ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

ЗАГРАНИЦА

 

Нашим первым путешествием за границу был Египет. Во-первых, по цене доступно, а во-вто­рых… Да вы сами знаете, сколько там экзоти­ки. Свои мечтания я всегда определяла просто: «Войти в картинку».

С детства знакомые очертания пирамид, пальм и песчаных барханов, ярко описанных и про­иллюстрированных в учебниках истории и географии… Сведения об удивительной жизни пер­вых цивилизаций — всё это, как магнит, притяги­вало.

Поездка нас не разочаровала. Мы катались на верблюдах, спускались в подводной лодке на дно Красного моря, чтобы изнутри увидеть ту красо­ту, за которую, скорее всего, оно и получило свое название. Даже побывали в святая святых — в пирамиде Хефрена. Прошли в ней узкими кори­дорами, то спускаясь круто вниз, то поднимаясь резко вверх сквозь духоту и тысячелетние тай­ны — до усыпальницы фараона (давно разграблен­ной). Многие падали в обморок из-за отсутствия кислорода. Мы всё претерпели, всё превозмогли. Но подробно хочется рассказать о другом, о небольшом и неглавном, потому как про это ни в одном путе­водителе не напишут. А из таких любопытных ме­лочей порой и складывается ЧТО-ТО…

 

Итак, эпизод первый.

Многие, кто меня знает, наверное, догадываются. Правильно,— в начале речь пойдет о кошках, точ­нее — про кота, который жил при нашем отеле.

Мы с ним подружились сразу. Он был красив, как египетский бог Анубис: гибкий, длинный, на высоких лапах, с большими ушами и без едино­го светлого пятнышка, чёрный-чёрный, только вытянутые к вискам огромные жёлтые глаза с­ветились.

Кот оказался полиглотом, он откликался на английское кири-кири, на русское кис-кис и даже на свист. Наша дружба началась с бесед.

Назвали мы его Фори, полное имя — Фараон. Кличку кот усвоил мгновенно, стоило прокричать: «Фори! Фори!», – как он мчался к нам.

Однажды на обед во двор отеля взяли кота с собой (до этого гостинцы таскали в салфетках).

Кот сидел у стола и смотрел в глаза, как пес. При­несли жареную картошку. Остудив её, я бросила ему ку­сочек. Кот поймал его на лету и проглотил. Кор­мили его многие. Кстати, только русские. И всё больше мясными продуктами, а он, оказывается, так любит жареную картошку! Второй, третий ломтик он поймал в воздухе. Потом, где-то после пятого-шестого, стал есть с земли… Наконец, к последнему кусочку сел тут же. Уйти от еды про­сто так не мог, но и смотреть на нее – тоже… Ну и что, что халява: хочет – ест, не хочет – не ест. Жи-вот-ное. А у нас, у людей, чаще другая присказка в ходу: «На халяву — и язвенник, и трезвенник…».

 

Другой эпизод о разных, разных людях, у ко­торых всегда есть что-то общее.

В Хургаде мы отправились на рынок, чтобы купить чай «Каркадэ», а главное — увидеть вос­точный базар. Английский я знаю не со словарём, как пишут в анкетах, а с помощью мимики и жестов. И всегда и везде меня понимают, то, чего я хочу. Всем весело, и мне тоже.

Базар выглядел необычно. Я представляла его ярким, шумным, многолюдным. Перед нами на земле, скрестив ноги, рядами сидели продавцы в тёмных одеждах, и тишина. Только где-то звуча­ла музыка. Но когда мы двинулись меж рядов, началось (помните, как у Высоцкого «Тут поднял­ся галдеж и лай…»). Только что за голые ноги меня не хватали. Все разом пытались всё продать! Караул!

Неожиданно над ухом услышала чисто по-рус­ски: «Ну, и как вам эта торговля?» Молодой бородатый черноволосый парень в европейской одежде оказался местным жителем и московским студентом, который что-то там изучал — не важно, важно, что говорит понятно и все его здесь, как выяснилось, уважают — сразу перестали приста­вать, учтиво кланялись и что-то говорили при этом.

Он спросил, сколько и чего хотим купить, повел в другую сторону, где тоже на земле сиде­ли арабы. Теперь нам улыбались вежливо, без хамских шуточек.

