КОЛЕНЬКА
Коленька проснулся оттого, что хлопнула дверь в доме. Отец пошёл на конюшню. Значит уже утро. Мать ещё не вставала. Да и встаёт она теперь всё реже. Болезнь измотала её в конец. Она стала худая и тихая, с вечными тёмными кругами под печальными глазами. Отец лечит её сам. Доктор живёт далеко, а отец служит ветеринаром на конюшне уже двенадцать лет и он твёрдо убеждён, что у животных и людей болезни и хвори почти одинаковые. Ветеринарному делу он выучился в полковой ветеринарно-фельдшерской школе, когда служил в армии. В Кирасирском Её Величества полку. По возвращении в Вятку с разрешения губернатора Прохор Степанович и был принят на должность ветеринарного фельдшера.
Теперь Коленька ведёт всё хозяйство, потому как отец уходит рано, а возвращается поздно. Еду им приходит готовить пани Лида, которая хоть и была по происхождению полячкой, но родилась здесь, в городе. Родители её, ссыльные поляки, так и обосновались в Вятке на всю жизнь. Отец умер, а мать пани Лиды – пани Зося помогала Коленькиной матери по хозяйству в добрые времена: мыла окна, полы, стирала белье и занавески, ухаживала за цветами в доме, глиняных горшков с коими в доме было как в оранжерее. Сейчас пани Зося совсем состарилась и сидит дома. Пани Лида тихая и шустрая, с весёлыми чёртиками в дымчатых зрачках. Коленька сам чистит двор от снега, кормит корову и собаку Жучку, носит стирать бельё пани Зосе домой. Пока отец на работе, Коленька успевает и с окрестными ребятами покататься на самодельных лыжах по обледенелым деревянным тротуарам. Не любит он только сидеть с матерью и видеть её печальные глаза. Нет, мать он любит. Очень любит. И поэтому мочи не было у него осознавать, что скоро её не станет. Отец прямо говорит, что помрёт мать в эту зиму. А Коленька всякий раз после этих его слов истово креститься, глотая слёзы отчаяния и беспомощности. В доме у них давно не пахнет пирогами. Их иногда приносит уже испечёнными Васина мама. Мать пирогов не ест, всё больше пьёт молоко да чай. Ест кашу гречневую, да тихо стонет у себя за занавеской.
Коленька любит, когда приходит к ним его двоюродный брат Вася Пестов. Он старше Коленьки. Приходя к ним, Василий подолгу сидит с матерью Коленьки и рассказывает ей новости семьи Пестовых. По выходным к ним приходят все Пестовы. Дед Арсений, который и дал Коленьке имя своего отца, дядя Николай – отец Василия и брат матери. И конечно же, весёлая и шумная Васина мама. Она полная противоположность матери Коленьки. Румяная хохотушка, потчующая брата Василия подзатыльниками и притихающая перед дедом Арсением. Дед Арсений вообще не любит суеты и непослушания.
Не часто, но раз в месяц обязательно, приезжают дед и бабушка из Слободского. Они привозят много гостинцев: пряников всяких крашеных, груш да яблок мочёных. А ему, Коленьке, свистулек да игрушечных тележек с деревянными конями. Их дед Степан сам делает. Бабушка Евдокия Филипповна всегда, когда гладит Коленьку по голове, плачет.
По субботам отец топит баню, да водит мать мыться. А потом сам поит её чаем с брусникой и долго гладит по волосам, рассказывая ей про родню и знакомых, городские новости и про погоду. Мать слушает его молча, не сводя глаз с его лица. А он, рассказывая, поглаживает свою окладистую бороду и Коля знает наверняка, что полна слезами душа его, но характер держит слёзы эти внутри при матери.
Сегодня из ледника во дворе Коля принёс дощатое корытце замёрзшего молока для матери, настругал немного к чаю, растопил самовар, достал из шолныша за печкой чайницу, сахарницу, чашки с блюдцами и пошёл помочь матери встать с кровати. Но тут входная дверь отворилась, впустив морозную свежесть зимнего утра и сгорбленную нищенку в тулупе и в подшитых валенках. Она глазами отыскала образа и истово закрестилась. Коленька пригласил её за стол. Налил ей чаю горячего. Нищенка пила чай, и замёрзшее лицо её разглаживалось, словно оттаивая. Коленька привёл к столу мать. Нищенка снова закрестилась, приговаривая: «Дай вам Бог доброго здоровьица». Допила чай, покрестилась на образа и поманила Коленьку. В сенях нищенка как-то жалостливо на него взглянула и пробормотала: «Мать до весны не доживёт. Дай тебе, сиротке, Господь терпения». Нищенка уже вышла на мороз, а Коленька тихо плакал в сенях. Потом надел тулуп и валенки, взял лопату и вышел во двор. За ночь снега навалило в городе больше метра. Надо и тротуар перед домом почистить, да и во дворе. Сейчас снег подмёрз и стал колючим, как борода отца, когда он, уезжая в Акмолинскую область за лошадьми, прижал его к себе и крепко троекратно расцеловал.
Весело залаяла Жучка при его появлении. Её лохматый хвост радостно вилял из стороны в сторону. Кто-то еле-еле открывал калитку. Сугроб мешал открыть её полностью. Это пришла пани Лида. В тулупе поверх пальто и в валенках поверх модных ботинок. Она была модницей. Отец звал её девицей и паночкой, но каким-то уничижительным тоном с явной усмешкой. Коленька же наоборот любил пани Лиду. Ему казалось, что пока она рядом с ними ничего плохого случиться не может. В прошлое воскресение, когда они с отцом шли из церкви домой, дядька Христофор так и сказал: «Девица пана Лида прям нигилистка. В церковь не ходит. Куда пана Зося смотрит?» Отец крякнул не то от мороза, не то выражая согласие с подрядчиком Христофором Васильевичем Бобыльковым.
Коленька любил ходить в церковь. Ему нравился запах свечей и ладана, мерцание золотых образов. Иногда храм настолько бывал переполнен молящимися, что многим приходилось стоять на холодной паперти. Чувства трепета и торжественности всегда переполняли его здесь, в Спасо-Хлыновском храме, где крестили его самого, где венчались его родители. Было в этой церкви что-то родное. Будто часть дома. Настоятель церкви казался Коленьке очень старым и очень мудрым. Когда Коленька прикладывался к руке старца в дни причастия, мальчику казалось, что в него переходит от батюшки какая-то энергия неведомая и невидимая. Большой крест на груди священника наполнен глубокими тёмными камнями. Коленька любит вкус просвирок и верит в Господа искренне. Родители всегда истово молятся. И в церкви, и дома. Из церкви идут все совсем другие: притихшие и задумчивые. Даже дядька Христофор Бобыльков идёт молча и шумно дышит. Он работает вместе с отцом Коленьки на Вятской заводской конюшне. Они с отцом дружат давно, с той поры, когда ещё Коленьки не было на свете. Христофор Васильевич старший подрядчик на конюшне. Коленька не понимал кто такой подрядчик. Но дядьку Христофора любил, хотя и побаивался его громкого голоса и смеха. Он брал Коленьку на руки и подкидывал его под потолок дома. От Бобылькова пахло так же, как и от отца: овечьей шубой и сеном. К матери Коленьки Христофор Васильевич всегда относился с почтением. При ней он притихал и только кивал головой в такт её словам. Коленьке казалось, что именно его матери при встрече дядька Христофор отвешивает самые низкие поклоны.
Ближе к дому все уже оживленно беседуют. Раньше после воскресной службы шли к Пестовым. К деду Арсению и к Васеньке. На стол ставили горячие расстегаи с рыбой, пироги с грибами и с капустой, сладкие – с ягодами. Чай пили подолгу, с удовольствием. Беседовали неторопливо, чинно. В летние дни они с Васенькой шли во двор кататься на деревянных качелях.
Идя из церкви, отец частенько говорил, что отсюда земля наша началась. Коленька не совсем понимал, как это «земля началась» и всё время хотел порасспросить об этом отца. Да робел. Он всегда перед отцом испытывал отчего-то странную робость. Отец человек цельный, ответственный. Все его знали и уважали. Когда они шли к церкви, так с ним весь город раскланивался, мужики да купцы, да мещане снимали шапки перед ним в знак почтения. Что и немудрено конечно, ведь отец лечил их всех и их скот. В дом к ним частенько приходили и по ночам. Отец никому не отказывал. Всегда быстро и молча одевался, брал свой саквояж и уходил с просителями. Коленька чувствовал, что планка высока и что он не обладает волевыми, да и человеческими качествами своего отца. Поэтому ещё он грустил о матери. Она была ему ближе своей мягкостью характера и задумчивостью.
В городе готовились к Рождеству. Каждый год к ним в дом приходил славить Христа почти весь притч Спасо-Хлыновской церкви. Отец давал им в награду рубль, а затем потчевал их у стола крепким мёдом да закусками. Коленька сидел тихо с ними за столом и слушал их разговоры. Иногда засиживались за столом весь день. Коленька любил это время отдыха и радости, душевного расслабления. Отец в такие дни бывал добр и мягок. Часто брал Коленьку на руки и целовал его в затылок, тыкаясь колючей бородой в его льняные тонкие волосы. Волосы у Коленьки такие же, как у матери: легкие и светлые. Отец же тёмноволосый. Волосы у него жёсткие и густые. Как он сам. Служки всегда звали Коленьку не иначе, как Николай Прохорович, выказывая своё уважение и не к нему даже, а к отцу – Прохору Степановичу.
Любил Коленька и праздничные катания на тройках. Мама тогда весело и заливисто смеялась. У них разрумянивались щёки и делались абсолютно счастливыми глаза. У отца румянца не видно из-за густой бороды, а глаз его Коленька не видел: они туманились поднимающимся паром от дыхания, а сверху нависали густые чернявые брови, на которых пар этот намерзал льдинками. И только в глубине бороды теплела его улыбка, когда он смотрел на Коленьку. И на мать. Когда они с мороза возвращались домой, их уже ждала пани Лида, а на столе стояли блюда с жареными лещами, отварной картошкой, с квашеной капустой пестреющей ягодами клюквы. После обеда пили горячий чай с рафинадом. Отец колол его щипцами и эти откалывающиеся куски напоминали Коленьке конец зимы, когда снег сереет перед тем, как превратиться в лужи. Вокруг стола суетилась пани Лида, подавая к чаю пряники и баранки, мороженое молоко из ледника. Мама весело рассказывала пани Лиде о праздничных гуляниях, катаниях на санях и о разноцветных шутихах. Пани Лида радовалась вместе с мамой. А отец чинно пил чай, шумно дуя на блюдечко и с видимым удовольствием смакуя во рту кусочки сахара, так похожего на последний снег.
После чаепития Коленька играл лошадками из глины, которые были в изобилии, так как дед Степан Мартемианович делал их собственноручно. Сначала для Коленьки, а потом и на продажу. Коленька гордился дедом Степаном и любил его очень. Степан Мартемианович зимой всегда приезжал в большой овечьей шубе, такой же, как и у отца. У деда тёмные русые волосы, а на поясе у него всегда висит кожаный кошелёк с медью. Несколько раз дедушка Степан Мартемианович брал с собой Коленьку на Семеновскую ярмарку. Там Коленька любил смотреть кукольный театр. Они с дедом ели горячие пельмени в деревянных балаганах и пили холодный квас. Потом они смотрели кулачные бои и наблюдали за торгом лошадей. Здесь все друг друга норовили обмануть и частенько обманывали на самом деле. Но Коленьке нравился этот бьющий ключ народного жизнелюбия и праздничного настроения. Конечно, были в городе и еженедельные базары на торговой площади по вторникам и субботам, но двенадцать дней Семёновской ярмарки затмевали всё. В Семёновскую ярмарку происходили испытания крестьянских лошадей. Отец всегда внимательно наблюдал за этим действом, когда ходил с ними и оставался неизменно доволен победами жеребцов Вятской породы из земской конюшни, где он служил. И потом долго говорил деду Степану о том, что Вятская лошадка очень хватка, вёрст не боится и в сарае не пылиться. Степан Мартемианович хмурился, но под густыми его бровями глаза светились нежность и гордостью за сына.
