Авторы/Краснопёров Алексей

«НЕТ, РЕБЯТА, ВСЁ НЕ ТАК…»

 

Цыганская тема в творчестве Владимира Высоцкого

 

 

(Окончание. Начало в № 1—2, 3—4.)

 

* * *

Проследим дальнейшее развитие сюжета рассмотренного нами триптиха через дилогию «Очи черные».

Итак, герой Высоцкого, посетив рай и убедившись, что там живут по законам зоны (как в зоне за пайку хлеба могут лишить человека жизни, так и рай «награждает» героя за горсть бледно-розовых мороженных яблок пулей в лоб), возвращается на землю и вновь оказывается на дороге. Едет и поет (и не поет даже, а орет), а чтоб снять напряжение после «мест этих гиблых и зяблых» — тут-то и пригодился зеленый штоф, припасенный впрок в незапамятные времена.

 

Во хмелю слегка лесом правил я.

Не устал пока — пел за здравие.

А умел я петь песни вздорные:

«Как любил я вас, очи черные!»

 

То плелись, то неслись, то трусили рысцой,

И болотную слизь конь швырял мне в лицо.

Только я проглочу вместе с грязью слюну,

Штофу горло скручу и опять затяну:

 

«Очи черные, как любил я вас!..»

Но… прикончил я то, что впрок припас,

Головой тряхнул, чтоб слетела блажь,

И вокруг взглянул и присвистнул аж <…>

 

Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!

Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!

Из колоды моей утащили туза,

Да такого туза, без которого — смерть!

 

Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс —

Бубенцы плясовую играют с дуги.

Ах вы, кони мои, погублю же я вас!

Выносите, друзья, выносите, враги!..

 

Кони и на этот раз не подвели, вынесли. И герой оказывается в некоем странном месте, странном доме, который ничем не отличается от тех мест, откуда он только что прибыл. Здесь всё тот же извечный российский бардак, пьянство, и странные люди живут по тем же законам зоны, что и обитатели рая. Люди эти по-другому жить и не могут — отвыкли, разучились, растеряли всё доброе. Слишком долгим было путешествие героя.

 

Что за дом притих, погружен во мрак,

На семи лихих продувных ветрах,

Всеми окнами обратясь во овраг,

А воротами — на проезжий тракт?!

<…>

В дом заходишь как — всё равно в кабак,

А народишко — каждый третий — враг.

Своротят скулу — гость непрошеный.

Образа в углу и те перекошены.

 

И затеялся смутный, чудной разговор,

Кто-то песню стонал и гитару терзал.

И припадочный малый — придурок и вор —

Мне тайком из-под скатерти нож показал.

<…>

Двери настежь у вас, а душа взаперти!

Кто хозяин здесь — напоил бы вином!

А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути

И людей позабыл — мы всегда так живем».

 

 

В этом доме герою не по нутру, и он уходит дальше, продолжая скачку в поисках места, где «не странные люди как люди живут». На этом пути ему предстоит еще много, но поиски оказываются тщетными. Не помогла и песня — в общем, главное дело автора на этой земле. Обе серии песни «Очи черные» объединяет общий финальный куплет, который подводит некую черту под исследуемой нами темой, основной ее частью:

 

Сколько кануло, сколько схлынуло!

Жизнь кидала меня — недокинула!

Может, спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая!

 

Для полноты картины отметим еще одно стихотворение Высоцкого, хотя и не имеющее решающего отношения к нашей теме, но вписывающееся в логику поэтического сюжета. Убедившись на собственном опыте в справедливости пушкинских слов: «..нет правды на земле. Но правды нет — и выше» (в тексте Высоцкого об этом сказано так: «Справедливости в мире и на поле нет»), герой предпринимает попытку опуститься еще и на дно морское и детально исследовать его, точно так же, как в свое время рай:

 

Упрямо я стремлюсь ко дну,

Дыханье рвется, давит уши.

Зачем стремлюсь я в глубину?

Чем было плохо мне на суше?

 

Там, на земле, — и стол, и дом.

Там я и пел, и надрывался.

