ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

 

– Мам, меня в Чечню забирают, – начал еле слышно репетировать Василий, чуть отойдя от остановки. Старый автобус запыхтел и покатил обратно в районный центр.

Утром призывник ездил в военкомат и узнал, куда его отправляют служить. Возвращаться домой и сообщать эту неприятную новость не хотелось. Больше всего он боялся огорчить маму и чувствовал виноватым именно себя. Как будто он сказал что-то не то капитану Козинцеву, нагрубил тому, или неправильно заполнил тест, или на медкомиссии показал себя не так, как все остальные. Кого определили в соседнюю Воронежскую область, кого на Урал, кого аж в Питер, а троих ребят – в Чечню.

- Да не бойтесь вы! – по-дружески успокаивал военком. Достав сигареты, он предложил закурить, но все трое в один голос отказались. – Сейчас в Чечне уже давно тихо-мирно, уютно-комфортно, евроремонт и все блага! Полгода побудете в Ставрополе, в учебке, притрётесь, а из Чечни и деньжат привезёте, там дюже хорошо платят. Я бы сам подался на годик-другой, да жена, дочки… – махнул он рукой и закурил.

Василий не боялся за себя, но знал, как это воспримет мать. Ей нелегко далась мысль о разлуке с сыном, но решимость свёкра, главы семьи, была непробиваема, и она смирилась. Хотя намного легче было каждый день, в обед, таскать бидоны молока с пастбища, управляться с дюжиной овец, следить за сотней кудахчущей, гогочущей и крякающей птицы… «Два года быстро пролетят, ты и не заметишь», – убеждали соседские бабки, сыновья которых давно уже отслужили.

«Меня забирают в Чечню, мам», – бормотал по дороге Василий, пытаясь подобрать самые лёгкие слова. Он крутил их и так, и эдак, говорил то тише, то громче – а ничего не нравилось, всё было не то.

Увидев мать в огороде, юноша воровато прошёл мимо родной калитки, которую он с тремя сёстрами красил в прошлом году. Василий хотел открыть засов и войти, но ноги сами понесли его дальше. Обогнув забор, он подступил к главным воротам, напротив которых красовался новенький трактор. На седьмой год «семейного бизнеса», как ядовито судачили в округе, Подольским удалось приобрести механического «коня», с которым умело обращался будущий хозяин. Семья Подольских была самой трудолюбивой в Беликовой Балке; они первые в деревне взяли кредит, арендовали землю, обзавелись многочисленной скотиной, занялись пчеловодством. Почти вся деревня завидовала им.

Трактор стоял возле забора, укрытый от жаркого полуденного солнца раскидистым абрикосом. Дед Василий посадил саженец восемнадцать лет назад, в день рождения внука, которого назвали в его честь. Дед гордился будущим солдатом, окрепшим, широкоплечим, выносливым и сильным, без единой болячки. «Настоящий у нас боец, не чета этим хлюпикам! – хвалился он».

Призывник долго переминался с ноги на ногу, топтал горячий песок, легонько пинал тракторное колесо, сорвал три ещё неспелые абрикосины, одну из которых зачем-то разжевал и жутко скривился, выплёвывая. Потом он прошёл вдоль забора до сенника, в тёплом углублении которого, под полом, окотилась их кошка пятью рыженькими мяукающими комочками. Проверил, что все на месте, и только тогда зашёл во двор. Никого не увидев, постоял возле каменного колодца, наслаждаясь выходящей из него прохладой, пересчитал банки, опрокинутые вверх дном на колья забора, и всё, что можно, ещё раз внимательно оглядел, прежде чем пойти к маме и сообщить ей нерадостную весть. Та до сих пор копалась в огороде.

– Меня в… – запнулся он, увидев уставшие глаза матери, и опустил голову. – Мам, забирают меня… в Чечню забирают.

Получасовую репетицию фразы будто вмиг изъела тля. Буквы рассыпались цветочной пыльцой, не желая соединяться в слова. Слова, в свою очередь, разваливались по швам и трещали. Василий только сейчас понял, что у него до боли першит горло. Да ещё сильно кислило от зелёного абрикоса.

– Как в Чечню? – не поверила мама и уронила тяпку на молодой и ещё неокрепший куст помидора. – Говорили же, что больше не будут забирать в Чечню, а только по контракту?

Она встала, вытирая руки о халат. Василий неуклюже ковырнул влажный чернозём носком ботинка, отогнал рукой подлетевшую бабочку, медленно поднял тяпку.