Вдруг один из торговцев чётко произнёс по-русски: «Бабуська, туда не ходи. Сюда ходи, а то снег башка попадёт…». Все вокруг засмеялись шутке. Понимают! И пошло, поехало. «Кушать подано; идите жрать, пожалуйста!», «Сан Саныч, червонец давай, керосинку буду покупать…»,— слышалось то слева, то справа. Я крутила голо­вой и едва успевала находить взглядом кричав­ших. Афоризмы из любимого фильма продолжа­ли звучать: «Шакал я паршивый: всё ворую, ворую…», «Ес-ес. О-Бэ-Хэ-эс…», «Помогите! Ху­лиганы зрения лишают…». Теперь смеялись все, кто мог слышать, народу вокруг прибавилось. Шоу! А я испытывала редкое чувство: гордость за наше искусство, за наше кино.

Оказывается, русские комедии пользуются огромным успехом и популярностью у населения Египта, а фильм «Джентльмены удачи» просто знают наизусть. Во-первых, местность «принимает» канал РТР, а во-вторых, после распада союза в Египте много беженцев из бывших юго-восточных совет­ских республик.

Наши люди пошли по свету. Они понесли с собой частицу былой привычной жизни, в кото­рой юмор всегда был, как дорожный посох.

НАШИ шутки зачастую без жестов, только со­четание слов и… взрыв смысла! Это НАШ юмор. Он не всем доступен. По-нашему понимает тот, кто много чувствовал… Помните, в рекламе КВН: «Учите русский, чтобы понимать юмор»? Я бы добавила: учитесь жить и чувствовать по-русски, попробуйте, чтобы по-ни-мать… Последний слог, как принято, катится над родными просторами многократным эхом, но не оскверняет светлые души.

 

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

 

Нам предстояло прожить целых четыре дня в Майами. Это было наше первое путешествие в Америку. Столько экзотики: крокодиловая фер­ма, попугаевые джунгли, акула в полосе прибоя, тропические ливни со страшными грозами (ко­нец мая, начало июня 1999 года). Ну, об этом как-нибудь потом, а сейчас вспоминается случай­ная встреча с бывшим соотечественником.

Я с девятилетним сыном плаваю в бассейне, играем в мяч. Народу в отеле немного, ещё не начался основной сезон. В бассейне всего три-четыре человека, кроме нас. Все говорят между собой по-английски.

Вдруг лысый дяденька, проплывая мимо и, даже не глядя в мою сторону, произносит на чи­сто русском: «И как вам эти тучи? Обещали-таки «опять будет гроза». И, не ожидая ответа, нырнул, уплыл дальше. Мне стало смешно. Такой экзоти­ки я не ожидала.

Так и повелось. Иногда сбоку, за спиной, слы­шалась фраза на русском, пока разворачиваюсь, человек уже удаляется. «Почему?» — недоумевала я. Как-то при встрече заговорила первая. Узнала, что в Америке женщина может подать в суд за сексуальное домогательство и выиграть процесс, получив большие деньги, хотя на самом деле был только невинный разговор. Многие проходимки этим пользуются, поэтому мужчины на улице ста­раются в глаза первыми не смотреть и первыми не заговаривать, чтоб не нарваться. И еще я узна­ла, что зовут нашего бывшего соотечественника Ефим, он приехал отдыхать сюда с сыном и доч­кой. Фима познакомил нас со своими детьми: юношей лет шестнадцати и девчушкой на два-три года помладше брата. Дети по-русски говорили с сильным акцентом, с трудом подбирая слова, но мой сын примерно так же, как они, русский, знал анг­лийский, для игры в мяч этого было достаточно.

Фима, пользуясь моим вниманием и любопыт­ством, с удовольствием рассказал о себе.

Вот уже девять лет они живут в Бостоне. Он трудится на благо и процветание американской нации, являясь гражданином США, также у стан­ка, фрезеровщиком, как и в советском Кишинёве. Что изменилось? Страна, город, фирма. В СССР это был многотысячный завод с традициями и доской Почёта, где висел портрет Фимы, дела­ли что-то нужное для страны. Предприятие, на ко­тором он трудится сейчас, узкопрофильное, выпус­кают косточки для бюстгальтеров, и там примерно двести сотрудников. Русскоговорящих человек пять. Друг другу уже надоели. Все одно и то же.

Зарплата отличная, всё есть: квартира, машина. Правда, в Кишинёве у него тоже много чего было, например, в числе первых он купил импортный холодильник, телевизор, имел трехкомнатную квар­тиру, машину (отечественного производства).

