету. Вообще Симаков и Матильда великолепно смотрелись рядом, или хотя бы друг за другом. Миновали коридор. По дороге Симаков постукивал кулаком в стены, прислушивался, кивал головой внимательному Николаеву. Пришли. Мария Николаевна остановилась перед часами, как раньше, при первом осмотре комнаты, стоял Василий Митрофанович. Сам же человек-гора, пропустив вперед деловитого Николаева, прислонился плечом к стене около двери.

— Позвольте, — Николаев деликатно отодвинул Марию Николаевну и поддернул рукава форменного кителя, — сейчас посмотрим.

Он принялся водить руками по корпусу часов и вокруг них, тонкими чуткими пальцами ощупывая каждую шероховатость поверхности стены и дерева. В тишине напряженного ожидания было слышно только сопение тучного Симакова и шорох пальцев по стене, вдруг что-то щелкнуло негромко, потом чуть скрипнуло. Николаев отворил часы вместе с фрагментом стены, как отворяют дверь.

— Ого, — воскликнул следователь, — много раз слышал о таком, а вот видеть довелось второй раз в жизни. Напомните мне как-нибудь, уважаемые дамы, чтобы я рассказал вам о первом, это занятно. А сейчас посмотрим, что же там… — Симаков попытался войти в проем, но быстро понял всю бесперспективность попыток. — Николаев, взгляни!

Безгласный Николаев еще поддернул рукава кителя и исчез в стене. Некоторое время слышны были только его шаги, потом и сам он показался на свет, держа в руках что-то кружевное с цветными лентами:

— Вот, — он протянул находку следователю.

— Мамочкин пеньюар! — воскликнула Матильда, протягивая руку к кружевам. — Я его отлично помню, в последние годы жизни мамочка его не надевала, мерзла очень в кружевах-то, зато ко мне явилась именно в нем. Где же эта мерзавка его разыскала, интересно знать?!

— Что же вы так о матери? — съехидничал Василий Митрофанович.

— Да уж, о «матери»! Только о какой, — Матильда Лазаревна взяла пеньюар, поднесла к лицу. — Понюхайте, понюхайте. Да мамочке в голову бы не пришло пользоваться такими духами. Что за безвкусица этот запах! Единственное, пожалуй, что мне в ней не нравилось, это отсутствие вкуса в косметике и одежде…

— Да в ком?

— В жиличке, в ком же еще! Честно признаюсь, сначала она меня провела. Меня, но не Мару. Похоже, и к ней пришла в «образе», только Мара не поверила. Она была слишком прагматичной, слишком реалисткой, чтобы верить в приведения, и совсем не читала романов. Вот только где же она взяла образок? Ведь это, скорее всего, не фальшивка, а, Василий Митрофанович?

— Скорее всего — нет. И, скорее всего, гражданка Петухова пришла к вашей сестре, как вы правильно заметили, «в образе», чтобы открыть ей тайну пропавшего сына. Для того и образок. Ну а какими фактами она оперировала помимо того, мы, я боюсь, можем никогда и не узнать, ведь мошенница мертва. Хотя догадываюсь: она, вероятнее всего, пыталась выдать за Петю своего супруга. Ну а Марьяна Лазаревна не поверила. Что, вы сказали, она кричала? Глаза не те?

— Ну да.

— Может быть, цвет глаз?

— Не знаю, может быть. У нас с Марой — карие, но какие глаза были у ее сына, я не знаю, никогда его не видела. Но может быть, в каких-то документах…

— Ну хорошо, оставим это. Подождем результатов обыска и экспертизы. Ты, Николаев, вот что, ты пойди узнай, какие найдены бумаги, документы там, письма — это самое интересное, поищите. Мы на веранде подождем. Прошу вас, уважаемые дамы! Помнится, третьего дня вы угощали меня замечательным чаем, так я напрашиваюсь на повторение. А взамен побалую вас обещанной историей о потайных дверях.

Спустя короткое время они уже сидели на веранде. Как и в предыдущий раз, тихонько пел электрический самовар, таяло под теплым ветерком масло в масленке и голодная майская оса норовила спикировать прямо в стеклянную вазочку на высокой ножке. На этот раз пробовали крыжовенное варенье. Оса была первой, а вторым — нетерпеливый Симаков. Как многие мужчины, он стеснялся своей любви к сладкому и обычно был очень сдержан, но благоухание варенья лишило его выдержки.

— М-м-м! Изумительно! А я-то, глупый, привык считать, что крыжовенное варенье непременно приторное и невкусное.

— Это уж как сварить, — зарделась от гордости Мария Николаевна. — Я всегда беру ягоды твердые, чуть-чуть недоспелые и в конце кладу молодые вишневые листочки. Вы попробуйте один — вот он… Ну, как?

— Нет слов! Только восторг и изумление. А вот скажите-ка, Мария Николаевна, поточнее, что вам рассказывала покойная Марьяна Лазаревна о журналисте? Может быть, внешний вид его описала? Глаза опять же.

— Нет. Да мы только однажды и коснулись этой темы, вскоре после его визита. Я всё в тот раз вам рассказала. А вы выяснили?

— Выяснили. Журнал «Огонек» не посылал журналиста к врачу Тартаковской. Они и не слышали о ней никогда, хоть и не сомневаются в том, что это весьма достойная женщина, к тому же — кавалер ордена Ленина. Так что делайте вывод сами.

— Самозванец, — всплеснула руками Матильда Лазаревна, — то-то он интересовался больше личной жизнью Мары. Но ведь кто-то должен был его видеть, я имею в виду в поликлинике, когда он ее искал, он ведь кого-то спрашивал, к кому-то обращался.

— Конечно. Но приемными часами хирурга Тартаковской интересовался в день не один человек. В регистратуре нам ничем не смогли помочь, а медсестра, работавшая с Марьяной Лазаревной, сейчас на больничном. До сих пор у нас не было причины подозревать корреспондента, мы получили ответ из редакции только сегодня утром. Но, думаю, в ближайшие дни мы пригласим сестру к себе и попробуем составить портрет этого неизвестного. Надеюсь, с памятью у нее всё в порядке. Ага, чаек поспел! Налейте-ка мне чашечку, превосходнейшая Мария Николаевна! Спасибо. А теперь — обещанная таинственная история.