– Не знаю, – наконец уныло промямлил он, тяпкой очищая грязь с ботинка. – Сегодня этот, как его, ну кто там главный, Козинцев, сказал, что меня в Чечню, уже точно. Троих нас таких…

Дед Василий считал, что каждый человек должен отдать долг стране, а мужчины отдают этот долг за своих женщин: матерей, сестёр, жён и дочерей. Только армия сделает из пацана настоящего мужика, способного стать крепкой опорой для своей семьи. Спорить с ним было бесполезно, и родители в итоге смирились. Не помогли слёзы матери, рассказывающей о «дедовщине» и трагических случаях в современной армии, о которых ярко живописалось в газетах. Отец призывника, Пётр Васильевич, всегда молчаливый и угрюмый, никогда ни с кем не спорил и не высказывал своего мнения. Он всегда чувствовал себя «срединным», между двух Василиев: сначала был сыном Василия Подольского, главного бухгалтера совхоза-миллионера «Красный Октябрь», потом сразу стал отцом Васьки.

Главой семьи Подольских вот уже десять лет, после смерти жены Галины Николаевны, был дед Василий. И он уверенно и авторитетно стоял на своём – внук отдаст долг Родине!

Вечером того дня, как стало известно, где будет служить отпрыск, все собрались на семейный совет. Мать плакала, её обнимали и утешали дочери, девятилетняя Катюша тоже тихо рыдала, уткнувшись в мамин живот. Призывник, чья судьба сейчас и решалась, понуро, как бы отстранённо, откинулся на диване и закрыл глаза. Он знал, что от него ничего не зависит и лучше молчать – последнее слово всё равно останется за дедом.

– Наш сын не будет служить! – привстав, твёрдо произнесла мать. Три пары нежных рук дочерей потянулись к ней и вновь обняли, прижали, укрывая от властного дедова взгляда.

Следующие секунды прошли в гробовом молчании.

– Отец, – не выдержав, впервые повысил голос Пётр и встал из-за стола, – пойми же наконец: это тебе не твоя армия и не моя! Сейчас – совсем другое время, другая страна, всё изменилось! Мы согласились с тобой, пусть Васька служит, но это же Чечня, отец!

Дед Василий уставился в пол, разглядывая трещину меж половиц, и нервно мял пышную седую бороду. В который уже раз заметил нехватку пуговицы на рукаве и вспомнил о жене: будь та жива, пуговицу давно бы пришила. Он знал, что Галина не отпустила бы Ваську в Чечню, она любила внука, нянчилась с ним, баловала. Первый же! «Что же ты так рано ушла, Галочка моя, ласточка…»

Все затихли, включая Катю, и уставились на старика, в котором сейчас бурлил «котёл» противоречий, подогреваемый огнём приятных воспоминаний. Он боялся поднять лицо и увидеть плачущих внучек и невестку. Боялся показать слабину, поколебать в них нерушимость собственного Слова. Лампочки на люстре, казалось, чувствовали напряжение и моргали, свет прерывисто дёргался, то чуть ярче, то чуть слабее. Но никто в большом зале этого не замечал, потому что такое «светопреставление» повторялось каждый вечер по всей деревне.

– Ладно, – вымолвил глава семьи голосом медведя Топтыгина из любимого Катиного мультика и точно так же встал, как тот медведь. Даже лампочки перестали моргать, ожидая, что последует дальше. – Завтра поеду в военкомат сам, всё узнаю. Не будет он в Чечне служить, обещаю, Светлана, не будет он в Чечне…

И поехал, и узнал. Он выполнит своё обещание. Ведь он произнёс своё Слово.

…Дед Василий выяснил, что нужно всего двадцать тысяч рублей, чтобы солдат попал не в Чечню, а служил где-то недалеко, в области. Двадцать зеленовато-салатных бумажек, – не так это и много, не правда ли? Или две сотни бумажек поменьше, цвета зрелой пузатой тыквы, поблёкшей от летнего солнца. Дед мысленно распрощался с этой суммой, раздумывая, какой скотиной придётся жертвовать… Но всё оказалось гораздо сложнее: эту сумму нужно было «уплатить» немного раньше, а сейчас уже было поздно. Выход представлялся Василию Подольскому только один – в таком случае, его внук вообще не будет служить. Армия не получит в свои ряды такого красного молодца!