В Америке не надо что-то доставать, любые товары доступны, были б деньги. Всего навалом. Почему же в голосе грусть? Уезжали из Союза во времена страшнейших дефицитов. До сих пор с гордостью вспоминает Ефим, что он, как натура предприимчивая, умел добыть вёе. Его за эту хват­ку уважал весь Кишинёв, он был величина, имел вес в городе, везде — блат. А здесь эти качества оказались не нужны, нет азарта, да и сам он те­перь мало кому нужен. Жена ушла через два года, окончив компьютерные курсы и определившись на очень денежное место. Ей, как она заявила супругу, мужчины достаточно раз-два в неделю и она не намерена из-за этого терпеть гнёт быта, и его — зануду, ежедневно, как в Союзе. Детей взяла с собой, мальчику тогда было — шесть, девочке — четыре года. Наняла няню, а через некоторое время определила детей в частные школы с проживанием. «Стала ещё красивее, стер­ва», — вздыхал «бостонец». Теперь он редко ви­дит сына и дочь. Один только раз, вот сейчас, взял их с собой в отпуск, в Майами, куда через восемь лет безупречной работы (без длительных отпус­ков) впервые приехал по тридцатипроцентной профсоюзной путевке. Так в советские времена чуть ли не каждый год ездил в Сочи.

Найти себе пару из местных жительниц «сла­бого» пола и жениться не получается. Американ­ки, которые на выданье, в первую очередь все, как одна, интересуются: «Есть ли гражданство? Есть ли хронические заболевания и какие? Какова величина страховки? Есть ли близкие родствен­ники? Кто они и где? Какая недвижимость?..». И только после этого смотрят на сам «предмет» — на жениха. Фима горестно вздыхает: «Человеком себя не чувствую, а уж мужчиной — тем более, после этих допросов у меня всё падает… Ну, ни­как…». А про новеньких, тех, кто из-за океана приезжает, говорит: «Им только одно от меня надо — гринкарту (вид на жительство). Прости­тутками брезгую, вот и доживаю свой век бобы­лем», — через паузу произносит он. И объясняет свою откровенность: «Ты русская, своя, оттуда при­ехала и уедешь, больше не увидимся, вот и испо­ведуюсь. Прости, что надоедаю, но … больше не с кем поговорить. Дети выросли, русский плохо по­нимают, у них своя жизнь». Я была несколько сму­щена откровением и не знала, что сказать — мужику на вид лет пятьдесят с небольшим, а уже такие мысли: «…доживаю свой век». Что плакать­ся-то, ведь сознательно менял одни проблемы на другие? Поэтому рассказала свой любимый анек­дот: «Жил на свете человек. Жил, соблюдая все заповеди, обычаи и традиции, был воплощением самой добродетели. Пришло время: умер по ста­рости. Попал, конечно же, в рай. А там!.. Благоле­пие. Покой. Ангельская музыка… Вдруг, через какое-то время, увидел объявление: «Путеше­ствие — в ад. Срок — две недели. Обращаться…». И решил человек: «Поеду. Ведь я всю жизнь ни­чего себе такого не позволял. Хоть после смерти посмотрю, что и как». Приехал в ад. А там!.. Огни, музыка дьявольская, развратные женщины, креп­кое вино, азартные игры… Всё доступно! Делай, что хочешь. Две недели пронеслись, как один миг. Вот опять рай: чинность, благолепие… Скукатища. И пошло… Зажил наш человек двойной жизнью: как надоест всё, так – в ад, устанет — в рай. Потом подумал: и что я мотаюсь? Ведь в аду мне интереснее, душа развлечений просит, теперь-то могу себе позволить. Оформил необхо­димые документы, да и переехал жить в ад.

А там черти: хвать его под локотки и на сково­роду, чтоб без масла жарить. Человек вырывается, кричит: «Да вы что, братцы, я же свой!». А Бог грозит пальчиком: «Не путай туризм — с эмиграцией!»

Я думаю, вот именно поэтому некоторые стре­мятся иметь двойное гражданство.

На следующий день мы уезжали. Ефим прибе­жал проводить наш автобус. Я не говорила про отъезд и не ожидала, что единственная, случай­ная беседа так его растрогает.

На прощанье Фима нажелал много-много хо­рошего и мне, и всей моей семье, за одно – всем попутчикам. И ещё… Опустив черные, влажные глаза, сказал: «Поклонись там…». Смущённо трях­нул головой, нарочито весело стал говорить что-то ещё, а в конце, склонив лысую голову и глядя в никуда, произнес гениальную фразу: «Какое счас­тье — жить дома, а путешествовать — где хочешь!»

 

 

ДЕЛО БЫЛО В ВАШИНГТОНЕ

 

Мы прибыли в американскую столицу из Нью-Йорка на машине во второй половине дня, часа в четыре по местному времени. Это была вторая наша поездка в США (июнь 2000 года).