* * *
Васенька бежал со всех ног по скользким доскам обледенелых тротуаров. Бежал, чтобы сообщить Коленьке, что его отдают на обучение в семинарию. Раньше туда брали только детей священнослужителей, а сейчас и из светских принимают. Потому и начали принимать, что старообрядцев больше становилось и одному священнику в русском православном приходе из пяти тысяч горожан физически туго приходилось, так как и недавно крещенным вотякам требовалось пристальное внимание для укрепления в них веры православной.
Коленька гордился братом и сам мечтал в будущем нести слово божие людям, делясь с окружающими верою своей и укрепляя их в ней.
Отец Коленьки был человеком богобоязненным, как и все в их мещанском сообществе, начиная с мещанского старосты дядьки Порфирия и его помощников – Глеба Семичесного и Василия Зелекина. Но для сына он хотел, чтобы тот ремеслу какому обучился. Священнослужители живут бедно – это всем известно. Ведь даже хозяйство своё они могут вести только после дел духовных. А отец – выходец из крестьян – твёрдо знал, что хозяйство скомканности да суеты не терпит.
Коленька с братом бежали уже вместе к Московской улице, смотреть как ссыльных везут в городовой магистрат. Лиц сидящих в санях не видно, но весь их облик характеризуется усталостью поз и даже безнадежностью. Коленька знал, что все эти люди где-то далеко сделали что-то плохое. Но здесь их перевоспитают. Ведь местный жизненный уклад казался мальчику единственно правильным. Когда мать была здорова, они раз в неделю ходили в богадельню престарелых и немощных мещан. Относили им корзину с тёплыми пирогами. Отец, когда узнавал об этом, то журил мать за расточительность. Он всегда говорил ей, что платит налог тридцать пять копеек на содержание этой богадельни. Да ещё рубль пятнадцать копеек на содержание армии. Итого рубль пятьдесят отдает в казну, а мать ещё пирогов для них печёт. Сейчас мать болеет и пирогов не печёт. А налог на содержание армии отменили, потому как не только отец Коленьки по этому поводу недовольство выражал, а многие тоже недовольны были. Налог отменили, но повинности остались.
Коленька ждал с нетерпением, когда он пойдёт в школу. Брат Василий много ему о школе рассказывал. Об уроках закона Божия. Только всегда был недоволен, что вместе с ними учатся беспоповцы. Так Василий называл старообрядцев, которых он не понимал, почитая за людей другого сорта, близкого к черемисам. Коленька черемисов боялся с детства. Они мели улицы в городе и выгребали туалеты горожан черпаками в большие деревянные бочки, укреплённые на телегах. Взрослые издревле пугали детей черемисами, чтобы те порядка не нарушали, да не безобразничали.
Коленька с Василием пробирались сквозь толпу горожан, одетых в валенки и тулупы, поближе ко входу в городовой магистрат, куда заводили привезённых ссыльных. Ссыльных было двое. Они шли, понуро опустив головы. Может быть от усталости, а может и от безнадежности содеянного ими когда то. Так думал Коленька, глядя широко раскрытыми глазами на действо. Когда ссыльные были уже внутри магистрата, толпа зевак быстро разошлась по своим делам. А Коленька с братом пошли вниз к реке, обсуждая увиденное. Мимо пронеслись сани местного купца Самсонова, владевшего водочным заводом на берегу и жившего в самом большом каменном доме неподалеку от Благородного собрания. Беседа подростков перекинулась на каменный дом купца Самсонова. Братья сошлись на том, что в доме у него черти под лавками сидят до ночи, а потом, как стемнеет, шабаш устраивают. И купец Самсонов этому потворствует. Горожане и впрямь в тёмное время суток побаивались ходить мимо дома именитого купца. Оттуда частенько доносились крики его домочадцев. Но никто почему-то не связывал это с тем, что купец нрава был вспыльчивого и лупил своих домашних и прислугу за малейшую провинность. В казну города он платил пятьсот рублей в год и все городовые закрывали глаза на бесчинства купца. Брат Василий спросил Коленьку: «Десять то рублей деньги немалые. А ты, брат, представляешь, сколько это сто рублей?» Коленька замотал головой со словами: «Это целое богатство!» А брат Василий продолжал: «А о тысяче рублей и подумать страшно – не представляется мне сколько это. А дед Арсений говорит, что купец Самсонов имеет пять тысяч рублей! Сумма несметная». Коленька не мог совершенно представить сколько это. Его отец получал жалованья двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц, да квартирных два рубля пятьдесят копеек. Итого получалось триста шестьдесят рублей в год. На жизнь они не жаловались, жили сытно и особо не экономили.
Следующим по части скандальности горожанином, а вернее – горожанкой, была Мария Тихоновна Рублёва, жена мещанина Василия Николаевича Рублёва. Василий Николаевич хоть и относился к мещанскому сословию, годовой доход его превышал отметку в пятнадцать тысяч рублей и он написал заявление в городскую думу на вступление в третью купеческую гильдию и первоначальный взнос уплатил. Об этом отцу рассказывал дядька Христофор. Волевая и властная Мария Тихоновна по городу любила ездить одна, без кучера, на серой лошади. Она сама проверяла домовладения, принадлежащие её мужу, сама собирала плату с жильцов. Любого могла осадить без излишних сантиментов. Она была на равных с любым купцом и слыла прижимистой в финансах женщиной. Все в городе знали, что Василий Николаевич Рублёв последнее время тяжело болеет. Вся челядь Рублёвых с ужасом думала о кончине Василия Николаевича, так как Мария Тихоновна отличавшаяся горячим нравом была быстра на расправу и руку имела тяжёлую. Отец Коленьки лечил Василия Николаевича, но лучше ему не становилось и Мария Тихоновна теперь возила к мужу знахарок из Слободского и аж из Елабуги. Хотя отец Коленьки и говорил ей, что лучше бы она из Елабуги доктора привезла. Но женщина презрительно относилась к новомодным научным открытиям и доверяла проверенным веками народным методам лечения. Её красивое чернобровое лицо всегда носило печать решимости и уверенности в своих действиях. Осанка у неё была величавая.Окружающие понимали, что эта женщина знает себе цену. Коленьку удивляла эта фраза, потому что он считал, что цена человека это его зарплата. А женщины жалования не получают. Только прислуга. Сегодня за ужином отец рассказывал матери про какую-то очередную выходку Марии Тихоновны, называя её не иначе как «лихохвостка». Коленька думал, что слово это означает «красивая», но на всякий случай решил спросить об этом у брата Василия. После ужина Коленька сидел на подоконнике и смотрел в окно на бесконечную бело-чёрную вьюгу. Интересно, а раньше, когда в окнах была вставлена слюда, а не стекло как нынче, можно было разглядеть снег в темноте? Об этом Коленька тоже решил спросить у брата Василия, потому что по подсчётам Коленьки, Василий должен помнить когда в городских домах были слюдяные окна.
Мать слабо позвала Коленьку. Он спрыгнул с подоконника и заглянул к ней за занавеску. Она силилась улыбнуться белыми сухими губами. Коленька сбегал к буфету, зачерпнул немного мёда и вернувшись к матери, смазал ей сухие губы и поцеловал её в лоб. Она слабо обняла его и как обычно заплакала. Беззвучно. Просто её слеза попала ему за ворот рубахи. И чтобы не разреветься здесь же, Коленька высвободился из её объятий и пошёл относить ложку. Отец закрывал ворота и калитку на засов на ночь. Коленька слышал, как он обметает веником валенки на крыльце, прежде чем войти в дом. Пора было ложиться спать. Завтра будет новый день и к Василию у Коленьки полно вопросов. Но начать день опять придётся с расчистки двора от снега. Судя по всему, за ночь его выпадет немало.
* * *
Снегири разукрасили все деревья в монастырском саду своими красно-серыми грудками. Коленька смотрел на эти зимние огоньки и думал о матери. Сегодня они привезли её сюда в Свято-Успенский Трифонов монастырь к старцу Гермогену. Она сама просила отца об этом. Хотела исповедаться. Когда дед Арсений узнал об этом её желании, то Коленька увидел как у сурового старика заблестели слёзы в глазах. А брат Василий сказал ему, что это к скорой смерти, потому что душа любого православного тянется к Господу и чем ближе конец земной, тем шибче эта тяга. Коленька без лишних объяснений понимал почему. Но он не плакал, а хранил сухость глаз и серьёзность отношения к этому желанию матери.
Мать после исповеди и причастия сидела в санях счастливая. Легкий румянец играл на её болезненно-бледном лице. Коленька рассказал ей о снегирях в монастырском саду. Она улыбалась, глядя на него. Только отец в сердцах сказал: «Эх, морозы крещенские будут суровые». Коленька знал, что если зимой много снегирей, то это к морозам. Не понимал только, почему у отца это вызывает досаду. А мать при этих словах перестала улыбаться и взгляд её красивых глаз обратился куда-то внутрь себя. Будто там она видела нечто, о чём знала наверняка.
Пани Лида завидев их сани в окно, стала разжигать самовар да доставать из буфета чашки и пироги, оставшиеся от вчерашнего ужина. Когда все уселись за стол, отец попросил у пани Лиды чарку чупры – хмельного мёда да пару огурчиков из кадушки в сенях. Отец, перекрестившись на образа, неоднократно опрокинул в себя содержимое чарки и смачно захрустел огурцами. Коленька теперь уже пани Лиде рассказывал про снегирей, а затем про ссыльных, на которых они бегали смотреть с братом Василием. Пани Лида кивала в такт словам мальчика, а в конце его рассказа сказала, что один из ссыльных родовитый польский дворянин, помещик. Отец с интересом спросил у пани Лиды: «Что же такого натворил ваш поляк, что его аж в наш острог отправили? Убил кого?» Пани Лида замахала тонкими руками и шёпотом возразила отцу: «Что вы, батюшка Прохор Степанович! Господь с вами! За убеждения посадили», – ещё больше понизив голос, почти шёпотом, выпучив глаза, промолвила пани Лида. «Что ж за убеждения такие, за которые по тюрьмам сажают?» – вновь изумился отец. Пани Лида с интересом продолжала рассказывать секреты нового ссыльного: «Мой покойный батюшка был соседом родителей пана Добужинского. Так вот, они очень плохо жили, бедно. Так панчик этот в молодости священником быть хотел и всегда говорил, что Бог в сердце». «У нас на Руси за веру не сажают», – возразил отец пани Лиде. «Так нонеча, батюшка, он против веры воюет!» – эту фразу пани Лида произнесла с таким видом и такой интонацией, будто и впрямь земля круглая. Отец, отхлебывая чай, меланхолично заметил: «Какая разница поляк или не поляк. Здесь у нас всякого сброда побывало». Пани Лида обиженно поджала пухлые губки, а мать ласково похлопала её по руке, сглаживая тем самым отцовскую колючесть.
Коленька отправил в рот ещё одну ложку земляничного варенья и в нетерпении глядел на отца, когда тот разрешит ему выйти из-за стола. Коленьке не терпелось бежать к брату Василию и рассказать про снегирей и про ссыльного поляка. Хлопнула входная дверь. Кто-то пришёл. Раз Жучка не лаяла, значит кто-то свой. Открылась дверь в сени, впустив клубы морозного пара и дядьку Христофора со словами «Доброго здоровица!» Дядька Христофор Бобыльков помолился на образа, затем снял шубу и, подойдя к столу, с низким поклоном поцеловал руку матери. Пани Лида поставила на стол ещё одну чашку и чарку с бражкой. Добавила на тарелку огурчиков. Дядька Христофор сказал отцу, что Василий Николаевич Рублёв помер сегодня ночью. Все закрестились. Коленька потихоньку улизнул из-за стола, пока все обсуждали эту скорбную новость. Покуда он надевал валенки и шубу, слышал как сожалели о том, что не успела городская дума определить покойного в купечество.
