МЕЧТА ЦВЕТА ХАКИ
(отрывки из дневника будущего офицера)
четвёртому взводу посвящается
1
Когда я увидел его в первый раз, он показался мне довольно старым. По лбу пролегли три глубокие канавы, которые при всём желании нельзя было назвать морщинами, две складки тянулись от носа к уголкам рта. Роста он был среднего, на нём была выцветшая рубашка, помятые брюки и стоптанные туфли. Теперь я часто сомневаюсь, видел ли я это. Потому что потом он был всегда идеально выбрит, любая форма на нём казалась новой. Даже в ватных штанах он выглядел гусаром. А тогда я даже не знал, кто он. Но увидел сразу, что сержанты тянутся перед ним, и понял: начальник.
Много позже, приглядевшись, я обнаружил, что у него совершенно бесподобные, красивые голубые глаза. Никак не соответствовали глазам губы. То ли потому, что были всегда как-то капризно и по-волевому сжаты, то ли виноваты в этом были складки от носа к уголкам рта – не знаю. Но только если глаза были едва ли не женскими, то губы могли бы вполне принадлежать профессиональному убийце.
В общем, после первой встречи я окрестил его, про себя, старым капитаном. При этом я имел в виду, что лет ему примерно сорок,он давно уже отвисает на должности, а начальство никак не может сплавить его в военкомат, как бесперспективного.
В лагере мы были только несколько дней и не привыкли к тому, что нас называли интересным словечком «кандидаты». И вообще новое воспринимали очень живо.
А в то утро была консультация перед экзаменом по математике. Нас, кандидатов, посадили на табуреты посреди зелёной лужайки.Мы сидели на солнце, млея от жары. К дереву была привалена стоящая на столе ученическая доска, рядом ходил старый капитан. Скоро появился преподаватель, женщина, она о чём-то недолго с нашим капитаном поговорила, он повернулся и скомандовал:
-Ота, стать! Табуеты – зять, ас, дфа! – и потом, совершенно неожиданно. – Ставить! Не еско!
Я ничего не понял и сделал то, что сделали все: встал, схватил табурет, а потом поставил его перед собой. Капитан продолжил:
- Ота, табуеты – зять, ас, дфа! Ставить! Не еско!
Капитан подавал команды ещё несколько раз, мы пытались выполнять их, и только в середине процесса до меня дошло, что от нас требуется: табуреты надо было брать резко, то есть «еско», и на два счёта. По счёту «ас» – наклониться, по счёту «дфа» – выпрямиться и держать табурет перед собой.
На какой-то раз у роты получилось достаточно хорошо, и нас переместили в тень. Этого, оказывается, и хотела женщина-математик. Доску тоже перенесли и точно так же поставили на стол, привалив её к другому дереву. Капитан руководил. Он остался доволен. Спустя мгновение резкий порыв ветра сдвинул доску с места, она накренилась. Мы раскрыли рты от предвкушения глупого неудобства, в которое попадал офицер. Большая ученическая доска, падая, огрела его по голове, сбив фуражку. Ему пришлось ещё несколько секунд стоять неподвижно. Шаткое равновесие грозило обернуться грандиозным крушением на женщину. Она семенила прочь маленькими шажками.
Довольно интересно выглядел этот капитан с доской на голове. А мы, жаждавшие увидеть его посмешищем, почему-то молчали. Никто не рассмеялся.
В этот же день он появился перед строем при построении на обед. Его присутствие сразу стало ощутимым. Первая и третья роты пошли к столовой короткой дорогой, а наша рота – вкруговую. Это путь был длиннее ненамного, но в тридцатиградусную жару разница дала о себе знать. К столовой мы пришли мокрые от пота, в то время как самое тёплое место было впереди. Обед задерживался. Две роты расползлись кто куда, кандидаты разлеглись на траве в тени, и нас тоже капитан отвёлна зелёный газон. Взвода разомкнули, посадили на траву так, чтобы никто друг другу не мешал, и мы стали сидя, упершись руками в землю, задирать вверх ноги, писать ими в воздухе сначала цифры от ноля до девяти, а затем собственные фамилии, имена и отчества. Капитан невозмутимо ходил, презрительно усмехаясь, и кривил губы, когда находил откровенно дохлых. Сто восемьдесят человек с мученическими лицами рисовали замысловатые загогулины. У некоторых запас энергии был выше среднего. Когда капитан отворачивался, они рассказывали вслух всё, что думали о нём, его папе, маме, бабушке, дедушке и всей родне до седьмого колена.
Когда эти самые длинные в моей жизни полчаса истекли, я уже ничего не хотел. Рота вошла встоловую. В лицо ударила стена горячего воздуха, капли пота на коже превратились в струйки. Мы суетливо расселись по десять человек за стол и принялись делить трапезу с мухами. Даже показалось, что в столовой и готовили-то для мух. В этот день на первое были щи из кислой капусты, а на второе – солянка. И первое, и второе готовились в одном котле и не отличались друг от друга ни по виду, ни по вкусу. Это была жуткая, невообразимая, превосходная кислятина. Поковыряв сначала первое, потом второе, мы потянулись ккомпоту. Он был горячий и не сладкий. Но организм требовал калорий, и я выглушил свою кружку, заевпойлохлебом и чувствуя, как прилипает к спине футболка. По команде «Встать!» рота поплелась квыходу, а крайние столов понесли нетронутые бачки со щами и солянкой к окошку посудомойки.
Капитан ждал на улице. Он тоже пообедал и вытирал рот платочком. В руке у него была сигарета.
- Рота! Шагом – марш! – скомандовал старшина.
Прошли несколько метров.
- Ота! Бегом – аш, – это был голос капитана.
Команда выполнилась без энтузиазма и без удивления.
Бежали не очень быстро, отрыгивая кто компот, кто капусту. На этот раз сил на пожелания капитану ни у кого не хватало. А он бежал рядом с колонной, держа в одной руке фуражку, а в другой бычок, и изредка затягиваясь.
Вдруг кто-то издал характерный звук.Вслед за ним почувствовался обязательный запах. И роту прорвало. После вполне нейтрального «фу, насрали!» последовал такой потокразноголосой матерщины, что я сделал однозначный вывод: сейчас будет «спышка слефа», и мы упадём животами на обочину.
Капитан рыкнул: «Стаить азговоы!». Сержанты добавили: «А ну заткнулись!». Рота потихоньку замолчала.
Это стало большой загадкой. Похоже, выходка с воплямибыла пропущена мимо ушей. Хотя сержанты за одно слово, брошенное в строю, могли гонять нас по жаре туда-сюда минут двадцать, а то и час. А тут мало того что в строю говорили, да не один человек -чуть не полроты – так ещё и матерились. Чью-то заблудившуюся отрыжку я проступком не считал. Уставом это было не запрещено.
Когда прибежали к летнему городку, первая и третья роты валялись в тени и наслаждались законным получасом свободного времени. Нас же построили на обычном месте, сержанты, тоже подвымученные, были вызваны к капитану, и он что-то втолковывал им. А я стоял и ждал, как манны небесной, команды «Разойдись». Минуты тянулись, свободное время таяло, а сержанты продолжали стоять перед строем. Наконец они повернулись кругом и пошли к роте. На лицах у них было написано всё. Капитан остался в стороне, а старшина объявил:
- Рота не умеет бегать молча. Построение здесь через пятнадцать минут для сдачи кросса на три километра. Форма одежды…
Он не успел договорить.Где-то рядом в строю раздалось: «Иыах!» Затем испуганный вопль возвестил: «Тут одному плохо!» Капитан и сержанты побежали наугад, на голос, и через несколько секунд два кандидата тащили третьего в тень. Один из сержантов помчался в медпункт. Кто-то громко и знающе буркнул: «Сердце!»
Сержанты встали в строй. Капитан остался перед строем один. Сморщившись, он тихо сказал:
- Постоение для азвода на самоподготовку чеез пятнацать минут. Азойдись.
Рота облегчённо вздохнула и рассредоточилась по затенённым пятачкам газонов. Пострадавшего привели в сознание и увели под руки. Особого сострадания к нему никто не проявил. Рота осталась довольна происшедшим. Если бы не падение без чувств, через пятнадцать минут нам пришлось бы бежать трёшку.
Капитана представили вечером. Это был командир нашей второй роты,звали его Майер Фёдор Генрихович.
2
До сих пор удивляюсь, откуда у меня взялось столько терпения, чтобыпоступить.
Моё представление о будущем складывалось, конечно, из телепередач и книг. То, что я видел там, было красиво. И интересно. Аксельбанты, белые перчатки, промасленные комбинезоны, пятнистый камуфляж, оружие, стрельбы – всё это наложилось на детскую романтику игры в войну, замешалось на самолюбии и дало неожиданный результат.
Я всё ещё был кандидатом. Меня не выгнали, и сам я не ушёл. Впрочем, второе исключалось из-за самолюбия. Но теперь вместе с восторгами от армии во мне жила и антипатия к ней. Регулярные щи и солянка на обед не прибавляли гордости за будущую профессию. Но главными штрихами в общей нерадостной картине оказались сержанты. Они оказались, конечно, не как в армии США, но зато через одного хохлы, что, как выяснилось, было тоже круто. За не вовремя сказанное слово или смешок роты подвергались примерно одинаковым воспитательным экзерцициям. Если нечто недозволенное случалось в строю, то рота переходила с бега на шаг, потом, дойдя до места назначения, поворачивалась кругом и возвращалась в исходную точку: на двадцать метров назад или на километр – всё равно. Эти методы действовали, особенно когда подобные марши совершались в ущерб личному времени. Другим воспитательным приёмом была уборка туалета. Но такой метод предназначался для индивидуальной работы. Практиковалось также выщипывание травы на старом асфальте и высказывание кандидатам мнения о них. В связи с этим неизменно упоминались использованные презервативы,раздавались обещания выдернуть ноги, вставить вместо них спички, заставить лизать полы в туалете и прочее – у кого на что хватало фантазии. А уж по части фантазии наши сержанты были на голову выше сержантов из Вест-Пойнта*.
Всё это рекомендовалось терпеть. Потому что нарушить что-то, а потом ещё и встать на дыбки значило первым делом получить в ухо, а потом быть отчисленным с абитуры и на год проститься с мечтой о золотых погонах.
Видя, чем оборачиваются встречи и общение с сержантами, я старался всячески избегать младших командиров. В сочетании с ротным, жарой и постоянной солянкой, они были лишним раздражителем. Через две недели такой жизникнижная романтическая дребедень вылетела из моей головы. Но была одна картина, которая не давала зачахнуть упорству. Повторялась она достаточно часто.