Водитель микроавтобуса — эмигрант перестро­ечной волны. Всю дорогу вёл разговоры про жизнь и в каждом повествовании, в каждой тираде, сво­ей или моей, искал подтверждения тому, какой он молодец и как правильно сделал, что «слинял» вовремя. Одно его никак не могло примирить с действительностью — мой ответ на вопрос: зачем мы сюда приехали? Я ответила честно: «Посмо­треть». Это не убедило нашего бывшего соотече­ственника, и посыпались наводящие вопросы:

— Может, к родственникам?

- Нет.

— Значит, работу ищете?

- Нет.

— А может быть,— замуж…

- Нет.

И так далее. Когда варианты были исчерпаны, водитель надолго задумался, то и дело погляды­вая на меня сбоку. Наконец нарушил молчание: «Значит, говоришь, посмотреть…». Тон его изме­нился: «А с виду не крутая…». Ему было непо­нятно, в голосе звучала обида и растерянность. Он ожидал услышать от нас слова зависти и восхи­щения его жизнью. Вместе бы мы поругали рос­сийскую безалаберность с её вечным «авось» да «небось». Мой ответ: «Посмотреть», – многих, скорее всех, кто за границей его слышал, ставил в тупик и повергал в изумленное раздумье.

Вскоре мы приехали. Остановились на тенис­той улице, в десяти минутах ходьбы от Белого дома. Гостиница была уютной, немноголюдной. Нам даже предложили выбрать этаж, номер: для ку­рящих или некурящих, с кухней или без неё. Дали несколько ключей, чтобы осмотреть комна­ты. Приятно. Тем более, что для этого и приеха­ли: посмотреть. Я ходила по этажам не с целью выбора, мне главное — «для некурящих». Хоте­лось увидеть, оценить то место, куда попали. Бро­дила, как кошка, которая исследует новый дом.

Устроившись, решили пройтись по городу, а заодно и поужинать. Было около шести вечера. Портье за стойкой отсутствовал. Улица оставалась пустынной и ти­хой. Спросить, куда идти, было не у кого. Мы наугад повернули направо и вскоре оказались рядом с кафе. Двухэтажное здание напоминало наше кафе-«стекляшку». На первом этаже — ог­ромные окна, во всю стену. Посетителей не было. Метрдотель бросился к нам, почти кланяясь (что очень не характерно для самодовольных амери­канцев). Он предложил подняться на второй этаж, мол, там интерьер лучше. Но мы выбрали столик у стеклянной стены. Оттуда удобнее наблюдать за улицей. Благо, кафе стояло на углу. Обзор — от­личный. Сделали заказ. Меня удивляло и трево­жило отсутствие людей, привычной городской суеты. Происходящее напоминало некий фильм: где-то что-то случилось, все жители исчезли, а мы пока ничего не знаем.

Вдруг со стороны Белого дома на огромной ско­рости пронеслась машина. И опять всё стихло.

Послышалась громкая, ритмичная музыка, ииз-за угла показался сигарообразный старый кабри­олет бежевого цвета с облупившейся краской. Такие машины можно увидеть в фильмах про гангстеров. За рулем автомобиля, раскачиваясь в такт музыки, восседал негр. Одной рукой он дер­жал алюминиевую банку, из которой что-то отхлёбывал, другой — управлял автомобилем. Рядом с ним сидел темнокожий пассажир — необычной внешности и прихлопывал в ладоши. Машина остановилась у бордюра, как раз напротив окна. Нас разделяло толстое стекло и два метра тро­туара. На голове пассажира шапка вьющихся волос, как чернобурка: темные волосы с пес­трыми, яркими проблесками седины. Особенно поражало лицо: ни единой морщинки, выраже­ние радостное, самодовольное и какое-то шалое. Подъехавшие вышли из машины и встали на середине проезжей части. К ним с разных сторон лениво, расслабленно подходили такие же «уди­вительные» темнокожие. Грохотала включенная на всю мощь музыка в машине. Водитель, наконец, допил содержимое банки, смял — и вся ватага с воплями бросилась пинать ее по мостовой.

По тротуару, справа налево, стремительно про­бежали две девушки, компания загоготала. Их уже насчитывалось человек шесть-семь.

Некоторые сделали вид, что хотят поймать девчонок, но, услышав рёв приближающегося мо­тора, взялись за руки, перегородили дорогу и буквально разыграли сцену из «Кавказской плен­ницы». Водитель чудом никого не сбил, свернув на пешеходную дорожку, по ней объехал распоясавших­ся афро-американцев и скрылся в конце улицы.