Я плавал всё же, хоть с трудом,

Но на поверхности держался.

<…>

Похлопал по плечу трепанг,

Признав во мне свою породу…

И я выплевываю шланг

И в легкие пускаю воду.

 

* * *

В заключительной части нашего исследования речь пойдет о стихотворениях Высоцкого последних лет его жизни. Цыганская тема намечена здесь пунктиром (за исключением самой последней песни), но всё же прослеживается. И связано это, как ни странно, с Францией, в первую очередь с другом Высоцкого — знаменитым художником Михаилом Шемякиным.

Мы уже упоминали в начале нашего разговора песню «Французские бесы». Далее нам кажется уместным остановиться на некоторых фактах, связанных с отношениями Высоцкого с, так сказать, «живыми» цыганами, их песнями. В России Высоцкий неоднократно бывал и пел свои песни в театре «Ромэн». Однажды был даже устроен специальный вечер, который назывался «Под шатром», на котором Высоцкому аккомпанировали лучшие гитаристы театра. Во Франции он записал в сопровождении цыганского хора «Где твои 17 лет..» — одну из первых своих песен. А предшествовали этому встречи, об одной из которых рассказывает в своей книге «Владимир, или Прерванный полет» Марина Влади: «На улице, где находится театр “Эберто”, стоит небольшое светлое здание. Здесь за фасадом прячутся ночной ресторан и небольшая гостиница. На втором этаже уже много лет живет <…> русский цыганский барон в Париже Алеша Дмитриевич. [А.Дмитриевич является автором песни “Я милого узнаю по походке...”, которую неоднократно исполнял В.Высоцкий и которая сейчас получила большую популярность в интерпретации Игоря Сукачева. — А.К.] Этот титул он, возможно, присвоил себе сам, но величавость и царственная манера держаться у него соответствующие. И потом, он как никто умеет заставить рыдать свою гитару, голос его, кажется, прорывается из самой глубины человеческого страдания и неизменно очаровывает ночных красавиц. <…>

Однажды мы приходим сюда днем. <…> Ты сгораешь от нетерпения. Ты уже давно слушаешь его пластинку, которую я привезла в Москву. Ты знаешь все связанные с ним истории и анекдоты. <…>

Алеша спускается, отрывистый кашель предваряет его появление. В темноте кабака лишь солнечный луч просачивается с улицы и танцует в табачном дыму. <…> В тот момент, когда ноги Алеши попадают в луч света, начинается как будто замедленная съемка. <…> Глядя в упор друг на друга, вы беретесь за гитары — так ковбои в вестернах вынимают пистолеты — и, не сговариваясь, чудом настроенные на одну ноту, начинаете звуковую дуэль.

Утонув в большом мягком кресле, я наблюдаю за столкновением двух традиций. Голоса накладываются: один начинает куплет, второй подхватывает, меняя ритм. Один поет старинный романс <…> это “цыганочка”. Другой продолжает, выкрикивает слова новые, никем не слышанные:

 

…Я — по полю вдоль реки!

Света — тьма, нет Бога!

А в чистом поле — васильки

И дальняя дорога…

Вы стоите совсем близко друг от друга, и теперь я вижу в полоске света два упрямых профиля с набухшими на шее венами. Потом вдруг — одно движение рукой: постой, послушай… И жалуется гитара, и мы тонем в ее плаче. Солнце теперь светит с другой стороны, скульптурно вырисовывая ваши лица, потом и они уходят в тень, и видно лишь светлое дерево гитар и ваши такие разные руки, пальцы, рвущие струны. Уважение друг к другу, возникшее с первых минут знакомства, останется у вас на всю жизнь».

Итак, нам осталось рассмотреть три стихотворения В.Высоцкого 1980 года. Это диптих «Две просьбы», посвященный Михаилу Шемякину, и «Грусть моя, тоска моя…» — последняя песня, исполненная поэтом на концерте 14 июля 1980 года.

Сначала приведем один из набросков не использованного Высоцким припева к песне «Райские яблоки», о котором мы упоминали ранее:

 

…Не ведаю — за телом ли поспела ли

Толпа друзей, за гробом семеня…

Но воет хор, как будто хороня —

Концы хоронят в воду — что наделали!