В лагере появились курсанты. По слухам, это был четвёртый курс. Чем они занимались, мы не знали точно. Но каждый день на обед приходил взвод. Все в этом взводе были одеты в тонкие маскхалаты. Курсанты блестели от пота, выделялись загорелыми лицами. Пот стекал по запылённой коже, оставляя на ней чёрные дорожки. Они были худощавы, спокойны и уверенны в себе, но молчаливое их спокойствие часто и неожиданно нарушалось взрывами хохота. Они оставляли оружие на плацу и шли в столовую. Один всегда оставался на улице. А мы ходили кругами около лежащих на асфальте автоматов, пулемётов, гранатомётов и норовили поклацать ими, на что курсант-сторож неизменно говорил: «Не спешите. Надоест ещё».
Это было чертовски интересно. Чем занимались они? Откуда приходили, грязные и неизменно весёлые? Неужели они стреляли из всего этого? Как оружие может надоесть – мне вообще это было непонятно. Я хотел стать таким, как они. Но когда нам удалось поговорить с некоторыми из них, нас шокировалифразой: «Мужики, куда вы лезете? Это же дурдом! Бегите, уматывайте отсюда, пока не поздно!»
Это было не просто непонятно – это было загадочно. Здоровые дядьки, ржущие как жеребцы, в которых не было и намёка на сожаление или недовольство, повторялиодну и ту же фразу, подкрепляя её замысловатыми ругательствами. А дни бежали. Кто-то из кандидатов залетал** с пьянкой,кто-то получал двойку на экзамене.Все они выходили с сумками через КПП и шли в сторону города. Я смотрел на них и сочувствовал им, чьи планы и надежды не осуществились.
3
Абитура закончилась. Через день после мандатной комиссии нас построили на плацу и зачитали приказ о зачислении в списки части. Я услышал свою фамилию, но долгожданной радости не было. Всё уже осточертело, надоело, а между тем теперь только и начиналась армия.
Из кандидатов мы стали курсантами. Самое первое, что нам предстояло сделать – это узнать всё своё начальство. Тем временем командир роты куда-то пропал. А как-то днём я увидел между домиками толстенького мужичка в майке и спортивных штанах. На его круглом, как Луна, лице почему-то хотелось увидеть усы. Но усов не было. Вместо них была сладенькая улыбочка, а хитренькие глазки так и кричали: «Щас я покажу, какие вы дураки»!
Сержанты подходили к нему строевым шагом. И называли его «товарищ старший лейтенант». Он же всех называл братками. «Эй, браток, – кричал он, – вызови дежурного по роте! Браток! Да, ты, ты, иди сюда, выбрось из корзины мусор»! Когда сержанты разговаривали с ним, они начинали похохатывать. После первого часа пребывания его в лагере один из сержантов, Ян, вынес вердикт: «А Браток-то – чувак»!
И так они весь день улыбались – сержанты и старший лейтенант – и были чрезвычайно довольны друг другом. Перед вечерней поверкой сержанты строили планы:
- Старлея сейчас закадрим, после отбоя телек посмотрим.
- А он разрешит?
- Разрешит. Он чувак.
Чуть позже сержанты взяли старшего лейтенанта в кольцо. То, о чём они ему говорили, было известно. Ответ тоже предполагался определённый.
Говорил один из сержантов, Женя, остальные стояли рядом. Старлей сидел в спортивном костюме на табурете и улыбался. Женя закончил говорить. Браток сощурился и молчал. Молчал минуту, потом вторую. А потом, всё так же улыбаясь маминой улыбкой, сказал:
- Нафикеемать, ты что, полный идиот?
- Никак нет… – оторопел Женя.
- Так точно. Разрешить тебе это может только шеф*. Понятно?
- А… А он не узнает… Фильм ведь…
- Браток, я объясняю для особо одарённых. А если завтра война? Надо стрелять, а ты спишь?
- Тааищ сташнат, какая война?
- А такая, нафикеемать. Скажет тебе комбат написать на плацу краской «писюн», а ты, муха сонная, напишешь «жопа». Понятно?
- Никак нет.
- Вот ведь нафикеемать. Объясняю для тех, кто в танке. Браток, раздрай люки. Никакого телевизора, потому что ты не стрижен.
- Ну товарищ старший лейтенант. Я сейчас подстригусь.
- Браток, это надо было сделать вчера. Так что отбой в двадцать два часа. Ты для телевизора ещё прослужил мало. Вопросы?
- Товарищ старший лейтенант, я полтора года в войсках… – обиделся Женя.
- Браток, нафикеемать, страна нуждается в героях. А щель рождает дураков. Ну и что мне с тобой делать?
Возникла пауза. Браток окинул сержантов победоносным взглядом:
- Ну, вопросы ещё есть?
Сержанты промолчали и попятились назад.
- Очень хорошо, – сказал Браток.
- Ну товарищ старший лейтенант…
Браток перебил Женю:
-Стоп! Стоп машина! Я всё понял. Стой здесь. Я сейчас.
Он исчез за дверью офицерского домика, через минуту вернулся, держа в руках противогаз, и протянул его Жене:
- На, тебе пригодится.
- Зачем? – удивился тот.
- Газы! – заорал Браток.
Женя надел противогаз. Просящее выражение с его лица исчезло.
- Ну, хочешь ещё смотреть телевизор? – Браток похлопал Женю по плечу.
- У-у-у, – ответил Женя.
- Вот и отлично. Товарищи сержанты, вперёд! Стройте взвода на поверку. Браток, а ты почему в противогазе? Что, кто-то испортил воздух? Ну, проверь свои штаны. А противогаз-то сними. Он мой.
Противогаз Браток забрал и сел спиной к делегации. Мы проверились и легли спать.
Утром перед ротой появился Майер. Он обрадовал, указав на Братка:
- В моё тсутствие командовать отой будет стат нат Гласов.
Браток снова улыбался.
4
Несколько дней мы ходили в форме, и жизнь становилась всё более военной. Перед выдачей формы на роту составили ростовку с указанием размеров одежды каждого. Форму выдавал сержант-сверхсрочник. Он сидел среди тюков с обмундированием и материл нас. Его звали Юрой, и он был толстым. Первое, что он сделал, это собрал в стопочку ростовки взводов и сунул их в корзину с мусором. Потом свистнул:
- В одну шеренгу – становись.
Юра был сейчас царь и бог. Он это знал. Его висящие ниже подбородка щёки плавно колыхались, когда он медленно и с достоинством начинал прохаживаться между тюками. Подавая очередную команду, Юра был абсолютно уверен, что его нужно конспектировать. Щёки его при этом совершали затухающие колебания.
Посмотрев на меня, он бросил солдату-помощнику:
- Пятидесятый – пятый. Пилотка – пятьдесят восьмой. Сапоги какие?
- Сорок четвёртый.
Мне выдали х/б, сапоги, пилотку, брючной и поясной ремень, и я вытряхнулся на улицу. Всё было моих размеров. Тут же нас стали учить наматывать портянки. Сержанты, медленно поясняя свои действия, обматывали себе ноги, потом тоже самое делали быстро, показывая, что это – дело нескольких секунд. Портянка на ноге у каждого из них выглядела как носок, без складок, морщин и болтающихся краёв. Видя, как всё просто, я воодушевился и бодро намотал портянку на ногу. Ступня стала огромной и бесформенной, большой палец почему-то вылез наружу, и в голенище сапога нога не пролазила. Я с усилием ткнул её внутрь, портянка размоталась и слетела с ноги. Пришлось повторять процедуру снова и снова, но результат оставался таким же. Так я упражнялся, пока не услышал предупреждающе-грозное: «Построение через пять минут». В последний раз завернув ноги, я со всей силы пхнул их в сапоги, при этом портянки съехали вверх и оказались намотанными на икры, а босые ступни ощутили холод картонных стелек. Потом схватил пилотку, продырявил её, вставил звёздочку, влез в китель и побежал смотреться в зеркало. Зеркалами нам служили застеклённые торцы шиферных домиков. Я увидел в стекле худое лицо с глазами умирающего, тело в коротком кителе и штанах-галифе, которые добросовестно надувались вправо и влево ужасными пузырями. И если в поясе они были мне как раз, то сзади и между ног висела огромная мотня, как будто я наделал по-большому в штаны. Китель был настолько коротким, что застегнув на себе ремень как положено, между четвёртой и пятой пуговицами, я обнаружил, что он находится в аккурат на уровне солнечного сплетения. В плечах было тесновато. Со стекла на меня смотрел военный с коротким туловищем – ремень застегнулся там, где должна быть грудь -с длинными ногами, потому что после ремня у всех должны скоро начинаться ноги, и сзадом явно шире плеч.Мотня штанов победоносно топорщилась.Из сапог торчали белые уголки портянок.
- Родина дала – Родина смеётся, – сзади подошёл маленький хлопец, Семён. Или просто Сеня. На нём был длиннющий китель, едва ли не до колен, и очень длинные штаны. Наверно, ему пришлось застёгивать их под горлом, но теперь они съехали на пояс и ниспадали сверху на голенища.
Критически оценив друг друга, мы поменялись формой и остались довольны. Особенно я, потому что теперь в отражении плечи мои были почти одинаковой ширины с задом, а место предполагаемого произрастания ног сместилось от лопаток вниз, ближе к своему истинному положению. Я запихал пальцами кончики портянок в сапоги и стал в строй.
5
Из канцелярии раздался вопль:
- Дневальный! Свободного!
Свободным был я.
- Товарищ старший лейтенант, разрешите войти? – я остановился на пороге.
- У-гу, браток, заходи, – Гласов мне улыбался. – Ты что такой грустный, браток? – ему было скучно. – У тебя что, кто-то умер?
- Никак нет.
- А-а, ты, наверное, такой грустный, потому что у тебя до сих пор никто не умер?
- Никак нет, – я стоял и не мог понять, чего он от меня хочет.Ночью я спал мало, теперь к тому же хотел есть, а состояние покоя неудержимо втягивало меня, даже стоящего, в сон. Я выбрал точку на стекле в уровень с ухом Братка иуставился в неё. В голове пролетели обрывки мыслей, какие-то лица, фразы, а потом вдруг отчётливо всплыла картина с абитуры.
Сдавали плавание. Нас на машине повзводно возили к небольшому озерцу.Было жарко. Сдача началась с утра, но пока дошла очередь до нашей роты, день перевалил за половину. Мы маялись от душного зноя, лёжа на траве, и то и дело бегали в умывальник обливаться холодной водой. После обеда чертовски захотелось спать, и как раз в это время дали команду ехать. Я размяк, расклеился, и с нетерпением ждал, когда наконец бухнусь целиком в воду. О том, что нужно ещё и куда-то быстро плыть, я не думал. Вода была взбаламучена не одним десятком тел, и всё же я с огромным удовольствием плюхнулся в зелёную жижу. Я грёб насколько мог быстро и жалел о том, что скоро закончатся мои пятьдесят метров. Мне поставили четвёрку. Нехотя одевшись,упал на траву. Больше сотни кандидатов валялись вокруг в ожидании машины. Время шло. Опять стало клонить в сон, но издалека донеслось:
- Рота, ко мне! В линию взводных колонн по три – становись!
