ВОРОВСКАЯ БРИГАДА
Их появление в цвибельском азюль-хайме было всегда эффектным. Тяжело, с разноголосым от сырости скрипом раскрывалась входная дверь, пропуская два внушительных, плавно покачивающих грудями и бедрами женских тела.
Раскатистый смех, шутки и нецензурная брань — бородавчатая, дебелая — сопровождала, подобно ореолу, эти блондинистые головки. Бранный ореол даже шел к их лицам, вызывая в памяти крестьянок с картин советских живописцев, писавших, как правило, с натуры. А натуры у Тани и особенно Марины, по прозванию Тягач, было хоть отбавляй. Нередко позади пышнотелых гражданок из Рязани тянулась молчаливым шлейфом пара разнокалиберных ухажеров, живущих с ними в близком, опасном соседстве…
Это было нашествием самоуверенности и наплевательского отношения к размеренной бело-желто-коричневой жизни хайма; вызовом обтянутых, бесстыдно блестящих пудинговых ягодиц; демонстрацией модных одежд и собственного превосходства.
Они приходились друг другу двоюродными сестрами. Старшая, Марина, в действительности Галя, еще в детстве присвоила себе титул главнокомандующего. Высокая и грудастая, голос — зычный, колокольный, крупная, как орловский рысак, она любила наставлять других на «правильный путь». Воинствующая и всегда переигрывающая хитрованка, она, к ее же великому счастью, не замечала, что из-за этой переигранности уменьшается и утекает, как песок в песочных часах, степень ее мнимой значительности…
Кузина Таня, урожденная Светлана, поменьше и поскромнее, выполняла указания босса, как правило, безукоризненно. Вела себя чуть тише и хитрее, пользуясь тактикой «кардинальской тени». Тень, похоже, и определяла движения самого кардинала. Будучи воплощением глубинной, но чаще всего невостребованной мудрости, она так и не могла довести свое абсолютное понимание вещей до звука достаточной мощи и высоты.
Марина, бухгалтер по профессии и состоянию ду-ши, — смесь бравурного оптимизма с краткими и частыми периодами беспричинной апатии. Таня — дипломированный парикмахер с нереализованными мечтами об открытии собственного салона и обретения семейного счастья. Обе — рязанские, холеные (ногти, бровки, пальчики!) — еще в России привыкли жить на широкую ногу.
Муж Марины, латышский бизнесмен, имел круглосуточно работающий киоск в подмосковном Золотом кольце. «Удобный деревянный чемоданчик» — как говорил он сам. Ассортимент товаров у него был типичен для начального периода российского капитализма: спиртные напитки, сигареты, всевозможные сладости с Запада, всё такое хрустяще-блестяще-манящее… Окрыленный успешным продвижением дела, он начал строить дом на взятый в банке кредит, купил жене престижный по тем временам «мерседес-500». Однако инфляция и банковские проценты росли быстрее, чем прибыль от его худеющего, ставшего вдруг «резиновым» киоска. Он попробовал договориться с «крышей», но вместо ответа получил сувенирный, расписанный под хохлому и приставленный к горлу нож — в качестве первого предупреждения.
Он запил, проявляя те низкие черты своего характера, что при здравом рассудке удавалось затушевать: ревность и жадность по мелочам. Упреки во всех неудачах обрушились на очаровательную головку жены-бухгалтерши. Вслед за упреками начались пьяные угрозы и, как реакция на родительские отношения, истерики пятилетнего сына. «Мерседес» был продан. Киоск растащен. Не оставалось ничего другого, как избавиться от обузы, которая становилась, ко всему прочему, небезопасной. Марина убедила двоюродную сестру попытать счастья на Западе — пока ее латыш не пропил их последние сбережения. Выждав удобный момент мужниного запоя, Марина рванулась на вокзал — вместе с кузиной, сумками и хныкающим ребенком…
Тане же вообще не везло. Очередной избранник рано или поздно чувствовал ее слабинку: за ласку и душевную нежность она проникалась каждой своей клеточкой доверчивым обожанием к возлюбленному, и уже не было никакой возможности открыть ей глаза. Ее обманывали: брали деньги взаймы и исчезали, вильнув напоследок хвостом нерушимого, почти гранитного обаяния… Либо женились на других женщинах по расчету. А Тане оставалось лишь оплакивать горькую долю, проклиная свою безграничную — почти сверхчеловеческую — доверчивость. Нет, это нельзя было назвать наивностью, ведь Таня хорошо знала изобретательность мужчин по части подлости. Но при каждой новой влюбленности не могла поверить, что он — вот этот, которого всю жизнь ждала! — может быть способен на нечто низкое, ей хорошо известное, но уже оставшееся в прошлом!..