Брат Василий шёл домой из семинарии не торопясь, хоть мороз и щипал лицо. Но сугробы были настолько высоки, что идти было трудно. Снега за ночь выпало ещё и не все хозяева успели очистить от снега свои участки тротуара. Василий намеревался зайти к Коленьке, потому что брат не встретил его по обыкновению у ворот семинарии. Но вот впереди замаячила знакомая фигура младшего брата в барсучьем треухе, который был размером с самого Коленьку и который ему пошил дед Фёдор из Слободского. Василий обрадовался брату и крепко обнял его, отчего треух сполз на лицо мальчика. И они оба громко засмеялись. А поздно вечером они оба горько плакали, обнявшись в доме у Коленьки. Мать умерла. Люди входили и выходили, крестились и плакали. Дед Арсений плакал горько, как ребёнок. Отец был молчалив и задумчив. Дядька Христофор занимался организацией похорон. На третий день они шли скорбной процессией за телегой, извозчик на которой разбрасывал по дороге пихтовые ветки. Впервые за одиннадцать лет Коленькиной жизни это был самый скорбный путь к храму. А вокруг город готовился к празднику, который Коленька очень любил. Витрины магазинов уже украшены ёлочными ветками, конфетами и ананасами. Перед Спасо-Хлыновской церковью тоже стояла рождественская ёлка. Коленька плакал и думал, что мама увидит настоящее рождество Господне на небесах и обязательно расскажет ему об этом во сне. Служка велел им подождать, так как ещё не закончили отпевать мещанина Рублёва. Родня слегка оживилась, услышав, что Мария Тихоновна Рублёва теперь вдова. Коленька увидел её, идущую за гробом мужа в чёрном кружевном платке, несмотря на мороз. Заплаканное её лицо было необычайно красиво. Губы и веки слегка припухли от слёз, но это делало её ещё более женственной. Ночью Коленьке снилась Мария Тихоновна, которая сердито ругала его за то, что не сидел подле матери.
На следующий день Коленька с дедом Степаном пошли на базар покупать рога. Да, настоящие рога, потому что чёрт был самым популярным новогодним героем и дети прикрепляли рога к шапкам, а лица мазали сажей. Бабушка Евдокия с пани Лидой стряпали к рождественскому столу. Мать умерла за несколько дней до рождества и девять дней придутся на праздничные гуляния. Поэтому Коленька не поедет в Слободской с дедом славить соседей. И рождество будут встречать тихой семейной трапезой после церковной службы. Бабушка с пани Лидой напекли пирогов с целой рыбой, картофельных шанег да мусников· из ржаной муки. Наварили студня. Отец пробовал домашнее пиво на готовность. А дед Степан привёз на рождество браги. На санях везли ёлку в Благородное собрание, где ежегодно проходят губернаторские балы. Коленька с братом Василием всегда старались рассмотреть это действо в светящихся окнах. Для городских ребятишек каждый год устраивали благотворительные спектакли. Коленька ходил на них уже четыре года. Особенно в этих спектаклях ему нравились ангелы в розовых трико и с белоснежными крыльями за спиной. В этом году Коленька не пойдёт на праздничное представление. И на каток не пойдёт, где всегда громко играет духовой оркестр и в центре возвышается наряженная ёлка. Раньше они ходили на каток все вместе. Коленька катался на коньках, а для матери они брали напрокат железное кресло на полозьях, в которое и усаживали маму, не умеющую кататься на коньках, а отец сзади толкал это кресло и мама как царица, засунув руки в тёплую меховую муфту, говорила отцу в какую сторону поворачивать. Они оба хохотали над Коленькой, у которого к треуху были прилажены рожки, а лицо вымазано сажей. Здесь любили костюмированные катания и дети, и взрослые.
Траур по матери продлится все праздники и Коленька будет его неукоснительно соблюдать. А рога, которые они с дедом Фёдором пошли покупать, Коленька подарит соседскому Тимоше, потому как живут они очень бедно и отец Коленьки частенько заносит им молока и рыбы, а пани Лида – пирогов. У Тимоши четыре сестрёнки, отец инвалид, а мать при церкви помогает. Так вся семья на милостыню и живёт. Как-то Коленька и Тимоша залезли в чужой сад полакомиться малиной, и на них пожаловались. Тимошу мать высекла, а Коленьку отец поставил на колени Богу молиться. Когда после сечения Тимоша выскочил во двор побегать, Коленька смотрел на него из окна и было до слёз обидно, что друг уже играет, а он должен ещё целый час стоять на коленях. Тимоша в семье за старшего и отец частенько ставил его Коленьке в пример. До болезни матери.
* * *
Сегодня рождественскую службу стояли с четырех часов. К утру стали расходиться по домам разговлятьсяза рождественскими столами. Коленька шёл из церкви с отцом и с дедом и бабушкой. С ними был и дядька Христофор. Пани Лида к их приходу уже всё на стол накрыла, свечу у портрета матери зажгла новую, да гостям помогла раздеться. Бабушка пани Лиду домой отпустила, чтобы пани Зося в рождество не грустила в одиночестве. Да пани Лида отмахивалась со словами: «Матушка спят ещё. Я лучше с вами тут посижу». Бабушка погладила пани Лиду по пышным волосам и тихо сказала: «Спасибо, милая».
Отец, дед Степан и дядька Христофор пили пиво да бражку, а бабушка с пани Лидой вино светлое и называли его «Рислинг». Это вино пани Лида принесла к Рождеству. Бабушка дивилась чудному вкусу вина, а пани Лида поясняла ей, что купила это вино в лавке купца Лопатникова, что на Воздвиженской. Бабушка крестилась, да охала, что все, дескать, купцы-то тоже из крестьян, а счёту деньгам не знают. Потом пришли Пестовы: дед Арсений и Васенька с родителями. Разговлялись, обсуждали службу рождественскую. С удовольствием ели рыбник, закусывая поддёнками[*]. Потом разговор перешёл на ссыльных. Пани Лида уже всем поведала о земляке своего покойного отца, который это рождество отмечал в местной тюрьме. Отец Васеньки осведомлённо закивал головой и сказал, что сегодня все в Благородном собрании только и говорили о том, как этого ссыльного поляка Добужинского губернатор отчитал. Князь Гагарин по указу губернатора водил этого заносчивого арестанта к нему на беседу. Сначала губернатор смеялся над ним – неокончившим гимназистом, который взялся заниматься рабочими вопросами. А потом и вовсе прогнал вон со словами, что у Добужинского ещё молоко на губах не обсохло.
Отец Коленьки согласно закивал головой: «Все безбожники на Русь лезут, так поделом им». Бабушка при словах этих закрестилась. А Коленькин крестный – отец брата Василия, продолжал рассказ о том, что после этой аудиенции губернатор заключённого панночка Добужинского за строптивость характера отправил под конвоем в село Кайгородское, чтобы холодный северный климат немного остудил его бесовский пыл.
Дядька Христофор и оба Коленькиных деда одобрительно отозвались о решении губернатора. И только пани Лида шёпотом говорила Коленькиной бабушке, что паночек этот красив больно, да нежен на вид, поэтому такие тяжкие испытания может и не вынести. Бабушка крестилась и ворчливо возражала пани Лиде: «Вот и поделом ему, бесовскому отродью. Ведь почитай образованный человек». И бабушка вновь истово крестилась, приговаривая: «Помоги, господи, год наставший провести в страхе Божием». Потом она стала разливать гостям горячую похлёбку только что из печки. Дядька Христофор, втянув ноздрями аромат похлёбки, довольно крякнул и весело балагурил, что, мол, хороши пироги, а гуща пуще. Отец Коленьки и дед Степан довольно засмеялись, зачерпывая ложками из чугунка. Их фамилия, а значит и Коленькина, от этой похлёбки-гущи и пошла с древности.
* * *
Прошли праздники. Впереди пасхальный пост. В храмах теперь поют постовые молитвословия. А сегодня масленица – время радости о предстоящем постовом подвиге. Бабушка напекла блинов к завтраку. Коленька с отцом уплели целую гору этих золотистых кругов. А бабушка всё продолжала их печь, приговаривая, что каждый съеденный блин это один прощённый грех. И Коленька уплетал блины золотистые, тонкие да масляные за обе щёки, уверенный в том, что все грехи ему прощаются. Особо любил он блины с помакушей. Бабушка разводила варёные всмятку яйца с растопленным сливочным маслом и туда макали блины. Пани Лида печь блинов не умела и всякий раз говорила, что масленица не православный праздник. Чем всегда очень удивляла Коленьку, ведь сколько он себя помнит, все на масленицу пекли блины, водили хороводы и частенько говорили «Хоть с себя что заложи, а масленицу проводи».
После завтрака пришёл брат Василий и его тоже кормили блинами. А потом братья вместе с Прохором Степановичем отправились к оврагу кататься на санках. В городе с утра было шумно и весело, катались на санях, угощались блинами, пили много хмельных напитков и чая. Теперь днём начиналась редкая ещё капель. Длинные сосульки плакали не всерьёз, потому что верили в возвращение суровой зимы.
Ветер обжигал лицо. Скорость санок усиливала ветер. Отец весело кричал: «Эге-гей!» и нарочно падал с санок на лёд реки. Коленька с Василием падали на него и боролись в снегу. Таким беспечным и озорным как мальчишка, Коленька отца видел впервые. Когда кататься и бороться не было больше сил, хотелось есть, они отряхнув шубы, стали подниматься в гору по дороге домой. Коленька вёз пустые санки, а брат Василий рассказывал отцу семинарские новости. Когда за их спинами раздался властный окрик: «Прохор Степанович!», они обернулись от неожиданности, будто их застали врасплох. Около них лихо притормозила сани, запряжённые по обыкновению серой лошадью, Мария Тихоновна Рублёва. Коленьке она напоминала сейчас картинку из учебника про какую-то отчаянную боярыню. Отец снял с головы шапку и чинно поклонился Марии Тихоновне. Она в ответ предложила ему подвезти нас до дома. Отец совсем уж было собрался отказаться, да поглядев на уставшие лица ребят, которые смотрели на него умоляющими глазами, согласился. Они весело завалились в сани вдовы Рублёвой и с ветерком доехали до дома.
Отец поблагодарил Марию Тихоновну и пригласил её на блины. К удивлению Коленьки эта, по его мнению, холодная и высокомерная женщина, сразу приняла предложение отца и согласилась зайти в дом. Отец подал Коленьке знак, чтобы он открыл ворота. Серую лошадь вдовы Рублёвой привязали к столбу во дворе, и Жучка заливисто лаяла, выписывая круги вокруг гостьи и тем самым показывая, кто здесь хозяин. Бабушка Евдокия, увидев Марию Тихоновну, сухо поздоровалась с ней и поджала губы, что означало крайнюю степень неудовольствия. Она так делала, когда дед Степан засиживался у кого-нибудь из соседей за хмельным мёдом.
Мария Тихоновна, словно не замечая бабушкиной холодности, обратилась к брату Василию с вопросом о семинарской жизни. Василий, чуть смущаясь, рассказывал ей о преподавателях и учёбе. Когда он закончил, вдова Рублёва спросила у отца не хочет ли он и Коленьку отдать в священнослужители. Отец как обычно был категоричен в своих суждениях и пояснил Марии Тихоновне, что хотел бы видеть Коленьку учителем или фельдшером. Вдова согласно закивала головой и тут же обратилась к бабушке, расхваливая её блины. На все её похвальбы бабушка ворчливо отвечала: «Так мы по мужичьим делам не бегаем, а стряпнёй да хозяйством занимаемся». Мария Тихоновна на эти колючие слова бабушки заливисто рассмеялась и стала собираться. Раскланялась со всеми чинно, а Коленьку даже в макушку поцеловала. Пока надевали валенки в сенях, Коленька слышал как вдова сказала отцу: «У вас, Прохор Степанович, характер как у вашей матушки». Слышно было, как отец неразборчиво хмыкнул и Коленька понял, что отец смутился.