«Белый билет» съел последние успешные годы «семейного бизнеса». Пришлось продать всю скотину, опустошить оба погреба и зернохранилище, расстаться с молодняком… – в хозяйстве осталось только двенадцать кур, петух, рыжая кошка с пятью котятами, две собаки, трактор и арендованная земля. И долги. Но Подольские – они же работящие, любят землю, восстановят, всё у них ещё будет. Главное, сын, кормилец будущий, надежда и опора, будет работать вместе с ними, пахать землю, косить сено, собирать урожай… Трактор ведь остался, земля тоже… Всё будет ещё, ведь сынок, родной, единственный, кровиночка, дома остался, будет помогать…

В июне забирали последних призывников. Беликова Балка провожала своих защитников. По деревне дружно разливалось эхо солдатских проводов, перекатывалось из одного дома в следующий, по улицам и просёлкам, через огороды и сады.

– Ма, можно я к Петьке пойду? Его на Урал забирают.

– Ой, Вася, может не надо? Все же знают, что тебя откупили, и так все против нас. Будешь как бельмо на глазу маячить там, – заволновалась мама, разливающая по банкам парное молоко. В этот раз ночная дойка принесла молока больше, чем вчера.

– Ну, Петька – друг же, да всё нормалёк буде, ма. Дед лишь бы не узнал.

– Он сегодня на поле ночует, с отцом, – зачем-то напомнила сыну женщина, давая этим самым пропуск на гулянье.

– Ну и классно, я пойду, ма, ладно? – У Василия заблестели от радости глаза.

– Иди, горе луковое моё, – улыбнулась мать. – Принеси мне ещё две банки.

– Ага, Катьке не говори, а то сболтнёт…

Коротка июньская ночь. Очень душно и жарко. На небе крапинками рассыпаны сияющие звёзды. Сверчки трещат, заполняя тишину своей песней.

Незаметно подступало утро, потревоженное чьими-то пьяными голосами:

– Заводись, зараза!

Уже почти солдаты, Пётр и Михаил, со своим другом Василием захотели под утро, после застолья, искупаться в пруду, напоследок. Всё-таки два года служить – где там, на холодном Урале, искупаешься вот так? Нога соскакивала с педали, мотоцикл никак не хотел подчиняться, но в конце концов задребезжал, и весёлая троица с воплем покатила из деревни по просёлочной неровной дороге.

Петька управлял своим любимцем, и его вдруг осенило: марка мотоцикла – «Урал», и его отправляют служить тоже на Урал. Вот же счастливая случайность, это непременно к удаче! От этой внезапной мысли юноша пришёл в такой восторг, что совсем забыл о мотоцикле, а повернулся к друзьям, чтобы сообщить им эту новость…

До пруда они не доехали. Мотоцикл мчал на полной скорости и врезался в железобетонный столб.

Синий трактор одиноко стоял возле забора, за двором, под старым абрикосом, и ждал хозяина.

– Ку-ка-ре-ку!!! – Петух будил округу. Он не знал и никогда не узнает, что этот день запомнит вся Беликова Балка. Не знал, что вся Беликова Балка будет оплакивать погибших ребят, и что их похоронят рядом. Не знал, что осенью старый абрикос иссохнет и не даст больше ни одного плода. Не знал, что Светлана Подольская не сдастся, и что через полтора года у Катеньки появится родной братик, которого назовут Василием. Он совсем ничего не знал и кукарекал. Для него… жизнь продолжалась.

 

 

 

ДЫРКА НА РУБАХЕ

 

Светлой памяти Горшколепова Ивана Степановича

 

Под очередные и уже привычные упрёки жены я вышел на балкон покурить. Итак уже снизил свою норму до половины пачки в день, а она всё недовольна. Ну не могу я бросить, не могу! Уже и таблетки перепробовал, и пластыри, и методики разные – ничего не помогает. Держит меня сигаретный демон в своих когтистых никотиновых объятиях, держит и не отпускает, зараза. Конечно, с радостью бы бросил, но это ж нелегко!

Я покрутился в поисках пепельницы, но так её и не нашёл. Глянул вниз: ни у кого бельё не висит, так что можно стряхнуть.

Месяц назад Ирка принесла с работы распечатку новой книги какого-то американского врача, психолога, вроде. Триста с лишним листов! Пуля такую толщину не пробьёт, даже самая бронебойная. Обалдеть, как её только не выгнали с работы – это ж одной бумаги на мою суточную зарплату.

