РАСПРЕКРАСНЫЙ БЕЛЫЙ СВЕТ…

Она плелась из кабинета проктолога так, словно её там молнией ударило, или, как корову при забое – колотушкой по темени. Безвольно обмякшая, обессиленная, ничего перед собою не видя почти – тени, смутные тени колышутся перед глазами, уши, будто ватой заложило. Зинаида даже не понимала, о чём с нею толкуют встречные с участливыми лицами, которые тревожно допытываются, всё ли с нею ладно, не надо ли помочь. Гулко бухало сердце. Кое-как добредя до трамвая, она всё столь же безучастно, словно утонув в себе, добралась до нужной остановки… Своей улицы… Своей квартиры…
Прямо в туфлях, не снимая плащика, опустилась в кухне на стул. Всё не заладилось, всё пошло как-то вразнос у неё с этим визитом на медосмотр, на который люди по доброй охоте не ходят. И начальство поначалу окрысилось, едва упросила отпустить в поликлинику, и кабинет оказался с отвратным номером «13» – да и не думала, не гадала она, что на приёме её так славно оглоушат. Да не колотушкой и не в затылок… но лучше б уж так!
Долго, слишком долго она туда прособиралась. И вроде, ситуация по утрам убедительно поговаривала: пора, голубушка; и подруга поедом ела – ты что головой своей беспутной думаешь, работа не Алитет, в горы не уйдёт, здоровьишко потом за деньги не укупишь… да и какие там у тебя, у секретутки, деньги… Мешали – мучительный срам: проктолог – молодой мужик! – вечные дурацкие эти «авось да небось», до пенсии недолго, может, обойдётся, а там уж по врачам можно досыта набегаться. На работе она, секретарша с необъятным стажем, приучилась недрёманным часовым у кабинета начальника состоять безропотно на посылках, как сказочная золотая рыбка – только б заслужить руководящий благодарственный кивок и редкое благосклонное словцо. «Моськой» звали заглазно Зинаиду на службе, на задних лапках ходит. Ну и ладно. Сами-то больно хороши, сплетницы да трещотки безмозглые. Ей, Зинаиде, ваши склоки-дрязги западло, вот вы и жалите, осы!
Но, хоть и через силу, в поликлинику отпрашиваться пришлось: за рабочие часы отлучку не учтут, САМ насчёт этого был педантом. Ну, не убудет с неё. «Надо!»… «Надо!»… «Надо!»… – стучалось в ней вместе с биением пульса, хотя и оттягивала она решение своей участи, сколько могла: и тыквенное пюре есть пыталась, кашицы заправляла только постным маслом, лущила семечки, неделями подряд на ночь давилась кефиром. Потому что терпеть не могла эту кислую бурду. Даже месиво из парёных отрубей, как ей советовали, отведала, но от этого только схватила жестокое колотьё в боку. Начал пухнуть живот, как у беременной (это у неё-то, которая и мужика толком не распробовала!).
Понятно, что худую шутку сыграла с Зинаидой её «моськина» специальность. Секретутка, как язвят приятельницы, это ведь что такое? Перекусы на ходу чем Бог послал, без времени и проку, невозможность отлучиться, вдруг начальнику позарез что понадобится; эти, для форсу больше, бесконечные чашечки кофе. Да и после работы, дома, схватит на лету, как собака муху, какую малость. Когда проводила в могилу маму, охоту готовить словно ножом обрезало. «Дошираки» пресные, безликие супцы из пакетиков… вспоминать противно. Вечно впроголодь, повадилась на ночь, хоть и необильно, трескать. Вот он и кабинет за нумером с чёртовой дюжиной…
И кошмар, кошмар, который ждал её в этом кабинете, на этом обтянутом жёсткой холодной клеёнкой столе, куда загнал её проктолог и поставил в позу, о которой даже и видавшие виды её подруги рассказывали только сокровенным шёпотом, блудливо похихикивая. Врач, она это понимала, на всякое давно налюбовался, совеститься его не приходилось, как и хлопочущей возле стола медсестры… Но эта страшенная, похожая на миниатюрную торпеду, штуковина, зябкая даже на взгляд, что ворочалась внутри неё, Зинаиды, будто живая тварь… Фу-у… Когда она, багровая от стыда, как свёкла, уселась, наконец, в нормальное человеческое креслице у стола, врач, не отрываясь от своей бесконечной писанины, сочувственно покачал головой.