Начать я вынужден ее так же, как и в прошлый раз: случилось это во время войны… Помнится, в конце сорок четвертого или в начале сорок пятого, одним словом, зима была. Мы уже вышли тогда к германской границе и даже пересекли ее, зима там сами знаете какая — гниль. Если Пушкин считал наше лето карикатурой южных зим, то их западноевропейские зимы можно считать карикатурой нашей осени. Хотя, конечно, в отсутствии больших морозов тоже есть своя прелесть, но не тогда, когда они заменяются дождем и холодным ветром. И речи не было о том, чтобы ночевать под открытым небом — мы каждый раз должны были искать какие-то укрытия или строить шалаши, навесы. В этот раз нам, можно сказать, повезло: набрели мы на какие-то руины. Частично там, конечно, наша артиллерия поработала, а кое-что явно было разрушено лет триста-четыреста назад. Но одна комната была практически нетронута и вполне пригодна для кратковременного проживания, да еще и с камином.

Нарубили мы в лесу дров, огонь развели, немного согрелись, наготовили себе поесть и даже просушили вещи. Легли спать. А часовой — снаружи. Только слышим — ходит кто-то, тихонько так, крадучись, странной такой походкой. А вскочим, фонарь зажжем — никого. Что ж, рассудили мои однополчане, какие же развалины замка без привидений, пусть себе ходит, ничего. А дозорного все-таки назначили и спать ему не велели. Вот понемногу успокоилось всё, все уснули, я один в дозоре, не сплю. Но в шинельку закутался, лежу на боку, как сонный, а сам глаз не закрываю, посматриваю. Через некоторое время слышу — шорох, кто-то прямо мимо меня — шасть. Я его рукой — хвать. А он мохнатый! Ну, думаю, ждали приведение, а пришел домовой. Держи, кричу, его, ребята! Фонарь включаю — пес! А в зубах — наша горбушка серого фронтового хлеба. Вот он и не огрызнулся, и не укусил меня — пасть-то занята. Ну, мы же тоже не звери, жалко собаку. А он худой, но чистый, вычесанный весь, видно, что кто-то о нем все-таки заботится. Отпустили мы его, а сами смотрим — куда побежит. Он к стене, там вроде шкаф не шкаф, так, панель какая-то деревянная, мы еще, когда камин растапливали, хотели ее на дрова оторвать, да не получилось.

Подбегает, значит, этот пес к панели и лапой ее скребет. И тут прямо у нас на глазах панель эта поворачивается и от стены отходит, а за ней — лаз, а пес — туда, а мы — за ним. Там коридор, как у вас, дражайшая Матильда Лазаревна, только пошире. Или я был помоложе и постройнее, только пролез я туда легко. Фонариком посветил, далеко идти не пришлось: сидит на каких-то тюках фрау молоденькая, дрожит вся от холода и от испуга. Пес к ней и горбушку нашу кладет на колени. Поешь, дескать. Я повернулся и обратно пошел, рассказал товарищам своим, согрели мы ей котелок каши с тушенкой, к огню пригласили. Она тряпки свои размотала, смотрим — совсем девчонка. Всё «данке, данке шен». И собаку гладит, и угощает ее из своей пайки. Мужчины мы все были молодые, жадные, прямо скажу, до женской ласки, и несдобровать бы этой молоденькой фрау, да пожалели ее ради собачьей любви — ведь тогда бы и пса пришлось пристрелить. Да… А тут и политрука принесла нелегкая… Такая вот история с привидением и потайной дверью. Что тебе, Николаев?

— Мы закончили, товарищ следователь. Вы интересовались бумагами — ничего нет, только документы, квитанции, а писем никаких.

— Спасибо. Ну, дорогие дамы, давайте прощаться. Будем надеяться, что все неприятности, могущие случиться, уже случились и больше мы по печальным поводам встречаться не будем. Хотя не исключаю, что с вас, Матильда Лазаревна, мне еще придется снимать свидетельские показания. Что, Николаев?

— Василий Митрофанович, а позвольте я тоже одну историю расскажу, это быстро, она короткая, а?

— Ну, если дамы не возражают, то и я не против. Надеюсь, в твоем рассказе будут учтены все особенности аудитории.

— Да там и нет ничего такого, просто я вспомнил, когда вас слушал. Я ведь человек еще молодой, войны не помню, мне в сорок первом было всего четыре года. Я про другое хотел… Вот вы, Василий Митрофанович, про собаку, а я — про корову.

Я пришел в милицию сразу после службы в армии, не хотелось снимать форму. И очень приятно, что гражданское население к тебе с доверием относится. Только один раз мне стало стыдно. Вроде ничего не сделал — приказ выполнил, а всё равно стыдно, как будто опозорил мундир. Это случилось недавно, когда вышел указ, что нельзя иметь частную скотину, чтобы люди не отвлекались от общественного производства. А тут ведь раньше был город Бабушкин Мытищинского района Московской области, люди привыкли к самостоятельному хозяйству и не хотели избавляться от скота. Начальник отделения послал меня в один адрес — проверить. Сигнал поступил от граждан, что там корова осталась. Я прихожу, во дворе нет никого, и сарайчик пустой, только всякий хлам лежит. Стучу в дверь, захожу и вижу такую картину, что чуть не упал: действительно, стоит в углу корова, прямо в горнице, и ребенок под выменем. Смотрю — он молоко пьет! Сосать, конечно, не может, у него ротик еще маленький, так он тискает вымя ручками и ловит ртом струйку. А корова изогнулась вся и лижет его, ушко, спинку, попку. Я говорю: что же вы, граждане, нарушаете, не положено это — корову держать, да еще прямо в доме. Тогда они все на меня посмотрели: и корова, и ребеночек, и хозяйка, и ее другие дети. Смотрят все и молчат. А мне почему-то стало так стыдно, как будто я влез не в свое дело, или подглядел что-то чужое, что никому видеть нельзя, или даже украл что-то, а меня поймали. Стою весь красный, просто так тоже уйти нельзя… И не знаю, что делать. Тогда они все отвернулись и опять стали заниматься каждый своим: ребеночек — пить молоко, корова — лизать его, хозяйка — варить что-то, а другие дети играли. Я еще постоял, повернулся и ушел. И пока шел оттуда, мне очень хотелось почему-то плакать. А в отделении соврал, что не ходил, попросил другого послать…

— А ведь ты, Коля, нарушил тогда свой служебный долг.