По прибытии в хайм сестры были шокированы прозой азюлянтского, очень узкого, стесненного, быта. Низкие потолки, прокуренный воздух, доживающая свой век мебель, двухэтажные железные койки, примитивное окружение — всё давило, повергало в отчаяние. Хотелось привычного, нормального: дорогих вин и сигарет, шикарных одежд по последней моде, педикюров, маникюров, приличного мужского общества. Хотелось не только внешней, формальной, а также внутренней, абсолютной свободы — естественной, как считали в «совке», для Запада.
Первой забунтовала Марина, не в силах больше сдерживать свой тяговый, натянутый до отказа потенциал. Ей пришлось порядком помучиться над обработкой честной кузины. Разве могут они прилично жить здесь, не воруя? Нет, здесь иначе нельзя, не получится! Так делают все азюлянты. Хорошо, пусть не все, но самые сообразительные. Почему же им тоже не попробовать? Азартная охота на бизонов — может, вкус риска действительно приятнее вкуса добычи?.. Нужно лишь улыбаться и контролировать ничтожные секунды контакта между работниками магазина и своей невинно приоткрытой сумкой. Всё остальное — ловкость рук и подкупающее женское обаяние. Ведь, ежели вдуматься, первые люди процветали на доверии к ближнему. На доверии созидались и впоследствии разрушались города, судьбы, целые империи. Именно злоупотребление доверием послужило причиной возникновения цивилизации. Это — неизбежность!..
За неделю Танино упрямство было сломлено. Первая тренировочная вылазка (косметика и продукты) стала их боевым крещением, началом «вещих походов» по завоеванию «неразумных хазар». Вечером, под веселое воспоминание о трясущихся пальцах и коленках, с азартом поглощалась лососевая икра, прямо из баночек, томно таяли во рту тончайшие пластиночки сервелата. Хайм гудел, как посещенный богом насекомых муравейник. Отчаянно и соблазнительно вздымались две пары роскошных рязанских грудей. Жизнь снова приобретала желанный блеск, что вчера еще казался миражом, воспаленным воображением вопиющего в пустыне…
Двоюродные сестры оказались на редкость талантливыми Андромедами, с легкостью преступая заповедные границы понятия «не укради». Через пару месяцев они уже ловко работали плоскогубцами, бесшумно отламывая в примерочных кабинках сигнальные бляхи с дорогих текстильных товаров. «Я всегда знала, что во мне сидит потенциальная актриса…» — говорила Марина, с удовольствием разглядывая свое зеркальное отражение. «Чего-чего, а потенции в тебе хватает», — не зло парировала Таня в ответ.
Угрызения совести, то и дело возникающие поначалу, удалось постепенно заглушить особой оправдательной философией: отнимать у государства (либо у толстосумов-бизнесменов, так и так обманывающих это государство) — не значит отнимать у людей. Непосягательство на карманы простых смертных было их основным принципом, возведенным в степень почти святой честности. Дальше — больше.
От количества легкодоступных гуляющих вокруг тупых бизонов повышался аппетит, вожделенно горели уши. Когда собственный голод был утолен, бизонов пустили в распродажу. Рязанских охотниц завалили заказами. Бизнес процветал, сестренки использовали, как и в любом серьезном деле, «шестерок», посредников и конкурентов. Так, шаг за шагом, сформировался своеобразный кланчик, или интернациональная воровская бригада, во главе с бухгалтершей из Рязани. Ее членами, как правило, становились лица мужского пола: неброские на вид, не отличающиеся особым интеллектом и приспособленные к житейским трудностям… В поле охотничьего зрения Марины попадали также и мужчины, от связи с которыми можно было извлечь какую-то выгоду — вытянуть деньги либо сплавить к ним на недельку своего ребенка, изрядно мешающего делу.
За год пребывания в Цвибеле словарный запас Марины пополнился следующими фразами: «Guten Morgen», «Tschüß», «Hallo», «Bitte», «Danke schön», «Ach so!», «Schlafen», «Essen», «Alles gut», «Hitler», «Sowieso», «Kaputt!..» (Доброе утро, пока, привет, пожалуйста, спасибо большое, ах так!, спать, кушать, все хорошо, Гитлер, так и так, подох!). При знакомстве с местными солидными херрами в галстуках она произносила заученное в темпе аллегро (скоро), чем внешне и интеллектуально походила на Эллочку-людоедку. Благо, что херры не были знакомы с творчеством Ильфа и Петрова…
Вообще, деловые немцы с их скучным блокнотным менталитетом, привыкшие расписывать свою жизнь на недели вперед, не особенно интересовали Марину. Больше пользы можно было поиметь от своего, понятного «на все сто» брата-азюлянта, живущего рядом, а значит, всегда готового к благотворительному контакту…
Всё так бы и продолжалось — ровно, гладенько, без малейшего грозового облачка на досягаемо-гористом горизонте, если бы не одно, впрочем, не столь уж непредсказуемое событие: Таня снова влюбилась.