– Да-а… запущено всё у вас, голуба моя. Пугать не буду, пока ещё не канцер, но и шутить с этим не советую. Вот моё заключение. С ним покажитесь своему терапевту, назначит препараты. Но… как бы не пришлось оперировать. Вы кем работаете? Всё понятно. Вы, да ещё шофёры да бухгалтера – основные у нас пациенты. Беречь себя надо! Всё поняли?
Она механически кивнула и, кажется, позабыв поблагодарить, опрометью кинулась вон. Терапия что-то помогала худо, хоть и глотала теперь Зинаида всяческие снадобья только что не горстями, отчего начала зудеть печень (одно лечишь – другое калечишь!) Гены всё, гены проклятущие!
Утроба у них в роду исконная болячка! Язва желудка постоянно мучила отца, палила и крючила неотвязно. Свернётся на кушетке в калачик, руки к животу прижмёт, и чем помочь, не знаешь. Он и к знахаркам бегал, пил всякую наговорную гадость и послушно тощал на врачами изобретённых диетах, но от обидно ранней смерти не ухоронился – тут же, на кушетке нашла его Зинаида, тогда только заканчивавшая школу, скорчившимся в этой его позе «младенца в материнской утробе». Чёрная каёмка запекшейся вокруг губ крови, безжизненно свесившаяся с валика рука… Он ещё не успел остыть, когда она с криком бросилась к нему с порога.
Маму Зинаида перевезла в город уже порядочно выучившись, получив квартиру и тем обогрев её и своё одиночества. Но не зажилась на свете и та, хотя до семидесяти годков дотянула, вот только маяла её, с молодух ещё, печень, что переросла к старости в раковую опухоль. Мама, даже когда слегла, перемогала боль как могла, без стонов и жалоб, видимо, жалела дочку больше, чем себя – как-то сиротой проживёт… Молча и отошла, не обеспокоила.
– Эх, мама, мамочка, горемычная ты моя… Неужели и мне такая же, как тебе, чёрная судьба выпадет?
Зинаида встала, переоделась, глянула на себя в зеркало трюмо. Крепенькое, плотное нерожавшее тело, невысоконька, да ведь на долговязых только собак вешать… Может, к лучшему, что одиночка: парни, которые раньше нравились, сделались пьянью пьянь, либо лодырничали: ни жать, ни косить, ни у бабы попросить… Нет уж, кушайте такие оладушки сами!
Ужинать не хотелось. Сил никаких нету, какая тут еда. Отпила нем¬ного травяного декокта, прибралась кое-как и убралась спать. Толь¬ко и сон сегодня убежал от неё. Снова прошли перед глазами до омерзения стыдные подробности в кабинете у доктора, равнодушное в общем-то его сочувствие… К урологу, гинекологу да к проктологу пробиться нетрудно, как-то нет мавзолейной очереди. А вот к участковому терапевту… тут приходится потолкаться локотками. За недельку загодя запись на очередь, в назначенный день в вестибюле регистратуры часик поскучаешь за номерком, да того вдвое у самого врачебного кабинета проторчишь: тому «только спросить», этому «больничный подписать» – и стоит «живая очередь» как вкопанная… За терапевтом, понятно, потянутся анализы, а потом… не дай Бог, хирургия. Да в какой ещё стационар затолкают, а там сейчас умеют денежку стрясти…
«А не торопись-ка ты, слепая, в баню!» – будто шепнул кто-то на ушко…
Верно, никуда в случае чего от неё операционный скальпель не денется, хоть вовсе караул кричи… но и дальше тянуть – это ведь как по лезвию бритвы путешествовать. Положеньице, как люди говорят, когда и утка не знает, в какую сторону плыть. Посоветовал бы кто… Да вот хоть и Галя, давняя и верная подруга Зинаиды, чьими молитвами как раз и оказалась та на просмотровом столе. Звякнуть ей с утреца. Хоть у той характер не сахар, язычок острее шила, нравоучать мастерица, да ведь что поделаешь, не то терпели – щёки её опять загорелись от скверных воспоминаний…