Мы лениво поднялись. Никто нас не подгонял.И сержанты, и наш Браток – все порядком устали. Браток появился перед строем. Он улыбался, но улыбка была кислая.
- Ну что, браточки, тряхнём костями?
Этим он явно озадачил и, пока мы соображали, что к чему, добавил:
- Машина сломалась. Выдвигаемся пешим маршем.
Ян, облизнув пересохшие губы, крикнул из строя:
- Товарищ старший лейтенант, а может, мы подождём, её починят, и она за нами приедет?
- Браток, нафикеемать, это военная машина. Она вообще не должна ездить – она должна чиниться.
Ян обвёл нас взглядом и ухмыльнулся:
- Баста, карапузики.
- В походную колонну…
Браток скомандовал и поплёлся впереди роты. Через несколько минут из головы колонны раздались победоносные крики: появился ЗИЛ. Однако радость оказалась преждевременной. Нас было под две сотни человек, и всех одна машина увезти не могла. Браток принял решение быстро. Первую партию запихали в машину. В кузов набилось полсотни человек – вдвое большенормы. ЗИЛ уехал, а мы пошли дальше. Минут через двадцать машина вернулась, и вобрала в себя вторые полсотни. Мы шагали. Когда половина пути была позади, ЗИЛ приехал в третий раз. Браток пересчитал кандидатов – оказалось шестьдесят семь человек вместе с сержантами – и скомандовал:
- Все к машине! По местам!
- Все не влезем, – подсказал Ян. – Товарищ сташнат, а?
- Браток, лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
Первые полсотни уместились в кузове легко, но у бортов ещё стояло почти двадцать человек. Места в кузове больше не было. Сержанты выматерили сидящих, внутри произошло броуновское движение, и под тент удалось утрамбовать ещё четверых. Когда казалось, что наступил предел, Браток выдал монолог из названий детородных органов и запинал наверх обоих замкомвзводов. Пеших осталось человек двенадцать.
- Вы что, братки, нафикеемать? Сейчас пешком пойдёте! – он угрожающе смотрел внутрь кузова.
- Лисовский, принимайте тело!
Гласов подтащил к заднему борту очередного кандидата и, когда тот полез наверх, с силой пихнул его в зад. Ян схватил горемыку за руку и заорал:
- Передавай по второму ярусу! – тело на руках переправили к переднему борту, где оно и осталось лежать. Туда же затащили ещё одно, ещё…
Я сидел, сжавшись в комок, на поперечной лавке в центре кузова. И чувствовал себя счастливчиком, потому что на полу между лавками тоже сидели и лежали в разных позах мои товарищи. Поездка вот так, на полу, в мягком ЗИЛе, не предвещала им ничего хорошего.
Уместились все. Браток захлопнул за собой дверцу кабины, машина дёрнулась, и лавка, на которой сидели я и ещё шесть человек, рухнула вниз. На доли секунды я почувствовал, что лечу, состояние полёта сменилось адской болью. Лавка зависла у самого пола, ударив по сухожилиям выше пяток. Под лавкой оказались ноги и сидящих на полу. Когда вопли достигли пика, рухнули одна за другой ещё две лавки. Кузов яростно матерился. Я чувствовал на сухожилиях лавку, а на лавке шесть человек, и не отставал от коллектива. Ещё я пытался выпрямиться и как-нибудь сесть. Или лечь. Но шевельнуться было невозможно. На моё плечо свалилась со второго яруса чья-то ляжка.
- Козёл, убери ногу! – завыл я.
- Чмо, сам сидишь на лавке и…
Дальше я не услышал. Машину тряхнуло, я полетел вверх, потом вниз и опустился на что-то круглое. Из-под зада послышались задыхающиеся матюки. Этим чем-то была голова. Прозрение сменилось болью в паху. Между ног просунулось чужое колено. Ощущения нарастали. Какое-то время я был вне себя. Когда чувство реальности вернулось, я снова ощутил на плече ляжку и заорал:
- Сволочь, убери ногу!
- Гнида, слезь с башки! – ответили снизу.Машину опять тряхнуло. Подлетев вверх, я схватился за тентовую дугу. Ляжка слетела с плеча и рухнула вниз. Там раздалось: «Твою мать»! Я висел. Подо мной копошились руки, ноги и головы. Садиться на них было жалко. Ноги мои были стиснуты в коряво-согнутом положении, а пальцы на руках медленно разжимались. Машина начала вписываться в поворот. Момент был критический. Содержимое кузова придавилось к левому по ходу борту, и его заднее крепление сломалось. Рухнули и упали на ноги последние три лавки. «А-а-а! У-у-у!» – солировали они в общем хоре.
Машина ещё не вышла из поворота. Поломка переднего левого крепления грозила десантированием через левый борт. Десятки рук взлетели вверх и схватились за тентовые дуги. Держаться я больше не мог, но значения это не имело: дуги не выдержали веса тел и сломались почти одновременно. Я упал вниз, проклиная ЗИЛ, водителя и Братка. Никто не кричал «стой!», предпочитая крикам о помощи стоны и ругательства. В голове мелькнула совершенно идиотская мысль: почему люди в такой ситуации не владеют разумом, а руководствуются инстинктами и эмоциями?..
Ног я не чувствовал давно. То есть чувствовал, что правая нога нестерпимо болит, но видеть её не видел. Внизу был сплошной узел из рук, ног и голов. Найти что-то своё в этой свалке было трудно. Машина в очередной раз подпрынула. Раздался громкий хруст, от боли потемнело в глазах.Не поняв, что трещит: кузов или кость, – я бросился спасать ногу. Нашёл в клубке тел синюю штанину, схватился за неё обеими руками и дернул на себя. «Придурок, это моя нога»! – отозвался кто-то.
Через секунду мне на плечи рухнули сразу две ляжки. Теперь нельзя было вращать головой. Чужие ноги сдавили шею. Воздуха не хватало, чтобы крикнуть. Я захрипел, но изловчился и схватил руками одну ляжку, отодвинув её от шеи. Она вернулась в исходное. Улучив момент, повернул голову и впился в ногу зубами. Владелец ляжки взвыл, машину тряхнуло, ляжки взлетели и повисли. Теперь на голове у меня была задница. Сопротивляться я больше не мог, несколько раз судорожно глотнулвоздуха и закрыл глаза. Машина остановилась. Мы приехали.
Недавние впечатления проносились в памяти одно за другим, и я не успел вернуться мыслями в настоящее, как был захвачен новым воспоминанием. Браток в это время продолжал с упоением рассказыватьо том, что я неудалый, не хочу служить, и что он научит меня любить Родину. Я не видел Братка, перед глазами стояла другая картина.
В этот день нас впервые вывели на занятия по строевой подготовке. Плац учебного центра был очень большим – так мне тогда показалось – и внушал непонятный страх. Пока мы дошли до него, я уже чувствовал себя на последнем издыхании.Занятия проводились со всей ротой, и главным был Браток. Хотелось спать, есть после наваристой солянки хотелось ещё больше, стёртые ноги отказывались слушаться, и каждый шаг отдавался жуткой болью. Она пробегала электрическим разрядом вверх по телу и била в затылок, так что было непонятно, что у меня в мозолях: ноги или голова. Я хотел подойти к Братку и отпроситься с занятия, но, к счастью, не сделал этого. Освобождения от врача у меня не было. Да и обращаться к врачу было довольно бесполезно, его рекомендации не были обязательными, и в итоге командир решал: освобождать от занятий или нет.
Так вот, я благополучно отказался от мысли подойти к Братку и поплакаться. Со стороны это выглядело бы так. Перед построением к Братку подкатил Вова Швец. Вова заикнулся о том, что болен.
- Что, товарищ курсант, вам плохо? – приветливо улыбнулся Браток.
- Угу.
- ЧтоОО?! Вам плохо?! Пишите рапорт!
Браток был доволен. Он наступал:
- Отчисляйтесь и идите в народное хозяйство. Коров за сиськи дёргать.
Это был неотразимый удар. При малейшем поползновении вправо-влево предлагалось делать выбор: или быть офицером, или коров за сиськи…Первое звучало более приятно.
- Я не хочу, – Вова растерялся, зато Браток улыбался ещё шире.
- Так вы же говорите, что вам плохо?
- Так точно.
- Пишите рапорт.
- Мне не плохо. Я просто ноги стёр.
- А-а, вам не плохо? Значит, вам хорошо?
- Так точно.
- Тогда станьте в строй. Вас там вылечат. Товарищ сержант, возьмите этого воина!
Дальше Братокне смог отказать себе в удовольствии назвать Вову уеплетом. Хотя это было уже ни к чему. Словечко «воин» и так стало ударом в пах Вовы. Оно считалось словом замполитов, которых наши офицеры терпеть не могли, и было синонимом наихудших выражений, чем-то вроде «толстозадый,мешок, стукачок и вообще иди боевой листок рисуй». Так что я к Братку не пошёл. Я пошёл на строевую. Нас развели по квадратам плаца, и началось: «Строевая стойка принимается… По этой команде…».
Браток стоял на плацу и показывал строевую стойку. Он был тщательно выглажен, сапоги блестели. Его ножки буквой «х» при строевой стойке прогибались в коленках в обратную сторону. Братка даже можно было назвать красавцем в этот момент. Если бы не зад. Зад его был чересчур велик. Разрез на кителе сзади не сходился, показывая, что корма у Братка идеально округлых форм и больших размеров. Брюки в сапоги сидели в обтяжку, демонстрируя крутые бёдра. С такими бёдрами хорошо рожать. В общем, у него были вполне приличные бёдра и такие же приличные ляжки, что создавало картину полной целостности. Ведь гораздо лучше смотрятся толстые ляжки, произрастающие из толстого зада, чем худое из толстого или толстое из худого. С ножками буквой «х» тоже было всё в порядке. Это были ножки-символ, ведь половина слов у Братка начиналась с этой буквы.
«Вид справа…Вид слева…», – вещал наш «родственник». Сначала мы насладились созерцанием Братка, но настала и его очередь. Браток ходил между шеренгами, похохатывая, когда мы тужились повторить самые простые приёмы. Войско в коротких кителях, с раздутыми штанами-галифе, со стёртыми ногами и с мыслями о мозолях с большим трудом улавливало смысл требований, а повторить что-то было для нас вообще пределом возможного. Мы были абсолютно, то есть совершенно гениально бестолковы в военных вопросах. Идти в ногу или повернуться на месте – всё было проблемой. Браток показал роте уйму премудростей, каждый приём мы долго и нудно отрабатывали под команды третьекурсников, а рота всё не шла и не поворачивалась. Я был на полнейшем автопилоте и через два часа занятий согласился бы дёргать за титьки коров, лишь бы побыстрее уйти с плаца. Но я продолжал тупо шагать по квадрату, морщась от каждого шага. «Отдание воинской чести – начальник справа, – командовали третьекурсники. – Делай раз, два, три, четыре»… Я шагал по квадрату, прикладывал правую руку к головному убору, левую прижимал, потом опять махал руками, потом опять прикладывал, опять прижимал… «Отдание воинской чести – начальник слева – делай раз, два, три»…
- Эй, воин! – орал на кого-то Браток. – Эй, чучело! Вы посмотрите на него! Товарищ курсант, – Браток чуть ли не в припрыжку бежал с дальнего конца плаца в нашу сторону. – Фамилия! Ваша фамилия!