Был холодный декабрьский вечер, еще не заснеженный, но уже замерший в ожидании неминуемого белого наваждения. Празднично убранные улочки вечернего Цвибеля пестрели огнями и рождественскими витринами с одинаково глупо улыбающимися вайнахтсманами (Дедами Морозами), стоящие рядом с ними яркие елочки выглядели слишком искусственно в пропорциональной строгости своих пластмассовых веток. Сестры не спеша прогуливались от витрины к витрине, ежась от холодного ветра, сквозившего из узких проемов между домами. Тем не менее в зимнем воздухе города многообещающе висело немое предчувствие праздника: чего-то непременно нового, так не похожего на серую, спаянно-давящую муть хайма.
Они пересекли центральный перекресток, по обыкновению безлюдный в такой час, и тут же услышали звуки некоего оживления неподалеку — признаки продолжающейся все-таки жизни. Дымчато-желтые окна кабачка с громким названием «Рандеву-клуб» приглушенно выпускали в ночь — будто сквозь сито просеивали — мелодичные созвучия кантри. Сестры кинулись к дверям, тоже дымчатым и зовущим, даже не сговариваясь.
Внутри было душно, сильно накурено и темно, хотя, если войти с зимней улицы, то очень даже уютно и тепло. Горящие свечи в высоких медных канделябрах придавали лицам посетителей и черной мебели с мягкой обивкой некую торжественность. Лишь всплески громкого пьяного смеха у игральных автоматов, тоже поглощенных этой интимной темнотой, разрушали общую гармонию неуместным диссонансным аккордом…
— Мне, пожалуйста, водки, — тихо попросила Та-ня, — согреться.
— С апельсиновым соком, по отдельности? — уточнила Марина и принялась на пальцах объясняться с молодым улыбчивым официантом.
Откуда, из какой темноты и интимности выплыли к ним эти двое местных, никому не известно. Один, интеллигентного вида, в очках и с аккуратными офицерскими усиками, тотчас подсел к Тане. Второй, поплотнее и намного старше, тоже изрядно выпивший, с выбритыми до блеска щеками, принялся быстро, громко и очень невнятно знакомиться — видимо, на баварском диалекте.
К превеликому удивлению Марины, ее двоюродная сестра оказалась способной на поддержание разговора. Интеллигент Хайнс легко и чисто говорил на литературном немецком языке, и Таня не только его понимала, но и могла отвечать на простейшие вопросы. Но то, как она ему улыбалась, как быстро опускались и поднимались ее редкие взволнованные ресницы, начинало нехорошо беспокоить Марину. Кабачок с его провинциальной интимностью и устаревшей церемонностью показался банальным. Упитанный собеседник Марины продолжал тараторить смачно, без умолку, будто постоянно захлебывался. Хайнс открыл Танину ладонь и нашел линии ее судьбы сверхудивительными. Потом он долго, мучительно долго держал ее руку в своей, поглаживая и отдавая должное безукоризненно белой славянской коже…
— Я закажу такси, — сказала Марина убийственно невыразительно.
— Подожди еще немного, мне здесь нравится. — Таня, разгоряченная водкой и усатым немцем, умоляюще подняла глаза, и в свете дрогнувшей свечи они показались Марине уже совершенно безумными — одержимыми какими-то…
— Как хочешь.
Шумно поднявшись, Марина с вызовом понесла к стойке свои тяжелые, чуть отвисшие, но по-прежнему крикливо выпирающие груди. Молодой хозяин сразу же приветливо закивал и послушно заговорил в телефонную трубку, одновременно и не совсем прилично глазея на пышную покатость ее взбитых бедер, на несоразмерно тонкую шею и маленькую голову с коротко стриженными желтыми волосами, что придавали ее лицу с резкой линией скул что-то кошачье, глубоко затаившееся…
По дороге в хайм молчали. Похоже, Таня и ее интеллигентный очкарик успели-таки обменяться телефонными номерами. Вот бестолочь! Марина злилась. Лысеющий квадратный затылок тучного таксиста, насвистывающего мотив равелевского «Болеро», раздражал ее необыкновенно. Хотелось закричать утробно, дико либо шарахнуть по этой сытой лысине чем-то тяжеленьким. Благо, что вез…
Неожиданно пошел крупный, совсем рождественский снег, и Таня вдруг почувствовала, как она тихо, по-настоящему счастлива. В чарующе-медленном вальсировании снежинок ей чудилось особое предзнаменование, некий добрый знак фортуны, благословляющий сегодняшний вечер, ее новое знакомство…
— Я считаю, что это твоя очередная глупость, — уже перед сном, раздеваясь, сухо выдавила Марина.
— Я же считаю, что он ужасно мил, — ответила Таня, зная, что «босса» всё равно не переубедить.
Через неделю Таня уже ночевала у Хайнса. У нее изменилось не только выражение лица, но даже походка. Все ее жесты и движения приобрели недвусмысленную, безостановочную окрыленность, присущую только влюбленным. Хайнс заезжал за ней на такси, и в те считанные секунды ее выхода к немецкому любовнику хайм походил на улей, мелькая в окнах утроенным количеством любопытствующих глаз-пчел. Лишь одно их окно оставалось вызывающе пустым, по-прежнему игнорируя «никчемный» выбор Тани непоколебимой тяжестью почти гранитных занавесок.