Мысли путались, скакали, опережая одна другую, словно играли в чехарду. Котеночка вот прокралась под локоток, ластится, её хозяйка держит в доме за дитё малое. Подружечка Муська. Добыла кошурку Зина из хороших рук, лелеяла, кормила слаще, чем питалась сама. Особенно лакома была животинка на свежую рыбью мелочь, за которой приходилось аж в «Океан» ездить, да ведь для милого дружка и серёжка из ушка… Коль уж деток Бог не послал – отчего не пригреть возле себя безоглядно преданное тебе существо, которое в благодарность душу (хотя какая в кошке душа?) готова отдать за други своя? Ведь и приятно, когда угреется у тебя на коленях она, мурлыча так звонко и сладостно, словно в консерватории какой кошачьей выучилась, трётся головкой о колени, ответной ласки требует. И примечала Зинаида, общение с кошуркой словно вымывало грусть и сокрушённость, напрасно причинённую обиду. Бессловесная тварь умела, кажется, взять на себя человеческую нерадость, внести в душу созерцательную безмятежность, вообще скоротать минуту в жизни тёмную помогала, разделяя пустое одиночество. К тому же Муська любила возлечь на больное место ещё маме, угреть его своим теплом, и старушка всерьёз уверяла, что ей становится легче, утишалась маята. Правда, то была другая Муська, предшественница этой, которую мама привезла с собой из деревни (кошки у них почему-то все без исключения носили это немудрящее имя) и жила у мамы она с десяток годов, немалый кошачий век. Когда маму снесли в сырую землю, Муська первая перебралась на диван, где лежала больная мама перед смертью, дневала и ночевала там, недоуменно вопрошая Зинаиду изумрудными бусинами глаз: где? почему? – и в ответ лишь приходилось опускать свои, что тут объяснишь…
Невдолге после сделалась мамина Муська вялой, потеряла вкус к еде, бесконечно дремала, свернувшись в уютный тёплый клубочек, иногда резко и болезненно мяучила. Пришлось везти в ветлечебницу, где действительно напоминавший доктора Айболита старичок в сомнительно белом халате, осмотрев вовсе уже безучастную пациентку, покачал головою.
– Пораньше надо было сюда собраться, голубушка. Не жилица у вас ваша кошечка: метастазы уже по всему организму пошли. Примите соболезнования… И Зинаида реально поверила: да, та кошка, наверное, пытаясь избавить маму от страшной болезни, взяла её, вобрала в себя, в чём не преуспела – погибель вошла в квартиру дважды… И принесла она в своё жилище Муську-вторую больше в память о её там предшественнице, пытавшейся спасти маму…
Что же, что предстоит Зинаиде? Её передёрнуло от ужаса и отвращения, когда она представила, КАК будет проходить удаление полипов из её кишечника. Это, можно думать, будет долго и больно, да и приведёт ли к благополучному исходу? Вот жила-была на свете она, женщина «бальзаковского возраста», как трунила подруга Галка, вечно хлопотала да крутилась, – но так ничего значимого в жизни и не выбегала, не свер-шила ничего для людей памятного, что хоть ненадолго осталось бы в общей благодарной памяти, когда она покинет распрекрасный белый свет навсегда. На-все-гда… ужасное слово, словно нож острый в сердце. Следы за нею запорошит пыль времён. Но всё равно мучительно хотелось жить – даже просто так, прозябая, одиноко, как осинка у дороги. Но мало ли людей тоже живут подобно ей: без блеска, но вполне спокойно и уверенно, благословляя родителей своих за то, что те подарили им просто жизнь.
Маму же обходило хорошее здоровье не только в старости. Рассказывала, ещё только отца Зины мужем назвала, привязалась к ней нежданная и непонятная болячка. Ни с того ни с сего один за другим на обеих руках стали нарывать, потом нагнаиваться самые кончики пальцев.