Когда отец вернулся в избу, бабушка стала ворчливо говорить ему, что Мария Тихоновна лихохвостка бесстыжая, что мужа похоронить не успела, а уже по другим шастает. Брат Василий тогда тихонько сказал Коленьке: «Не любит Евдокия Филипповна Марию Тихоновну. А мне она понравилась». Коленька кивнул, соглашаясь с братом. А отец обнял бабушку и ласково так заговорил: «А она красивая и с Николаем нам не век бобылями быть. Вам с отцом домой пора. Не за горами уже Николай Чудотворец на реку пойдёт, а там работы в огороде через край. Я человек государственный, опять за лошадьми скоро поеду в Тамбовскую губернию. На кого дом оставлять? У паночки ветер в голове. За ней за самой присматривать надо». Бабушка слушала отца и под конец закивала, соглашаясь: «Прошенька, так может мы тебя посватаем? У нас соседка в Слободском Нюрочка. Помнишь её? Она совсем выросла. Скромная, по хозяйству умелая». Бабушка с надеждой смотрела на отца. Он улыбнулся ей и ответил: «Посватайте меня, маменька, за Марию Тихоновну». Бабушка нахмурилась и стала убирать со стола.
На следующий день пришла пани Лида и они с бабушкой долго разбирали сундук с вещами матери. Коленька сидел рядом и плакал, вспоминая мать в этих платьях и салопах. После обеда пани Лида и Коленька понесли эти вещи в мещанскую богадельню, раздать их немощным, а брат Василий поставил свечку в храме за упокой Коленькиной матери. Все просили друг у друга прощения, потому что без примирения со всеми нельзя начинать поста и покаяния. Так всегда говорила бабушка, прося у Коленьки и его родителей прощения в Прощёное воскресение. А батюшка Предтеченский всегда увещевал прихожан, что примирение со всеми, отпущение и прощение всем согрешений есть первое условие примирения нашего с Богом, очищения и оправдания от грехов. Коленька всегда верил в это свято и прощения у всех просил искренне.
Через четыре месяца брат Василий был поручителем со стороны жениха на бракосочетании Коленькиного отца и Марии Тихоновны. Отец был одет в кожаные башмаки и синий кафтан с серебряной цепочкой и крестом на шее. У него на щеках играл румянец, который прикрывала тёмно-русая борода. Длинные волосы, стрижены под горшок. Коленька вдыхал запах ладана на церемонии венчания отца и понимал, что у него начинается новая жизнь. Без матери.
* * *
Когда Коленькину крохотную сестричку Милушку окунали в купель, она смиренно молчала. Но как только обряд крещения малышки был окончен, Милушка разразилась громким плачем. Коленька смотрел на свёрток с сестрой во все глаза. Он понимал, что любит её больше всех. Наверное, даже больше отца. Ведь она такая маленькая и сама ещё ничего не может. Радость от рождения сестры переполняла Коленьку. Он всё свободное время крутился около Марии Тихоновны с этим пищаще-кряхтящим свертком на руках. Коленька сам качал люльку подвешенную в зале среди простой обстановки с изразцовыми печами и полами в полбревна толщиной и тихонечко баюкал Милушку. Волосы у неё были чёрные с медным отливом, глаза серьёзными чёрными блестящими сливами смотрели на брата не мигая. Внешне Милушка была точной копией Марии Тихоновны, но этот взгляд был взглядом их отца. Такой же пристальный и пронзительный, под которым Коленька всегда ёжился, когда был маленьким. Сейчас ему уже двенадцать лет и он уже старший брат.
Теперь они жили в другом доме, который был просторнее и красивее. В старом их доме была простая русская печь, а здесь красивые голландские печи в каждой комнате. Правда, цветов в горшках было такое же множество. За ними ухаживала пани Лида, потому что Мария Тихоновна, в отличие от Коленькиной матери, цветы эти не жаловала и держала их в доме лишь отдавая дань современной моде. Пани Лида теперь не сидела с ними за столом, а всё больше суетилась по хозяйству. Мария Тихоновна по вечерам играла красивые мелодии на старом чёрном пианино. Перед тем, как сесть музицировать, она всегда зажигала свечи на пианино и лишь потом, чинно не по возрасту, усаживалась за инструмент. Коленька полюбил эти семейные музыкальные вечера, но к инструменту лишний раз подходить боялся, будучи уверенным, что мачеха будет этим недовольна. Отец слушал игру Марии Тихоновны внимательно и с видимым удовольствием. Милушка в такие минуты спала у него на руках и никогда не плакала.
Брат Василий теперь служил в Свято-Троицком кафедральном соборе. В прошлую зиму губернатор лично наградил его священной скуфьёй и, казалось, что брат Василий до сих пор смущается такого внимания к своей скромной персоне. Все родные поздравляли его, а Василий смущаясь благодарил их приговаривая: «Не за что, не за что. В Господа всяк верует, не всякому же за это дары вручать». Брат Василий часто рассказывал Коленьке про крестные ходы, которых теперь уж нет. Про Волковский, где помимо икон носили стрелы. В честь Святого архангела Михаила, который был воином. Коленька никак не мог представить святого в образе воина, потому что все святые представлялись ему старцами такого же кроткого нрава как у брата Василия. А брата Василия Коленька никак не мог представить воином. Брат Василий часто повторял, что пост и молитва есть спасение для людей от многих бед. Мария Тихоновна над этими его словами любила усомниться, чем приводила брата Василия в смущение.
- Вот, Василий, скажи, – подначивала Мария Тихоновна, – нонеча у купцов капиталу тысячами, а они все торгуют. Зачем? На пост да пожертвования и того, что есть, достаточно.
- Мария Тихоновна, матушка, купцы-то завсегда на святые дела тысячами жертвовали. Вон, в Елабуге недавно первой гильдии купец Чернов кладбищенскую церковь выстроил и о священнике подумал. Ему рядом каменный дом построил. А первой гильдии купец Стахеев в пользу церкви десять тысяч рублей перечислил. Да и вы с Прохор Степанычем для церковных нужд средств не жалеете.
- Василий, так много здесь слабых в православной вере. Веру-то, её укреплять в них надо. Вот и помогаем, чем можем, – уверенно произнесла Мария Тихоновна. Она всегда всё говорила и делала с непоколебимой уверенностью в своей правоте. Отец добавлял ей этой уверенности, соглашаясь с ней во всём. Она собственноручно складывала кубики их семейного счастья. И все они чувствовали себя тепло и уютно в её уверенных руках. Руки эти были тонкими и нежными. Руки госпожи, не знавшей тяжёлой физической работы. Коленька в душе гордился тем, что отец выбрал именно Марию Тихоновну. Все окружающие считали её женщиной умной и красивой. А они с отцом знали, что она ещё нежная и заботливая. Когда Милушке исполнилось два годика, у них родился Андрюша. Коленька был страшно горд тем, что теперь у него есть брат.
Сегодня маленького Андрюшу оставили с пани Лидой, а все отправились на торговый собор, который всегда был зимой в дни Великого поста перед Пасхой. Здесь прямо с розвальней продавали мороженую рыбу пелядь, мороженую свежую селёдку, рябчиков, цветные валенки. Торговали здесь и хмелем, белым горохом, пшеном, льняным маслом, крупчаткой в пудовых мешочках и вятскими пряниками с начинкой. Местные крестьянки торговали наваренным гороховым киселём из кореноватых чашек. Кисель резали на ломти, а потом на мелкие кусочки и смазывали льняным маслом. Коленька с отцом покупали этот кисель и ели его кусочками специальной деревянной вилкой. А ниже деревянной Успенской церкви они покупали у крестьянок, торгующих в холщёвых балаганах, горячие оладьи, выпекаемые из белой муки на льняном масле на сковородках, подтапливаемых щепками, в специальных глиняных корчагах. Мария Тихоновна, когда совершала все покупки на ярмарке, присоединялась к ним и с видимым удовольствием ела оладьи с гороховым киселём. Маленькой Милушке эта ярмарочная еда тоже понравилась, а особенно гороховый кисель и она уплетала его за обе щёки, отец только успевал ей маленькие кусочки киселя в рот складывать. Мария Тихоновна смотрела на них с обожанием и заливисто смеялась, когда Милушка смешно морщилась от удовольствия.
Весна пролетела для Коленьки вихрем впечатлений и событий. Гости в доме в эту весну не переводились: всем хотелось посмотреть на младшенькогоАндрюшеньку, который унаследовал чёрные густые волосы от своих родителей, но ко всеобщему удивлению, на мир он смотрел ясными серыми глазами. И все начинали перебирать воспоминания о предках, вспоминая каждого в отдельности, чтобы доподлинно установить, на кого похож новорожденный. А Андрюша смотрел на всех с одинаковым вниманием своими серыми глазёнками и Коленьке казалось, что именно на него брат смотрит внимательнее всего, понимая, что Коленька его старший брат теперь на всю жизнь станет его ангелом-хранителем. Коленьке было от этой мысли светло и радостно на душе. И он старался стать поскорее взрослым, понимая всю меру ответственности за младших брата и сестру. Милушка беззаботно строила забавные рожицы малышу, ещё не начав играть в дочки-матери.
* * *
Сегодня Пани Лида с Марией Тихоновной мыли окна, полы, чистили всю посуду. Вечером стали печь пироги рыбные и шаньги сметанные. Завтра начнётся крестный ход. Коленька помнил, как каждый год в это время приносят в дома крестным ходом нерукотоворный образ. Это очень большая икона, в богатой красивой золотой ризе. Её несли человек шесть. В этот год икону сопровождал преосвященный Даниил. У святителя была большая длинная борода. Все радовались приходу Спасителя. Это было всенародное торжество. Коленька стоял близко от владыки во время службы, да и после старался не отходить от него. А один раз, когда Коленька был совсем маленьким, он помнил, как святитель взял его с собой, посадив на колени в своей повозке.
Икону старались принять в каждом доме. В эти дни все старались, как можно больше раздать милостыни, исповедовались и причащались в храмах.
* * *
Мария Тихоновна оказалась женщиной сердобольной и очень доброго нрава. Коленьку уважала и была с ним ласкова. И искренна. За это Коленька был ей благодарен. И ещё он был ей благодарен за счастливые глаза отца. Хотя уколы ревности при воспоминании о матери иногда ранили его детскую душу. Сегодня Мария Тихоновна послала Коленьку к бывшим соседям с куличами да с яйцами и творожной пасхой. Коленька принёс Тимоше гостинцев и был рад видеть своего бойкого товарища, с которым они собирались пойти пешком за реку в Дымковскую слободу. Там жил брат Тимошиной матери, которого сам Тимоша небрежно называл дядькой Иваном. Дядька этот, как и все дымкари, лепил свистульки, а Тимоша продавал их на рынке. Часть вырученных денег дядька Иван оставлял Тимоше за труды. Коленька любил ходить в Дымковскую слободу, жителей которой все вятские горожане называли дымкарями. Слободские дымкари жили гончарным и игрушечным промыслом. Нрава они были приветливого. Яркость росписи свистулек наполняла душу Коленьки красками радости. Брат Василий рассказывал Коленьке, что в старину игрушки эти стали делать для увеселения вдов и сирот, погибших воинов. Поэтому свистульки расписывали яркими цветами без полутонов.
Тимоша по дороге рассказал Коленьке по секрету, что с поселения в Кайгородском убёг один каторжник очень опасный и что именно его видел Тимоша у реки в кустах неподалёку от моста. Коленька с неподдельным ужасом слушал товарища и дивился его смелости. Коленька ощутил небывалую робость, подходя к мосту после рассказа Тимоши. Каторжане были для него всё равно как беспоповцы, дикие безбожники. Ему казалось, что они должны быть покрыты густой шерстью, как какая-нибудь нечисть. Ведь человека без Господа и без послушания уже и человеком называть трудно. Но Коленька браво вышагивал рядом с Тимошей, пытаясь скрыть свою робость. Они быстро миновали мост и очутились у дымкарей. Изба Тимошиного дядьки Ивана была, что называется, беднее некуда. В семье было шесть ребятишек мал-мала меньше. Тимоша с малолетними родственниками не церемонился, раздавая им подзатыльники, он пробирался сквозь их приветственно орущую толпу. Коленька шёл за Тимошей, дивясь тому, что все малыши были чумазые и одеты в грязную старую одежду. Жена дядьки Ивана дородная молодая женщина сидела на ветхом крыльце дома, грызла семечки и отрешённо наблюдала за стайкой своих отпрысков. Куличами в доме не пахло. Не пекли по причине отсутствия продуктов. С утра в церкви на паперти поели и скорее пошли домой, потому как дядька Иван страдал запоями и все деньги в такие дни спускал на соседский самогон. Коленька пожалел, что не взял куличей и яиц сюда тоже к дымковской Тимошиной родне. И поделился своими сожалениями с приятелем, на что тот равнодушно отмахнулся со словами: «Отъедятся. Когда дядька Иван протрезвеет после Свистуньи». Местный праздник Свистунья праздновался в Дымковской слободе весело и шумно. Дымкари катали глиняные шары с высокого берега Вятки. Устраивали кулачные бои, всюду песни и пляски. В городе ставили балаганы с обилием разных сладостей и продавали глиняные игрушки и свистульки. Каруселей несколько – все в бисере, все в блёстках – гуси, кони, колясочки. Обязательно гармонь играет. Коленька праздник этот любил. Здесь же продавали пряники всякие крашеные, белые с розовым плетёнышком, мятные. Размером не больше ногтя. Свистунью проводили в четвертую субботу после Пасхи.