— Как вы общаетесь без переводчика? — на второй неделе спросила Марина с мягкой издевкой.
Ее внезапное любопытство, видимо, было вызвано надеждой, что интерес Хайнса к его «русалочке» (маленькой русской фее) скоро иссякнет. По крайней мере, должен иссякнуть…
— Любовь, если тебе известно, еще никогда не нуждалась в переводчиках.
(Типично Танин, с романтическими соплями и воплями ответ. Впрочем, не предвещающий ничего хорошего…)
Марину охватила затяжная, ранее небывалая депрессия. Привыкнув к постоянному присутствию двоюродной сестры, как к подсаливанию пищи, она просто погибала, оставшись без этого жизненно необходимого продукта. Титул главнокомандующего, полученный еще на рязанских васильковых холмах, был не только безвозвратно потерян, но — вырван, растоптан и осмеян усатым очкастым лицом немецкой национальности.
Это нельзя было назвать завистью или соперничеством, ведь Марина никогда не страдала от недостатка мужского внимания. Даже после «разрыва» с Таней ей удавалось поддерживать выгодные сердечно-телесные контакты одновременно с двумя ухажерами из разных хаймов. К счастью, оба они находились в плену ее богатых форм и ничего, кроме них, не замечали…
Через две недели бурных ночных свиданий, когда, казалось, пора бы уже немцу начать остывать, Таня вдруг стала пропадать у него и днями. Бизоний бизнес дал внушительную и слишком уж очевидную трещину. Да и сама Марина становилась всё более равнодушной к стадам вольно гуляющей повсюду дичи. Число заказов резко уменьшилось. Партнеры, работающие по наводке, быстро и без согласования с боссом вышли на самостоятельные промыслы, с наглостью заняв не принадлежащие им территории. И во всем этом была виновата одна Таня, которая, мало того, еще и таскала своему немцу азюлянтские коробки с продуктами, давала ему на пиво, на квартплату и просто так, по мелочам, а в целом — немалую часть денег, добытых ими с таким невероятным риском.
— Не понимаю, зачем тебе это надо? — спрашивала Марина, пытаясь побороть кипевшую внутри ярость бледной улыбкой, чуть подрагивающей в уголках губ.
— Как могу я отказать человеку, который меня искренне любит и помогает вырваться из этого азюлянтского кошмара?
— А ты искренне помогаешь ему спиваться и использовать тебя… Кстати, о нашем «азюлянтском кошмаре» многим остается лишь мечтать.
— Марина, мы решили пожениться, ближе к лету.
— Ты с ума сошла! С нашими-то документами!
— Всё разрешимо при желании. Во Франции, например, регистрируют браки с одним свидетельством о рождении, которое там же и покупается.
«Уму непостижимо! Она собралась еще и замуж за этого прощелыгу! Какая наивность — Франция!..» — с тоскливой обреченностью подумала Марина.
— Почему же не сейчас, какой смысл ждать до лета?
— Для этого нужны деньги. Он пытается найти работу.
«Ах, этот жалкий официантишко до сих пор «пытается»! Больше месяца не задерживается ни в одном ресторане — видите ли, ему утомительно! Ему хочется провести и без того затянувшиеся медовые недели с полным физическим аллюром!..»
— Если хочешь знать мое мнение, сестричка, — это абсурд. Он играет тобой, а для жизни и вовсе не годится. На твоем месте я бы выбрала кого-нибудь из наших, например Павла Иванова. Красавец, себе на уме, не пьет — сколько сразу преимуществ.
— Красавцы — не мой тип, — уклончиво ответила Таня, уже нервно поглядывая на часы. — К тому же у него есть эта молоденькая художница…
Следующее исчезновение Тани — почти на неделю — Марина перенесла со стойкостью борца сопротивления, не перестающего строить планы священного возмездия. Она снова вышла на промысел. С неприступным лицом Венеры Милосской, обруганной богами, в вызывающе высоко сидевшем на затылке черном берете, с трижды обмотанным вокруг шеи шарфом, вступала она в свои охотничьи, бессовестно отобранные вчерашними партнерами угодья.
Ей полюбилось гулять долгими пасмурными утрами по лесу вокруг хайма, среди печально чернеющих и всё же продолжающих чем-то гордиться деревьев.