Боль они причиняли непереносимую, молодка не спала ночей, мыкалась по избе, опускала огнём горевшие фаланги в студёную родниковую воду, которую молодой муж, крепко любивший, видать, жёнку, возил подводой за несколько вёрст с глубинного ключа. Боль ненадолго отступала. Потом ногти, а затем и мякоть с пальцев, коростами сошли на нет – вместо них выпростались наружу острые, вроде коготков, косточки. Почти кошачьи, только они зудели в непогоде. Мама стеснялась, варежки носила даже в тёплую пору, отговариваясь от расспросов: да из-за прополки, мол, не снимаю, все руки осотом исколола. Зина ещё помнит эти самые косточки, которые покалывали, совсем не больно, её девчачью голову, наоборот, материнская ласка была особенно приятна. Они, бывало, вместе уже, через годы думали-гадали, отчего причинно их немаленькое родовое гнездо столь недоброму вниманию судьбы, но так и не пришли к обоюдному согласию, потому что Зинаида в слепой рок не шибко верила.
А вот мама как-то, позже, призналась ей: отец-то её, Зинаидин, ради женитьбы на ней, маме то есть, оставил бывшую свою невесту, чем смертельно обидел и сохнувшую по нему девушку, и, главное, не состоявшуюся тёщу. А та далеко по округе слыла умелой знахаркой и, о чём шептались уже оглядываючись боязливо, – колдуньей, что творила ведовством своим зло охотнее и успешнее, нежели добрые дела. Вот и пошло по чёрному сглазу деревенской ведьмы всяческое на их родное колено лихо, – сперва на отца-мать, после и на молодое племя перекинулось. Старшая сестрёнка Зины сейчас мается животом, из сельской больницы почти не выходит брат-сердечник со стажем, младшая сестрёнка – ходячие мощи, её донимает поджелудочная. А вот Зину нездоровье долго обходило стороной. В бабку свою по отцу уродилась, что ли? Вот та, прежде чем в домовину лечь, за девяносто годков перевалила – легко сказать! Воротила до солидной старости, что ломовая лошадь, с самых молодух прикопив не девичью силушку. В своё время мужа своего, не дурака выпить до упаду, нашивала под мышкой, перехватив поперёк, словно тряпичную куклу. Вот её-то злодейское заклятье оскорблённой за свою дочку ведуньи не осилило, видать. Либо побоялась ведьма. Зато отыгралась на бабушкином наследье: старший сын умер молодым от разрыва сердца, средний в дорожной катастрофе погиб. До времени-поры судьбина жалела отца Зины, младшенького в бабкином клане. Мужик мастерски древоделил, слыл на хо¬рошем слуху: лыжи-салазки, коняжки-качели, наличники в узорах – всё это было ему по руке. Саморучно же срубил домок-теремок, что тебе новая шкатулочка, издали поглядеть. Но и его обидно не вовремя пристигла неминучая…
Думы вы, думы… Как бы с вами умом не тронуться. И сна ни на во¬лос, не идёт, и всё тут…
Она прибегла к проверенному средству, попытавшись создать в воображении некий занавес, ширму, что ли, которые отгородили бы её сознание от мельтешащих, взбудораженных и бессвязных мыслей и образов. Нет, занавесь получалась сплошь в дырах. Ну что, картинки теперь в мираже считать? Один верблюд прошёл… второй верблюд прошёл… Наконец, веки её сомкнулись, да и то полусном, полуявью, а иссушенная беспотомством душа погрузилась в зыбкое, тёмное марево кошмара…
…Куда-то зазывает, манит Зину, потряхивая воронёно-чёрной копной спутанных волос колдунья, наградившая маму вместо ногтей когтями – а не хапай чужого! Обликом цыганка, одета ведьма в пёстрые цветастые лохмотья, бухает на ходу тяжёлыми литыми резиновыми сапогами, натянутыми набосо. Оттого спереди выглядывают голые грязные пальцы…