Я шагал и думал, что вот сейчас Браток подбежит к очередному товарищу курсанту и, улыбаясь маминой улыбкой, заорёт ему в ухо. Я не успел отгадать, какие неологизмы услышит рота, как вдруг увидел у своего носа разъярённое лицо и услышал вопль:
- Фамилия! Фамилия, нафикеемать!
- Курсант Лопатин, – только тут до меня дошло, что под танк с названием «Браток» попал я.
- Вы откуда приехали?
- С Казахстана, -продолжал я шагать.
Браток семенил спиной вперёд, бёдра его колыхались, злющие серо-голубые глаза заглядывали мне в лицо. Он брызгал слюной:
- С Казахстана, нафикеемать! Вы посмотрите на этого уеплета, а! Нафикеемать!
Я лихорадочно соображал, что вдруг смыло с лица Братка улыбку и вызвало слюноотделение. Всё оказалось просто.
- Отдание воинской чести – начальник справа. Какая рука прикладывается, а? – орал Браток.
- Правая.
- А когда начальник слева, нафикеемать, какая рука, а?
- Правая.
- Нафикеемать, а на хрена ж ты левую прикладываешь?
Дальше следовал набор «твоюматей». Я бледнел, желтел, потел…
Наконец я пришёл в себя. Вокруг меня были стены канцелярии.
- Браток, але? Ты где? – Гласов смотрел на меня удивлённо.
Помолчав с минуту, он сменил удивление на ехидную насмешливость:
- Вот что, товарищ курсант…
- Курсант Лопатин, – на всякий случай ответил я.
- Видите графин?
- Так точно.
Графин стоял на столе. Он был пуст, и стенки его были покрыты мутным налётом.
- Возьмите графин, вычистите его, всю эту муть уберите, наполните водой и несите сюда. Понятно?
- Так точно.
- Идите.
- Есть.
Я вышел, радуясь окончанию беседы. Вытащил из своей тумбочки материал для подворотничков, оторвал полоску, намотал её на изогнутую проволочку и стал тереть стеклянные стенки. Злополучный налёт оттирался легко. Но в одном месте, где горлышко расширялось, нехитрое приспособление оказалось бессильным. Крючок до этого места не доставал. Я сгибал проволочку и так, и эдак, но поскоблить не удавалось. Два чувства, совершенно противоположные, боролись во мне. Хотелось плюнуть, оставить графин как есть и отнести Братку. Но мне не хотелось нести его назад грязным. Я не хотел позволить Братку посмеяться ещё и над тем, что не могу вычистить какую-то стекляшку или, что ещё хуже, что я не различаю грязь и чистоту.
Мои размышления прервал голос Гласова:
- Дневальный! Свободного! Где графин?
Я набрал воды и зашагал к канцелярии.
- Ну что, товарищ курсант? – залыбился Браток.
Я молча поставил графин на стол и только тут сообразил, что молчаливой паузы быть не должно.
- А что, вас не учили отвечать, когда к вам обращаются?
- Учили.
- А чё ж ты молчишь, браток, а?
Гласов взял графин и посмотрел на него, сощурившись. В памяти всплыла легендарная песня из мультика-оперы: «Сейчас прольётся чья-то кровь!.. Сейчас, сейчас…»
- Ну, браток, да ты и правда, того…Полчаса ходил где-то, а графин-то грязный.
- Так точно. У меня не…
- А что ж ты, браток? Я ж тебя спрашивал: всё понятно?
Ответить было нечего. Нельзя ж было сказать Братку, что он достал меня настолько, что впору вцепиться в рожу.
- Вот что, браток,на графин. Накроши туда мелко газетной бумаги, налей воды и прополоскай. -Ясно?
- Так точно.
- Вся служба завалена. Иди, родной.
- Есть.
Я вышел, недоумевая, что это за способ такой для отмывания графинов. Выполнив инструкцию, я действительно полностью отмыл стекло. На этот раз мне повезло. Браток орал на кого-то, высунувшись из окна. Я поставил графин и вышел из канцелярии. Налёт в графине завалил всю службу. Это было очень интересно.
6
Завтра нам предстояло последнее боевое крещение. Второй месяц седые полковники, прошедшие Анголу, Кампучию, Вьетнам рассказывали батальону о достоинствах и недостатках Советской Армии. Из всего этого я понял одно: самое слабое место у наших – маршевая подготовка. Поэтому в программу обучения ввели обязательные пешие марши. Офицеры вовсю смаковали ужасы пеших переходов. Майер сказал, что после первого марша из роты уйдут последние случайные люди. Но это как-то не укладывалось в голове.
Я и Потряс сидели в роте и укладывали вещевые мешки. Сашка Потрясов вытаскивал меня из всяких военных трудностей. Я старался отвечать ему тем же. В общем, мы были друзьями. Я решал проблему:
- Слышь, Потряс, ты тёплое бельё на себя наденешь или в мешок сунешь?
- В мешок. Третий курс говорит, что на марше в нём рехнуться можно.
- Да ну… На улице холод собачий. А если завтра ещё холоднее?
- Посмотрим. А ты оденешь?
- Ну.
- Тогда вот, – он протянул мне две банки консервов. – Запихни к себе Хмурый Жорж*. У меня битком. Восемь банок.
- А зачем?
- Тормозишь? А хаватьчто будешь? То, что в столовой? Ну ты наивный… Ставлю тебя на довольствие.
Он оттащил вещмешок к своей кровати. Через два часа рота легла спать. Завтра… Что предстояло нам завтра?..
* * *
Поперёк кузова лежали доски. На улице, несмотря на октябрь, был настоящий мороз. Я сидел и радовался, что не снял бельё. Потряс был синий. Под носом у него висела капля. Колонна машин медленно катила в учебный центр. Прошло около часа, как мы выехали за КПП училища. Я надеялся, что нас довезут прямо до места, и благодушно рассматривал лица своих товарищей. По наличию капли под носом я угадывал,кто в белье, а кто нет.
- Э, нос вытри, – пихнул меня в бок Потряс. – Что сопли развесил? – и захихикал.
- Что ржёшь? Сам вытри, – я обескураженно провел рукавом шинели по лицу.
Машина остановилась. Взвод высадился, построился в колонну по три, сержанты проверили оружие. Не прошло и двух минут, как Порошин – наш взводный – отдавал боевой приказ на марш.
И мы пошли. Темп был взят неслабый. Рота шла молча. Никто не знал,сколько придётся топать. Я тащил вещевой мешок с обычнымтревожным содержимым, на спине ещё болтался плащ от ОЗК*, на правом плече – автомат, на поясном ремне – чехол с защитными чулками. Но донимали меня два других предмета: каска и противогаз. Каска нестерпимо сдавливала голову, а противогаз мы просто так с собой никогда не брали.
- Ты как, Длинный? – дёрнул за шинель Сашка.
- Нормально, – выдохнул я, чувствуя, как по спине и ногам течёт пот.
- Смотри, – Потряс показал на Яна.
Ян поступил учиться из войск, младшим сержантом, и по всяким военным штучкам считался большим авторитетом. Он шёл в первой шеренге и был похож на кузнечика: полы его шинели были задраны и завернуты под поясной ремень. Это выглядело забавно.
- Ну и что? – не понял я.
- Э, Длинный, так ногам легче, идти свободней. И не жарко. Понял?
- А-а.
- Делай, как он.
И задрал свою шинель. Я попробовал сделать то же самое, но быстро остыл: мешала болтающаяся на заднице пехотная лопатка. Сашка себе шинель подоткнул.
Лопатку он отстегнул и сунул Процену. Тот на ходу приторочил её Потрясу к вещевому мешку.
- Слышь, Длинный, давай лопатку отстегнём? – и Сашка вцепился в мой ремень.
Он сделал это так неожиданно, что я неудало кивнул головой, каска от резкого движения съехала и дала по переносице.
- Иди ты!И так дойду.
Я продолжал шагать. Ступни горели.Шли второй час. Рота по-прежнему двигалась молча, слышны были только негромкие голоса офицеров.
Взвода стали постепенно отставать друг от друга. Нам то и дело приходилось бежать, догоняя третий взвод. Первому взводу было намного легче: он никого не догонял. Сзади не выдержал Процен:
- Первая шеренга, хорош тормозить!Из-за вас бегаем!
- Рот закрой, – обернулся Ян.
- Тставить азговоы! – рядом появился Майер. Он шёл вровень с нашим четвёртым взводом, о чём-то разговаривая с Порошиным. Оба смеялись.
Взвода снова растянулись. Опять взводный погнал нас бегом. Процен зашипел:
- Первая шеренга, из-за вас бежим!
- Тставить азговоы! – оборвал его Майер. – Что, не устали? – спросил он, и этот вопрос прозвучал настораживающе.
Майер побежал в голову колонны и там скомандовал:
- Певый взвод, песню запе – вай!
Взвод на удивление хорошо взял первый куплет.
- Тставить песню. Втоой взвод, запе – вай!
Второй взвод запел похуже. Но ротный поставил им зачёт. Третий взвод бегал больше второго и первого и запел плохо. Майер скомандовал второй раз и долго морщился.
- Хит-парад! У-а-а! – заржал Процен.
Майер услышали поравнялся с четвёртым взводом. Он шёл спиной вперёд, вровень с первой шеренгой, губы его опять были презрительно искривлены. Процен единолично решил участь взвода.
Да и запели мы убого. Майер скомандовал нам второй раз, третий, а мы всё издавали нестройное мычание.
- Взвод, павое плечо впеёд, бегом – маш! Пямо! – скомандовал Майер и послал вдогонку. – Не можете петь – учитесь бегать!
Колонна роты продолжала идти вперёд. Полторы сотни ног трамбовали неизвестную асфальтированную дорогу, которая уже много километров петляла по лесу. Наш взвод был Луной, а остальная рота – Землёй. Мы бегали вокруг ротной колонны, а Майер продолжал слушать строевые песни. Когда счёт кругов перевалил за десяток, нас сменил пятый взвод. Его очередная песня командиру роты не понравилась. Я шёл в отключке. Лямки плаща за спиной разболтались, этот резиновый свёрток сваливался с меня то вправо, то влево. Тесёмки попадали на горло и душили. Я судорожно хватал ртом воздух. Несколько раз кто-то из впереди идущих терял защитные чулки. Они выпадали из колонны взвода, следующий взвод проходил прямо по ним. Владельцу приходилось ждать, пока по чулкам пройдёт вся рота, подбирать их и догонять своих из хвостаколонны.