Жена дядьки Ивана молча отдала Тимоше корзину со свистульками и даже не попрощавшись, впрочем, как и не поздоровавшись, ушла на задний двор по хозяйству. Мальчики отправились в обратный путь. Но по дороге решили зайти к Тимошиному другу, жившему по соседству с его роднёй здесь же в Дымковской слободе. Дверь в хату была не заперта и товарищи вошли в тесные сенцы. В избе стоял запах прокисших щей и махорки. Слышны были приглушённые мужские голоса. Коленька следом за Тимошей вошел в светлую. За грязной ситцевой занавеской сидели мужики и пили, судя по всему, хмельную чупру. Курили здесь же.
Он хорошо запомнил его в тот зимний день, когда они с братом Василием бегали к Собранию смотреть на ссыльных. Если один раз увидишь этого ссыльного, то в следующий раз узнаешь непременно. Взгляд его глаз – ледяная полынья. Этот взгляд жжёт тебя холодом и чувствуешь, что уже нечем дышать. И ты уже знаешь, что обречён, но ещё надеешься. Надеешься НИ НА ЧТО!
Тимоша дёргал Коленьку за рукав рубахи и Коленька вынырнул из взгляда беглеца благодаря приятелю. Они также тихонько вышли из избы и побежали к мосту. Коленька чувствовал, что в сапогах хлюпало. Но пытался не отстать от Тимоши, который шёл к мосту через Вятку широким не детским шагом. Коленька решил по секрету рассказать брату Василию об увиденном беглом ссыльном. А Василий сам решит, что с этим знанием делать.
Брат Василий пришёл только на третий день Коленькиной болезни. Рядом с братом стояла Мария Тихоновна. Коленька её сразу и не узнал. Глаза ввалились. Белое её лицо без следа румянца насторожило Коленьку. Неужто и Мария Тихоновна заболела? Но брат Василий рассказал ему, что пока Коленька три дня находился в горячке, матушка Мария Тихоновна от него ни днём, ни ночью не отходили. А когда Коленька забывался бредовым сном, истово молилась за его выздоровление. Много пожертвовала Иоанно-Предтеченской церкви. Так что целый день батюшка да дьяки, да служки церковные молились за Коленькино здоровье. Коленька слушал брата Василия и слёзы катились по щекам на подушку. Ему была трогательна материнская забота мачехи. За ширму заглянула чернявая головка Милушки. При виде Коленьки, цепкий взгляд её черных влажных глаз стал мягким и лучистым. Так тает масло от тепла. Слёзы продолжали катиться по Коленькиным щекам, а брат Василий читал светлую молитву исцеления.
* * *
К вечеру в доме собрались сослуживцы отца под предводительством дядьки Христофора. Приехал даже купец Перфилов Тимофей Осипович, которому за строительство на собственные средства Спасской церкви в селе Кумены было пожаловано звание Потомственного Почётного гражданина. Он был давним другом отца Коленьки. Ещё с детства. Оба когда-то жили в починке Бочелягинском. Они сидели за столом, пили хмельное пиво и вполголоса обсуждали что-то. Был с ними и Предтеченкий староста Фёдор Леонтьевич Ездаков. В общем гуле их густых голосов невозможно было разобрать, о чём именно шла речь. Затем Тимофей Осипович, который только что вернулся из Елабуги, где был по своим торговым делам, стал рассказывать о крестном ходе в татарскую деревню Шуни, в которой проживала только одна православная семья. Это была семья местного кузнеца, которая жила на краю деревни. И поэтому крестный ход шёл к ней через всю деревню.
- Басурманы местные решили боля не пущать крестный ход через село и упредили святителя, что на будущий год не пустят его, – на этих словах гости загудели, закачали недовольно головами, да начали креститься. А купец Перфилов продолжал:
- Вскорости, как крестный ход прошёл, загремел гром, засверкала молния и пошёл град. Выбило всё на полях и огородах, осталась голая земля. Урожая в том году в селе не было. А когда после этого икона возвращалась обратно, так в Елабугу её увезли на тройке, запряжённой белыми конями, которых дали местные жители в знак покаяния. С той поры басурманы выходят на встречу иконы со словами: «Нужно встретить и проводить русского Бога».
Все одобрительно закивали. Предтеченский староста ещё раз перекрестился со словами: «Укреплять надо веру. Укреплять».
- Так стараемся Фёдор Левонтич. Храм скоро уже достроим в Куменах. Святить можно к Рождеству-то», – ответил Тимофей Осипович.
Пани Лида просеивала муку через сито. Затем мутовкой замесила тесто в большой деревянной квашне. Печь хлеб пани Лида научилась у Коленькиной бабушки и теперь вполне в этом деле преуспела. Затем пани Лида вымела веником печь, разложила тесто в деревянные полусферические чашечки для выпечки и стала подбрасывать их, утрясая тесто. Ловко, с помощью деревянной лопаты на длинной ручке, поставила их в печь. Пока печётся хлеб, пани Лида достаёт круглую лубяную хлебницу. Видит, что у мужчин закончилось пиво, подает им ещё кувшин на стол. Потом идёт в ледник за остатками щей. Достает хлеба и ловко ухватом суёт в печку глиняный горшок со щами. Мария Тихоновна ставит на стол Гарднеровские фаянсовые суповые тарелки и раскладывает мельхиоровые столовые ложки. Она всегда гордилась этой утварью, доставшейся ей по наследству от матушки. Сама Мария Тихоновна любит покупать красивую новомодную столовую утварь: стаканы, рюмки, графины. Графины она по старинке называет «лафитничками». Отец Коленьки хоть и хмурит свои густые брови при демонстрации этих покупок, но в душе радуется, что Мария Тихоновна довольна. Да и гости всегда не оставляли без внимания эти бытовые роскошества. В доме у них хранился и старинный сбитенник, внешне напоминавший чайник, но с трубой для углей и поддувалом. В нём отец подогревал сбитень, когда кто-либо из домашних хворал. Приготовленный из мёда, шалфея, зверобоя и пряностей, сбитень распространял тёплый аромат по всему дому. Коленька любил чай из самовара. И всегда с изумлением слушал рассказы брата Василия о том, что старообрядцы не пользуются самоварами, считая их антихристовым брюхом, а самоварную воду – питьём антихриста. Потом Коленька не раз вспомнит эти образы из детства и антихрист в виде самовара будет казаться ему добрым и милым ангелом патриархальной России, в которой родная его Вятка считается окончанием её.
* * *
Приход весны омрачился очередным приступом малярии у отца. Болезнь эту он получил в одной из своих командировок в Томскую губернию в 1897 году. При таких приступах у отца был жар и пот сходил с него ручьями. Потом ему становилось холодно. Мария Гавриловна накрывала его тулупом поверх пухового одеяла. Отец засыпал беспокойным сном обессиленного больного. И ещё после этого был слаб несколько дней, всё больше лежал в кровати. Бабушка на старый манер называла лихорадку «комухой».
По городу все рассказывали друг другу невероятные новости о делах, творившихся в России. Коленька слушал эти рассказы о свержении государя, о погромах церквей и ему казалось, что конец света наступает. С Тимошей они рассорились из-за того, что друг его говорил об этом, как о чудесах, громко смеясь Коленькиным словам о конце света. В один из дней болезни отца в избу ввалился дядька Христофор. Не снимая тулупа, он прошёл к отцу в спальню и усевшись на стул, стал рассказывать городские новости. Коленька в первый раз увидел, как Мария Тихоновна трясущейся рукой тихонечко крестится на образа, слушая слова подрядчика Бобылькова очень внимательно. Коленька из рассказов дядьки Христофора понял только, что жизнь их меняется кардинально и в неведомую сторону. Мальчик оделся и побежал к брату Василию, чтобы получить от него вразумительные ответы на свои уже не детские вопросы.
Снег валил настойчиво, излишествуя в своей монотонности и пасмурности. Ещё один серый день накрыла пелена снегопада. И Коленьке даже не верилось, что через месяц на этих холодных снежных улицах зацветёт сирень. Сегодня Полурепица[†]. Пани Лида отобрала из погреба половину запасов репы на семена. Пекла она сегодня и пирог со щукой. Все знают, что щука ведёт весну на реке, хвостом лёд разбивая. Раньше в Полурепицу из Слободского приезжали бабушка с дедушкой. И пирог с рыбой бабушка привозила с собой. И берёзового соку всегда привозили. Оставались у них в гостях до Иоанна Листвичника[‡]. Ходили в церковь, пекли печенья-лесенки и по виду этих ступеней угадывали, когда ждать радость или беду. Подгорит одна из лесенок в печке, жди беду. На Листвичника всегда домовой лошадей и собак пугает. Может и перемнётся всё из рассказов дядьки Христофора. Когда домовой успокоится и смута уляжется. Так думал Коленька, подходя к дому Пестовых.
* * *
Во всех окнах большого добротного дома Пестовых горел свет. Во дворе стояли две чужие подводы, запряжённые приземистыми «вятками»[§]. Они добрыми и умными глазами смотрели на подошедшего Коленьку. Коленька «вяток» любил и уважал за их трудовую породу. От отца он знал об этих лошадках всё. Они видели неведомые Коленьке края и города. Жаль, что лошади не умеют говорить… Почтовые тройки, сопровождаемые звоном колокольчиков, проходили до пяти тысяч километров за сезон и приносили в город волнение и ожидание чего-то светлого и нового. Эти крепкие маленькие лошадки были здесь в северных вятских лесах незаменимы. Происхождение «вяток» окутано легендами и преданиями.
Из дома Пестовых слышался шум мужских голосов. Затем раздался плач Васенькиной мамы, перемежающийся громкими причитаниями. Коленька стоял и смотрел на такой родной дом, ставший в одночасье непонятным и отстранённым ярко горящими глазами окон и такими непонятными и тревожными звуками. Кто же приехал к Пестовым, вызвав такой переполох в чинном и спокойном доме родни? Коленька осторожно приоткрыл дверь в сени. Теперь до него отчетливо доносился властный голос деда Арсения:
- Никогда! Слышишь? Никогда я не покину своего дома! И тебе не позволю из-за смутьянов жизнь рушить! Как людям в глаза смотреть будем?!
Коленька, не видя деда, знал, что сейчас он поглаживает бороду, насупив брови. Из-под которых скорей всего буравит взглядом своих полыхающих гневом глаз, всех присутствующих. Коленька тихонько проскользнул из сеней на кухню. Все повернули головы в его сторону. На кухне за столом сидел дед Арсений, дядя Николай и двое бородачей, не снявших чёрных тулупов. Васина мама плакала где-то в глубине дома, за занавесками.
- А, Николай, заходи! – как всегда властно и без церемоний обратил на Коленьку внимание дед Арсений. И добавил, обратившись к нему как к взрослому:
– Вишь, как крысы из горящей избы текать хотят. За нами вон подводы прислали! А нам текать не надобно. Мы у себя дома на своей земле при царе-батюшке жизнь прожили! Не позволю и детям, и внукам своим шкурой дрожа, отчий дом и землю родную бросать!
Дед Арсений распалялся всё больше. Дядя Николай поник головой и Коленьке даже показалось, что он плачет. Двое чернобородых чужаков смотрели на деда с видимым уважением и даже кивали в такт его словам. Один из них встал с лавки, комкая в огромных ручищах заячий треух, и поклонившись деду Арсению сказал:
- Благодарствуйте за чаёк, Арсений Николаевич. – И добавил: – Да уж что там, за ум благодарствуйте! Мы же не со страху, мы от незнания. Как зайцы в разлив, а не люди.