Видение сменилось другим: будто снова она в путь-дороге, теперь уже в одиночку. Только сборы её были какими-то ненастоящими: ни припасов съестного не наготовила, ни водицы напиться не припасла. Надо зайти в магазин за поллитровкой сока… вот и он, несущий отчего-то на себе вывеску «Аптека». Отчего? Раньше и вывески такой дурацкой не было, не раз в магазинчике тут закупалась она продуктами… И внутри тоже, гляди, всё поменяли: на витринах какие-то винтики-шурупики-пружинки насыпью, торгуют же этим несъедобным добром два негра, оба встречают её белозубыми улыбками во весь рот – и тоже манят к себе, подзывают, похихикивая и подмигивая один другому. Одного, вроде, она где-то видела, а другого не признать. «Наверное, ваксой личину-то вымазал, чтоб не узнали?» – размышляет там, в сне-кошмаре своём Зинаида. Поворотила от страхов таких в другой магазин, переметнулась в третий, но и там не нашла сока, ношеной одежонкой торговали… Заторопилась тогда она на автостанцию, знала откуда-то, что ехать надо (куда?) – и автобус вот-вот от платформы отойдёт. На ступеньке салона стояла кондукторша, она принялась прилюдно честить Зинаиду на все корки: опаздываешь, копуша, долго спишь, машина стоит, люди тебя заждались. Голос был визглив, неприятен. Вгляделась Зинаида: да ведь это она опять, карга старая, из первого видения…
Молча протянула она колдунье купюру в сотню рублей, бумажки достоинством мельче в портмоне не оказалось. Кондукторша оторвала лоскутик билета, неприязненно сунула в руки, но сдачу возвращать не торопилась. Автобус фыркнул, вот-вот тронется. «С сотни моей сдачу давай», – прорвало, наконец, Зинаиду. Колдунья зыркнула на неё чёрными буркалами, пошарила в брякавшей мелочью сумке своей и протянула… розовую, давно изъятую из оборота советскую полсотню… либо бумажку другого достоинства, давно уже эти деньги позабыты. «Возьми себе такие деньги, мне далеко ехать, хватит ли на обратную дорогу?» – хотела возмутиться Зина – и, вспотевшая, с бурно колотящимся сердцем, очнулась. За окном светало.
Она с трудом разлепила веки, мотнула головой, массируя затекшую шею… Волосы рассыпались в беспорядке. Она, откинув край одеяла, села, отёрла полотенчиком лицо… Чертовщина какая-то… да нет же, как раз всё ясно, ей просто совсем понятно сказано: «Тебя торопили, везли на тот свет – и не успели!» – «Да, не успели! Значит, жить буду, жи-ить!» Счастье отгадки мутного миража словно озарило её изнутри, но сразу померкло, когда она вспомнила, что предстоит медленная утренняя пытка над унитазом. Оттягивая этот момент, Зина небрежно закинула постель, выпила на кухне чашку загодя приготовленного, оттого перестоялого кефира, почистила зубы и, наконец, решилась… Но везение не покинуло её – облегчилась легко и спокойно, без боли. Глянула мельком на часы… ого, десятый пошёл… пообедать надо горяченьким. Сварить, разве, гречку-размазню, натереть в неё маленько морковки, где она, тёрка… лучку припустить в маслице и туда же, в кашку-малашку, – она проглотила слюнки, до того вкусно думалось.
Сотовик, лежащий на столе, напомнил о себе мелодично, но неожиданно.
– Зинуль? Поднялась уже, лежебока? Ну вот, обиделась… а кто в выходные до обеда в постельке нежится? То-то… Хоть сегодня отоспалась, наконец?
– Да не особенно, Галчонок! Знаешь, почему? Всю ночь…
– Стоп! Не знаток и по телефону знать не желаю! Вот зайду к тебе, всё как на духу и выложишь! Я тут неподалёку, на птичий рынок заглянула, рыбкам корма прикупить, а ключ от твоего домофона дома забыла. Так что выйди на крылечко, ты, моё сердечко… – частила Галя, бабёнка бедовая, она за словом в карман не лазит.
– Ага, кто-то там у вас выходит, сиди лучше дома, иду… – Через минуту она звонила в квартиру.