Начинающий сереть снег у обочин дороги всё больше жижел, и, наблюдая его зыбкость, его видимую смертность, хотелось плакать. Иногда устало проглядывало сквозь тучи посеребренное солнце, но не грело, лишь дразнило прошлым теплом. К вечеру же, наступающему всегда с нудным однообразием, торопливо скользили по низкому и тоже задумавшемуся небу тревожные, сизые, по-зимнему отяжелевшие облака. И во всем этом сером, давящем, тяжелом пульсирующе стучало лишь одно: предательство…
…Дом Хайнса стоял на окраине Цвибеля, окруженный правильной грядой таких же каменных, с деревянными верандами домов. Этот городской район считался маленьким поселком, что называется, деревней в деревне. Поэтому неудивительно, что очень скоро все ее жители, а также их близкие родственники, дети и даже домашние животные, уже знали, что Хайнси забавляется теперь с эффектной «руссин». За последний, ровно протекший год эта была именно та новость, которая смогла всполошить три небольших улицы поселка. Владельцы собак норовили выгуливать своих четвероногих (со всеми физиологическими последствиями) непременно перед хайнсовыми окнами, даже если жалюзи на них были наглухо опущены. На этом же самом месте почему-то глох и долго не мог завестись двигатель очередного проезжавшего мимо соседского автомобиля.
«Интересно, что будет, если о новой пассии узнает жена Хайнса?»
«Разумеется, они уже больше года не живут вместе, но официально-то еще не разведены».
«Ведь изредка она нет-нет да и заглядывает».
«Языковая граница, знаете ли, штука очень серьезная…»
«Ах, Боже ты мой, какие границы, какие языки могут быть в постели!..»
Судам-пересудам, начавшимся на столь озабоченной нотке, не было конца. Поэтому, сворачивая на родную улицу, Хайнс неизменно просил водителя такси переключиться на более высокую скорость: уж больно громко, как казалось ему, гудел мотор. И лишь когда захлопывалась входная дверь и ласковая сука Чина, одуревшая от радости, прыгала Тане на грудь, больно царапая острыми когтями, вздыхалось наконец-то облегченно.
Она наскоро готовила из полуфабрикатов горячий ужин — Хайнс обожал гуляш или птицу в белом чесночном соусе. Потом они исчезали до полуночи в ближней пивнушке, отделанной под деревенскую избу, с пучками разбросанной повсюду соломы и декоративными вениками; либо сразу застилали полутораместный диванчик, на котором и начиналась самая яркая часть их жизни. Бывали дни, когда они вообще не вставали с диванчика, взъерошенного столь беспорядочно, что в лучах настенного матово-белого светильника постельные бугры напоминали снежные заносы дивной полярной ночи.
Это было всегда что-то неописуемое, неповторимое. То, что еще вчера казалось ушедшим в прошлое и безвозвратно потерянным, вдруг ожило, ворвавшись без стука и приглашения. Так легкая палочка дирижера, утомившись от антракта, совершает свой следующий взлет с удвоенной страстью, чуть выше и напряженнее обычного. Так горячее дыхание одной свечи, подхваченное ветром, сливается с дыханием другой, тоже трепетно тоскующей в зыбкости своего одиночества, чтобы вспыхнуть одним жарким, как никогда высоким и почти сразу же угасающим огнем…
Особенно нравилось ему, когда Таня обнаженной Мадонной лежала на боку, с сумасшедше соблазнительным изгибом талии, круто перетекающим в покатую вершину ее молочных бедер. С какой милой непосредственностью, неумело, но эмоционально пыталась она перевести кое-что из «Темных аллей», на ее взгляд ставших гимном бунинской чувственности. А он, оглушенный новым порывом стонущего обожания, не переставал ею любоваться, боясь любого, даже невинного прикосновения к белому телу с почти прозрачной кожей; ко всей ее пылкой, доверчиво распахнутой и такой настоящей сути.
Изредка он всё же вставал — подкинуть поленьев в железную, уже смиренно потрескивающую печку либо за бутылкой холодного пива. Разрумяненная от жары, она свободно раскидывалась на скомканных подушках и начинала вдруг мечтать о Франции. Тогда он, не в силах больше сдерживаться, припадал к ее потемневшим, совсем вишневым губам, счастливо шепча: «O-oh, warum bist du so wunderschön, meine Liebe!»*.
…Марина уже проснулась, когда за окном послышалось робкое, будто шепот запуганного ребенка, журчание легковушки. Затем — стук захлопнувшейся дверцы, осторожные шаги на носочках, с каблучными громкими вставками, по гулкой лестнице в коридоре… Марина просияла в темноте: наконец-то настал день, который она ждала и предвкушала; день ее повелительного — прощающего, впрочем, — жеста и покорно опущенной Таниной головы.
Таня мягко вплыла в сонное, надышанное тепло комнаты, ориентируясь по очертаниям едва обозначившихся предметов. Неприветливо, темно-серо глядел чуть осветившийся оконный квадрат… Она все-таки не заметила свисающий с тумбочки кузов игрушечного грузовика — последний Маринин подарок сыну, уже без нее. Раздался грохот. Марина, однако, постаралась приподняться на кровати как можно естественнее, потянуться, а потом еще и зевнуть с потрясающим безразличием:
— А-а, блудная моя сестричка!.. И надолго?