Целую неделю я читал эту распечатку, но ни черта не понял – не «пробили» мою тягу эти триста листов. Не для меня все эти психологические премудрости и изыски. «Яблочная технология» мне больше понравилась, она простая: захотел курить – съешь яблоко. Я за неделю их столько погрыз, что ужасы по ночам снились, а про зубы свои вообще молчу: аж скрипеть начали после яблок. И во рту привкус такой постоянно, будто железа наелся. Фу, аж вспоминать тошно.

Я с удовольствием выдохнул дым. Потом затянулся. Медленно, не спеша, во всю грудь… Дым мягкий, как подушка из гусиных перьев, лёгкий, приятный на языке, тёплый… Всё же, есть в курении своя философия…

Ай-ай! По привычке постучал по сигарете, но не в пепельницу, а на ладонь.

Оп-па, дырка! На рукаве рубахи был сигаретный «ожог» (небольшой, мизинец не пролезет). Я пощупал края… Старая дырка, давняя. Как это Ирка не углядела? Обругала бы… Хотя, рубаха домашняя, не новая, на улицу я в ней не выхожу, разве что мусор вынести, но это не считается.

Дырка с задней стороны, под локтем. Почему? Как она образовалась? Что бы сказал на это Шерлок Холмс со своим дедуктивным методом?

Ирка подошла неслышно. Или же я так увлёкся изучением рукава, что не заметил её.

– Ага, увидел, – напугала она меня. – Не прошло и полугода… Хотя, вру, как раз полгода и прошло.

Я нахмурился. Это уже прям детектив какой-то!

– Ну, вспоминай, вспоминай, – незлобно издевалась любимая жёнушка.

Я и вчера не помню, что было, по какой дороге ехал, а это аж полгода!

Так, сейчас начало апреля, значит, тогда был… э, сентябрь. Ну и?..

Моё лицо не скрывало откровенного недоумения.

– Тебе надо жидкость тормозную поменять… Папа когда умер? – спросила Ира очень серьёзно, перестав улыбаться.

– В сентябре, – машинально ответил я, не успев сообразить, к чему задан вопрос.

Она молчала. А я, наконец, прозрел.

Ира заботливо протянула мне старую – всю в пепельной гари, въевшейся, засохшей, которую не одолеет ни одно моющее средство, – стеклянную пепельницу янтарного цвета, купленную отцом лет двадцать назад, и ушла с балкона. Я примял окурок и вновь повернулся в сторону соседней девятиэтажки, облепленной кондиционерами и спутниковыми тарелками. Раньше, помню, люди на балконах бельё сушили: сегодня стирает одна половина дома, завтра – другая. И чередуются до самой зимы. А сейчас… Вон: раз, два – и всё. А «кондюков» штук сорок… Перестал народ сушить пелёнки-распашонки на воздухе, стиральной машине доверился. Кондиционеры им подавай в каждую комнату и даже – в кухню.

У нас бельё всегда папа развешивал. Мать, всю жизнь прожившая в деревне, боялась смотреть вниз с седьмого этажа (раз глянула: «Свят-свят!», креститься начала, чуть в обморок не упала). Отец брал швабру, подтягивал все веревки к себе, на шее у него болталась и перещёлкивалась целая связка разноцветных прищепок. Тазик с горкой выстиранных простыней, пододеяльников, наволочек и прочего добра он ставил на стол, отодвигая горшки с цветами…

Отец… В сентябре умер отец. Шестьдесят шесть лет, не старый ещё. Рак легких, панкреатит… Сначала лечили от желтухи три месяца, потом панкреатит «случайно» обнаружился, потом… Три операции за два года…

В июне он начал поправляться, мы радовались. В июле даже сам ходил, с тросточкой. Хлеб покупал в соседнем доме. Целое событие для нас. Мать, я или Ирка каждый раз следили за ним… Он знал, но не ругался – мы все делали вид, что никто ни о чём не догадывается.

А в августе ему откровенно поплохело. Слёг, снова пожелтел. Похудел, скулы выпирают, челюсть иссохла, рёбра торчат. Кощей, только смертный… Смертный. Все мы живые – смертные.

Три операции! Жуть такое перенести и пациенту, и родственникам. Родственникам, возможно, даже тяжелее. С медсёстрами как? Полтинник не сунешь – ничего не скажут. Что тебе в справочном бюро. Ох, сколько мать намучилась… Она после второй операции всё знала там лучше главврача-главрвача. Она в белом халате – вот и шли все родственники больных за информацией к моей матери, думали, что старшая медсестра.

