КАПУСТИНСКИЙ ЛОГ

 

Шёл 1945 год, июль месяц. Хуторские вдовы, получившие похоронки на своих мужей, задолго до великого Дня Победы, отплакали и просушили глаза. У всех подрастали дети, нужно было продолжать жить. Мне в то далёкое время было пять с небольшим. Казалось бы, что может удержаться в памяти ребёнка за прожитые долгие годы. Приключение, которое случилось со мной в том возрасте, я помню до мельчайших подробностей.

Сегодня от воспоминаний пережитого я вздрагиваю и говорю себе: «Боже, что могло бы произойти со мной тогда, если бы…».

Мама, собираясь поехать на базар в город Ижевск, наказывала мне: «Веня, с тобой ночью будет спать бабушка Андреевна, а днём будешь находиться у бабки Лены». У нас в хуторе бабка Лена была, своего рода, детским воспитателем. Всех малолетних детей приводили к ней в дом как в импровизированный детский сад. Старушка присматривала за нами, шалопаями, кормила нас пшённой кашей, а на десерт наливала всем по кружке молока. За работу бабке Лене начисляли по одному трудодню в день. Так раньше называлась мера оплаты труда бесправным колхозникам.

Когда мама уезжала на лошади, я напросился проводить её, да и хотелось прокатиться с ней. Проехав немного от деревни, мама мне говорит:

- Хватит, Веня, иди к бабке Лене.

- Ну, мамочка, я ещё немного проеду с тобой, вон до того осинника. Ладно, мама?

Как она могла не уступить единственному из пятерых детей, оставшемуся в живых. Первого сына мать похоронила через полгода после родов. За вторым ребенком, дочерью трёх лет, не доглядели – упала с полатей, ударившись головой. Промучившись два дня, Любочка умерла. Третьей была дочка Валя, которая умерла в июле 1941 года, в возрасте семи лет, от дизентерии. Вслед за ней, тоже от дизентерии, умер сын Толя. Хорошая или плохая мать была, как говорится, Бог ей судья. Повзрослев, я часто задумывался: «Ну почему такая несуразица происходила в жизни моей матери?»

Вернусь к тому моменту, когда, упросив свою маму, я продолжал сидеть на повозке, испытывая радость от езды. Но огорчало, что моя самая лучшая мама на свете уезжает далеко.

- Всё, Веня, иди к бабке Лене. Мама остановила лошадь и сняла меня с телеги. Поцеловав любимую мамочку, я побежал от осинника по пыльной дороге в свою деревню. Как ни оглянусь – вижу, что мама машет мне рукой. Подпрыгивая, чтобы лучше ей было видно, я поднимал обе руки и махал ей в ответ. Перед самой деревней настроение у меня испортилось, что-то так тоскливо стало. Пройдя дом Овечкиных, я заметил Кольку Шихова около своего дома. Подходя ближе к нему – вижу, как он жуёт корку чёрного хлеба. С полным ртом непрожёванного хлеба Колька мне говорит:

- Вень, не ходи к бабке Лене. Мне сейчас Сережка сказал, что скоро приедет доктор из Норьи и будет ставить уколы.

Чтобы удостовериться, правду ли он сказал, я ему говорю:

- Скажи: честно – мамина могила.

Он мне сразу ответил:

- Честно – мамина могила.

Я понял, что Колька не врёт. У нас, хуторских ребятишек, было так заведено. Если кто из мальчишек что-то сказал, и ему не верили, а он произносил эти клятвенные слова, значит, он правду сказал. У нас, безотцовщины, слово мама было святым словом. Безусловно, Колькины слова я принял как сигнал к бегству. Я тут же решил, что не пойду к бабке Лене. Чтобы она не увидела меня в окно, я обходным путём миновал её дом. Зашёл в свой, и как-то очень быстро в голове созрело решение – надо бежать в Ижевск и найти там маму. Отрезал от каравая краюшку хлеба, завернул её в тряпочку и пошёл в огород, чтобы выйти из деревни незамеченным. Вскоре я вышел на знакомую мне дорогу, по которой уехала мама. По дороге я шёл босой, даже не шёл, а бежал вприпрыжку, надеясь догнать мамину повозку. Никакого волнения у меня на этом отрезке пути не было. Выбежав на Женвайскую дорогу, которая вела в Норью, – вижу отворот налево от дороги, по которой бежал. Немного поразмыслив, решил бежать по этой же накатанной, Женвайской дороге. Немного пробежав, я увидел вдали гору и на ней дома. Тогда я не знал, что это деревня Ивано-Самарское. Мне подумалось, что там, где-то совсем близко, должен быть Ижевск, и там я найду маму. Подумав, я решил свернуть с дороги и идти по бездорожью на ту гору. Шёл, шёл и попал в большой лог. Мне стало страшно. Я не знал, куда теперь мне идти. Никакого «толкового решения» в мою голову не приходило. Бегал по логу и кричал: «Мама, мамочка!» Со страху я потерял всякую способность соображать. Бегал по логу в разные стороны и кричал: «Мама, мама!», не чувствуя боли от исцарапанных в кровь ног. Обессилев от беготни по логу и смежным его рукавам, я остановился, громко плакал и звал маму.