— Я знаю, Василий Митрофанович, но ведь от этого никому хуже не было. Там другой милиционер пошел, и всё равно у них корову забрали. Только я не смог… Очень мне было их всех жалко, особенно корову. Она так ребеночка лизала, как своего теленка, а потом так смотрела на меня, мол, ты сразу лучше меня убей, только с дитятей не разлучай. Никому она не мешала, а семье этой помогала. Да и какой коровий век! Ну, пожила бы еще с ними. Она-то ведь не знала про указ.

— Ладно, Коля, поехали. Печальная она, твоя история.

КРЕЩЕНДО

Василий Митрофанович мучался от жары, как все полные люди, он предпочитал прохладу. Обливаясь потом, сидел Симаков у себя в кабинете, пил холодную, пахнущую железом воду из-под крана и читал заключения экспертов. С одной стороны, многое в деле прояснялось, с другой — запутывалось.

По привычке велев дактилоскопировать трупы, следователь получил результат, к которому в принципе был готов: отпечатки пальцев мужчины принадлежали ранее судимому за воровство и мошенничество Климову Степану Павловичу, 1908 года рождения, а женские отпечатки, идентифицированные с огромным трудом, — Марии Сергеевне Смирновой, санитарке медсанчасти именно того исправительного учреждения, где Климов отбывал наказание. Она уволилась по семейным обстоятельствам вскоре после его освобождения, а спустя некоторое время они зарегистрировали брак законным порядком в отделе записи актов гражданского состояния.

 Интереснее было то, что на вьюшке в коридоре также нашли отпечатки Смирновой. Были и другие, но полустертые и старые, а эти — свеженькие, поверх остальных. И, наконец, самое интересное — в крови обоих присутствовали остатки алкоголя и довольно сильного снотворного. То есть получалось, что, выпив на Мариных поминках вина, криминальная семейка приняла лекарство, супруга закрыла вьюшку, они легли в постель и… Парное самоубийство, что совсем не в духе фигурантов. Ну не похожи они на Ромео и Джульетту, и причин нет. Значит, убийство. Кому они нужны? Климов отсидел, старые грехи не тянут, а в новых вроде не замечен. Вот только прописался он у Тартаковской по поддельному паспорту на фамилию Петухов Петр Андреевич.

В очередной раз Симаков вытер огромным платком пот с лысины, отхлебнул водички, утешая себя тем, что вода из мытищинского водопровода самая вкусная, и взялся за новую порцию справок.

Здесь тоже всё было довольно интересно. Жизненный путь самого Климова никогда не пересекался с Тартаковскими или Розен, но вот его отец, Павел Иванович Климов, служил в двадцатые годы в Крыму, в одном из детприемников завхозом, потом проворовался, сидел, освободился перед войной уже инвалидом и умер в том же году, когда попал за решетку его сын. Разница составляла несколько дней, то есть Степан, едва успев похоронить отца, попался на краже и был осужден. В любом случае это было что-то, над чем стоило подумать.

В медицинской карте Розен Матильды Лазаревны не было отметок о назначении ей того самого снотворного, но во время обыска криминалисты нашли листовку-вкладыш в ящике прикроватного столика и коробочку в мусорном ведре. Сама Матильда Лазаревна в ходе допроса показала, что, страдая бессонницей, приобретала лекарство по рецепту, выписанному врачом-невропатологом в поликлинике, где работала сестра, а последнюю таблетку приняла накануне похорон. Справка из соседней аптеки подтверждала это, сохранившийся рецепт прилагался.

Петуховых Петров Андреевичей в Москве и области проживало несколько десятков. Из них по возрасту подходили четырнадцать человек, а составленному с помощью свидетельницы фотороботу не соответствовал никто. Само по себе это ничего не значило, поиски «журналиста» надо было продолжать.

Уже можно было бы начать делать некоторые выводы, но Симаков медлил. Он поймал себя на том, что больше всего мечтает сейчас оказаться на прохладной веранде дома Тартаковских, сидеть около круглого чайного столика, помешивая ложечкой варенье в розетке и прихлебывая крепкий свежий чай, и рассказывать очередную сентиментальную историю. «Однако она вполне может оказаться убийцей», — подумал Василий Митрофанович, поднялся из-за стола, взял портфель и вышел из кабинета.

На вожделенной веранде было пусто. Следователь уселся в Матильдино кресло и прикрыл глаза. Из приоткрытого кухонного окна доносился звон посуды и голоса женщин, обсуждающих какие-то хозяйственные тонкости. Вкусно пахло чем-то острым, жареным, печеным. Симаков был холост.

 Василию Митрофановичу недавно исполнилось сорок два года. Но он не представлял себя женатым, так же, как не представлял себя худым и с волосами. Конечно, давно, еще до войны, студент юридического факультета МГУ Вася Симаков был строен и кудряв, но в сорок первом он ушел в ополчение, потом воевал, потом доучивался, уже в юракадемии, потом сажал, потом реабилитировал… И всегда был толстым, лысым и холостым. Похоронив мать несколько месяцев назад, он очень тосковал по ее обществу, по неспешным чаепитиям в выходной, по несколько однообразным семейным беседам с «перемыванием косточек» родным и соседям. Даже по привычным легким перебранкам из-за вечной череды потенциальных невест, которых мать поставляла ему с регулярностью фордовского конвейера.

Ни Мария Николаевна, ни Матильда Лазаревна не были похожи на его мать, но, взятые вместе, они создавали в ощущениях некий манящий образ именно той, ушедшей навсегда жизни. Он посидел еще немного, тяжело вздохнул, снова сказал себе «она тоже может быть…» и вошел в дом.

Матильда Лазаревна вынимала из буфета посуду, когда Василий Митрофанович появился на пороге столовой. Она неловко улыбнулась и поставила тарелки на стол.

— Спасибо, что вспомнили. У нас девять дней сегодня. Не знаю, кто придет… Одни заняты, другие забыли. Вот только мы с Марией Николаевной. Спасибо.

— Да за что же? Я, честно говоря, тоже забыл, пришел совсем по другому поводу. Но раз уж так вышло, то не знаю, уместен ли разговор?

— Конечно. Сомневаюсь, что вы собираетесь говорить кощунственные вещи в адрес покойной, а остальное, думаю, не так важно. Есть что-то новое?

— И много. Новое для меня. А что из этого будет новым для вас, глубокоуважаемая гражданка Розен, не знаю.