Вдруг шевелюристый негр заметил нас и на­правился к стеклянной стене. Подошёл вплотную, прилепился лицом, расплющив нос, оперся рука­ми, высунул язык. Ладони у него были розовые, а лицо чёрное. Поразил совершенно ровный, чис­тый, не обложенный язык, как у ребёнка. Он тряс седой шевелюрой, таращил глаза, пытаясь нас напугать. Затем выражение лица сменилось на откро­венно вызывающее, вульгарное.

Молча я подозвала метрдотеля и указала на окно. Тот немедленно вышел на улицу, схватил негра за руку выше локтя, да так, что пальцы побелели, вонзившись в тело, быстро-быстро о чём-то заговорил. Лицо негра изменилось, он ото­шел к группе своих приятелей, которые всё это время наблюдали со стороны, не переставая крив­ляться и гоготать.

Ужин был закончен, и мы, расплатившись, со­брались уходить. Распорядитель кафе предложил проводить нас. В его глазах читалась тревога. Ватага не расходилась, но мне показалось его предложение излишним: что может быть плохо­го светлым тёплым вечером в центре столицы? Тем более, идти до отеля всего пол-квартала.

В отеле портье, увидев нас на входе, изумлён­но воскликнул что-то наподобие «Ах!» и, тревож­но оглядывая нас с ног до головы, спрашивал: «Куда вы ходили в это время? Неужели вас не пре­дупредили, что после шести выходить нельзя?». Затем радовался, что всё обошлось, и мы верну­лись живыми и невредимыми. Случившийся эпи­зод вспоминается как дурной сон. Позже мы уз­нали, что существует негласное правило: нельзя выходить из жилища в это время суток. Поинте­ресовались: в чем суть этого явления?

Оказывается, когда официальная (офисная) часть города заканчивает работу, то деловые люди покидают его, уезжая в свои дома, расположен­ные в зелёном кольце близ Вашингтона. Они достаточно зарабатывают, чтобы жить ближе к природе. В это время просыпаются тёмнокожие безработные (их в городе подавляющее большин­ство), они бодрствовали ночью, развлекались, как могли: хулиганили, безобразничали, приставали к случайным прохожим, затевали мордобои (бы­вает — с летальным исходом, как уж получит­ся). Система штрафов, наказаний не может оста­новить бесчинства. Для них, властителей сумерек и ночи, арест, тюремная камера становятся при­ключением, продолжением веселья и праздника жизни. Им ненавистно само слово «работа»: «Пусть негры вкалывают в Африке, а мы – не они, мы — афро-американцы, и белые у нас в исто­рическом долгу: за многие-многие годы унизительного рабства. Теперь пусть белые работают и от­числяют нам процент на пособие для нашей беспечной жизни», — такова их философия. Что это?! Отрыжка демократии? Как вы думаете? Я – не знаю. Только TV-новости, где Буш в своих вы­ступлениях учит жить весь мир, смотрю с особым чувством.

 

 

РУССКИЙ РОМАНС В ТОКИЙСКОМ МЕТРО

 

Март 2001 года. Токио. Цветёт сакура. Мы с сыном, закончив все плановые экскурсии, «своим ходом» двинулись к площади, на которой установ­лен памятник верной собаке.

Была такая история: у метро ежедневно, в те­чение нескольких лет, сидел пёс и терпеливо ждал хозяина. Прохожие кормили его, кто чем мог. Привыкли видеть пса в любую погоду с утра до вечера.

Когда закончилась собачья жизнь, кто-то напи­сал обращение, повесил над тем местом, где обычно дежурил верный друг, и граждане собрали день­ги на памятник. Каменный постамент в челове­ческий рост, на нем — бронзовый пёс, в нату­ральную величину. Дворняга сидит, подвернув хвост.

Около этого символа — Любви и Верности, жители Токио с удовольствием назначают ветречи, свидания. Место стало традиционным, там все­гда многолюдно.

В вагоне метро нашлось свободное место, мы сели, и сон начал одолевать нас. Сын уже спал, ехать было неблизко. Я пыталась бодрствовать. Передо мной стоял господин, к нему-то я и обра­тилась со своим дежурным вопросом по-японски: «О сагаси масё эйки…», — что означало «мы ищем станцию…», далее шло название — «Сибуя». Господин закивал, заулыбался и по-английски сказал, чтобы я не беспокоилась – он предупре­дит, где надо выходить.