Таня пролепетала, что еще точно не знает. Марина не спеша включила ночник. Танины движения от двери к зеркалу, потом, излишне резко, к кровати — недоговаривающие, озабоченные — показались ей подозрительными. Но особенно поразила Марину аристократическая бледность Таниных, обычно румяных, щек — они почти просвечивали. Такими же просвечивающими, будто выцветшими, были ее глаза, и вся она светилась изнутри чем-то нездоровым, почти магическим…
Таня нашла наконец заваленный одеждой стул, осторожно присела, накапливая в себе решимость прервать тягостное молчание.
— Марина, послушай. Я знаю, ты злишься на меня… Только не горячись, пожалуйста… Я… Одним словом, мне нужны деньги.
Она даже зажмурилась на какие-то секунды, ожидая взрыва привычной брани. Но в комнате было по-прежнему тихо. Лишь сладко посапывал во сне ребенок, совсем незаметный, уютно лежащий под одеялом, как умеют складываться только дети.
Марина спустилась со «второго этажа». Подойдя к окну, ласково раздвинула шторы. Несомненно, это был ее и только ее день! Начинало светать. За стеной уже раздавались приглушенные голоса иранских соседей, устраивающих привычные разборки с утра пораньше. Ее коварные расчеты оказались все-таки верными, но она продолжала молчать, боясь выдать победное ликование чересчур радостными вибрациями голосовых связок.
— Я же занять хочу, я отдам, в скором времени… — Снова Таня, со всё возрастающей неуверенностью в голосе.
Снизу сонно хлопнула дверь, тяжело заскрипели, заохали на весь хайм старые лестничные ступеньки. Марина помолчала еще немного (слишком театральничать тоже не хотелось) и соизволила наконец посмотреть на сестру.
— О займе не может быть и речи. Деньги можно заработать. И если твой худосочный не в состоянии, тогда ты должна позаботиться о благополучии будущей «семьи»!..
Таня попыталась объяснить, что она вроде бы как «завязала» и ее жизнь приобрела совершенно иные ценности, на что Марина заразительно, давая волю накопившемуся ликованию — рыбка уже трепыхалась в сетях! — расхохоталась.
Вечером, после удачного улова на пару, они решили отметить примирение у заведующего их складом, тощего югослава Николы. Он снимал квартиру в соседнем от Цвибеля городишке, имея на это полное право иностранца с дульдунгом (разрешением на временное пребывание). Все награбленные товары размещались, в ожидании своего покупательного часа, в его дешевой подвальной комнатенке, косыми окнами выходящей во двор, к трепетно бежавшей мимо горной речушке. К тому же было необходимо проверить честность нерусского партнера, обсудить новую охотничью стратегию и бессовестное поведение бывших наводчиков.
Никола встретил их с растерянной, будто помятой радостью. Костлявый, длинноволосый, небритый, с мутными от рождения глазами наркомана, он походил на бомжующего поэта, находящегося в длительном творческом застое либо запое.
— Вы тут располагайтесь, я моментом сбегаю. Холодильник, знаете ли, неприлично пуст…
Он засуетился, прыгая на одной ноге и пытаясь другой попасть в узенькую стрейчевую штанину, одновременно досадуя на сегодняшний облом.
— «Гольфик» стоял так удачно, я уже был внутри, как сработала сигнализация. Но — обошлось, вы не думайте, я чистый…
С молчанием, царапающим еще недавно такой уютный воздух комнаты, они водрузили на липкий неубранный стол два аккуратных, бутылочно звякнувших свертка.
— Ага, леди, как всегда, предусмотрительны! А магнитофончик в «Гольфе» был, знаете, просто чудо…
Но договорить он не успел. На слове «чудо» в дверь категорически постучали и тут же, без приглашения, вошли двое полицейских.
Уже позже, на допросе в маленькой, излишне освещенной комнате полицейского участка, Марина не переставала себя казнить: пойти к алкашу Николе после месяца полного о нем неведения! Даже не поинтересовавшись — а чем, собственно, он занимался всё это время ее апатичного невмешательства в дела бригады? Сколько ящиков пива выпил? Сколько попыток подобных взломов совершил, бездарных и бессмысленных — так, из баловства, лишь бы блеснуть собственной «крутизной». Какое мальчишество! С их же стороны — не оплошность даже, а очевидный, полнейший идиотизм!..
Конфискованная, привезенная в участок одежда мозолила глаза своим ярким цветовым разнообразием; пожалуй, выглядела даже безвкусно на бледном фоне полицейских стен. Поначалу Марина отвечала на все задаваемые ей вопросы игнорирующе-безразличным «не имею понятия». Признаться, однако, пришлось сразу после того, как начали шантажировать ребенком. Ему грозил детский дом, а ей тюрьма с высылкой в Россию и позорным клеймом в паспорте (если таковой у нее имелся) — как утверждал строгий, очень спокойный полицейский с аккуратно подстриженной бородкой. В случае же чистосердечного признания, нашептывал второй, суетливый, с совершенно невыразительными чертами лица, можно было отделаться денежным штрафом. К тому же Марине не хотелось «подставлять» Николу, у которого вроде бы как получалось с Германией.