— Это намек?

— Да. Будем разговаривать?

— Конечно, только Машеньку позову.

— Вы уверены, что ей необходимо присутствовать? Некоторые вещи будут вам неприятны.

— Пусть. Мне нечего стыдиться. Маша! Мария Николаевна, следователь наш пришел!

Мария Николаевна вытерла руки и вошла в столовую. Матильда, опустив голову, расставляла тарелки.

— Здравствуйте, Василий Митрофанович. Хорошо, что пришли…

— Здравствуйте. Не вовремя я, забыл, каюсь. Вот, не знаю теперь, как поступить: у меня очень серьезный и малоприятный разговор, а момент неподходящий. Что посоветуете, дражайшая Мария Николаевна?

— Так ведь чужих нет никого. Сейчас за стол сядем, помянем Мару рюмочкой и поговорим. Или мне лучше уйти, Мотя?

— Нет, Машенька, я уже следователю сказала — мне нечего стыдиться…

— А скрывать? — подал негромкую реплику следователь, зачарованно глядя на Марию Николаевну.

— Вы на что-то намекаете, Василий Митрофанович?

— Да я не просто намекаю, я прямо говорю, что вы, гражданка Розен, судя по всему, умышленно старались ввести следственные органы в заблуждение в целях сокрытия некоторых своих поступков, могущих подпадать под действие отдельных статей уголовного кодекса.

— Давайте присядем, — печально произнесла Матильда и опустилась на стул.

Они расселись вокруг стола, на котором не было ничего, кроме чистых тарелок с голубым вензелем. Некоторое время все молчали. Симаков заговорил первым:

— А супу мне нальют в этом доме? Хоть по старой дружеской памяти?

— Вы правы, — Мария Николаевна забегала, засуетилась. — Наташа, помогайте! Мотя, ты что сидишь? Помянем Марочку, потом и поговорим.

Через несколько минут всё было готово, и суп дымился в супнице, и хлеб был нарезан, и водочка разлита. Не чокаясь выпили за Мару. Симаков с наслаждением ел густой фасолевый суп, капельки пота блестели на лбу. Дамы меланхолически ковыряли салатик.

— Ну, а теперь, — поднял очередную рюмку следователь, — давайте выпьем за упокой души Степана Климова и его супруги.

— А кто это? — спросила Матильда.

— Ну, подумайте, Матильда Лазаревна, кто-то еще ведь умер недавно в этом доме.

— Петуховы?

— Да. Они же Климовы. Об этом вы, я думаю, не знали. Вряд ли гражданин Климов посвящал вас в свои планы. Или посвящал, а?

— Некоторым образом…

— Каким же? Рассказывайте, гражданка Розен, рассказывайте. Не томите душу несчастного голодного следователя. Я ведь и так все правила нарушил, все нормы, все статьи уголовно-процессуального кодекса… Сижу тут с вами, суп хлебаю, любезничаю. А вы бы хоть признались, зачем и во что подсыпали жильцам таблеточек.

— В кофе.

— Да ну? И дальше?

— Поднялась наверх, взяла, что надо было, спустилась к себе и легла спать.

— А вьюшка?

— Я ее не трогала. Мне и в голову не пришло. Они с вечера печь топили, я попросила жиличку затопить и мне, Наташа тогда ушла рано… А вьюшку закрывать — я никогда ее не закрывала, не зима ведь.

— Так, с этим вопросом примерно ясно: вы признаетесь, что положили снотворное в кофе Климовым с целью облегчить себе похищение из их квартиры некоего принадлежащего им предмета.

— Вот уж нет! Это принадлежало Маре. Согласитесь, что письмо принадлежит только тому, кто его писал, и тому, кому писали.

— И кем же из них была ваша сестра?

— Адресатом, если хотите. Точнее, письмо было адресовано им обоим, сестре и ее мужу. Я дам вам почитать, и вы поймете, что этот человек вообще не имел на него права. Я не лгала, я вам не всё сказала, это так, но не лгала. Я не сказала одну фразу… Когда я подошла к окну… Мара кричала про глаза и еще что-то вроде «отдайте мне письмо, оно мое, раз написано мне». Я ходила к ним, чтобы взять это письмо. Я покажу вам его. Мне нечего скрывать, я их не убивала, хотя они вполне заслуживали наказания, но не смертью же! Поймите, Василий Митрофанович, это просто кошмарное стечение обстоятельств. Она пыталась выдать своего мужа за Петю, вы понимаете, за Петю! Но Мара-то видела его, она бы узнала, а она не узнала, не поверила и умерла. И тогда они пришли с этим ко мне, прямо после похорон. Ну ничего святого у людей!

— Что, так вот и пришли?

— Конечно, со словами всяким, как им тяжело, как «Петя» надеялся объединиться с матерью, но опоздал, как он слишком долго ждал, надеясь, что Мара привыкнет к нему и поймет, что ему не ценности нужны, а материнская ласка. На старости-то лет.

— Здесь вы, Матильда Лазаревна, не правы. Я вот тоже не мальчик, но без матери в любом возрасте плохо.

— Да-да, я понимаю, понимаю. Но ведь они не знали, что я слышала. А я не знала, кто из них там был… До этого разговора я вообще не знала, что это был кто-то из них, только тут догадалась. И они, видно, это почувствовали, стали как-то комкать разговор, переглядываться. Я испугалась. Пожалела даже, что не велела вам, Машенька со мной остаться ночевать. Ну, думаю, убьют за здорово живешь! И сыпанула им по две таблетки, а лекарство-то сильное, мне и половинки хватало. Ничего, думаю, они молодые, здоровые, проспятся, а утром я всё вам и расскажу.

— Ну хорошо, письмо где?

— Погодите, я еще не закончила. Они ушли, я немного подумала, помыла чашки и пошла наверх. Постучалась — тишина, двери они не заперли… Поднялась к ним, даже в спальню не входила, там в прихожей, в кармане ее кофты, нашла письмо, взяла, спустилась к себе. Я еще подумала, как у них тяжело, душно. Я-то всегда открываю форточку на ночь. Ну вот, почитала еще раз письмо и легла спать. С утра всё это завертелось… Письмо всё время при мне было, здесь, — Матильда положила руку на объемистую грудь. — И знаете оно от кого?