Перед тем как задремать, вспомнила, насколько смешно всполошился мой сын, впервые услышав от меня «О сагаси масё…». Думал, что спятила. Эту фразу я выспросила у нашей сопровождающей, записала и выучила в первый же день по приез­ду в отель, пока сын принимал душ.

С ней — одной единственной (не считая слова «аригатб» — спасибо) я десять дней бродила вместе с сыном по городам и весям Японии, на­ходила всё, что нужно, нигде никогда не заблуди­лась и не опоздала. Английский язык в стране знают люди, в основном, с двадцати до сорока лет. Но есть исключения, поэтому фраза очень пригодилась.

Ещё не открыв глаза, я почувствовала, что пора… Господин вежливо коснулся моей руки.

Рядом с ним стояла красивая женщина с шест­надцатилетним юношей. Семья улыбалась.

Женщина обратилась ко мне по-английски: «Вы — русские? Ах, как нам повезло! Мы очень любим русские романсы и вместе с мужем ходим по вечерам петь их с друзьями».

Она порылась в сумочке, достала оттуда пе­сенник. Протянула мне. На его страницах были ноты, японские иероглифы и русский подстроч­ник. Японка, учтиво кланяясь, сказала: «Мне никак не удаётся мотив вот этой песни…», — и показала страницу.

Моему удивлению не было границ. Это была песня Максима Блантера на стихи Михаила Исаковского «Огонёк». На глаза попалась знакомая строчка: «На позицию девушка провожала бойца…».

Её и подобные ей песни, японцы называют «русским романсом».

Забегая вперёд скажу, что к своему стыду, я не знала тогда, не читала книги Всеволода Овчин­никова — «Ветка сакуры», где рассказывается, что в островном государстве стали очень популярны русские песни, которые пели вдовы японских рыбаков. И автор приводит как раз эту самую песню — о девушке, провожавшей бойца. Как она попала в Японию, — остаётся загадкой. Есть пред­положение, что её привезли японцы, вернувшиеся из сибирского плена. Есть и другие версии, но не об этом речь.

Мои спутники выжидающе смотрели на меня. Мы уже вышли из вагона и стояли на платфор­ме. «Напойте, пожалуйста, а мы вас проводим», — сказал мужчина.

Японочка несла песенник на вытянутых руках. Плечо к плечу, чтобы лучше видеть слова, мы дви­нулись по тоннелю метро.

Господин шагал впереди, указывая зонтом до­рогу.

Наши сыновья шли следом за нами, наверня­ка стесняясь той ситуации, в которую их втянули взрослые. Ну, а мы, в два женских голоса, громко и отчетливо, я — вторым, она – первым, чтоб поезда не заглушали… пели:

 

И подруга далекая парню весточку шлёт,

Что любовь её девичья никогда не умрёт.

Всё, что было задумано, всё исполнится в срок.

Не погаснет без времени золотой огонёк.

 

С таким успехом, как в токийском метро, я ещё нигде не выступала.

Поднявшись по эскалатору, вышли на неболь­шую площадь, стали прощаться. У меня впервые в жизни попросили автограф. Расписалась на протянутом сборнике романсов и дальше не знала, как себя вести, растроганная и гордая за наш народ.

Семья, улыбаясь, кланялась: сгибаясь в пояс­нице так, что ладони рук скользили вниз по коленям и застывали в таком положении. А мне хотелось их обнять!.. Расцеловать!..

Милые люди. Тонкие души. Они любят и поют правильные песни!

 

 

 

НЕБО В РОМАШКАХ

 

ГАЛКА, НАТАШКА И Я…

 

Школьные годы. Все свои ежедневные расска­зы дома я начинала с этой фразы: «Галка, Наташка и я…» Дальше шло подробное и, конеч­но же, приукрашенное изложение самых незабы­ваемых, правдивых и невероятных событий. Мама терпеливо внимательно слушала, передвигаясь по квартире, привычно занимаясь хозяйством.

Я таскалась следом, ничего не видя вокруг, иногда натыкалась на маму, ойкала. Отец снисхо­дительно усмехался, сестрёнка ходила следом.

В каждой истории обязательно были смешные места, собственно ради них и шло всё повество­вание. Мама заразительно смеялась, так, как уме­ла только она — звонко и раскатисто. А я млела от счастья: мама смеялась!

В нашей жизни, трудной морально и скудной материально, это было самое дорогое и самое доступное лакомство, конечно же, после чтения вслух. Когда я выплёскивалась, дома становилось лучше. Каждый думал о своём, порой очень неве­сёлом, но помнился этот маленький, только что мелькнувший общий праздник. Было легче.