А второй добавил:
- Дай Бог вам доброго здоровьица, Арсений Николаевич, а мы уж земельку вятскую смутьянам не дадим поганить.
С этими словами, не попрощавшись с дядей Николаем, они быстро вышли из избы.
- Вот, сын мой, и люди поняли, что негоже отчий дом бросать на посрамление перед детьми и внуками, – внушительно поставил точку дед Арсений и шумно отхлебнул уже остывшего чаю. Дядя Николай поднял голову и глядя на деда медленно заговорил:
- Вам, отец, легко говорить. А у меня сын – священнослужитель. А они, антихристы, церкви жгут и священников убивают!
Коленьке снова показалось, что дядя Николай заплакал. Дед Арсений задумчиво причмокнул губами и, глядя куда-то в угол, поверх головы сына, отвечал:
- Василию Господь-то и поможет. Потому как мы предполагаем, а он располагает! – На этих словах дед Арсений поднял указательный палец правой руки вверх. А затем, сложив пальцы щепоточкой, перекрестился и тяжело встал из-за стола. Рыдания Васиной мамы стихли. Дед, проходя, погладил Коленьку по голове и мальчик, глядя на старика, спросил где брат Василий. Дед задержал руку на его макушке и ответил:
- А это ты у дядьки своего спроси. Куда он сына спрятал, как девку красную.
Из-за цветастых штор появилась Васина мама с опухшим от слёз лицом. И, не глядя на деда, стала собирать посуду со стола. Но не выдержала, всхлипнула и упала на колени перед дедом. Заголосила:
- Он же у нас один! Кровинушка! Мы его сберечь хотим!
- Сберечь для чего?! – дед смотрел на сноху, грозно сдвинув брови. – Для бесчестия? Для позора людского?! Ты нонеча от меня глаза прячешь. А от всей Руси не спрячешься!
Махнув на неё рукой, он пошёл к себе в комнату. И Коленька вдруг увидел, что грозный дед Арсений уже не такой, как прежде, идёт шаркающей старческой походкой. И волосы его поседели. И плечи как-то обмякли и поникли. У Коленьки на глаза навернулись слёзы. Он подошёл к Васиной маме и обнял её. И гладил её по волосам, как когда-то гладил свою маму. И понял, что любовь к близким слепа. Ты просто любишь. Не думая об окружающем мнении, о будущем. Ты просто пытаешься уберечь родного человека сейчас, потому что даже думать боишься, что будет с тобой, если ты потеряешь этого человека. Васина мама плакала у Коленьки на плече, продолжая стоять на коленях. В углу мерцала лампадка, освещая нахмурившийся вдруг светлый лик Богоматери. И Коленька, глядя на иконописные насупленные брови, поклялся себе, что никогда и никому не даст брата Василия в обиду.
* * *
Коленька шёл по тёмным улицам, деревянные доски тротуаров блестели льдом в свете луны. Звёзды казались огромными. Коленька думал о брате Василии, жалея его и его маму, деда Арсения и дядьку Николая. Он ускорил шаг, торопясь рассказать отцу и Марии Тихоновне про Пестовых. Коленька не сразу заметил четверых оборванных мальчишек, вывернувших из-за угла Острожной улицы и идущих ему навстречу кучно по узкому тротуару. Коленька пытался их разглядеть, понимая, что столкновения не избежать. Весь облик идущих навстречу ребят был задиристым и ищущим дерзких приключений. Коленьке вспомнилась поговорка: «Мы вятские, ребята хватские, семеро одного не боимся. А один на один, так и котомочки отдадим».
Яркие и холодные звёзды, безучастные зрители небес, смотрели на Коленьку и мальчишек, на тёмные дома и блестящие тротуары. В одном из нападавших Коленька узнал Тимошу. Но он усиленно делал вид, что не знаком с Коленькой. И, приговаривая «Бей барчука!», дубасил Коленьку кулаками вместе со всеми. Обида и непонимание смешались с кровью и злостью. И теперь уже Коленька раздавал тумаки вперёд, вбок, вниз, вверх. Главное не сдаваться. Чтобы остаться самим собой. Для того, чтобы защитить брата Василия, надо научиться защищаться самому.
Дома Мария Тихоновна молча обработала ему ссадины йодом. К разбитой губе приложила бодягу. А потом долго истово молилась в углу, стоя на коленях и отбивая многократные поклоны. Отец нетвёрдой походкой вошёл в комнату и позвал её слабым голосом:
- Марьюшка, пора чайку попить. Христофор, может, зайдёт, – и, присаживаясь на стул, добавил: – Завтра на конюшню пойду. Говорят, сена лугового десять пудов привезут. Не росного ли. А то по семнадцать копеек за пуд. Надо бы чтоб не росного.
Мария Тихоновна встала с колен и, плотно поджав губы, молча и сосредоточенно стала собирать на стол. Отец понял, что Марьюшка не в духе и тихо сидел за столом, глядя в окно на снежное пространство их двора.
- Прохор Степанович, вам ещё лежать надо. Казначей за сено платит, пусть и глядит за какое. А вам здоровье поправлять надо. Ваши «вятки» наших детей не вырастят.
Коленька понял, что Мария Тихоновна не просто «не в духе», а разгневана чем-то крайне. Потому как отца по отчеству она называет именно в таком расположении. В остальное время зовёт его ласково Прошенькой. Причина гнева Марии Тихоновны конечно же его разбитая губа. Поэтому мальчик сидел почти не дыша и думал как незамеченным прошмыгнуть в кровать. Пока отец пил чай, Мария Тихоновна вела подсчёты их финансов, записывала расход и составляла список покупок. В конце недели они с отцом планировали поехать на ярмарку. Нарушали грозную тишину лишь шумные прихлёбывания отца и возмущённые реплики мачехи о том, что подковка одной лошади аж по пять рублей, а пуд мёду – восемь. Хотя мёду на этой ярмарке никогда не покупали. Его бочонками привозили домой благодарные владельцы скота, который лечил Прохор Степанович, и родственники людей, которых он тоже лечил. Отец погладил Марию Тихоновну по руке: «Марьюшка, спасибо тебе». Она подняла глаза на отца и заплакала. Коленька вышел из своего убежища за печкой и, подойдя к столу, обнял Марию Тихоновну.
- Я с малышами посижу. Вы езжайте. А мёду у нас много, – пытался по-своему успокоить мачеху Коленька. Отец увидел его разбитую губу и ссадины на лбу, но промолчал, продолжая гладить Марию Тихоновну по руке.
* * *
Семья их разрасталась. Через каждые два-три года на свет появлялся новый пищащий свёрток, превращающийся в члена их семьи. Бабушка Евдокия Филипповна и дед Степан ездили к ним реже, чем раньше. Пани Лида с трудом справлялась с хозяйством такой большой семьи. И когда родилась сестрёнка Агафья, было решено принять в дом няньку. Выбор няньки был долгим и мучительным. Марии Тихоновне не нравилась ни одна. Казалось, что её придирчивость не знала предела в этом выборе. Но вот, наконец, к ним приехала из деревни Нюрочка, на которой когда-то бабушка Евдокия Филипповна так мечтала женить отца. Коленька хорошо понимал, что бабушка так и не полюбила Марию Тихоновну, но была с ней ласкова и доброжелательна. К тому же внуки занимали всю её. В них она души не чаяла, хотя Коленька чувствовал, что его она привечает больше остальных его братьев и сестёр.
С Нюрочкой Мария Тихоновна поначалу была непомерно строга. Евдокия Филипповна жалела Нюрочку, когда та ей жаловалась. Но иногда, забывшись, шёпотом говорила ей:
- Ну что ж ты Марию Тихоновну-то бухвостишь?! Она же с робёнками занята. А ты, ей Богу, как болтушка лешачий!
Соседского Тимошу бабушка Евдокия Филипповна иначе как галахом[**] не называла. А Коленька обходил его стороной теперь, хотя понимал, что надо поговорить с бывшим товарищем. Жизнь в городе резко менялась. Нет, уклад жизни был прежним, но появлялись новые газеты и журналы. У людей появились новые разговоры. О революции. Судя по разговорам, именно она должна была разделить людей пополам. Тимошу и Коленьку она уже разделила. Коленька не понимал, почему и для чего. Дядька Христофор революцию называл «крутогорским ершом» и смачно при этом сплёвывал, всем видом показывая свою неприязнь к такому разделу общества. Прохор Степанович похлопывал его по плечу и всегда уговаривал не верить сплетням. Нюрочку дядька Христофор неизменно хлопал по заду, за что Мария Тихоновна взглядывала на него укоризненно. А дядька Христофор всегда разводил руками, что, мол, удержаться не смог. Мария Тихоновна отцовского товарища недолюбливала за хамоватость. А он церемонился с ней только из-за Прохора Степановича.
- Вы слыхали, что Архиреевский взрывать будут большевики?
- Сплетни удел баб да татар, – строго ответила Мария Тихоновна.
- Вот татары-то его и взорвут, – не унимался дядька Христофор.
- Если православные хмельным мёдом заняты, а не молитвами, тогда точно взорвут, – Мария Тихоновна при этих словах прищурившись посмотрела на чарку хмельного мёда в руках Бобылькова.
- Марьюшка, мы же от трудов праведных, да после покаяния, – миролюбиво улыбался Прохор Степанович.
- И впрямь, Мария Тихоновна, не «Наблюдателя»[††] же мусолить. А до Захария ещё цельная неделя, – дядька Христофор вновь виновато разводил руками и тут же громким басом стал вспоминать побег Добужинского.
Мария Тихоновна за глаза звала его дикарём. Дети его любили и всегда радовались появлению этого шумного бородатого дядьки, так похожего на их отца.
* * *
Аромат пирогов разносился по всему дому. Коленька с детства любил этот дух спокойствия и домашнего уюта. Аромат этот напомнил ему старинные добрые времена, когда была жива Мария Тихоновна. Да что там! Когда ещё была жива его мать. Сейчас пироги печёт его домохозяйка Кирилловна. Он живёт у неё уже два месяца здесь, в Дымковской слободе. Ждёт, когда его соратники пришлют за ним. Отправляться одному было опасно. Город поражён революцией. Колчак ещё далеко. Коленьку все знают здесь в лицо. Командует красным движением в губернии его когда-то лучший друг детства Тимоша. Именно с ним они катались на льдинах в половодье на Вятке и прыгали с одной на другую. Прыгали решительно и бесстрашно. Решительность и бесстрашие остались в них, но убеждения развели их по разные стороны баррикад.
Люди стали больше говорить, но разговоры их ограничивались только всяческого рода байками о будущем. Причём эти народные картины будущего были одна фантастичнее другой. Купечество и мещанство городское не могли понять цели красного переворота. Слишком шумно непонятливых расстреливали, других обворовывали открыто, давая объяснения о содеянном, как о высшем благе справедливости. Сопротивление хозяев такому беззаконию порой имело печальные последствия – расстрел. Церкви практически все позакрывали. И Коленька никак не мог понять, кому и в каких целях может помешать церковь Господня. Только Сатане. Дядька Христофор так и называл новую власть. «Христопродавцы» стало расхожим словом. Приходил вчера к Кирилловне Маркушко из починка Ежёвского, рассказывал страшную историю о том, как Павлушка Хромов баню иконами растопил и пошёл мыться. Да так и не вышел из бани. Всё моется. Господь его не пускает. А отмыть тот грех нельзя. И теперь никто из домашних в баню не заходит. Все говорили только о Ленине, да о революции. Ленина никто не видел, а кровавый террор не полюбился народу. Все ждали Колчака. Отца забрали представители новой власти, дом разорили. «Раскулачили», так новая власть называла процесс убийства соотечественников и бесчинства по отношению к чужому имуществу. Милушка спешно увезла младших в Слободской. Коленька переживал за них. Хотел быть рядом, да так уж сложилось, что ему нельзя к ним. А то всех перестреляют. Молил Бога, чтобы отец был жив. Агафья жила у жениха в Быбинцах. Жених Никифор был из бедняцкой семьи, но впечатление производил порядочного человека. Агаша была счастлива, и это согревало Коленьке сердце. Именно Никифор пристроил Коленьку на постой к Кирилловне. Он через мальчишку из деревни пару раз присылал Коленьке записки, что с Милушкой и младшими всё нормально. Вот только про отца никто ничего не знал.