— Догадываюсь, — усмехнулся Симаков, — от гражданина Климова Павла Ивановича. И раз адресовано вашей сестре и зятю, стало быть, гражданин Климов сообщает им, где искать сына. А? Я не прав?

— Как в воду глядели! Отвернитесь-ка на секунду…

Дождавшись, пока следователь отвернется, Матильда расстегнула платье и извлекла из бюстгальтера драгоценное письмо в обтрепанном конверте. Она аккуратно расправила его ладонями на столе, вновь застегнулась и велела Василию Митрофановичу поворачиваться.

— Вот, почитайте!

Симаков принялся разглядывать конверт, и в этот момент зазвенел дверной звонок. Наташа пошла открывать. Через минуту на пороге столовой возник еще один персонаж, при взгляде на которого ошарашенно молчавшая всё это время Мария Николаевна чуть не упала со стула.

КРЫМСКИЕ ЯБЛОЧКИ

Мужчина был уже немолод, все его пятьдесят довольно явственно читались на загорелом лице. Темные вьющиеся волосы седина тронула не только на висках, но шевелюра, на зависть следователю, сохранилась во всем великолепии. Марины семитские глаза с печальной серьезностью рассматривали собравшихся за столом. В руках новый гость держал большой букет и коробку с тортом. Он помолчал немного, набрал полные легкие воздуха, смущенно улыбнулся, показывая Марины ямочки у подбородка, и произнес:

— Здравствуйте. Я не вовремя? Извините. А что, Марьяна Лазаревна еще на работе? Позвольте представиться, моя фамилия Петухов. Петухов Петр Андреевич…

Он мог не представляться. Эффект, достигнутый появлением этого «бога из машины», посчитался бы чрезмерным и по меркам античного театра: Матильда Лазаревна хватала воздух ртом как огромная рыба, по щекам Марии Николаевны текли светлые слезы, Наташа села на пол прямо в дверях столовой, и даже Василий Митрофанович, прозрев наконец, поднялся со стула, выпрямившись во весь свой огромный рост. И гоголевская пауза. А потом толстовское «всё смешалось…».

Округлив глаза, прижав ладони к щекам, плакала могучая Матильда, повторяя, захлебываясь: «Петя… Петя…».

Кинулась доставать еще комплект посуды из буфета хлопотливая Мария Николаевна, вытирая попутно мокрое от слез лицо.

Шмыгая носом, ставила в вазу цветы и прятала торт в холодильник молчаливая Наташа.

Долго тряс гостю руку и предлагал стул раскрасневшийся Симаков.

И сам Петр Андреевич, не ожидавший подобного приема, был изрядно смущен и растерян. Он не знал никого из этих людей и не мог понять, почему они все так рады его видеть. Избавившись от цветов и торта, он не знал, куда девать руки и заложил их за спину, отчего приобрел вид одновременно солидный и комичный. Суета продлилась несколько минут и опять сменилась паузой, которую никто не смел нарушить. Тягостную обязанность взяла на себя Матильда Лазаревна. Она тяжело поднялась со стула и подошла к племяннику:

— Петя, ваша мама… Мара, моя сестра… она умерла. Сегодня девять дней. Инсульт. Почему вы не сказали ей тогда?

— Она меня узнала?

— Нет. Очень жаль. Все эти годы она помнила о вас, верила, что вы живы.

— Я ведь не знал, ничего не знал. Это всё случилось буквально полтора месяца назад, когда я приехал в Ялту…

Юбилей главного врача детской больницы отмечал весь зауральский город Орск. За тридцать лет Петр Андреевич Петухов ни разу не поменял места службы — он приехал сюда фельдшером после училища и знал почти всех в городе, ведь каждый взрослый был когда-то ребенком. Даже во время войны, когда в здании больницы разместили госпиталь и вместо захворавших малышей стали поступать раненные бойцы, доктор Петухов оставался добрым ангелом всех матерей Орска, навещая своих маленьких пациентов в любую свободную минуту.

Он рос вместе с городом, жил вместе с ним и, когда уезжал куда-то, например, в Москву — сдавать экзамены в институте, где учился заочно, ужасно скучал. Орск пришелся ему впору, как костюм, сшитый по мерке умелым портным. Всё свое свободное время Петр Андреевич тоже проводил в больнице, она стала его хобби, его домом. И когда он шел по улице или ехал в автобусе, его окружали не просто горожане, соседи, но Васи с хроническим ринитом, Маши с бронхиальной астмой, Коли с осложненным пороком сердца и Тани с дискенезией желчевыводящих путей. И он был счастлив.

Только, например жарким летним вечером, Петухову вдруг казалось, что где-то рядом шумит море, а морозной зимой представлялось отчего-то, что за окном вздрагивают жесткими листьями магнолии. Он никому не рассказывал об этом, просто баюкал свои детские воспоминания, как плюшевого мишку, и старался не дать им слишком уж забирать власть. Так и дожил до пятидесяти.

В день юбилея портрет любимого доктора украшал вестибюль больницы. Коллеги выпустили стенгазету с фотографиями и поздравлениями, устроили праздничный банкет. Букетам не было конца, несмотря на холодную осень, коробки конфет штабелями складывали на стол, а подаренным коньяком можно было в стельку напоить весь штатный состав. Расщедрился и горздрав — Петру Андреевичу выдали бесплатную путевку в Ялту.

В эту зиму маленький Петя всё чаще давал о себе знать воспоминаниями: то прогулки по набережной, то прибой, шевелящий камешки на пляже, то нечто вовсе несуразное — как будто он опускает взгляд, а внизу, вместо его сегодняшних ног, детские сандалики с белыми носками и штанишки чуть ниже колен. И сборы, и долгий перелет с пересадками только подогревали ожидания. Ступив на горячий асфальт симферопольского аэропорта, Петухов не просто начал путешествие в детство, он по собственной воле понемногу стал выпускать маленького Петю из-под жесткого контроля, а дальше всё было просто делом времени. Воспоминания хлестали, как перегревшееся шампанское из открытой бутылки, и если в Симферополе в крымский троллейбус вошел еще Петр Андреевич Петухов, то в Ялте из него вышел уж точно Петя Безухов.

Он шел по городу, легко размахивая небольшим чемоданчиком в матерчатом чехле на пуговках, и чистое сердце маленького мальчика пело в груди пятидесятилетнего мужчины. Он не узнавал города, но это и не было ему нужно, просто дышал воздухом детства и ступал по его камням.