– Входи, – радостно попросила Зина. – Да ты, Галчонок, вижу, уже кутаешься, как капустный вилок!
– Да ведь октябрь во дворе к концу доходит, если ты не забыла. Сегодня с утра особенно северком потянуло, – вешая пальто-семисезонку и стягивая в прихожке сапоги – красивые сапоги, с цветастыми лоскутиками кожи, «завлекалками», по голенищу.
– Приткни вот куда-нибудь пока банку с рыбками, – она протянула посудину, где искорками посвечивали мальки. – Ну, каково поживаешь, кого прижимаешь? – подружка порою изъяснялась на манер рыночной торговки, но Зинаида давно притерпелась, даже кое-что перехватила из её лексикона. Сердце же под этой колючей кожурой таилось на редкость доброе.
– Давненько не бывала у тебя, – продолжала щебетать Галина, – ты ведь наседка-домоседка, в гости тебя не дозовёшься, не допросишься. А и у меня тоже день набит, как рот за дармовым обедом: моешь, стираешь, гладишь – беспросыпная наша бабья работа, никогда не кончается, – тараторила она, кося на подругу русалочьими (или кошачьими?) зелёными своими глазищами.
– Кашку вот затеяла, гречневую, отведаешь?
– Может… – Галка охотно кивнула. – У меня с утра маковой росинки не бывало, вся в бегах. А ну выкладывай, что ты там по телефону бормотала!
– Всё-таки вынудила ты меня к проктологу идти, срамоты там натерпелась: ни в сказке сказать, ни пером описать, – Зина, в который раз, зарумянилась. – Ну, и порадовал, значит, меня мужик… да-да, там мужик осматривает… – она довела до Галины часть своих хождений по мукам.
– Вот и маюсь теперь, как проклятая, из-за дум… Страшно, Галчонок, и не приложу ума, под нож согласиться или ещё подождать сколько-то? А ночью такие кошмарные ужастики привиделись… – она поведала о путаных своих снах.
Главное, колдунью-то, наславшую нашему роду-племени несчастье, я хорошо признала, хотя только по маминым рассказам и знаю о ней. Некому иному было там на меня орать! Но ведь не вышло у неё ничего, пусть даже и во сне!
В автобус, говоришь, тебя зазывала, – подчищая тарелку корочкой хлеба, Галя задумчиво подняла очи свои к потолку. – К чему тут автобус, негры эти с их железяками, не знаю – а вообще всё это, Зинуля, чушь собачья, фатаморганы твои! – щегольнула она, книжница та ещё, фасонистым словцом. – Предчувствия, там, виртуальный мир… В своём, в реальном, крепче на ногах стоять надо, тогда всё и будет тип-топ! Плюнь-ка ты, к лешему, на все эти бабьи заплёвки да чары чертячьи: скрипучее-то дерево, сама знаешь, долго стоит. Ты когда, скажи мне, заныла: плохо мне?.. То-то, что совсем недавно. А плохо тебе было уже давно, просто крошечке, по малости копилась, а потом, как вода из полной чашки, через край пошла. Мало-помалу эти твои лишаи да полипы в тебе часа твоего поджидали, поняла? Какая тут может быть особая страдательная судьба, какая ваша деревенская шишига-мошенница, колдунья без диплома? Проходимка она, за пятак вас, дур, морочила, а вы – и лапки кверху! Не-ет, милочка моя, сама ты себе устроила весёлое житьё, вечно давишь «пятую точку», посрать, извини, разрешения спрашиваешь. Твои-то на работе стрекотухи сачкуют как следует, я сама видела. Схожу вот к начальнику вашему, борову кастрированному, да прямо в морду всё ему и выскажу! – Галка разрумянилась, входя в раж. Зина, протестующе, в панике замахала на неё руками.