 Не хотела отца оставлять ни на минуту. Там и ночевала – то на стульчике, то рядышком на кровати сгорбится… Больше, конечно, на стульчике – боялась потревожить. Ирка её заменяла, но мать противилась. Вдруг чего случится, а только ж она всё знает. Но раза два в неделю я забирал её на машине домой: купалась, стиралась, гладила всё, отдыхала, из рук не выпуская мобильник. С ним, крепко сжимая, как дитё с любимой плюшевой игрушкой, и спала. Спала плохо, ворочалась, перекладывалась с одного бока на другой… А утром, ещё до зари, встаёт, будит меня: «Поехали, сынок, в больницу, к папе». Не спала она дома по ночам!

Туда придёт, всё осмотрит, ощупает, погладит по голове отца… Успокаивается. Засыпает на стуле, подложив подушечку под спину. Мы ей плед купили…

Медсёстрам, говорит, ни до чего дела нет. В палате, рассчитанной на четырёх, вместили аж семь коек. Духота страшная! Телевизор с кондиционером только в вип-палате. Сволочи. И часто мать жаловалась на одну медсестру.

Старичок там под капельницей лежал (он с отцом подружился – они в шахматы играли да футбол ругали); заканчивается в ней лекарство, нужно новую ставить. Время чётко расписано. И что же?! Вот идёт последняя струйка, дальше в вену прорвётся воздух – и смерть старичку! А медсестры и нет. Мать перекрывала капельницу и ждала. Через полчаса терпение лопало, и она шла, ругалась: «Как так можно, человек же живой?..» И что? А ничего! Того бедного старичка так и обслуживала мать, даже капельницы сама меняла. Медсёстрам наплевать.

Дочь того старичка приехала, они не местные, привезла дюжину банок с вареньем и другими закрутками, всё матери передала… Ни отцу, ни тому старичку, ни вообще кому-нибудь в палате варенья да соленья не желательны. Очень она благодарила маму… Денег предлагала даже. Мама ни в какую! А сами они не могут с дедом сидеть, у них хозяйство в деревне…

И ведь заплатили хорошо и врачу, и медсёстрам… Оскотинились люди. Очень я был зол тогда. Врачу морду хотел набить… Он говорил перед первой операцией, убеждал, настаивал, что ничего страшного, операция поможет. Тридцать тысяч давайте – и всё. Мы верили. Врач же, в белом халате, с чепцом, в ватно-марлевом «наморднике» (не помню, как правильно называется).

Тридцать тысяч… В то время вся отцова пенсия за год. Да дело даже не в деньгах. Деньги что? Бумага разрисованная, с картинками и циферками, с блестящими ленточками-штришками. Жизнь бесценна. Особенно близких людей.

Но отцу после операции легче не стало. Последовала вторая операция, ещё более дорогая. Мы продали дачу, влезли в долги – ему наврали, что всё бесплатно, как раньше. И лекарства тоже бесплатно. От дедушки Мороза…

Ходил он, бедный, с двумя штырьками в пузе – дренажные трубки… И только перед третьей операцией врач нам сказал, что у отца рак. До этого не говорил, хотя, сука, знал. Скрывал. Мразь! Так хотелось его ногами отпинать! Не руками даже, а только ногами, в грязных ботинках… Деньги промышлял с нас… Они все там такие!..

Эх… Полгода прошло…

В самом конце августа, когда отцу уже было совсем плохо, еле дышал, даже ворочаться стало невмоготу, упросил он меня поехать на рыбалку. Ну, то есть, он всё время канючил. На рыбалку бы, говорит, посидеть с удочками в последний раз… Я обещал, всё обещал. Обещал. «Да, отец, на следующих выходных». «Да, отец, в пятницу я как раз выходной». «Да, у нас в четверг ревизия, я шефу не нужен…»

Обещал, обещал, но так и не вёз его. А ведь машина своя есть, стоит в гараже напротив дома. Место под гараж отец пробил, сам же и кирпич добыл у кого-то (небось, со стройки спионерил)… С первой моей машиной тоже он помог… Сесть да поехать… Но куда ему?! И мать не разрешала.

Перед второй операцией он до того ошалел, что сам себе рыбалку устроил на дому. Прихожу я, вижу, рядом с его диваном ведро с водой, у него в руках полутораметровый конец удилища, на котором вся оснастка держится. Он размотал крючки и в ведро забросил с поплавком… Поплавок от сквозняка колышется, будто по-настоящему… Камыши, разве что, не шелестят рядом, да лягухи не квакают.