В свою очередь Никола, тайно и безнадежно влюбленный в необъятность Марининых грудей, взял всю вину на себя. Таня измочила на допросе две упаковки карманных салфеточек «Темпо», тоже пытаясь со свойственным ей обаянием убедить бородатого, что эта невообразимая груда одежд на сумму более десяти тысяч марок — дело ее и только ее рук. Так, сами того не подозревая, все трое подтвердили собственную причастность к коллективному, организованному воровству на территории Нижней Баварии.
Ночью пришлось лежать на холодных синтетических матрацах, прикрытых лишь тонкой простыней, неуместно сладковато пахнувшей моющим средством. Заснуть, конечно, не удавалось. От них ждали новых жертв («назовите имена других сообщников, и ваша участь неимоверно облегчится…»). Что ж, шантаж продолжался. Суетливый с никакими глазами всё не уходил из Марининого воображения, лишь усиливая приступы кашля, сжимающие ее пересохшее горло.
Наутро костлявая дама с желтоватым лицом, представительница детского районного комитета, объявила, что на время пребывания Марины в участке она возьмет заботы о ее шестилетнем ребенке на себя. «Он кусается», — мрачно сказала Марина. «Was?» — не поняла желтушная. «Мой сын не переносит чужих». Дама наигранно, отвратительно засмеялась, обнажая высокие воспаленные десны: «Oh-o, kein Problem! Mit solche Kinder kann ich schon ganz gut umgehen!»*. А Марина подумала: страшная, старая, неудовлетворенная жизнью и никому не нужная баба — вот кто представляет действительную опасность для общества.
Переводчик, невысокий брюнет с осовелыми глазами, не переставал зевать, через каждое слово повторяя, какой он «müde» (усталый). Их снова допросили, вызывая из каморок по очереди в комнату бородатого. Нет, у них нет и не было других сообщников. К чему? Лишние люди — лишние неприятности. Что ж, тогда всем троим придется пробыть здесь до вечера.
Комитетская дама, прощаясь, протянула Марине желтые пальцы со скрюченными фалангами: она едет сейчас в хайм к ее сыну. Боже мой, с такими бесчувственными руками всезнающей мумии…
И тут Марина вспомнила… Андрейчик, на прошлой неделе налакавшись портвейна, болтал что-то про столичный банк, Павла и его дружков. Лишайный, красный, как октябрьский нестираный кумач, он вдохновенно-громко шептал о гениальной идее подельников на ухо Марининому ухажеру, огромному сербу, собирающему документы на выезд к канадским родственникам. Оба они шкодно хихикали, серб подшучивал и смачно матерился по-русски в Маринином тоне. И никто, конечно, не сомневался в пустоте андрейчиковской болтовни…
Марина расправила спину.
— У меня есть одна важная информация, но просто так вы ее не получите. Предлагаю сделку, — она вопросительно помолчала, наслаждаясь нетерпением скрипнувших под обоими полицейскими стульев. — Желтая комитетская дама будет остановлена и никогда не дотронется до моего сына. Денежный штраф не превысит и десяти процентов с суммы награбленных товаров.
Всё остальное произошло быстро, с потрясающей, будто давно заждавшейся легкостью: суетливо вздрагивая, летала по белой неофициальной бумаге ручка бородатого. Переводчик мгновенно ожил, заторопился, отчего его и без того не очень-то связная речь начала походить на оправдания хронического заики. Пуская в ход всё свое красноречие, Марина вдохновенно врала про операцию «Банк», радуясь, как удачно и в сущности никого не заложив нашла она выход из положения.
На улице, всё еще возбужденная, она пыталась обратить внимание Тани на удавшийся день, на благословенно лежавшие под снегом поля. Но Таня не разделяла ее восторга, не переставая думать: а вдруг банковские планы не были болтовней?.. Мрачный Никола, с еще более почерневшими и помутневшими глазами, продолжал заискивающе извиняться, чем вызывал лишь злобное раздражение. Так или иначе он был уже безвозвратно вычеркнут из списка Марининых фаворитов и даже партнеров.
Вечером Таня звонила Хайнсу по хэнди*. Телефон его не отвечал. Не ответил он также и ночью, удивительно лунной и столь немыслимо печальной в своей искристой морозной позолоте… Она погибала, теряясь в догадках. Впрочем, Марине они были не нужны. «Немец наконец-то остыл, а их дивные ночи под матово-белым абажуром перестали возбуждать его достаточно живое, хотя и ограниченное воображение…»
На самом же деле всё было гораздо сложнее. Хайнсу успели-таки донести о Танином задержании в полиции. В доме объявилась разгневанная жена — смазливая кудрявая блондинка, типичная Грэтхен, холодная, но образцово-показательная, с немецкой пунктуальностью и чисто женской стервозной непредсказуемостью. Она великодушно простила мужу его увлечение. Даже пошутила, что в случае повторного нашествия русских (die Russen kommen!) он наверняка сможет пользоваться некоторыми негласными привилегиями… Еще она сказала, что у супругов, проживших вместе более десяти лет, всегда есть шанс на «второе дыхание» — и с неизменно бóльшим успехом!..