Вдалеке показались огни.
- Все, Длинный. Пришли, – дышалв спину Потряс.
- Пацаны… – вдруг рухнул шедший рядом со мной Толик.
Ему не дали упасть, подхватив на руки.
- Мешок, мешок заберите! – орал Сашка. Я выхватил вещевой мешок, гордый тем, что у меняхватает сил кому-то помочь. Но сделал я это неловко, тесёмки от плаща сдавили горло.Потеряв равновесие, я упал на спину впереди идущего. Кто-то вовремя потянул меня вверх за воротник шинели. Сашка снял с меня каску, оба вещмешка тоже забрали. Один потащил Ян, другой закинулна плечо Порошин. Всё это время взвод шёл. Из-за двух падений мы снова отставали.Порошин погнал нас бегом. Я бежал, тупо уставившись в чью-то спину. Она отдалялась от меня. Больше я ничего не видел. Не было ни чувств, ни желаний, не было даже боли.
- Всё, Длинный, всё. Теперь пришли, – слова Потряса донеслись как будто бы из другого мира.
Картинка перед глазами плыла, но я увидел знакомый по абитуре казарменный городок. Роту завели в казарму и дали двадцать минут снять и заправить снаряжение. Старшина – по прозвищу «Толстый» – с важным видом прохаживался по расположению и ежеминутноорал. Он не шёл маршем с ротой, а приехал на машине с имуществом.
Нательное бельё было насквозь мокрым. Ноги стёрлись в нескольких местах. Я заклеивал мозоли лейкопластырем и с завистью смотрел на Потряса. Он переодевался во всё сухое. У него даже были запасные портянки. Свои я повесил сушить на батарею и надел вместо них носки. Ноги теперь неуютно болтались в сапогах. Носки сразу стали мокрыми.
Рота построилась на улице. Сто пятьдесят человек стояли в одном п/ш*, разгоряченные, со стёртыми ногами. Старшина повёл роту в столовую не через плац, а вокруг.
- Урод толстый! – кричали ему из строя.
Толстый раз за разом останавливал нас и возвращал к казарме. Рота в полный голос поливала матом. До столовой – пятьдесят метров – мы шли пятнадцать минут. На входе выяснилось, что ужин задерживается на полчаса. Старшина завёл колонну на плац и скомандовал:
- Рота! Песню запе – вай!
В ответ рота заругалась.
- Стой. Равняйсь. Смирно, – прореагировал Толстый. – Строевым шагом – марш. Песню запе – вай!
Строй опять заматерился. Старшина как будто не слышал. Он с ненавистным хладнокровием останавливал роту и снова командовал «Строевым шагом» и «Песню». Так мы шагали все сорок минут. Ян обернулся из первой шеренги и сказал вполголоса:
- Короче, надо петь. А то жрать холодное будем.
Догадка пробежала по взводам. И мы запели, кто в лес, кто по дрова, коверкая песню как только возможно и успевая вставлять в текст слова про Толстого. Он остановил роту ещё раз, а потом ещё раз. Нам пришлось спеть хорошо. Настолько хорошо, насколько могли.
На ужин давали картошку с рыбой. Картошка была хорошая, а рыба дрянная. Я вышел из столовой голодным.
Когда дежурный скомандовал «Отбой!», рота сначала притихла, а потом завозилась и зашелестела. Все полезли за консервами. Потряс достал вещмешок, вытащил две банки тушёнки и полбулки хлеба.
- Длинный, иди сюда! – махнул он.
К нам присоединились ещё четверо, кто с чем. Из Потрясовской кровати сделали стол. В столах оказалась вся казарма. И рота взялась за Хмурого Жоржа. Офицеры и старшина не показались. Наевшись, я уснул.
* * *
- Рота, подъём! Построение через одну минуту! Форма одежды номер четыре.
Я вскочил и бросился к табурету с формой. Добраться до него не удалось. Андрюша со второго яруса тоже выполнил команду. Он сиганул сверху на мою спину. Мы шумно грохнулись, скинув форму с двух табуретов на пол. Процен захрюкал от удовольствия. Остальным было некогда. Они судорожно наматывали невысохшие портянки изастегивались на крючки и пуговицы.
- Осталось сорок секунд! – орал старшина.
По моей форме пробежали две пары сапог.
Я натянул брюки, схватил китель.
- Осталось тридцать секунд! – надрывался Толстый.
Я не успевал. От спешки получалось ещё хуже. Главным было не оказаться последним во взводе, и тем более в роте. Последних наказывали.
- Смирно! – рявкнул старшина.
От Толстого меня отделяла колонна. Он меня не видел. И я тихонечко продолжал застегивать пуговицы на кителе.
- Вас что, не касается? – схватил меня за руку замкомвзвода.
От Фиронова я этого не ожидал. Но мне крупно повезло: не оделась половина роты.
- Минута времени – заправить обмундироваие – отбой! – надулсяТолстый.
Рота отбилась. По второму подъёму Андрюша тоже сиганулна меня. Рота снова не успела. Я и Андрей оказались последними во взводе. Тренировка продолжалась ещё полчаса. И я постоянно опаздывал. Самым трудным было впихивать в сапоги распухшие ноги. Очередная попытка закончилась подлой выдумкой Толстого:
- Смирно! Товарищи замкомвзвода, проверить форму одежды. Всех, кто не успел, на карандаш. Фамилии мне.
Первым Фиронов записал Андрюшу. Команда застала его в двух шагах сзади строя. Меня пронесло. Здесь я услышал голос Фиронова:
- Рукава – к осмотру! -Фиронов подошёл вплотную и ткнул пальцем: -Что это, а?
На манжетах у меня были застегнуты по одной пуговице вместо двух.
- Опять вы! – фыркнул Фиронов и записал меня в свой листок.
«Долбаный суворовец», – подумал я и сказал:
- Ну.
- Не «ну», а так точно. Вы у меня теперь – чёрный человек.
Рота наконец построилась, скатала постельные принадлежности и потянулась на улицу. Бельё не высохло за ночь, я напялил его сырым. Пока мы тренировались, первая и третья роты заняли плац. Пришлось отходить подальше. Холод быстро забрался под китель и брюки. Я недоумевал, почему нам не дали надеть шинели. Мы топали куда-то в утреннем холоде, неся перед собой рулоны из матрацев, одеял и подушек, и ничего, кроме них, не видя.
- Рота, стой! Товарищи курсанты, вы идёте не в ногу, – объявил старшина. – Равняйсь! Смирно! Шагом – марш.
Пошли. Идти в ногу было невозможно. И ещё не хотелось слушать Толстого. Мы игнорировали старшину до тех пор, пока не стало ясно, что идёт время утреннего туалета. В ногу мы всё-таки пошли и матрацы выбили, но умыться не успели.
Так началось воскресенье. До обеда Майер проводил сротой занятия по внутреннему порядку. Я стоял в строю и в течение трёх часов слушал его рассказ.
Ротный объяснял, как должны лежать в прикроватной тумбочке зубная паста, щётка и мыльница. Майер без устали выстраивал их в верхнем ящичке то в одну шеренгу, то в колонну по одному, меняя в этом строю направляющих и левофланговых. Мне это нравилось, потому что когда Майеру надоело, он оставил нас в распоряжении замкомвзводов. А эти устроили отбои и подъёмы. Фиронов два раза вычислил меня с не застёгнутыми пуговицами. После обеда рота занималась подгонкой снаряжения, а после ужина готовила внешний вид. Но я узнал об этом потом. Сразу после ужина под руководством старшины я отправился мыть туалет.
* * *
В девять утра взвод стоял на тактическом поле. На спинах было навьючено всё, чтотащили с собой на марше. Когда рота убегала из казармы, старшина издавал истошные вопли по поводу бардака в расположении. Вчера после отбоя мы опять плотно поужинали, а утром куда-то опаздывали, и никто не занимался уборкой. Под кроватями стояли пустые консервные банки, пол был усеян крошками, в тумбочках лежали пакеты с недоеденным хлебом. Я переживал за две банки тушёнки, которые выложил из мешка в тумбочку, чтобы не таскать. За них могли наказать. Ещё их могли стырить. Или банки забрать, а меня наказать. А ещё с утра выяснилось, что с моей шинели кто-то снял хлястик. И моей каски на стеллаже не было. Фиронов пялился на меня глазами бешеной селёдки. Я вспомнилне застёгнутые пуговицы, сплюсовал их с хлястиком и решительно бросился устранять недостатки. Хлястик удалось одолжить у дневального по роте. Каску я выбирал из тех, что остались. Осталась всякая дрянь, в основном такие как бы остроконечные каски, на маленькие головы. Они были неудобными, потому что не налазили на шапки и сваливались от любых движений.
Теперь я стоял в двухшереножном строю. Занятие только началось. Тема была «Отделение в обороне». Когда мы не стояли, мы бегали на время по окопам с бетонными стенками. Надо было быстро залезать в перекрытую щель и быстро вылезать оттуда.Потом предстояло выполнить ещё кучу всякихнормативов. Неприятности начались почти сразу. Преподаватель объявил, что сначала надо выполнить нормативы по посадке в БМП и высадке. Меня назначили командиром отделения. То есть мне надо было на всех кричать и ещё лучше всех что-то там делать.
По команде «По местам!» отделение бросилось в машину. Я снаводчиком полез на броню, к башенным люкам, остальные ныряли в десантное отделение. Настроен я был решительно и горел желанием себя показать. Когда мои ноги опустились в люк, полы шинели задрались, зад расширился и застрял. Я с силой толкнул задницу вниз, но только застопорился ещё прочнее. Время шло на секунды. Я снова и снова пихал себя внутрь башни, проталкивал в люк шинель, а наводчик уже тащил меня снизу за сапоги. Наконецудалось нащупать главное препятствие: пехотная лопатка вздыбилась поперёк спины и стала стопором. Подпрыгнув вверх, я прижал лопатку рукой и бухнулся в люк. Плечевая лямка зацепилась за неизвестный крючок, мои восемьдесят килограммов повисли в башне, как авоська с картошкой на безмене. Каска свалилась на лоб и саданула по переносице. Я дрыгал ногами и матерился, пока не сорвался с крючка и не упал на место командира.
- Длинный, ты, наверно, минуту садился, – сказал мне Сеня.
Я от души ему позавидовал. Наводчик был в два раза меньше меня ростом.
- Мелкий, ты в люк как бычок проваливаешься. Не зли меня, а?