Ради этого я и старалась. Моя душа интуи­тивно нашла ключик к семейному настроению.

Только, если честно, конечно же, не всё я рас­сказывала и не всегда была так бескорыстна.

Например, получив за контрольную тройку, да ещё под конец четверти, начинала как ни в чём ни бывало: «Мам, сегодня Галка, Наташка и я…», пытаясь как можно скорее дорассказать до самого смешного места. До сих пор не знаю, по каким признакам мама догадывалась, что здесь что-то не так. Иногда всё же удавалось «проско­чить», но ожидаемой радости не получалось…

Попробую передать кое-что без прикрас, так, как было… Маме, конечно же, этого я не рассказывала.

 

 

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. КУРЕВО

 

Зимний погожий вечер. Как всегда Галка, Наташка и я гуляли по Ленинской (центральная улица города). Тогда мы, кажется, учились уже в девятом классе. Любопытство и жажда приключе­ний не раз двигала нас на разного рода «подвиги».

В этот вечер мы решили попробовать «куре­во». Галя стащила у своего дяди три папироски «Беломора». Я принесла коробку спичек. Нашли угол потемнее и тихонько пристроились.

Ветерок был небольшим, но стоил нам пол ко­робки спичек. Когда затянулись, то глаза полез­ли на лоб. Тихонько не получалось. Кашляли.

Вдруг прямо на нас вышла Галина тётя, свар­ливая и вечно недовольная особа — мам Зоя (так она велела себя называть Гале, её сестре и бра­тишке после оформления над ними опеки).

Мы обомлели. Ноги стали ватными. Даже кашлять перестали. Разом сунули горящие папи­росы в карманы.

Тётка, как назло, долго читала нотации Гале, заодно и нам.

А мы мучились, скрючивая пальцы в карма­нах. Очень горячо было.

Наконец, мам Зоя ушла.

Исход оказался плачевным: я и Наташа по­лучили ожоги на ладонях и пальцах правых рук (как завтра писать будем?). Галя пострадала ещё сильнее — она вдобавок и карман прожгла. Это была катастрофа!

Ей только что справили новое бордовое паль­то с настоящим меховым воротником и красной блестящей подкладкой. Что делать? «Убьют!» — стонала Галка.

Стали думать, как убрать прожжённую дыру, чтобы никто не заметил.

Пальто на самом деле было очень хорошее, сшитое по всем правилам.

Это и спасло положение: подкладка не была пристрочена ни к лицевой ткани, ни к утеплите­лю, а аккуратно подшитая, свободно свисала.

Мы задрали на Гале пальто и вывернули на­изнанку подкладку.

Можно застрочить изнутри на машинке, умень­шить глубину кармана. Ничего не будет заметно, даже если руку сунешь в карман и вывернешь его наружу. Нужны нитки в цвет.

Побежали ко мне. Ещё от бабушки у нас ос­тались катушки ниток всех цветов.

Галя в этот же вечер всё очень хорошо заши­ла, только не догадалась вырезать прожжённую ткань, спешила.

И уже весной мы, обмирая и смеясь, слушали, как мам Зоя, просушивая зимнюю одежду на ве­ревке во дворе, громко ругалась, рассказывая со­седям: «Дорогущее пальто купила, а они – па­разиты — подкладку из прожжённой ткани сшили, только чтоб деньги содрать. Чтоб им!..»

 

 

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. КРЕЩЕНИЕ

 

В Крещенье верующие нашего города обяза­тельно купались в проруби, невзирая на мороз, а порой и сильный ветер.

Как полагалось, красиво одетый батюшка слу­жил службу, стоя рядом на снегу. Собиралось много зрителей.

В разгаре были шестидесятые годы. Среди собравшихся находились наблюдающие, которые пьяных к проруби не пускали, чтобы не потону­ли, а заодно следили: кто что говорит.

Тут же присутствовала милиция. В её задачи входило: не допускать безобразий (некоторые норовили окунуться в голом виде), они же от­лавливали школьников, которым строго-настрого запрещалось быть при отправлении религиозных обрядов.

Таких «шустряков» вели в милицию, записы­вали все данные и сообщали в школу. После чего можно было «загреметь» не только из комсомо­ла, но и из учебного заведения.

Мы всё это хорошо знали по рассказам взрос­лых и «потерпевших», но все равно любопытство брало верх.

Уже будучи десятиклассницами Галка, Наташка и я пустились в эту авантюру.