В комнату к Коленьке вошла Кирилловна и тихо прошелестела сухими губами: «Приехали, собирайтесь Николай Прохорович». Коленька достал из-под кровати торбу с нехитрыми вещами. Кирилловна на пороге дала ему свёрток с пирогами. Их аромат был ароматом счастья былой жизни. Коленька сглотнул ком в горле и стал благодарить женщину. Она заплакала, перекрестила его. Не оглядываясь, Коленька ехал в крытой повозке и думал о том, кто эта Кирилловна, где её родные. Есть ли у неё муж и детки. Позже, много лет спустя Агашин жених расскажет ему, что Кирилловне на то время исполнилось двадцать лет. Она сирота. И что Коленька ей приглянулся. И Коленька всю жизнь будет вспоминать её образ. Но никогда больше судьба не сведёт его с ней, с этой тихой скорбящей русской женщиной в чёрных траурных одеждах.
Ехали в молчании. Днём по лесу, ближе к утру – по дорогам. Извозчик казался из крестьян и был неразговорчив. Лес дарил прохладу, наполненную тучами мошкары и птичьим разноголосием. Здесь жизнь продолжалась без изменений. Коленька вспоминал детство и родных. Горевал по брату Василию, которого ставшие большевиками крестьяне расстреляли в упор на крыльце Спасо-Хлыновского храма. Он принял страдания при защите церкви, пытаясь достучаться до сердец разгорячённых революцией вооруженных людей. Брат Василий сейчас в раю и смотрит с небес на Коленьку. Даже если у адмирала Колчака получится вернуть Россию в её православное русло, то брата Василия ему уже никто не вернёт. И в память о нём, и обо всех погибших в этой бессмысленной войне русских с русскими, Коленька доберётся до армии Колчака и будет сражаться. Адмирал в своё время вернулся в Россию, чтобы вернуть и её к прежней жизни.
* * *
К ночи прибыли в небольшое село. При въезде на главную улицу колья деревянных заборов увешаны бутылками. Множество разбитых бутылок валяется здесь же. Как потом рассказал бывший церковный староста села Троица, колчаковцы в бутылки стреляли.
- Один лошадь на бутылках проиграл, дак плакал. Другой выиграл, да счастья не было ему. Убили его.
У этого-то бывшего старосты они и поселились в избе.
Наутро Коленька пошёл искать штаб и знакомиться с местным начальством для того, чтобы определиться в какой взвод и к какому эскадрону его припишут. Усатый добродушного вида есаул обрисовал ему общую картину дальнейших действий армии Колчака и очень основательно остановился на своём взводе. С его слов Коленька понял, что эскадрон, как и вся армия Колчака, ничто без его сотни. Коленька почувствовал в этом человеке настоящего российского патриота, страстно желающего вернуть всё на свои места. Ведь места-то эти у каждого человека из поколения в поколение складывались. За места эти сердцем и трудом непосильным люди старались. Коленька растрогался от слов есаула и от своих мыслей.
От предложенной стопки самогона с закуской деревенской немудрёной, но вкусной, Коленька отказался. Офицер записал его данные с документов, да подивился: «Знал я одного Гущина. Прохор Степановичем звали. Цельный был человек. Глыба. Очень уж радел за вятских лошадок и успеха в деле этом добился значительного. На конной выставке в Санкт-Петербурге я с ним познакомился. Вот это человек! Да. Россия-то она из таких крупных натур соткана. А мелочь – она всегда в садке осядает».
Коленька залился краской и смущенно прошептал: «Это папенька мой». Есаул аж с табурета вскочил и стал Коленьку обнимать и на русский манер расцеловал троекратно. От этого Коленька засмущался ещё больше.
- Да ты садись, сынок, садись, – есаул испытывал явную радость от общения с потомком так поразившего его Прохора Степановича, – Как батюшка-то твой поживает?
- Не знаю. Про него ничего не слышал. Про братьев и сестёр слышал, а про него известий нет.
- Да… Но ты не волнуйся. Такого, как твой батюшка, голыми руками не возьмёшь. Вот как теперича в России стало, что людей, которые суть её, и не найти, а те, которые грязь и позор России, разоряют родину нашу. Но мы Россию-то от позора да грязи очистим. И батюшка ваш вами гордиться станет, – есаул ободряюще похлопал Коленьку по плечу.
- Спасибо, Ваше благородие, – Коленьке было лестно и гордо за отца. Но планка поднялась теперь ещё выше. И он дал себе клятву бить врагов без страха.
Спал Коленька беспокойно. Снились ему родные, да тот солдат, который лошадь выиграл и погиб. Наутро ему выдали лошадь и обмундирование скромное. Сапоги и нагайку. Но Коленька и без того готов был к бою.
* * *
Коленька заметно возмужал. Светлые его волосы потемнели. И теперь он брил бороду, которая росла густо, как у отца. Теперь он служил ординарцем при генерале Гайде. Командир был ему симпатичен. Не будучи русским, он любил Россию и порядок. Умел принимать самостоятельные решения. Как и его отец. Пан Гайда даже смело критиковал и менял некоторые планы адмирала Колчака. Из ставки шли депеши о том, что надо приостановить наступление Сибирской Армии, в которой и состоял теперь Коленька, на Вятку и переброске её основных сил в помощь терпящей поражение Западной армии. Гайда упорно двигал армию вперёд и всегда повторял: «Остановка – это гибель». Этому демаршу придавали уверенности победы здесь, в Вятской губернии. Но это не внесло единения взглядов адмирала и командующего Северной армией. Коленька стал свидетелем их телефонного разговора. Колчак требовал от Гайды создания общего фронта с Деникиным на юге страны. Но Гайда отстаивал самостоятельное продвижение Сибирской армии к Омску. Коленька поддерживал командующего и потому ещё, что ему не терпелось войти в Вятку, восстановить прежний порядок и вновь увидеть своих родных. И отца. Коленька часто думал об отце в часы передышек между боями. Ему не верилось, что по ту сторону баррикад стоят такие же, как он, люди. Часто во сне Коленька видел печальные глаза Кирилловны.
Чем ближе они подходили к Вятке, тем ситуация становилась тяжелее. В армии наступило тотальное пьянство и хамство. Пан Гайда ежедневно принимал решения о разжаловании офицеров в рядовые с формулировкой «за уклонение от боевых операций и беспрерывное пьянство». Они закрепились на берегу речки Кумены в большом селе. Передышки между боями были всё реже. Винегрет из красноармейской рвани на их глазах превращался в регулярную красную армию, которая упорно наступает. Коленьке было страшно за родных, которые волею судьбы остались по ту сторону баррикады. Как там Милушка с малышами и где отец – эти два вопроса свербили в его мозгу. И он принял решение переправиться через реку в деревню Быбинцы, откуда родом Агашин жених. Была средина мая. Река разлилась, но не сильно. И Коленька решил, что это шанс. Ситуация в армии была аховая. Но он уговаривал себя не считать свой уход дезертирством. Семья важное звено жизни любого человека. Он удостоверится, что с его близкими всё в порядке, и вернётся к Гайде. Тогда Коленька и не предполагал, что всё совершиться за две недели. К концу мая Северная армия перестанет существовать. Колчак обвинит генерала Гайду в разгроме армии. Он будет отстранён от командования, а затем и вовсе уволен из армии по личному приказу Колчака.
Коленька шёл по разливу, зачерпывая голенищами сапог ледяную воду реки. Вспоминал, как летом он с мальчишками бегал к Вятке. Они смотрели на причаливающие барки с солью, которые приплывали из пермских соляных варниц. Эту соль разгружали в громадные соляные амбары под горой у Засоры. Они часто все вместе переплывали реку, соревнуясь, кто быстрее.
Наконец почва стала твёрдой, хотя вода просачивалась из неё, как только Коленька поднимал ногу. В воздухе пахло свежей зеленью и цветущей черёмухой. Скоро зацветёт сирень. Раньше он любил это время года. Оно было несовместимо с войной и с бедой. Но гражданская война совместила многое, что невозможно совместить, и сделала жизнь тревожной, а завтрашний день превратила в зыбкий призрак.
По улице деревни Коленька шёл осторожно, опасаясь быть замеченным. Коленька пытался держаться в тени деревьев, но собаки по-прежнему лаяли во дворах при приближении посторонних. Хотя документов при нём не было, и в своей босяцкой одежде он мог сойти за бойца любой из сторон. Точного адреса он не знал, но знал, что дом был маленький и не крашенный. И ещё одну примету он запомнил из писем Агаши. Это кованная чугунная скамья. Её когда-то давно пожаловал отцу её жениха проезжавший мимо уральский заводчик. С тех пор она и стоит у калитки как местная достопримечательность. Коленька тихонько постучал в ворота. Калитка была заперта и свет в окнах не горел. Стучать во второй раз Коленька побоялся и ждал, вслушиваясь в тревожную тишину деревни, состоящей из семи дворов. Когда-то это был починок Ежевской. Он не на много разросся до наших дней. И люди тут жили всегда. С тех пор как образовался починок. В такую глухомань новые жильцы не спешили. Да и дорогу до деревни от Казанского тракта знали только местные. Да чиновники. Через некоторое время скрипнула дверь в избу и приглушённым голосом, не сходя с крыльца спросили: «Кто тут?»
- Это Гущин Николай, – так же тихо ответил Коленька.
Послышались шаги и калитку отворили. Он прошёл во двор и ощутил крепкие объятия. Узнал Никифора Пахомовича, Агашиного жениха. Облегчённо вздохнул. Никифор Пахомович окрикнул невесту: «Агаха, иди гостя встречай!» Он всегда называл её так и нежно смотрел на неё. Хороший он был человек. Коленьке нравился он своею правильностью и жизненной уживчивостью. Коленька вошёл в избу и Агаша расцеловала его в обе щёки, обнимая и плача одновременно. Церемонно и вежливо поздоровался с ним младший брат Никифора – Афанасий. Потом долго сидели и разговаривали. Агаша плакала.
- Андрюшка-то в красные подался, – стал рассказывать новости Никифор Пахомович.
- Отчего же за новую власть брат воюет. Разве нам при старой-то, при царе-Батюшке плохо жилось?! – изумился Коленька. Он помнил брата улыбчивым и задумчивым мальчиком. Часто он помогал пани Лиде по хозяйству и с удовольствием учился играть на пианино. У братьев не было общих интересов. Разница в возрасте была большой. Он вспомнил брата Василия и понял, что до сих пор безутешно горюет по нему.
Агаша положила руку ему на плечо: «Не грусти. Ты не виноват. И все мы не виноваты. Жизнь меняется. И каждый из нас понимает эти перемены по-своему». Коленька кивнул в ответ на слова сестры. Когда стало светать, Коленька засобирался обратно. Он узнал всё об остальных братьях и сёстрах. Только про отца по-прежнему ничего не было известно.
* * *
Мир всеобщей любви рухнул навсегда. Детство осталось позади в океане безграничной заботы близких. Он шёл по тёмной серебристой в свете луны воде и думал, что бой более не имеет смысла. Для него. Потому что по ту сторону вёл бой его брат. Коленька не мог больше воевать, потому как боялся потерять его. Нет, скорее боялся стать убийцей младшего брата. И он принял решение. Принял его здесь посреди маленькой вятской речушки, тревожно серебрящейся в ночи. Только бледная тощая луна видела его таким. Плотно сжатые губы. Размашистые шаги, образующие невидимые в темноте фонтаны брызг. Теперь он особенно стал походить на отца. Общность создают эмоции.