Петр Андреевич разместился в четырехместной палате профсоюзного санатория, успел разложить вещи, выпить в столовой чаю с печеньем, плоским и твердым, как керамическая плитка, и отправился на пляж. Воспоминания не обманули — море шевелило камешки точно так же, как и сорок лет назад. Купаться было еще рано — холодно, а в остальном Ялта его порадовала. Вечерами сверкали фонари на набережной и нарядные дамы прогуливались под ручку с кавалерами, в кондитерской торговали пирожными, от морского причала всё так же отходили корабли. Петр Андреевич гулял и наслаждался жизнью почти три недели, как вдруг случайная встреча перевернула не только отдых — всё!

Соседи по палате оказались заядлыми рыбаками. Сам Петухов не понимал прелести рыбалки, но согласился поддержать кампанию, тем более что был обещан катер. Катером оказалась обычная лодка с подвесным мотором, которой управлял средних лет инвалид с протезом вместо правой ноги. Ворча, что народу слишком много и «катер столько не возьмет», он мрачно разглядывал отдыхающих. Цепкий взгляд задержался на Петре Андреевиче, инвалид, дыша табачно-винным перегаром, приблизил к нему лицо и удивленно спросил:

— Петька, ты, что ль?

— Не знаю, может быть, — честно ответил Петухов, — во всяком случае, так меня можно назвать.

— Да ладно, не крути! Не узнаешь?

— Не узнаю…

— Ну Мишка я, Мишка, вспомни! Ведь жили рядом, ты еще к нам в сад лазил через забор за яблоками. Ну, вспомнил? Розовые были, крымские…

— Я? — удивился Петр Андреевич, но было поздно — Петя взял верх. — Конечно! Мишка! Как ты? Столько лет…

— Да ничего, нога вот только. Видишь?

— С войны?

— С нее. Но ничего, привык. Сторожу за оклад, а рыбалкой на жизнь добираю. А ты-то? Нашел своих?

— Нет. Где я мог?

— А я-то думал… Они тебя искали, приезжали, к нам заходили. Тогда еще, после того как ты сбежал.

— Я не сбежал. Я заболел. Подобрали на станции, отправили в детприемник. Знаешь, Мишка, тиф — кошмарная штука, память совсем отшибает. Я только и начал вспоминать, когда сюда приехал, и то не всё сразу, а так, частями. Вот увидел тебя, ты назвался — и вспомнил. Я даже фамилии своей не помню, так и живу Петуховым. Кого же я такой мог найти?

— Да, брат, это я понимаю… Но ты ничего, не тушуйся. У меня где-то бабкина библия лежит, если не выбросили, так она там адрес записала, когда твои приходили. Я почему еще запомнил, отец у тебя — мужик. Я голодный был, как пес, так он пирожных купил, я до сих пор, кажется, ничего вкуснее не ел. Ты приходи к вечеру. Адрес пиши…

На рыбалку Петр Андреевич не поехал. В радостном ожидании чуда слонялся он по городу детства, купил у старушки стакан тыквенных семечек, выпил в парке воды с сиропом, кормил прожорливых чаек сдобной булкой. Он не пошел в санаторий обедать и вообще старался в своих прогулках не удаляться от улицы, на которой жил Мишка. Иногда Петру Андреевичу казалось, что он вспоминает тот или иной дом, вот этот спуск с горы, вот это дерево, а иногда всё казалось чужим. День тянулся и тянулся, ему не было конца, но зато совершенно неожиданно пришел конец сандалиям, купленным еще в позапрошлом году во время командировки в Ленинград. Полуоторванная подошва зачерпывала пыль и мелкие камешки, пришлось искать сапожника.

Старый толстый человек с висячим средиземноморским носом сидел на скамеечке. Казалось, он и не поместится в своей крохотной конурке с надписью от руки: «Чиню, латаю, пришиваю подметки». Петухову он обрадовался не только как клиенту, но и как собеседнику. Засунув правую руку куда-то за спину, он извлек из недр мастерской невысокий складной стульчик и подстелил газетку под босую ногу Петра Андреевича. Потом жестом фокусника вновь сунул руку в открытую дверь и вынул ящик с инструментами. Как завороженный, следил Петр Андреевич за движениями его загорелых морщинистых рук с крепкими короткими ногтями, обведенными черным контуром.

— Я вижу, вы нездешний, отдыхающий? — с еле уловимым странным акцентом начал разговор сапожник. — И как, вам нравится Ялта?

— Да, очень. Я ведь не совсем нездешний, жил тут когда-то давно, в детстве.

— А-а! И где?

— Не помню. Это было сорок лет назад, потом я болел тифом, память подводит. Помню только, что здесь недалеко где-то, рядом еще была кондитерская и большой сад у соседей, с яблонями.

— Кондитерская? Большой сад? Я живу здесь всю жизнь, а мне уже восемьдесят четыре, и меня таки память не подводит. Говорите до гражданской? До революции, слава Богу?

— Да. Но больше ничего не помню.

— Как вас зовут.

— Тогда звали Петя.

— А фамилия?

— Не помню. Теперь — Петухов.

— Теперь! Что такое «теперь»? Фамилия у человека навсегда. Вы же не барышня, ей — можно.

— Такую дали в детском доме. Сегодня встретил бывшего соседа, друга детства, он меня узнал.

— А его как зовут?

— Мишка…

— А фамилия?

— Я не спросил… Вот, адрес записал.

— И где? А! Знаю. Сада больше нет, а дом стоит. Вы, значит, жили рядом?

— Через забор.

— А-а! Покажите вашу ногу… У вас хорошая нога. Там жила вдова с мальчиком, я шил ему ботинки. Так это вы. Вы всегда хорошо носили ботинки. Хорошая нога — это так много, иногда от этого зависит счастье.

— Вы меня помните?!

— Нет. Но я помню ту даму. Не вдову, нет… Молодая, красивая дама. Покажите ваше лицо… Вы на нее похожи, глаза и подбородок…

— Моя мать?

— Ну, молодой человек Петя, вы много от меня хотите, я не могу читать чужие тайны по глазам. И я не видел ее ноги… Ну вот, ваша сандалия готова, слава Богу… С вас сорок копеек. Спасибо.

— Это вам спасибо.

— Да, столько лет, столько лет… Что делается?! И я так помню ту даму! Идите к Мишке, вам уже пора.