Это Ирка ему ведро воды налила и удилище достала. И сквознячок небольшой устроила: открыла на кухне и в зале окна. Сообразила, молодец она у меня.

Эх, сволочь я! Был же июнь, июль, когда он поздоровел, ходил, даже зарядку по утрам стал делать. За хлебом собирался в костюме, с медалями…

А у меня всё не получалось да не получалось. Или не хотел я. Что сейчас-то врать себе. Отмазывался, что в эти месяцы рыбалка пустая. Сабанеев ещё писал, что в июне и июле можно не рыбачить, ловлю прекратить. Я Сабанеевым давил, мол, подождать надо, послушать специалиста… На десятый мой день рождения папа подарил книгу Сабанеева про рыбалку, с чёрно-белыми иллюстрациями…

Отец соглашался, кивал: хорошо, мол, сынок, отложим до августа…

Но и август прошёл без рыбалки. Да и поплохело ему совсем, стонал по ночам. Терпел.

А, чего уж сейчас скрывать-то… Выпивал он в своё время сильно, по молодости-то особо, но не буйствовал – сразу в кладовку шёл спать. И дымил, как паровоз, всю жизнь, сначала «Беломор-Каналом», потом «Примой». В больнице – ни-ни, строго запрещено было, мать следила. А дома, между операциями, не сдерживался. И откуда только сигареты брал?! По три сигаретки в день выкуривал. Мы были в курсе и скрывали. Врач потом разрешил по три сигаретки-то. Можно, мол.

Я уверен, врач знал с самого начала, что отцу уже ничем не помочь. Поэтому и курить разрешил… Хм, посмотреть, так вроде хороший мужик этот врач. Толковый, здравый. Мужик, одним словом. Настоящий… Зря я на него, наверное, тогда… Вспылил. Может, он правильно всё делал, как нужно, на совесть, по всем медицинским законам? Только вот, наверное, отцу уже никто не мог помочь, никакая операция… Видно, отмеряно ему было где-то шестьдесят шесть лет – и как ни крути, какие деньги ни вкладывай, в какой клинике ни лечись – всё одно. Тут закон другой, высший, никаким скальпелем его не изменить.

И вот, в конце августа, в последних числах, отец взмолился. «На рыбалку хочу. Отвези меня, сынок, на рыбалку. Прошу».

И заплакал.

И я вместе с ним.

И повёз.

Собрали рюкзак со снастями, удочки, садок, еды – как раньше: варёные яйца, огурцы, порезанные хлеб с колбасой, по два помидора, соль, полторашку кваса и чая сладкого обязательно. Ну, это раньше квас брали, а тогда я взял «чайного гриба». Ирка раздобыла у кого-то. Тоже вкусный напиток, освежающий.

Червей и опарыша я купил в магазине, перловку бросил в термос с кипятком, чёрного хлеба с белым смял и растительным маслом сдобрил…

Приехали на озеро. Нашел я ухоженное и наверняка прикормленное место с рогатинами. Усадил отца на раскладное кресло. Сунул ему в руку удочку… Хотел наживить червя, да не дал он мне.

– Сам! – буркнул отец и сплюнул на шершавые пальцы.

Но закинуть удилище я ему не разрешил. Да он и не смог бы, поэтому не протестовал особо. С полчаса не клевало. Я подбросил макухи и перловки, она за два часа в термосе здорово разбухла.

Мне было боязно: вдруг клюнет, как же отец вытащит? У него же всё пузо в швах да трубки эти!

Наверное, подсознательно, я чувствовал, что ему осталось немного. И всё разрешал. Как тот врач. Перед смертью всё можно…

Меня ещё поражало всегда, что отец на рыбалке не курил, вообще. Мог весь день просидеть, часов пятнадцать, но ни одной сигаретки. Закон – на рыбалке не курить! Строгий закон. Но я его нарушал. Не выдерживал.

И ел он на рыбалке мало. Хлебнёт пару глотков сладкого чая, не отрывая взгляда от поплавков, – покушал, называется. «Время, проведённое за рыбалкой, к годам не прибавляется», – говорил он мне. «Как это?» – не понимал я. «Когда ты сидишь на рыбалке, время не считается, будто замирает, останавливается, в счёт жизни не идет», – объяснял. «То есть, если всё время сидеть с удочками в руках, проживёшь бесконечно?» – удивлялся я, пацан малолетний. «Наверное», – пожимал он плечами.