Вернувшись к месту бывшего лагеря, он понял, что все ушли. Коленька прислонился к старой корявой берёзе. Вокруг валялась скорлупа от яиц, пара истлевших портянок, стреляные гильзы и чей-то окурок самокрутки. Он терялся в догадках, что могло произойти за ночь. Выстрелов и взрывов слышно не было. Убитых и раненых вокруг не наблюдалось. Принял решение идти к городу. На поляне ближе к дороге увидел пастуха, который пас двух коз. Подошёл и словно не местный стал выспрашивать дорогу до Вятки. Да как бы невзначай спросил, не воюют ли здесь. Пастух охотно рассказал про то, что кулаки по лесам расселись и пытаются «старую власть вертать». И что ему без разницы старая власть или новая, как были босяками, так и есть босяки. Обещали, мол, богатства бедным раздать. Да что-то не торопятся. Коленька решился на более конкретный вопрос:
- Я слыхивал, что в здешних лесах сам генерал Гайда воюет?
- Воюет. А куда ему деться. Только поговаривают, что он вчерась армию распустил, а сам севернее подался.
- Почему распустил? – искренне уже изумился Коленька
- Дык попутались уже все. С обеих сторон поляки. Да и родные тоже с обеих сторон. Фронт вроде и есть, да врагов нетуть. Как воевать, барин?
- С чего ты взял, что я барин?
- Дак видать. Ты на руки-то свои посмотри. У нас отродясь таких рук ни у кого нет.
- Я не барин. Я сын ветеринара.
- И у нас ветеринар был. Бабенцев. Да молод он чтоб в отцы тебе.
- Нет. Моего батю Прохором Степановичем звать.
- Эх! Слыхали мы про такого. Он нашего сельского старосту от чахотки спас. Плотник-то Фрол уж и домовину делать начал. Да так и стоит она теперь у него в подвале. Зато со старостой они с тех пор не разговаривают. Фрол осерчал, что староста домовину-то не забирает, староста на Фрола озлился, что тот её сделал. На этом свете человек остался, а они домовину делят!
Коленька слушал мужика и улыбался. От гордости за отца. Где-то он теперь? Распрощавшись с пастухом, пошёл вдоль дороги, не таясь. Да и от кого таиться? Он на родной земле, дома. Отца его на этой земле все добрым словом поминают. И он его обязательно найдёт. Коленька верил в то, что придёт он домой, и отец туда придёт. А там, глядишь, и непонятность эта с новым режимом проясниться. И генерала найти надо.
К ночи дошёл Коленька до Макарьи. Зашёл на кладбище. Свечку поставил по матери да на могилке её посидел. Говорил с ней, как с живой. Все рассказывал. За отца страх свой рассказал. А когда потом дальше шёл, то на душе легко стало. У моста встретил Семёна с отцовской конюшни. Тот его прямо до дома подвёз. В городе улицы пустынные. Магазины закрыты. По ветру кружит мусор, обрывки газет да листовок. И тишина. Сначала Коленька не понял, от чего такая тишина. А потом опомнился, что ни один церковный колокол ни звонит. Спросил у Семёна про это.
- Новая власть запреты на колокольный звон наложила, – грустно ответил возница.
- Как такое может быть?!
- Вскорости все церкви закроют. Нонча Кафедральный собор ломают. Подземный ход с церковными сокровищами ищут. Бабка моя Евдокия Семёновна рассказывала, что под полом собора были большая церковь да маленькая. Только на Пасху и Рождество служба там была. Людей всех пускали. И дюже красиво там. На синих сводах золотые звёзды. И икон много.
- Да кто ж так может бога не боятся. Там же всегда святые мученики жили. Говорят, что и старец Иона там покоится. Я помню, и мы мальчишками туда бегали на старца Зосиму смотреть. С соседом нашим Тимошей.
- Ваш Тимоша теперь главный командир по поиску сокровищ. И по закрытию храмов. Даве горлопанил на крыльце собрания. Руками машет, брешет про счастье безбожное, да про то, что работать никто не будет, а жить все хорошо будут. Вот скажите, Николай Прохорович, как хорошо жить-то можно, если трудом копейку не заработать?
- Никак, – автоматически отвечал Коленька, пытаясь осознать новости, которые ему рассказывал Семён.
- И Ваш брат Андрей Прохорович вместе с каким-то босяком из Уржума всех жителей за новую власть агитируют. Красной её называют. А что в ней красного да красивого никто пока не поймёт. Безбожность проповедуют. Ладно, что с Тимохой, понятно. Хотя у него мать всю жизнь при приходе была. Но как Андрей Прохорович в их компанию попал? Семья-то ваша православная. На храмы да божьи дела средств ваш батюшка никогда не жалел. Да и Мария Тихоновна святая женщина! Царство небесное! – Семён перекрестился.
Коленька и сам этого не понимал. Он думал о том, что брат Василий бы всё объяснил ему. И Андрюше бы тоже объяснил. Да что там! Если бы брат Василий был жив, этого бы и не случилось. Мария Тихоновна умерла от водянки в городской больнице, когда Андрюше исполнилось пятнадцать лет. Сам он лишился матери в одиннадцать. Он всегда равнялся на отца. Почему Андрюша не последовал его примеру. Вопросов было больше, чем ответов.
Коленька вошёл в дом. На полу вперемешку валялись игрушки, утварь, одежда. С окон сорваны шторы. Сиротливо стоит с открытой крышкой фортепиано. Коленька поднял табурет и сел, потому как силы в ногах вдруг закончились.
Вечером он ходил к Пестовым. Дед Арсений совсем сдал. По словам отца Васеньки, он иногда спал сутками, а иногда был весел и разговорчив. Ходил он в последнее время плохо, болели ноги. Он-то и рассказал Коленьке, что отец в Петрограде с генералом Юденичем. Помогает им с лошадьми. Уехал два месяца назад с торговым обозом Тимофей Осиповича. Коленька был рад безгранично: отец жив и здоров. Значит, вскоре они свидятся. Васина мама угощала Коленьку рыбным таганчуком, только из печи, гладила его по голове и беззвучно плакала. Оплакивала своего сына и прошлую жизнь.
- Андрюша-то без отцовского глаза по неправильной дороге пошёл, – вздохнул дед Арсений, – босяк этот Костриковуржумский его с пути истинного сбивает.
- А кто это? – удивился Коленька.
- Да есть один. За грабежи да бедность агитирует.
- Зачем?
- Затем, что боле ничего не умеет и ничего не имеет. Говорят, что из семьи он пропащей, – разъяснял Коленьке дед Арсений, морщась не то от боли, не то от досады.
К ночи подул холодный ветер. Тени от колышущихся деревьев казались зловещими. Тишина тревожно висела над городом. Коленька возвращался от Пестовых. Шёл уверенно, размашистым шагом. Думал о брате, перешедшем на сторону красных, и об отце. Как-то он там?
* * *
Леса мелькали за окном поезда непрерывной вереницей. Иногда они сливались в сплошную пелену, когда поезд увеличивал скорость. Коленька первый раз в жизни ехал в поезде и всё ему здесь было в диковинку. В дороге он познакомился с соседом. Звали его Михаилом, был он высок и могуч телосложением. Ехал из Орла во Владивосток к генералу Семёнову. Так же, как и Коленька, спешил примкнуть к Белоповстанческой армии адмирала Колчака. Новая Россия Михаилу была не по душе. В дороге они вспоминали былую жизнь и родню.
- У нас Протоирей был большой остроумец. И выпить шибко любил. Приговорку часто любил повторять «Одна чашка – не чашка, две чашки – полчашки, три чашки – чашка», – Михаил с Коленькой смеялись над Орловским дьячком.
На станциях покупали картошку отварную, сало. Иногда хлеб. Но продавали его мало. Где были красные, там свирепствовал голод. И люди боялись его, запасались впрок. На маленькой сибирской станции в вагон влезла бабка с гусем в огромной корзине. Михаил помог бабке поставить корзину на самую верхнюю полку. Не доглядели, что там мужичёк спал, отвернувшись к стене. Гусь изловчился и ущипнул мужика за зад. Поднялся переполох. Мужик кричал от неожиданности и боли, гусь громко гагачил, бабка причитала, а все пассажиры от души смеялись.
На станции Бурма в вагон вошёл патруль. К ним подошёл низкорослый в кожаном френче патрульный и, обратившись к Михаилу, попросил его документы. Михаил протянул ему паспорт со словами: «Читать-то умеешь?» Патрульный зло зыркнул на Михаила и спросил: «Куда следуете?»
- В Лебяжий.
- С какой целью?
- К невесте.
Патрульный недоверчиво поднял взгляд на Михаила. Но тут поезд дёрнулся и двое патрульных, спешно проходя мимо них к выходу, позвали третьего, который сжимал паспорт Михаила в маленьких немытых руках.
- Кузьма, идём ужо!
Кузьма помялся ровно полсекунды, сунул Михаилу паспорт и поспешил за товарищами.
Наутро они прибыли во Владивосток. Здесь стояла жара. Она держала в своих липких объятиях этот город, переполненный беженцами от новой власти. Из здешнего порта корабли уходили в Америку. Каждый отплывающий корабль был переполнен, как последний. Все отъезжающие были в белом. Очевидно, из-за торжественности момента. Белые кружевные зонтики, белые шляпы, цилиндры, картузы, белые кафтаны и платья. Корабли, увозящие облака. Так казалось Коленьке. Они с Михаилом шли вдоль набережной и вдыхали запах моря. До этого Коленька моря никогда не видел. Мужчины здесь одеты были в сюртуки и визитки. У многих через весь живот золотые цепочки часов, булавки в галстуках из золота с драгоценными камнями. У Коленьки тоже были золотые часы с брелоком, которые ему подарила Мария Гавриловна и которыми он очень дорожил.
Они дошли до ставки генерала Семёнова, расположенной в бывшей гимназии. Их пропустили незамедлительно, лишь только Коленька упомянул имя генерала Гайды. Когда они вошли в кабинет командующего, он сидел за огромным письменным столом и что-то сосредоточенно писал. При их появлении он вышел из-за стола и церемонно поздоровался с каждым из них. На Коленьку генерал произвёл очень приятное впечатление. Суровый на вид, он, должно быть, в душе очень добрый человек, подумал Коленька. Удивительно приятной показалась ему и улыбка генерала. Усадив их, Семёнов перешёл к делу.
- Мы будем двигаться на юг России, господа. Наша цель – искоренение большевизма по всей России. Временно мы отойдём с чешским эшелоном в Харбин. Из-за огромной нехватки людей мы не можем прямо сейчас приступить к выполнению нашей большой задачи! – Говорил генерал быстро и уверенно. – Я рад. Искренне рад вашему приезду сюда. России теперь важен каждый боец. Спасибо, господа».
Они встали и откланялись, обменявшись с генералом крепкими рукопожатиями. Во Владивостоке Коленька не провёл и двух дней. Чешский эшелон уходил в Харбин вечером следующего дня. Тогда, сидя в переполненном вагоне, набитом чехами и белыми офицерами, солдатами армии Колчака, Коленька и не ведал, что вернётся в Россию только через тридцать лет. Доберётся до Вятки, пройдёт по послевоенным улицам, увидит издалека своих родных и поймёт простую формулу счастья и слова отца о том, что отсюда земля наша русская началась.
·Мусник – в Вятской губернии в сочельник стряпали мусники. Их готовили так: ржаную муку замешивали на воде и раскатывали на тоненькие сочни, на них клали яровое квашеное тесто и пекли в печи.
[*] Разделывают пироги, отрезая верхнюю корочку разом со всего большого пирога, или хотя бы с полпирога. Делят ее на куски – поддёнки, а вилкой едят рыбу прямо из пирога, закусывая поддёнками. Потом съедают нижнюю часть пирога. Как правило, на другой день.
[†]Полурепица– 9 апреля, когда доставали из погребов половину репы на семена.
[‡] Иоанн Листвичник– 12 апреля. В этот день по народным поверьям домовой бесится.
[§] Вятка – «Вятка» – это порода лошадей, которую согласно преданиям, вывели удмурты, жившие в глухих вятских лесах практически в полной изоляции от внешнего мира. Масть у этих лошадей типичная для породы – соврасая, то есть туловище желтоватое с красноватым оттенком, от холки по хребту до хвоста идет как бы узкий тёмный ремень
[**] Галах – хулиганистый, неопрятно одетый, вызывающе себя ведущий человек.
[††] «Наблюдатель» – имеется в виду издание «Вятский наблюдатель»