– Точно схожу! – вновь пугнула её подруга, для острастки. – Как я погляжу, там повадились на твоём горбу в рай ездить, а ты и довольнёхонька. Но ведь это – пока… А вот сляжешь ты, не приведи, Господи, – думаешь, так, скопом, все и кинутся к тебе в больницу с передачей, подушечку поправлять? Держи карман шире – подруга пренебрежительно фыркнула. – Я-то не отвернусь в такой час, но ведь я-то – дура, – она захохотала, показав чистые белые зубы, чем напомнила Зинаиде улыбку не¬гра из её ночного кошмара. – Забудут тебя, как затёртую ветошку, выкинут потом за порог, будто тебя там и не было. Ну, скажи мне, отчего ты мямля, размазня такая же, как твоя каша? – она даже стукнула кулачком по столу.
Не говори так, Галь… подымусь я. Вот увидишь, перетерплю, выздоровею, – смятенно забубнила Зинаида, уставясь в пол: укоры подруги попадали метко и часто. Садко били.
– Опять: три рубля за рыбу деньги! – всплеснула Галя руками. – Одно своё знаешь: «пе-ре-могу-у…» Терпелка твоя снизу ещё не облысела? Жить начинай, а не ползать! С утреца на улицу, чтоб воздушком подышать, – в тюрьме зекам и то прогулка положена. Не сиди, шевели пердуньей-то, прогуливай полипы свои, и они, глядишь, на нет сойдут. Давно в зеркало гляделась? Полсотни тебе не сравнялось, а уже паутинок серебристых, вон, в причёске полно…
Зинаида уже и не рада: подруга превращается в фурию…
– Ну, что это ты?! Да я… да мне… сама ты сегодня, как оса бешеная, жалишь!
– Ну, как тут не злиться, коль за тебя не только разжёвывать, но глотать приходится, – скоро, как и вспыхнула, остывая, примирительно обняла её за плечи Галя. – Кричу, но тебе же и добра хочу! Чего ножом отрежешь, ниткой потом не пришьёшь! – азартно поучала она. Немножко полегчало, говоришь? Вот и попробуем давай пока без операции обойтись. Тыщи лет люди без хирургов жили, а самоуком лечили, между прочим, и не такие, как у тебя, прибамбасы! Медицину, между прочим, величают ещё и таким вот словом: на-род-ная… Слыхала его? Уповать на таблетки? Ну, кое-чего и лекари по старинке умели! Мы с тобой уже не первой молодости девушки, – Галя озорно блеснула глазами, – поднакопили внутри себя всякого хлама, так что пора от него освобождаться. Вместе будем, поняла?
Зинаида слушала её, как песню какую.
– Про Геннадия Малахова слышала?
– Грамотная сколько-то, – обиделась Зина.
– Так вот, Малахов этот самый, уриной, мочой, значит, советует организм очищать…
– Своей? – прыснула Зинаида.
– Твоей, дурында! И моей тоже… Ты мордочку-то в сторону не криви, не морщься, моча ведь своя собственная. И не пить её. Вот литровую банку как напрудишь за сутки-то, это и есть норма для лечения, чуток подогрей её на ночь и – клизму. Я сама пробовала и, видишь, живёхонька.
Галя гоголем прошлась перед подругой, показывая, насколько она «живёхонька». Картина убеждала.
– Я уже тебе и заикалась об этом, да только у тебя в одно ухи влетает, а в другое вылетает!
– Самое для такого лечения подходящее время подошло – осень, – вещала меж тем Галина. – Забудешь и полипы твои, как страшный сон – рассосутся. Этот Малахов мамой родной клянётся – рассосутся! – жарко проповедовала подруга. – Ну, если мочой брезгуешь – тёплой водой спринцуйся, только туда вагон и маленькую тележку всякой всячины добавлять придётся: и морскую соль, и травы какие-то целебные, и отвар красной свеклы, и мужичий свист, и бабий дрист, – она зашлась столь заразительным хохотом, что и Зинаида не смогла не ответить улыбкой. – И моча всё лечит, – гнула она свою линию, – и печёнку-селезёнку, и жёлчный пузырь, и камешки из мочевого пузыря только так вымывает… Мужики, по секрету тебе доложу, подобным способом себе знаешь, что чистят? – она приникла к Зинаидиному уху, и обе одновременно заржали. – Нет, в твоём-то случае – урина, и лишь она!