Особо запомнилась одна рыбалка. Было мне лет четырнадцать. Отцу кто-то посоветовал одно озерцо, мы туда поехали вчетвером – с моим дядей по матери и его сыном, то есть моим двоюродным братом, на четыре года младше меня. Мол, на этом озере гибрид берёт на хлеб здорово, но только на белый хлеб, больше ни на что, а червя вообще не признает. «Вегетарианцы там», – шутя объяснял папа.

Ну, взяли мы хлеба, две буханки, а я накопал червей, хотелось раков половить. Да и мало ли, уже тогда понимал, что сегодня рыба может на одно клевать, а завтра к этому и близко не подойдёт. Но отец заерепенился, заартачился, даже накричал на меня, когда я хотел на крючок червяка нацепить. «Говорят тебе, на хлеб тут только ловится! Вот на хлеб и лови!» – нехорошо как-то кричал он на меня. Я не понимал, почему папа так сердится. Ну, все четверо слепили из хлеба горошинки, надели на крючки – сидим, смотрим. На озере смертная тишь, поплавки не шевелятся, не колышутся. Прошло полчаса. Я отошёл от всех метров на десять, с удочкой, прихватив мешочек с червями. Вскоре на один из двух крючков насадил червя, а на другом оставил для виду хлеб. И вот, не прошло и пяти минут, как у меня клюнуло, и я вытащил приличного гибридика, жирненького такого. Бросил его на землю, он подпрыгивал в траве, извивался, пружинился. Серебрился на солнце, переливался.

Я достал садок из рюкзака и засунул первую добычу. «Повезло», – хмыкнул вслух.

Снова вернулся к тому месту. Типа, оно удачное. Снова насадил на один крючок хлеба, а на второй – червяка. Естественно, от всех скрыл, на что клюнул гибрид. И через минуту вытянул ещё одного! «Ух ты!» – воскликнул я при этом. Причём, когда отцеплял гибрида, сбивал с другого крючка хлеб, чтобы новый насаживать. Червяка рыба не успевала сглотнуть, да и приходилось экономить, ведь я не так много их накопал. Каждый червяк «добывал» по четыре-пять рыбин. Хм, червяк-стахановец прям.

Остальные решили, что я нашёл удачное место. К тому же, я нагло врал, что ловлю на хлеб, и даже попросил брата принести следующий комок. Вскоре я размотал ещё две удочки, воткнул рогатины и ловил на три удилища, ловко маскируя червей: на одном крючке болтался приличный кругляш пластилинового хлеба. А тройка неудачников, или, как назвали бы сейчас, лузеров тосковала без единой поклёвки. Горевала и дико мне завидовала, ха-ха! Но подойти ближе гордость не позволяла.

Отец добавлял в хлеб анисовые капли, потом ещё какие-то – без толку!

Я, конечно, поступал нехорошо. Но зачем на меня папа так кричал? Почему запретил ловить на червей? Нет, мол, лови только на хлеб, как я тебе приказал! А вот фиг вам! Да и червей я накопал не так много, жалко было тратить. И обиделся я шибко, особенно на отца.

Трижды чуть не спалился. Брали на червя раки! Тянешь эту заразу, она клешни вперёд выставит, набычится… Страшная зверюга! Такое ощущение, будто рыбина прицепилась килограммов в пять, сазан или вообще щучка. А там – всего лишь рак.

«Ух-ты, рака зацепил за клешню!» – сразу сообразил я. Хм, я в детстве таким находчивым был… Куда это испарилось за десять лет?

И вот так я «за клешню» поймал трёх раков.

А потом меня чуть братишка не выдал, Вовка. У меня взяла левая удочка – я подсёк, вытянул. Но тут же клюёт правая удочка – тоже тяну. Сразу же ложится третий поплавок и ведёт от берега. Я две удочки бросаю рядом на землю, вместе с гибридами, сам тяну третью, а там, собака, прицепился здоровяк, наверное, папашка кого-то из пойманных. Я дёрнул, показалась его морда, вылез он из воды наполовину – да как дёрнет, подлец! Порвал лесу, ушёл вместе с двумя крючками и грузиком.