Мишка поджидал его в палисаднике перед домом. На грубо сколоченном деревянном столе, застеленном свежей газетой, лежала толстая потрепанная книга в переплете из коленкора с накладным латунным крестом, стоял кувшин домашнего вина прошлогоднего урожая и стаканы. Вино было холодным и терпким, оно сильно отдавало виноградными косточками и бочкой, но Петя выпил с удовольствием, только немного беспокоясь о том, чтобы не опьянеть слишком быстро — на голодный желудок все-таки. Мишкина жена принесла большую миску жареной рыбы и еще одну — с отварным картофелем, крупно порезала лук, нарвала в огородике свежего укропа. Петухов хотел читать бабкины записи сразу, но Мишка был уже настроен на дружескую пьянку, и с «первоисточником» пришлось подождать. Вино, как он и боялся, оказалось весьма коварным, да и привычки к выпивке у Петухова не было, так что окончание вечера подернулось хмельной дымкой.

Проснувшись утром, он долго еще лежал на раскладушке в Мишкиной «зале», с наслаждением глядя в синее южное небо, сияющее за легкими занавесками. Библия лежала рядом с ним, на стуле, вместе с одеждой. Петр Андреевич протянул руку, коснулся потертого коленкора, ощупал латунные уголки и крест и принялся одеваться. Пора было возвращаться в санаторий, где давно уже, наверное, хватились нарушившего режим курортника.

Книгу он взял с собой, пообещав вернуть перед отъездом, хотя хозяину она вовсе не была нужна. Хотелось прочесть всё в одиночестве, спокойно, тем более что Мишкину версию происшедшего он выслушал за вчерашний вечер раз пять и каждый раз — в новом варианте. Неизменными оставались только три бриоша, так поразившие сорок лет назад детскую душу. В санатории Петр Андреевич смиренно выслушал нотацию медицинской сестры по поводу пропущенных процедур, принял душ и уселся на маленьком балкончике, положив толстый том на хлипкий плетеный столик. Перелистывая выцветшие страницы, он вдруг испугался, что не найдет нужной записи или не разберет мелкий, неровный старушечий почерк. Но страхи оказались напрасными, не пришлось даже долго искать. На третьей от конца чистой странице в самом верху было записано довольно четко: Марьяна Лазаревна и Владимир Алексеевич Тартаковские. И адрес. Адрес в Подмосковье. Даже сомневаться не пришлось, поскольку это просто была единственная такая запись. Остальные касались рождений, свадеб и смертей родных и знакомых владелицы библии.

Ну вот! Значит, красивую молодую даму, чьи глаза и подбородок он мог ежедневно видеть в зеркале, звали Марьяной Лазаревной. А по отчеству он был не Андреевич, а Владимирович. И всё вместе звучало так: Петр Владимирович Тартаковский. Да, это, безусловно, больше подходило к его внешности, чем «Петухов».

А теперь — в Москву!

КОРРЕСПОНДЕНТ ПЕТУХОВ

Атмосфера за столом в доме Тартаковских напоминала теперь скорее именины, чем поминки. Матильда угощала вновь обретенного племянника так старательно, словно он прибыл из голодной губернии. Выпив рюмку водки, Петя слегка расслабился и снял пиджак. Он, не скрываясь, разглядывал большую темноватую столовую, буфет, посуду и, немного смущаясь, собравшихся за столом. Симаков, который чувствовал, как и Мария Николаевна впрочем, необязательность своего присутствия, вновь обратился к письму, желая поскорей расставить все точки над «и».

— Знаете, Петр Андреевич, тут у нас случилась некоторая путаница.

— Владимирович, наверное…

— Да? — следователь взглянул на Матильду, но та не могла оторваться от созерцания родственника. — Хорошо, Владимирович. Но путаница тем больше, чем больше в ней имен. Скажите, пожалуйста, знаком ли вам гражданин Климов Степан Павлович, или, может быть, гражданин Климов Павел Иванович, его отец?

— Да. Думаю, что да. Конечно, если мы с вами говорим об одних и тех же людях, все-таки фамилия довольно распространенная.

— А вы знаете много Климовых?

— Нет. Лично я — только Степу, Степана Павловича, мы вместе росли, и его отца. Павел Иванович был у нас завхозом, ну, Степка и жил в детдоме на общих основаниях. Тем более у него матери не было, в определенной мере сирота.

— И вы могли бы его узнать? На фотографии?

— Степу? Наверное, если не очень изменился.

— Вы с ним похожи?

— Нет, совсем нет. Степа высокий, волосы русые, глаза серые… Он вообще совсем другой.

— Вот, прочтите. Боюсь, что именно ваш, так сказать, друг детства и стал косвенным виновником смерти вашей матушки. — Василий Митрофанович вынул письмо из конверта, развернул и протянул через стол Пете. — Прочтите, пожалуйста, вслух.

— «Уважаемая товарищ Тартаковская, — начал читать Петя, — пишет вам бывший завхоз ялтинского детского дома Климов Павел Иванович. Я пишу, чтобы облегчить свою совесть. Скоро мне помирать, а неправда камнем давит. Я много разного сделал, не у всех могу попросить прощения, а у вас могу. Я прошу простить меня, но когда вы с вашим супругом в Ялте спрашивали меня про мальчика Петю, то я вам соврал. Он был у нас. Попал больным сыпняком, в бреду. Когда мыли и переодевали, я образок увидел и украл. Потому и вам соврал. Теперь чего уж. Честно пишу. Бог и так всё знает, а людей мне поздно стыдиться. Какая была у мальчика фамилия, я не понял, а записал, как услышал — Петуховым Петром. Когда вы пришли, я испугался, потому и не писал вам, хоть вы и адрес оставили, а я его сохранил на всякий случай. Вот он, этот случай, и есть. Теперь, может, поздно уже, может, он на войне убит, но хоть могилку найдете. Знайте, он Петухов Петр Андреевич. Образок прилагаю. Простите меня, если можете. Павел Климов».

— О Господи! — выдохнула Мария Николаевна. — Бедная Мара…

— Он умер? — спросил Петя, подняв глаза на следователя.

— Да, в пятидесятом. Хотел отправить, но не успел. Письмо попало к его сыну, а тот решил, что нечего зря добру пропадать, вот и пришел сюда. Сначала, правда, отсидел десять лет, документ соответствующий выправил с помощью дружков — и сюда, к маме. К вашей. И ведь какую аферу задумали, мерзавцы! Вам тетушка еще расскажет.