Побойтесь Бога, если не меня!

 

Данная тема была продолжена в стихотворении «Две просьбы».

 

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я

Гоню их прочь, стеная и браня,

Но вместо них я вижу виночерпия,

Он шепчет: «Выход есть — к исходу дня

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердия

Отпустят, и расправится броня!»

Я — снова я — и вы теперь мне верьте, я

Немногого прошу взамен бессмертия, —

Широкий тракт, холст, друга да коня,

Прошу покорно, голову склоня:

Побойтесь Бога, если не меня,

Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

 

И далее, начало второй части стихотворения:

 

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу дьяволу — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они…

 

Как и в некоторых других стихотворениях, перед нами предстает клиническая картина «истории болезни» самого автора, характеристика его физического и душевного состояния в последние месяцы жизни. «Крысы, хоботы и черти» здесь отнюдь уже не поэтическая метафора. Весьма откровенные высказывания об этом можно найти и в воспоминаниях друзей поэта.

Но нам более любопытна строка: «Зачем цыганки мне гадать затеяли?» Возможно, она связана с фразой «Гадала мне старуха на французском языке..», записанной В.Высоцким для памяти в апреле 1973 года, во время его первой поездки во Францию. Возможен и другой вариант: Высоцкий вспомнил народную тюремную песню из репертуара своей молодости:

 

Цыганка с картами, дорога дальняя,

Дорога дальняя, казенный дом…

 

Вообще, нельзя не отметить, что в последний год своей жизни Высоцкий неоднократно обращается к темам, сюжетам и образам из своих ранних песен — как будто пытаясь найти духовную поддержку в истоках своего творчества и, опосредованно, в друзьях молодости, пытаясь вернуться в шестидесятые… Но это тема для отдельного разговора. Что же касается «блатной» темы, в самом широком, так сказать, концептуальном смысле, то она сопровождала Высоцкого на протяжении всей его жизни и творчества.

Песня:

 

Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка.

Чувствую — дышу и хорошею!

Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,

Изловчась, мне прыгнула на шею —

была исполнена Высоцким лишь однажды, и трудно предположить, как бы она дальше развивалась и сочеталась с другими произведениями цыганского цикла. Однако вполне закономерно напрямую связать ее с песней «Моя цыганская», прежде всего за счет авторского подзаголовка-комментария: «Вариации на цыганские темы». Но если в подзаголовке песни «В сон мне — желтые огни…» слово «вариация» было употреблено автором в единственном числе, то множественное «вариации» в позднем тексте позволяют предположить, что Высоцкий синтезирует здесь весь свой опыт в этом направлении, закрывает тему и ставит точку. Одновременно и однозначно он связывает эту тему с собственной судьбой, которая приближается к финалу. Ведь песня «Шел я, брел я…» и сюжетно, и интонационно восходит к одной из программных песен 1976 года — «Песне о Судьбе»:

 

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену,

За мною пес — Судьба моя, беспомощна,

больна,

Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену,

Глядит — глаза навыкате, и с языка слюна.

 

Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком —

Пошла, родимая, вразнос и изменила лик:

Хамила, безобразила и обернулась Роком,

И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.

 

Мне тяжко под нею, —

Гляди, — я синею,

Уже сатанею,

Кричу на бегу:

«Не надо за шею!

Не надо за шею!!

Не надо за шею!!! —

Я петь не смогу!».

 

Думаю, не требуется особых доказательств, что мотив «Я петь не смогу!» сменился в последнем тексте на «Я жить не могу!».

Последняя песня Высоцкого достаточно плотно заселена образами из многих других его песен: грусть, тоска, дорога, кони, движение (как физическое действие и как образ жизни!), наконец, Судьба! Нет только образа Дома. Он больше не нужен. Впереди — смерть. Как сказал принц Датский (спектакль «Гамлет» был последним спектаклем, сыгранным Высоцким 18 июля 1980 года) — «Остальное — молчание»…

 

1998—2000 гг.

 

Подготовка текста

Якова Кормана