Мужики ругнулись, но как-то восторженно, восхищённо. А Вовка подбежал ко мне, чтобы помочь отцепить пойманных гибридов. Я не успел его остановить, но успел сказать: «Что бы ты ни увидел, молчи! Понял?!» Он вроде кивнул: да, мол, понял, но когда освободил рыбину от крючка, увидел червячка. И чуть не заорал. Но я успел его заткнуть…

В общем, он пришёл ко мне, стал левее, чтобы не видели отец с дядькой, и действовал по моей технологии. Удачное я место нашёл, да. Но скоро черви закончились, а с ними и клёв – и наши отцы заключили, что теперь уж точно рыбы не будет, можно ехать домой.

Папа мамке так меня нахваливал, так нахваливал… Я покраснел, но не признался… Стыдно мне было за этот поступок ещё очень долго… Да что там, до сих пор совесть мучает…

Последняя рыбалка с отцом тоже запомнилась.

– Хочу воду попробовать, – попросил он.

Я ему помог, аккуратно придерживал под мышки. Он обмакнул пальцы, потом всплеснул, что-то пробормотал.

– Спасибо.

И вдруг начало клевать. Сначала у меня, я вытащил карпика с ладошку. Потом и у него.

Отец всегда был осторожен и терпелив. Никогда у него не было пустых подсечек. Если тянет, то уж наверняка с рыбиной. Или же знает, что рыба отошла, не соблазнилась наживкой. Он недовольно вытаскивал, медленно, и либо менял червя, либо его поправлял. Да приговаривал: «Попортила только, потыкалась, но не взяла…»

И вот он, забыв о боли, забыв обо всем, подсекает и тянет… Быстро поднялся с креслица, как ужаленный…

Карп попался огромный, по локоть. Но отец залихватски, ловко его подтянул к берегу, не вытаскивая из воды. Тот уворачивался, крутил круги, долго не сдавался. Но и отец тоже… Отец победил. Сам вытащил, снял с крючка и бросил в садок.

И улыбался. Долго улыбался. Расплывался в улыбке. Улыбка так и играла по всему лицу. Одно удовольствие было смотреть на него.

– Можно ехать домой, – вскоре сказал он. Ему хватило одного карпа. Но здорового!

Я натаскал два десятка, но самый большой у меня был в полторы ладошки. Не чета отцовому.

Мать пожарила, уложила отцова карпа отдельно на вытянутую тарелку-лодочку, украсила зеленью… Отец умял его всего. Хотя, конечно, жареное ему было противопоказано.

Но перед смертью всё можно. Даже врач подтвердил.

Засыпал в ту ночь отец довольный. Очень довольный. Мать сказала, что таким его не помнит уже лет пять как. Блаженная счастливая улыбка не сходила с его лица дня три…

Через неделю мы его хоронили. Человек двести провожало…

Да, дырка! Дырку-то я на рубахе прожёг как раз в ту последнюю рыбалку, засмотревшись на битву отца со своим последним карпом. И я ведь почувствовал боль, но забыл, не обратил внимания. И дыру видел, но тоже забыл.

Спустя полгода увидел вновь. Порой, такие несущественные мелочи…

– Саш, ты чего? – подошла Ирка.

Я обернулся, вытирая ладонями глаза… Ладони стали влажными.

– Да так, ничего. Вспомнил.

– Рыбалку.

Ирка не спросила, нет. Уточнила. Она догадалась. Женщины очень проницательны.

– Слушай, а давай на озеро съездим… – предложила она.

У меня самая лучшая жена.

– Можно…

А ещё я в ту секунду решил бросить курить. Взять и бросить. Сила воли и позвонки выпрямляет, а тут всего лишь сигареты… Ерунда. Брошу. Но Ирке бахвалиться не буду пока.

Вот точно знаю, уверен в себе, что курить больше не буду. Хватит, баста!

– Перловки надо купить, – предложил я и обнял жену.

– Нам, наверное, скоро некогда будет на рыбалку ездить.

– Это почему? – взъерошился я, даже отстранился сразу.

Огорошила жёнушка, вот уж… Не ожидал, не ожидал. Лиса! Подластилась, задобрила – и на тебе.

– Я сегодня на УЗИ была. У нас маленький будет. Сынишка.

– О… А… Э… О…

Ирка засмеялась, встряхнула меня.

– А… О…

– Придётся тебе бросать курить.

– Брошу, зуб даю! Сегодня, сейчас же!

– Ой ли, – засомневалась она.

– Точно говорю, брошу!

– Посмотрим, посмотрим, – вдруг прижалась она всем телом ко мне.

– Сын, точно знаешь?

– Точнее не бывает! А ещё я точно знаю, в честь кого мы его назовём…