— Но Петя, — не выдержала Матильда, — как же вы-то так, корреспондентом?

— Я хотел посмотреть. Вдруг бы я пришел, а не нужен. Да и смутился я, честно говоря, очень. Стал нести первое, что пришло в голову. Сначала, думал, приду как пациент — но карты-то нет. Придумал на свою голову. Сегодня тоже… Я специально так: цветы, торт, чтобы не было пути к отступлению. Корреспондент с тортом не придет. Она меня не узнала… А вот вы… Вы все — как? Почему?

— Видимо, сердце подсказало, — усмехнулся следователь. — Мария Николаевна, сдается мне, пора оставить тетушку с племянником наедине. Пойдемте, я вас провожу. Вот, Петр, это я для вас на бумажке пишу свои координаты, вдруг понадобится, мало ли, вопросы какие… Вот, держите. А вас, Матильда Лазаревна, жду завтра у себя в кабинете к десяти утра. Нам необходимо прояснить еще некоторые детали, касающиеся уголовного дела по факту смерти семьи Климовых.

Василий Митрофанович бережно вел Марию Николаевну под руку. Они миновали улицу Коминтерна и вошли в парк. На ступеньках старенького деревянного кинотеатра толпились сбежавшие с уроков школьники, солнце припекало. Остановившись у киоска с мороженым, Симаков купил два пломбира в вафельных стаканчиках, украшенных кремовыми розами, и один галантно протянул своей спутнице:

— Угощайтесь, дражайшая Мария Николаевна!

— Спасибо… Так что же, Василий Митрофанович, рассказать вам, кто закрыл вьюшку?

— ?..

— А никто ее не закрывал. Ее просто не открывали.

— Но как? Ведь печь не разгорелась бы!

— При открытой-то дверце? Опасная это вещь — печное отопление. Вот уж так.

— Благодарю вас, Мария Николаевна. Ваша остроумная догадка позволяет по-новому взглянуть на эпилог. — Василий Митрофанович галантно поклонился. — Вы мне позволите иногда позванивать? Было бы так приятно поболтать с вами.

— Конечно, конечно, звоните. Я буду рада. Да и навещайте.

— Спасибо, вы очень добры. Я ведь уже говорил, человеку плохо без матери. В любом возрасте, да. Вот и ваш дом. До свидания и спасибо еще раз.

РЕЦЕПТЫ

Августовские вечера короткие. За окнами было совсем темно, когда Фаина Амшировна начала собираться. Машина ждала ее во дворе. Софья Николаевна на предложение подвезти ее и внучку до дома ответила отказом, сославшись на то, что не успела записать рецепты варенья. Фаня надела висевший на спинке стула прокурорский китель, расправила юбку. Сестры вышли в коридор проводить ее до дверей.

— Постойте, — спохватилась Соня, — так я не поняла, значит, это был несчастный случай?

— Почему же? — Фаня удивленно подняла брови. — Думаю, самое что ни на есть убийство. И причина одна из древнейших — месть.

— Но как? Не закрывали и не открывали…

— Ну да. Матильде достаточно было просто затопить печь, а для отвода глаз — и у себя. Ей-то ничто не угрожало, она всегда спит с открытой форточкой. До свидания, Машенька… Сонечка… Была рада повидаться!

Дамы вернулись в комнату, где на маленьком диванчике спала, свернувшись клубочком Сонина внучка. Одеяло сползло на пол, и девочка поджимала под себя замерзшие ножки. Софья Николаевна закутала ее как следует и прикрыла окно, около которого курила весь вечер Фаина Амшировна. Порывшись в тумбочке, Мария Николаевна достала школьную тетрадь в косую линейку и простую ученическую ручку, заправленную фиолетовыми чернилами.

— На вот, — протянула она тетрадь и ручку Соне, — садись и записывай, а то спать пора. Устала сегодня страшно. Готова? Ну пиши. Вишня: перебрать и вымыть, вынуть косточки, взвесить чистые ягоды. Взять столько же сахарного песку, самого чистого, засыпать ягоды и оставить на несколько часов на холод. Взять еще столько же сахарного песку, сварить сироп, залить ягоды, довести до кипения, осторожно варить на маленьком огне полчаса, снимая пену, отставить на холод. Так три-четыре раза, пока сироп не станет густым. Опустить палочку корицы или ванили, проварить еще пять минут и остудить. Корицу вынуть, помыть, высушить. Чаше всего можно использовать несколько раз. Записала?

— Да. Послушай, Маша, я всё равно не понимаю, как же это Матильда их?..

— А очень, я думаю, просто: прочитала письмо, поднялась еще раз, видит — спят, растопила печь и ушла к себе… Пиши дальше. Крыжовник: ягоды перебрать, промыть, отстричь хвостики и каждую проколоть насквозь булавкой, взвесить, залить водкой…

— Мы не заливали. Для чего это?

— Чтобы не разваливались. У меня водки не было. …Отставить на холод на несколько часов. Взять вдвое сахарного песку и сварить сироп, залить ягоды. Дальше как с вишней, только надо еще положить вишневые листья вместо ванили и корицы. Записала?

— Да. И ты общалась с ней еще? После ЭТОГО?

— Нет, ни разу. Пиши дальше. Абрикосы: плоды перебрать, промыть, осторожно разделить на половинки и вынуть косточки. Косточки аккуратно расколоть, достать ядра. Половинки взвесить, взять столько же сахарного песку и ядрышки, сварить с ними сироп, залить абрикосы. Дать настояться. На очень маленьком огне варить час. Не мешать ни в коем случае! Всё?

— А как же следователь? Он ее арестовал?

— Так доказательств-то нет. За что же? За то, что я считаю, что это она растопила печь? Нет, Мотя очень хорошо всё продумала. И по всему — не она топила. Даже на дверке в ее комнате — только жильцовы отпечатки. А что у нее подол в саже — пойди докажи, что у них измазалась, а не у себя. Я и не говорила ему ничего. Ну хватит, спать пора…

— Но если ты ошиблась? Если это просто несчастный случай?

— Нет, Соня, Мотя очень любила сестру и детективы.

— Значит, следователю Матильда все-таки солгала?

— Почему? Она просто по привычке не всё сказала.