Сеня заржал. Подали команду «К машине». Я рванулся вверх, но автомат зацепился за что-то ремнём у самого полика. Я дёргал ремень со всей дури, пытаясь высвободить его. Ничего не выходило. Пришлось броситься вниз, отцепитьсяи снова штурмовать дырку в башне. Я в неё не пролазил. Защитный плащ свесился на правое плечо, расширив меня в полтора раза, его тесёмка привычно захлестнула шею. Секунды бежали. Я толкнулся двумя ногами и выскочил наружу. Одна тесёмка порвалась,плащ волочился по броне.Схватив его в руки,спрыгнул на землю. Каска ударила по носу. Весь взвод уже построился. Моё отделение получило двойки за оба норматива.
Взвод выполнял эти нормативы ещё три раза. Я опускался в люк и выпрыгивал из него примерно так же. Только плащ от ОЗК теперь таскал под мышкой. Отделение продолжало получать двойки. Преподавателю это надоело.
Меня заменили. Теперь я нырял в десант. Это у меня получалось. Но настроение было испорчено. В конце концов отделение получило «четвёрки». Только меня это уже не интересовало. Я вошёл в режим ожидания. Черезтри часа занятие закончилось.
После обеда ротаснова готовилась к тактике. Я пришивал оторванную тесёмку, отлетевшие бирки, искал свою каску под номером «105». Наконец пришло время ужина. Но он не принёс расслабления. Замкомвзвод был вызван к командиру роты и вышел от него злой как собака. Взводу он объявил время для личных потребностей. А мне пришлось мыть полы в расположении. Я вынес и выбросил целую коробку пустых консервных банок. В моей тумбочке после занятий стояла только одна банка тушёнки.
- Потряс, ты тушёнку не брал? – c наивной надеждой спросил я.
- Неа.
Он всё понял.
- Ладно, Длинный, не расстраивайся. Ну, кто-то кушать захотел.
Расстраиваться было некогда. Я торопился поменять воду в тазу.
7
Через три дня роту подняли по тревоге. Было раннее утро. Накануне выпал снег. Много снега. Очень хотелось праздника, хотелось Нового года…
Я наматывал портянки на опухшие ноги. После четырёх дней полевых занятий, когда каждое утро приходилось напяливать непросушившуюся обувь, мозоли воспалились. Ноги сильно отекли. Я пихал их в сапоги. Рядом стоял Фиронов и крыл меня за то, что я медленно одеваюсь. Потряс с Сеней в третий раз занавешивали окно одеялом, производя светомаскировку. Когда одеяло свалилось опять, Фиронов пошёл орать на них. Так началось трёхсуточное комплексное занятие.
Рота в полной темноте отошла от городка на несколько сотен метров и получила приказ оборудовать опорный пункт.
Я копал окоп для стрельбы лёжа. Мёрзлая земля не поддавалась, удалось только расчистить место от снега. Три командира отделения прохаживались сзади взвода и ругали нас за бесплодность усилий. Фиронов стоял за командирами отделений. Он материл их за то, что у них необученные подчинённые. Когда отведённое время вышло, я успел выдолбить только небольшую ямку. Рядом занимал оборону Процен. Ему место для окопа комод* указал прямо в ложбинке. Она была засыпана снегом. Процен выскреб снег, из него же вылепил бруствер и всё время, пока я пыхтел и тужился, втихаря курил и хихикал.
За спинойпоявился комод Черышев:
- Вы что здесь изображаете? Это что, окоп, да? Вы что, издеваетесь? Вот, посмотрите, окоп вашего соседа справа. А вы…Да вас сразу же убьют! Или вы уклоняетесь, а?
- Вот дурак, – я думал, чтосказал это про себя, а получилось, что вслух.
- Что?! Что?! Да вы что, товарищ курсант! Вы у меня под суд пойдёте! Я вас…Я вам…Один наряд вне очереди!
- Есть.
- Вы! Вы!.. – надувался комод.
- Ота, ко мне! – раздался спасительный голос Майера.
Мы с радостью побросали окопы и выстроились в очередь за завтраком. С полевой кухни раздавали перловку, чай и хлеб с маслом. Пока стояли за чаем, перловка в котелке покрылась толстой плёнкой холодного жира. Масло замёрзло. Найдя Потряса, я примостился с ним у пенька иел хлеб. Перловку цеплял на кончик ложки, чтобы не чувствовать её вкуса. С маслом было сложнее. Намазать его на хлеб было невозможно. Мы оба выложили масляные кругляки на пень и с вожделением на них смотрели.
- Ота, закончить пиём пищи.
А мы только его начали.
- Ссуки! – сказал я безадресно.
Потряс сунул масло в рот, залил это дело ещё тёплым чаем. Мне пришлось сделать то же самое. Кашу из котелков мы выскребли на снег и побежали строиться.
Весь деньоборонялись и наступали, наступали и оборонялись. На обед дали полчаса. Когда взвод добрался до раздачи, прозвучала команда:
- Закончить пиём пищи!
Сначала зароптал хором четвёртый взвод, потом пятый. У раздачи вырос Майер:
- Что такое, Фионов?
- Так…Товарищ капитан, мы только до раздачи дошли!
- Даю ещё пятнадцать минут, – сморщился ротный.
- Разрешите тридцать?
- Товаищ сежант, вы мне вопос задали?
- Никак нет, – замкомвзвод немного оторопел, но пришёл в себя. – А разрешите тридцать минут?
- Пятнадцать, Фионов. Опаздываем с началом занятий.
Мы ещё успели пообедать, пережёвывая пищу. Пятый взвод поглощал обед на ходу.
Рота снова отправилась воевать. Так прошёл день. Всё время мы куда-то опаздывали, поэтому много бегали, но ни разу никуда не успели. На ужин была перловка.
Потом мы опять двигались, останавливались, окапывались. В первом часу ночи батальон построился на опушке леса. Комбат вызвал к себе командиров рот. Настоячем совещании было принято решение: не ночевать в поле, а возвращаться в казармы.
Это было новой пыткой. Ноги отказывались ходить, я был готов упасть и заснуть тут же, а вот подите ж вы, надо было ещё идти пёхом больше часа. Я думал так, потому что не знал тогда, что такое ночёвка зимой в поле…
Следующий день полностью повторил день предыдущий. Только в поле из роты вышли уже не все. Дюжина человек была оставлена ротным в казарме. Их ноги требовали лечения. Когда Майер в шесть утра выводил из строя нуждающихся в медицинской помощи, ячувствовал отупляющую боль в ногах. Это подкатившее снизу отупение помогло мне не выйти из строя.
Поздно вечером батальон вытянулся в колонну и пошёл маршем в городок. Я плёлся в хвосте взвода. Сначала с меня сняли вещмешок, потом ОЗК, потом каску. Когда я терял равновесие и мог упасть, Потряс хватал меня за ремень.
- Длинный, ну-ка вперёд! – орал он мне в ухо и тащил за собой.
Он выволок меня в головуколонны и пошёл рядом, приговаривая:
- Давай, Длинный, давай! Немного осталось. Здесь и идти полегче.
Чуть сзади шли Майер и Браток. Они на какое-то время замолчали, когда увидели меня и Сашку не в строю взвода, а потом снова заговорили о своём.
Впереди маячил хвост первой роты. Там появился самосвал. В кузов кого-то загружали. Я с тоской смотрел на эту колымагу и с удовольствием бы перелез через её борт. Но в ЗИЛ загружали тела тех, кто уже не мог идти. Я не считал себя телом.
- Ота, песню запе – вай!
Взвода заблеяли.
- Тставить! – прокричал сзади ротный и через несколько шагов повторил: – Ота, песню запе – вай!
Рота исполнила мычание со вздохами.
- Тставить песню! Ота, бегом – маш!
Мы побежали. Первый взвод бежал медленно, но я и Сашка бежали ещё медленней. Мы приняли влево и оказались в хвосте колонны. Здесь изображали бег ещё с десяток калек. Наша команда всё больше отставала от замыкающего взвода. Майер появился на обочине, явно в ожидании «обоза».
- Стой! – прекратил он наши телодвижения.
Подъехал самосвал. Из кабины вылез сияющий Браток. Командир роты пересчитал нас по головам, переписал фамилии и назначил старшего. Он привычно криво улыбался.
- Товаищи кусанты, в ближайшие дни вы напишите апота об отчислении. Вы – отбосы, котоые не смогут здесь учиться. Отбосы не нужны амии.
- К машине! По местам! – ласково пропел Браток.
- Давай лезь, Длинный. Я пешком, – толкнулСашка.
- Куда, браток, а? – Гласов цапнул его за рукав шинели. – Не хочешь быть отбросом?
- Отпусти этого, – вмешался Майер. – Ладно, пусть лезет. Потгясов, выпыгнешь со мной.
Я вцепился в борт, вскарабкался на колесо и заглянул в кузов. Меня осенило: этот ЗИЛ обычно вывозил баки с жидкими отходами из столовой. Содержимое баков расплёскивалось. Кузов был покрыт ровным слоем вонючей жижи. Я забыл про стёртые ноги и попытался спрыгнуть. Но зад мой во что-то упёрся. Что-то оказалось пятерней Братка.
- Вперёд, родной, вперёд! – запихнул он меня в машину.
Я сполз грудью по борту и погрузил руки в подливку. Себя надо было спасать. Сняв с головы вещевой мешок, я бросил его на пол и сел сверху. Машина поехала навстречу третьей роте. В её хвосте колымага вобрала в себя последнюю порцию доходяг и двинулась в лагерь. Те, кто ничего не подложил под себя, догадались о своей ошибке, проскользив на заднице по днищу. В первой и третьей ротах калечных было меньше, чем в нашей. Наверно, они не пели песен. Проезжали мимо второй роты. Машина остановилась, Потряс – он ехал стоя, держась за борт, – выпрыгнул. Хлопнула дверца кабины. Это спрыгнул Майер. Я с завистью думал о тех, кто сейчас шёлв строю. Мне хотелось быть вместе с ними. Вместо этого я пригнул голову, думая, что меня могут заметить. В кромешной темноте осенней ночи это было совершенно лишнее.
Скоро показался лагерь. Браток высадил нас и развёл по ротам. Всех своих он построил перед входом в казарму и вдохновенно завёлся:
- Нафикеемать, братки! В чём дело? Вы что, Родину не любите? А? Тогда что за внешний вид? – Почему от вас воняет? Нет, вы ответьте мне: почему от вас воняет? А, молчите!Тогда я скажу, нафикеемать! Потому что вы уеплеты!
На крыльцо вышел Толстый.
- Старшина, этих уеплетов на подвиг! Прямо сейчас! Табуреты – строить! Говно – ровнять! И к утру они должны быть постираны!
Изтуалета вернулись через час после отбоя. Я постирал вещевой мешок, подшился, почистил сапоги и разбудил старшину. Толстый смотрел на меня с явным сомнением:
- Ты ведь не стирался, мужик?