Таня ему уже не звонила. Он написал ей длинное, красивое и очень неуверенное письмо, что разочарован ее воровской деятельностью и не готов связать себя брачными узами с женщиной подобного рода. Тем не менее их недолгое общение было и навсегда останется самым волшебным, незабываемым периодом его жизни. К сожалению, судьбе было угодно поставить на их отношениях свой, возможно, ошибочный крест, противостоять которому он не в силах: к нему вернулась жена. Когда-то он тоже любил ее без памяти, маленькую золотоволосую фею. Конечно, совсем иначе, более по-земному, что ли… Таню же любил он пылко, бездумно, с ощущением каждого поцелуя как первого и последнего и впервые чувствуя воспетую философами гармонию души и тела. Своего тела с ее телом. Своей души с ее душой, столь притягательной, что иногда он даже пугался, полностью растворяясь в лучистых волокнах Таниного естества и так ясно осознавая собственную единичную незначительность, более того — никчемность…
Таня не плакала, почему-то зная, что ее притягательность, о которой писал Хайнс, окажется сильнее посредственной Грэтхен, даже сильнее самого Хайнса, абсолютно запутавшегося в представлениях о ценности, цене и оценке. Не случайно же он в свои сорок лет так и не знал: а что ему, бедолаге, нужно?.. Она спокойно дочитала до конца. Лишь пальцы ее, державшие письмо, предательски тряслись и некрасиво синели длинные ухоженные ногти.
Во дворе равнодушно лаяла собака — должно быть, приблудная, из соседней деревни. Капризничал Маринин сын, не желая укрываться двойным одеялом. А Тане хотелось лишь одного: поскорее заснуть. Ощутить вновь утраченную легкость — без единой мысли, без единого желания. Ту незавершенную сладость полета, которой можно обладать только во сне…
…Они встречались еще несколько раз перед побегом сестер в Ниццу, в течение этого последнего, столь долгого и неудачного года в Германии. Хайнс узнал, что новый албанский хахаль Тани (с ним, конечно, тоже не получилось) бил ее по лицу. Несмотря на слабые Танины протесты, Хайнс ворвался в квартиру обидчика с газовым пистолетом и криками: «За что?». Ответ албанца «я сумасшедший» прозвучал не так убедительно, как бы хотелось Хайнсу. В однокомнатной квартире, недалеко от центральной площади Цвибеля, раздался оглушительный выстрел. Не дав никому опомниться, Хайнс перерезал провод телефона перочинным ножичком и вытолкнул перепуганную Таню на лестницу.
Через пять минут они уже мирно пили пиво в уютном баре с игральными автоматами. Хайнс уверял, что ранение несерьезное, несмотря на то, что выстрел в спину получился почти в упор. Самое худшее, что мог получить этот придурок, — ожог второй степени, так что случая с летальным исходом не будет. И полиции тоже не будет, Хайнс был уверен. Зато в следующий раз, перед тем как бить женщину, придурок сначала подумает, ведь сейчас он знает, что мужская сила — понятие тоже весьма относительное…
На какое-то время Таня вернулась к Хайнсу, больше из благодарности… Она ночевала у него в те редкие ночи, когда Грэтхен уезжала к Средиземному морю (или отдыхала от мужа в квартире, где жили ее взрослые дети от первого брака). Но встречи проходили вяло, будто по инерции, без того сладостного упоения, что так потрясало обоих когда-то. Таня уже не мечтала вслух о Франции и не раскидывалась голой на подушках. Они больше молчали, цепляясь за бытовые и очень скучные темы, боясь, что в случае выяснения отношений отношения прекратятся вообще. Хотя оба понимали, что конец уже наступил, лишь искали возможность сделать его более мягким и безболезненным, более интеллигентным…
Хайнс, зная, что теряет «русскую фею» навсегда, был настолько поглощен предстоящей утратой, что не мог и думать ни о чем другом. Таню же больше не занимало его безысходное страдание. Понимая, что он никогда не будет способен на единственно верный (для спасения ситуации) поступок, она позволяла ему, из соображений чисто русской, бабьей жалости, с ней говорить, до нее дотрагиваться — с ней прощаться…
Спустя месяц, когда сестры уже с наслаждением отдавались щедрому солнцу южной Франции, Грэтхен подала на развод. Она вдруг убедилась, что парам даже с десятилетним стажем не всегда удается стартовый бросок в прошлое…
* О-о, почему ты так прекрасна, моя любовь!
* Нет проблем, я уже научилась обходиться с такими детьми.
* Сотовый телефон.