Переодевшись мальчишками (шапки-ушанки, телогрейки, штаны с начёсом, валенки), пошли к реке.

Стояли на обрыве, с интересом наблюдая за действом.

Вдруг услышали хриплый голос, обращающий­ся к нам: «Эй, пацаны, дайте закурить».

К нам двигались два здоровенных милицио­нера.

Как мы бежали!

Валенки были великоваты, шапки сползали на глаза, горло и грудь распирал морозный воз­дух. За спиной слышались погоня и крики: «Стой, шпана! Стой, зараза! Всё равно найдём, где живёте!»

Ледяной ужас подстёгивал.

Мы уже не бежали, летели на другой край города. Погоня давно отстала, а бег продолжался: по дворам, по переулкам, только известными нам тайными тропами, лазами, заметая следы, мчались по ночному городу ГАЛКА, НАТАШКА и Я.

 

 

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ВЕЩИЙ СОН

 

Были в моей жизни необъяснимые, загадочные сны. Однажды я очнулась с ясным и ярким вос­поминанием того, что видела ночью.

В школу шли как всегда втроём Галка, Наташка и я. Шли медленно, возбужденно пере­говаривались. Я рассказала, что мне приснилось: будто Наташкин парень — Саша Ахтырский, с которым она поссорилась три недели назад и после этого он больше не приходил, вдруг встре­тился нам на Ленинской и из-за спины достал букет сирени.

«Это тебе»,— сказал он, протягивая Наташе. Подруги радостно комментировали мой сон.

Вечером всё было как всегда, мы отправились вдоль по Ленинской.

Здесь ежевечерне гуляла вся молодёжь города.

Вдруг Наташа сильно сжала мою руку…

Навстречу шел Ахтырский и нес букет за спиной.

Он поравнялся с нами и протянул сирень своей Наташе.

Галя «лежала» на мне.

Это было первое воплощение вещих видений. Хорошо, что я до этого рассказала свой сон, а то бы мне никто не поверил.

 

Галя, спустя двадцать пять лет после школы, будучи счастливой, дважды мамой, говорила: «Ольга, как с тобой интересно жить!»

Это для меня за всю жизнь самый дорогой комплимент. Дороже не бывает.

Мы с Наташей осиротели. Наша голубоглазая, темноволосая красавица Галя не вошла вместе с нами в следующий век. Но она жива в рассказах, которые много раз слышали мои дети.

А вот теперь, пусть очень коротко, я доверила их вам.

 

 

ИСТОРИЯ ЧЕТВЁРТАЯ. БЕЛЫЙ УГОЛ

 

Галка, Наташка и я! Мы сдали выпускные экзамены в школе. Впереди была новая жизнь, где мы порознь пойдём своей дорогой.

Как зто будет? У кого как сложится? Неведо­мое пугало и будоражило…

К прощанию с учителями нужны были цве­ты. Море цветов. Мы знали такое место, конечно же, это Белый угол.

Было (я думаю, и есть) такое место недалеко от города. Там холмистая местность, поросшая лесом, круглый год белым бела. Зимой понятно — от искрящегося снега. Весной, когда лес ещё только просыпается, зацветали подснежники: пролеска в виде белого колокольчика, звездчатка, чьё имя говорит само за себя и ещё какие-то, но белые-белые цветы.

Позже распускались ландыши — как ковёр. Затем, одурманивая запахом и ослепляя белизной, распахивалась черёмуха. Соловей заходился от любви.

Конец июня. В Белом углу ромашки по пояс. Научное название — поповник или невянник, но не важно… Всё у нас их называли «ромашками».

Жёлтая солнечная серединка, множество белых лепестков по краям. Всё, в отличие от стебля и листьев, такое же. Стебель высокий, прямой, не ветвится, а зелёные удлинённые листья поочеред­но располагаются на нём.

Этот цветок красив, щедр и простодушен! Как наша юность.

По дороге много хохотали, представляя в ли­цах наши истории, пели всё, что приходило в голову. Забрели мы с подругами в Белый угол к полудню. Ни ветерочка. Жарко. Стрекочут куз­нечики, жужжат шмели…

Пред нами — белая поляна. В воздухе дрожит марево. Упали в высокую, прохладную, цветущую траву…

Хорошо!

Мелодичная тишина…

Над головой — только голубое небо да белые ромашки…

Это чувство безмятежности и единения на всю жизнь осталось со мною.

И как символ юности, память хранит – небо в ромашках.

Галка, Наташка и я… Нас помнит Белый угол.