- Так точно.
Он вывел меня на свет:
- Ладно, ты чистый…Иди спать.
Роту подняли в пять часов. Всё повторилось ещё раз: суета и светомаскировка. Меня вызвали к командиру роты. Он собрал вчерашнюю гоп-команду и объявил, что применит нас по прямому назначению: для чистки сортира и мытья полов. Из семнадцати человек сформировали два наряда. Один по роте, а другой по столовой. Я попал в столовую. Ещё ротный приказалпереобуться в чулки от ОЗК, а сам ушёл с ротой на занятия. Спустя пять минут из канцелярии выполз заспанный Браток. Он ходил, завёрнутый в одеяло, ржал, выкрикивал нафикеемати и брызгал слюной. Это продолжалось до тех пор, пока не появился старшина. Толстый объяснил ему, что такую форму одежды придумал командир роты.
- Тьфу! – плюнул Браток. – Служба завалена на корню! – и ушёл в канцелярию.
Вечером ЗИЛ привёз ещё человек двадцать. Завтра мы уезжали в город. В батальоне сорок с лишним человек ходили в резиновых ботфортах. Они были выше колена и привязывались верёвочками к ремням. Со стороны забавно было смотреть, как эти воины, плетущиеся сзади строя, выполняли команду «Строевым шагом марш». В училище такая команда подавалась часто. Я от души смеялся над ними. Внутри ротыдоходяг не трогали. Прошло две недели, и я снова мог носить сапоги. Фиронов сразу поставил меня в наряд. А я надеялся, что он про меня забыл.
После полевого выхода никто из роты не написал рапорт на отчисление. На одном из построений Майер выразил по этому поводу сдержанное удивление.
8
В жизни часто приходится делать что-то в первый раз. В армии это происходит чаще. Новичкам обычно везёт. Но только не в армии. Каждому новенькому в армии сразу несколько наставников заблаговременно внушают, как тяжело то, что он должен выполнить. А когда человек начинает, находят у него множество ошибок, дают советы иругаются на бестолкового.
Ещё в армии много такого, что новенький хорошо сделать ну никогда не сможет. Поэтому любому новичку хоть раз покажется, что он действительно самый неудалый и никчёмный из солдат.
На октябрь нам выпалозаступить в первыйсвой караул. Взвод целую неделю так натаскивали по службе, что мы поняли: это будет событие.
Вечером пришёл проверить караул командир батальона. Николай Фёдорович не любил проверять караулы на первом курсе. Но об этом мы узнали позже. А в тот день он пришёл в караулку в двадцать три часа. После того, как бодрствующая смена рассказала ему обязанности, мы отразили нападение на караульное помещение. Потом комбат решил идти на посты. Фиронов, который был ПНК*, взял двух караульных, и мы пошли.
Комбат повернул в сторону автопарка. Там стоял Процен, и всё было схвачено. Процен из кожи вон лез, чтобы получить младшего сержанта.
На территории парка стояла пронзительная тишина. Мы шли помаршруту часового. Окрика «Стой!..» не было. Мы сделали круг, потом ещё один. Часовой пропал. Комбат угрожающе молчал. Он закурил, постоял пару минут и пошёл к установленному на стене бокса** телефону. Начинались неприятности.
В этот момент откуда-то донёсся едва уловимый тонкий свист.
- Товарищ подполковник, – осторожно позвал Фиронов комбата. Тот застыл на месте. Мы,четверо, изо всех сил пытались определить, откуда звук. Комбат сделал знак идти за ним и пошёл к кустам. Мы залезли в кущи и увидели такую картину. Естественно, Процен спал. Он полулежал на земле, прислонившись спиной к стволу дерева и обняв обеими руками автомат. Комбат свирепыми глазами приказал нам молчать и тихонько потащил автомат на себя. Процен открыл глаза и лягнул ногой воздух. Комбат успел отпрыгнуть, Проценвскочил и уставился на нас ошарашенно-выпученными глазами. Он был очень удивлён, но глаза таращил не поэтому, а потому что хотел показать, что он и не закрывал их вовсе.
- Почему вы спите на посту, товарищ курсант? – ледяным тоном спросил комбат.
- Я это…Я не спал…
- А почему лежали?
- Я портянки перематывал…
- А почему храпели?
- У меня… насморк.
Командир батальона посмотрел на часы.
- Фиронов, здесь мне всё ясно.
Двинулись дальше. Комбат направился на складскую зону. Её охранял Грамов. Вообще-то Лёшка был из первого взвода*, и первый взвод называл его Тормозом. Это было как-то чересчур обидно, поэтому для меня он был «Лёшка-килограмм». У нас во взводе не хватило одного человека, который был бы отдан для заступления на этот пост приказом. И Грамов загремел на склады.
Лёшка встречал нас красиво. «Стой! Кто идет?.. Осветить лицо!» – и всё остальное как положено. Комбат уже улыбался. Подойдя к Грамову, он спросил:
- Ну, как дела, товарищ курсант?
- Хорошо, товарищ подполковник.
- Устал ведь, наверное? Первый караул, как-никак.
- Нет, не устал.
- Молодец. Ну, я вижу, службу ты несёшь бдительно. Всё, жди смены.
Командир батальона уже было повернулся к выходу, но остановился:
- Постой, постой, Грамов, у тебя что, штык-нож в ржавчине?
- Никак нет, товарищ подполковник.
- Ну-ка, дай посмотрю.
Я смотрел на Фиронова. Замкомвзвод остолбенел. У него были глаза мученика, переживающего запор. Грамов отсоединил штык-нож от автомата и протянул его командиру батальона.
- Да, штык-нож чистый. Ну-ка, дай я крышку ствольной коробки гляну.
Грамов отсоединил крышку. Дальше к комбату проследовали магазин, возвратный механизм, затворная рама и газоотводная трубка. В руках у Грамова остался ствол.
- Эти части ты, я вижу, вычистил. Раз уж всё смотрю, давай, Алексей, я ствол гляну.
Грамов возмущённо прижал к себе остатки автомата:
- Вы что, товарищ подполковник! Мне нельзя никому оружие отдавать!
- Правильно, молодец! Вот, возьми. Собирай.
Комбат ждал, пока Грамов соберёт оружие. Фиронов блаженно смотрел на небо. По его лицу разливалось спокойствие человека, который внезапно потерял контроль над бушующей стихией жидкого стула. Командир батальона опять разочаровал:
- Фиронов, за мной, – и пошёл на следующий пост.
Там стоял Толяшка. Толян был из суворовцев. Ещё он был нахал, амбал и дофенист.
- Кто у вас на этомпосту? – убито поинтересовался комбат.
- КурсантЗаев, – буркнул Фиронов.
Минут через пять пересекли границу поста. Искать часового не пришлось.
- Стой,кто идёт! – заревел Толян.
- Помощник начальника караула с командиром батальона, – ответил Фиронов бодро. Хоть на этом посту всё было нормально.
- Помощник ко мне,остальные – на месте! – скомандовалЗаев, вылезая из кустов.
Комбат маленькими шажками пошёл вперёд.
- Стой, стрелять буду! – завопил Толян и передёрнул затворную раму. Ствол автомата с расстояния в пятнадцать метров смотрел на командира батальона. Его ласковый голос раздался в напряжённой тишине:
- Ну что ты, Заев…Это же я, твой командир. Убери автомат…Скажи ему, Фиронов.
Заев отвёл ствол в сторону. Фиронов подошёл к нему приставными шагами и несколько секунд пытался что-то спросить. На лице его обозначились материальные страхи и эфемерные мысли. Наконец последние обрели плоть, и он составил вопрос:
- Ты чё, козёл, спятил?
Толян взял автомат «на ремень» и продолжил рубиться:
- Товарищ сержант, во время…
- Что, ума нет? – перебил Фиронов.
- Не надо, Фиронов, не надо, – сказал комбат, медленно подходя ближе.
- Товарищ сержант, я как учили…для проверяющих…с предохранителя не снимал.
Мы облегчённо вздохнули. Сначала было страшно, теперь мне хотелось ржать.
- Всё хорошо, Заев, всё хорошо. Пойдёмте, Фиронов… Всё хорошо…
Мы направились наконец в караульное помещение. На полпути комбат вдруг остановился. Он стоял, глядя прямо перед собой, потом задрал голову вверх. Была ясная осенняя ночь.
Небо, звезды… Идиоты… – нараспев произнёс он и пошёл дальше…
На следующий день Майер подвёл итоги несения караульной службы. Процен получил пять нарядов вне очереди, Грамова лишили очередного увольнения. Толяна не упомянули. После собрания меня пихнул в бок Ян. Он смеялся:
- Ну, чёрный человек, радуйся.
- Чему? – удивился я.
- Ну, как… Лучше нет счастья, чем несчастье товарища.
Вечером Фиронова за плохой внутренний порядок в очередной раз взбодрил Майер. Я приготовился к трудовому подвигу, но мыть полы после ужина пришлось Процену. Грамов в субботу пошёл в увольнение. И в следующую субботу тоже. Говорили, что его мама служила в каком-то большом штабе.
9
Что происходило, то и происходить будет. Это мысль старая и самая бесспорная применительно к армии. Здесь каждому не раз приходилось быть застигнутым врасплох обстоятельствами, которые моментально придавливали жизненным опытом.
Наиболее яркое впечатление об армии осталось у меня не после первого дня службы, не после первого караула или первого марша, а после второго увольнения. В первом я просто хотел есть. А второе обернулось закаливанием духа.
Когда старшина построил роту, зачитал список увольняемых и открыл кладовую для получения парадной формы, я спокойно пошёл бриться. Форму получали в порядке нумерации взводов. Побрившись, направился за парадкой. В кладовой ещё копошились увольняемые третьего взвода. Наконец нас, человек десять, запустили внутрь. Я вытащил вешалку со своим кителем, достал из ячейки ботинки и замешкался. Шнурков не было. Ещё не было носков, которые полагалось хранить в ботинках. Смутные подозрения мелькнули в голове. Я расстегнул китель и обомлел. Брюк на перекладине не было, галстука с зажимом тоже. Произошло очевидное и невероятное. В кладовой специально сидели два каптёра и следили за тем, чтобы увольняемые брали форму только из личных ячеек. Старшина на выходе проверял клеймение каждого предмета. В результате я оказался без носков, без шнурков, без брюк и без галстука. Постояв, хлопая глазами, я подошёл к старшине:
- Товарищ сержант, разрешите обратиться.
- Ну?
- У меня брюк нет. И носков тоже.
- Нну?
- Я вообще-то в увольнение иду.
- Нну?
- А формы наполовину нет.
- А куда ты смотрел?
Я озадачился.
- Ну, она ж здесь висела…
Разговором заинтересовались каптёры. Они подошли ближе. Я оказался в треугольнике.