– Да я что… пусть хоть и урина… Я вот слышала, ещё детская моча многим помогает.
– Вот! – восторженно отметила Галина, – даже детская целебна, а уж своя-то, да с поправкой на возраст, может, вдвое целебнее! – обе уже задохнулись от хохота.
– Но возни-то сколько, беспокойства-то, – посерьёзнев, насупилась Зинаида.
– Жить захочешь – крутиться придётся, – отрезала подруга. – Сами себе на задницу приключений ищем, до последнего края доводим, а потом слезу точим, да уж поздно. Ты мою подругу Марину знаешь?
– У тебя в гостях весной ещё познакомились.
– Знать-то, может, ты её и знаешь – да вот сейчас не узнаешь! – смех у подруги пропал начисто. – За лето приняла она такую муку, такую – волосы дыбом! Уж и не знаю, рассказывать ли тебе, запаникуешь, наверно?
– Вытерплю… Расскажи…
– Она, как и ты же вот, не один месяц «пасту давила» по утрам на горшке через не могу. А в больницу, тоже вроде тебя, ни ногой: что да почто, да незнаемо что… Вот в конце концов и дочтокалась, – зловеще выдохнула Галина. – Рак в прямой кишке обнаружили, онкологию. Вот её и пришлось в операционную в беспамятстве на каталке везти. А там отрезали кишку, вывели через левый бок на трубочке говнопровод… ну, калосборник так в простоте зовут. Вторую группу дали, – Галина рассказывала все эти ужасы, сама побледнев, выкатив глаза и мелко дрожа ресницами.
– Ой, несчастье-то какое! – едва вымолвила Зинаида.
– А весь-то теперь ужас, милочка моя, в том, что она оправляется в этот свой пакет на трубочке – постоянно, безостановочно. Ну, не может регулировать, чтоб раз-два в сутки, как мы вот с тобой, мускулов там у этой самой трубочки ведь нет, резина и есть резина… Болит, да и вонища, когда она опорожняет это своё добро. Дети брезговать начали, мужик, паразит такой, к другой сбежал. Главное дело, – полушёпотом поведала подруга, – больше лет двух-трёх после операции такой не живут. Что это тебя так перекорчило?
Ложка с кашей с лязгом вывалилась из рук Зинаиды.
– Она же… резвая такая была, хохотушка, вот как ты…
– Была да сплыла! Слезу тоже теперь без передыха льёт, исхудала, глаза бы не глядели. Говорю, не узнаешь ты её, тень одна от человека осталась. Хожу вот, успокаиваю, как могу, да что же теперь поделаешь? Так что в жизни у нас скачками всё, как у зайцев: влево да вправо, вверх да вниз… Промахнёшься, о корягу какую башкой трахнешься, тогда только искры из глаз и укажут, куда бежать. Так что ты, подруга дорогая, особенно не фордыбачь, самолечиться начнём не отлынивая. Уж я за тобой пригляжу! – посулила она обещающе. И Зинаида сообразила, что слово подруги не олово, а крепче медвежьего капкана – не очень-то выскочишь.
– Ну, и развела ты мелкую философию на глубоких местах, Галка, – Зинаида ласково приобняла подругу, тиснула её, худобу с осиной талией, чмокнула в щёчку. – Ну, где там у тебя этот Малахов с его поучениями?
– Книжка его имеется…
– Вот-вот, книжку и давай! Вместе и прочитаем, и обмозгуем. Потому что про Марину-то ты рассказала… впечатляет. Говорят ведь: не буди лихо, пока оно тихо. Завтра давай и начнём после работы… да и отгулов у меня накопилась уйма. Так что к «борову» я и сама пойду…
– Кастрированному! – дополнила Галина с искрой в глазу.
– К нему самому. И потребую предоставить эти отгулы до единого!
Что это я, право, будто взаймы там сижу! Сами пусть попробуют, прогуляются к проктологу, поглядим после этого на них, верно, Гал? И подруги вновь обменялись согласными улыбками.

Перевод с удмуртского Анатолия Демьянова