- Она здесь висела, а её взял кто-то…
«Висела, висела!» – передразнил меня Лиманов, правая рука старшины и главный каптёр. – Что, прощёлкал форму, чмо?
- Почему прощёлкал?
- Почему, почему… По качану! – отрезал старшина и захохотал. – Аааа!
- И что мне теперь делать?
- Ищи свою форму, тормоз! – осклабился Лиманов. – Не, ну и тормоз, а!
Я повесил вешалку на прежнее место, засунул ботинки назад в ячейку и вышел. Увольняемые заканчивали переодеваться. Я лихорадочно соображал. Надо было вычислить кого-нибудь из роты, кто был моей комплекции и не шёл сегодня в увольнение. На глаза попался Вавилов. Он был дневальным по роте и никуда не торопился. Мы договорились быстро.
- Ладно, бери, если там что осталось, – добродушно согласился он.
Дежурный по роте уже строил увольняемых. Я побежал в кладовую. Снова достал свой китель, ботинки и вытащил форму Вавилова. У него были и брюки, и носки, и галстук. Я вздохнул с облегчением. Но это было ещё не всё.
- Э, ты чё чужую форму взял, а? – наехал Лиманов и схватил меня за руку.
- Вавилова форма. Он в наряде стоит. Я с ним договорился.
- Положи на место, тормоз. Тебе ясно сказали: ищи свою. Иди отсюда.
Он позвалстаршину:
- Товарищ сержант, этот опять пришёл, чужую форму схватил.
- Вы что, обнаглели, товарищ курсант? – среагировал Толстый. – Вы у меня сейчас вместо увольнения в наряд пойдёте!
Я попробовал объяснить, в чём дело. Старшина недослушал и выдал:
- Слушай, ты что меня грузишь?
- Товарищ сержант, разрешите я свою форму посмотрю на увольняемых, когда вы их проверять будете?
Ответил Лиманов:
- Слышь, ты. Ротныйсказал, если через пять минут увольняемые не уйдут, он вообще всех здесь оставит.
- Идите отсюда, товарищ курсант, – сказал старшина. – Вы забыли, что вы в армии.
- Ненавижу этот дурдом! – проклиная всех и вся, я повесил форму назад.
Старшина и оба каптёра, наблюдая за мной, ржали. Я вышел из кладовой, изнемогая от бессильной злобы. Через пять минут отпустили увольняемых. Посидев ещё немного в расположении, я пошёл добиваться своего у командира роты.
Выслушав меня хмуро, Майер вызвал дежурного по роте. Мне было сказано подождатьв коридоре. Вслед за дежурным в канцелярию побежал старшина. Вышел он оттуда красный и угрюмый. Увидев меня, сморщился и ядовито спросил:
- А что вы не встаёте, когда мимо проходит начальник? – и продолжил. – Идите за мной.
Зашли в кладовую.
- Берите форму.
Я взял свою парадку, вытащил нужное из формы Вавилова. Старшина вполголоса переговаривался с Лимановым.
- Стукач, – услышал я.
- Это кто стукач? – повернулся я к ним.
- Кто? Ты! – усмехнулся Лиманов, пытаясь раздавить меня взглядом. – Нет, он свою форму прощёлкал, а потом пошёл и всех сдал! Ты бы ещё за парадкой через час явился! Раньше надо приходить, понял?
- Я пришёл, когда надо. Старшина такое время назначил.
Лиманов схватился за голову и простонал:
- О-о-о! Ну и тормоз!
- Вы получили форму? – сказал старшина. – Тогда идите.
- Иди, иди, тормоз! – не унимался Лиманов.
Очень хотелось вмазать по его роже. Вместо этого я повернулся и вышел.
С этого момента я затвердил себе правило гардероба: всё надо получать первому, а то останется дрянь*.
10
Несколько дней в роте царило абсолютное затишье. Оно сменилось большими неприятностями.
Я залетел командиру роты. А случилось всё из-за образцового внешнего вида. Этот чёртов образцовый внешний вид всегда должен был быть. Самыми необразцовыми постоянно оказывались сапоги. Они были в пыли, если было сухо, или в грязи, если прошёл дождь. Поэтому начальники любили задавать вопрос:
- А почему у вас сапоги грязные?
Спрашивали об этом все: командиры отделений, замкомвзвода, взводные, командиры рот и сам командир батальона. Как только ты входил в роту с полевых занятий, тебя сразу огорошивали:
- Товарищ курсант, вас что, не учили обувь чистить?
С грязными сапогами приходилось бороться. Перед входом в казарму курсанты старательно обтряхивали сапоги специальными метёлочками или мыли их в лужах. Старшина регулярно выдавал гутолин. А командиры рот после каждой курсантской получки устраивали строевые смотры с сапожными щётками и банками крема.
Сапожная щётка и гутолин каждого курсанта должны были храниться втумбочке. Щётки из тумбочек регулярно пропадали, поэтому их подписывали. Не подписывали банки с кремом, и они пропадали чаще. Если у кого-то на смотре не оказывалось щётки или крема, или их не было в тумбочке при проверке порядка, такого курсанта наказывали.
Но я попался на другом. В тот день мы поздно вернулись с занятий. Рота строилась на обед. Старшина дал взводу три минуты, чтобы почистить обувь и вымыть руки. На третий этаж пришлось бежать, наступая друг другу на ноги. В умывальнике* выстроилась очередь. Я плюнул на запреты и побежал в спальное помещение. Там огляделся, прислушался, достал из ближайшей тумбочки щётку,присел между кроватями и стал чистить сапоги. На лакированный паркет летели чёрные брызги. За это у нас объявляли взыскания. За неопрятный внешний вид тоже. А за опоздание в строй вообще.
- Тааищ ксант! – услышал я за спиной.
Я обернулся, передо мной стоял Майер. Как он оказался здесь – это было загадкой. Потом я не раз ещё удивлялся его кошачьей походке и способности передвигаться практически бесшумно. Сейчас Майер показывал мне оттопыренные указательный и средний пальцы правой руки.
- Сколько нагядов, тааищ ксант? – улыбнулся он.
- Два.
Ротный расхохотался и с трудом выговорил:
- Не…Нет…Пять.
- Есть пять нарядов.
Майер, продолжая смеяться, махнул рукой в сторону коридора:
- Иди…Идите.
Со следующего дня я был на орбите и за неделю успел отходить три наряда. Но и рота на неделе бедствовала.
В субботу замполит батальона выдал в каждую роту по вымпелу с золотой бахромой. На бархате было вышито: «За лучший внутренний порядок». И взводам приказали соревноваться. По утрам комиссия во главе с ротнымпроверяла заправку постелей, равнение табуретов, подушек и содержимое тумбочек. Каждому взводу ставили оценку в экран соцсоревнования. Худший взвод после обеда в течение часа тренировался в заправке и выравнивании. Но так было толькодва дня. В среду рота получила двойку от комбата и была названа худшей в батальоне. Наверное, от комбата Майеру пришлось узнать о себе много интересного.
После обедапостроились в расположении.
Вышёл ротный.
- Ота! – сказал он.
Майер вообще говорил не очень разборчиво. Ходили слухи, что он получил контузию в Афганистане. А когда он злился или нервничал, понять его было невозможно.
- Тааищи ксанты!
Дальше последовал неразборчивый монолог, в котором было что-то про медленный утренний подъём, грязные котелки в вещевых мешках, плохую заправку кроватей и про то, что рота крайне долго поднимается на третий этаж.
Майер разозлился не на шутку. Так он ещё никогда не говорил. Напряжение нарастало, вот-вот должна была наступить развязка. И Майер неожиданно отчетливо выпалил:
- Даю минуту. Вемя пошло!
Сержанты промешкали, и рота бросилась в разные стороны. Кто выполнял команду «Отбой», кто ринулся вниз по лестнице, чтобы построиться на улице. Несколько человек полезли в шкафы и стали вытряхивать из вещмешков котелки. Хаос продолжался несколько минут, потом всё стихло. Треть роты убежала на улицу, треть лежала в кроватях, а ещё треть построилась с котелками.
- Ота! – сказал Майер. – Постоение здесь в две шеенги чеез две минуты. Фома одежды номег четые. Вемя пошло!
Когда рота построилась, он успокоился и заговорил внятно. После этого мы два часа заправляли кровати и выравнивали их по ниточке.
На следующий день комбат снова проверил порядок и остался недоволен. Майербыл злым, но на этот раз, когда собрался командовать, поставил рядом с собой ротного писаря. Рома отвисал в канцелярии денно и нощно и хорошо понимал командира роты. После привычного «Ота!» Майер говорил короткими аэрозольными фразами, а Рома переводил. Это закончилось заправкой кроватей.
Тренировались взаправке и в пятницу, и в субботу, и в воскресенье. В понедельник комбат наконец поставил за порядок тройку. А вымпел был вручен взводу Братка. Красный флажок вызывающе стоял на тумбочке заместителя командира первого взвода. Браток ходил по роте и постоянно вызывал старшину. Он водил Толстого между рядами кроватей в расположении других взводов и учил его:
- Работать надо, сержант! У тебя, нафикеемать, только в одном взводе есть порядок, а в других всегда насрано! Ты что, браток, а?
До пятницы я отстоял ещё два наряда. Худший из взводов по порядку все эти дни по-прежнему кувыркался после обеда, заправляя и расправляя постели. Один раз это был наш взвод и один раз, в четверг, взвод Братка. Его взвод летал ещё и вечером, после ужина. Браток очень не хотел терять вымпел. Но в пятницу ротный передал флажок второму взводу. Поэтому летали вечером братковские хлопцы. Сам он носился по расположению и тараторил:
- Дежурный по роте, ко мне! Ну где этот толстый старшина? Я научу его Родину любить! Я не вижу порядка в пресловутом втором взводе! Старшина, обеспечьте мне порядок! Не позорьте это красное полотнище! Нафикеемать, вы что, это же святое!
За этим занятием его застал командир батальона. В понедельник это сыграло свою роковую роль.
(Окончание следует.)
3*Вест-пойнт – место расположения элитного военного учебного заведения,США.
3**Слова «залёт», «залететь» обозначают неприятности по службе в их высшем проявлении.
4*Шеф – начальник училища.
9*Хмурый Жорж – еда, продукты, «выступить по Хмурому Жоржу» значит поесть (слэнг).
9*ОЗК – общевойсковой защитный комплект: резиновый плащ, чулки, перчатки.
11*П/Ш – полушерстяное обмундирование.
13*Комод – командир отделения (слэнг).
15*ПНК – помощник начальника караула.
15**Бокс – большой гараж.
16*Как правило, караул назначается от одного подразделения.
18*Это правило открыто ещё М.Зощенко.
18*В казарме место для чистки обуви оборудуется обычно в туалете или умывальнике.