Положение моё в то время, без преувеличения, можно сказать, было критическим. Небо постепенно заволакивалось чёрными тучами, дул сильный порывистый ветер. Надвигалась гроза. Эту предстоящую грозу с проливным ливнем и выпавшим градом, я опишу ниже.

Возможно, тогда Бог мне помог, как принято говорить. С полевых работ, в преддверии надвигающейся грозы, возвращалась домой из деревни Капустино группа женщин. Они шли, очевидно, недалеко от лога и услышали крик ребёнка. Я очень хорошо помню, как женщины стояли на краю лога и сверху мне что-то говорили. Одна из женщин спустилась ко мне в лог и стала что-то спрашивать. Думаю, что она говорила по-удмуртски. Я не понимал и продолжал плакать, но негромко. Хорошо запомнил, что женщина была молодая в красивом узорчатом фартуке. Она взяла меня за руку и сказала: «Ты заблудился, мальчик? Как тебя зовут?» Я перестал плакать и назвал своё имя.

- Из какой ты деревни? – ласково продолжала спрашивать, понравившаяся мне, моя спасительница. Ответил ей, что я Сталинский. Наш колхоз в те годы назывался именем Сталина. Поэтому все жители нашей деревни не без гордости называли себя сталинскими. Думаю, что слово хутор взрослыми людьми нашей деревни воспринималось как далёкое прошлое. Поэтому все предпочитали называть себя сталинскими, как бы причастными к имени вождя всех времён и народов.

Молодушка повела меня за руку наверх, где стояли другие женщины. Мне так врезался в память этот красивый, узорчатый фартук, что я до сих пор с интересом, даже с трепетным волнением, возникающим от того, далёкого, детского восприятия смотрю на колоритные платья женщин-удмурток.

Немного отступив от рассказа, замечу, что во взрослые мои годы, часто видел один и тот же сон, в котором появлялась эта красивая удмуртка в нарядном фартуке. Прошло уже много лет с той поры, но может быть, кто-то из тех женщин деревни Капустино жив сегодня и вспомнит, как они вывели из лога пятилетнего мальчика. Сегодня я бы низко поклонился им в ноги. А может быть, жива и та, в красивом фартуке? Посчитал бы за великое счастье встретиться с ней.

Возвращаюсь к основной линии рассказа. С группой женщин, ведомый за руку той молодой, в нарядном фартуке, мы пришли в Капустино. Женщины, поговорив между собой, решили отвести меня в колхозную контору. Контора находилась в то время над горой, недалеко от пожарки. А напротив, через дорогу, проживала родная тётя моей матери – Лукерья Гурьева. Потом, когда я уже подрос, она рассказывала: «Выглянула я в окно – вижу: наши бабы ведут мальчишку. Зина, смотри-ка, мальчик уж больно похож на Веньку нашей Насти Сталинской. Сходи, узнай». Меня тем временем завели в контору. Помню, немолодой мужчина с деревянной ногой спросил моё имя. Я назвал себя. Не успел задать он следующий вопрос, как Зина Гурьева с порога громко говорит: «Да это же наш родственник, сын нашей Насти Пастуховой из деревни Сталино».

Одним словом, меня передали в руки родственников Гурьевых. И я навсегда расстался со своими спасительницами и с той, в красивом фартуке. Время было вечернее, помню, за столом у Гурьевых пили чай с мёдом. Я тогда достал свою нетронутую краюшку чёрного хлеба, завёрнутую в тряпочку. Гурьевы дружно посмеялись. Тётя Лукерья уложила спать меня и своего младшего сына Петьку, моего ровесника, на широкую кровать в сенях.

- Веня, тебя Иван завтра увезёт на лошади домой. Там тебя ищут, – сказала мне тётя Лукерья. Хорошо помню, как сильно гремел и барабанил град по крыше дома. Действительно, той ночью прошёл «широкой полосой», захватившей близлежащие деревни, крупный град. Как мне говорила мама: «Град такое натворил, всю рожь начисто повалил».

Утром, позавтракав у Гурьевых, старший сын тёти Лукерьи Иван говорит: «Мы с тобой, Венька, сейчас поедем верхом на лошади в твою деревню». Помню, мне понравилось тогда ехать верхом на лошади вместе с Ваней. Я сидел впереди, сзади Ваня. Одной рукой он поддерживал меня, а другой держал уздечку.

- Ты гриву-то не оторви, Вень, ишь как вцепился, – говорил мне Ваня. Иногда он пускал лошадь рысью, но чаще она шла шагом, так как дорога не успела ещё просохнуть. В нашей деревне, возле дома Овечкиных, Ваня остановил лошадь и, снимая меня, сказал: «Иди прямо домой, никуда больше не ходи. Тебя тут потеряли». Мне так хотелось с Ваней проехать на лошади верхом по всей деревне, и чтобы Колька Шихов и Серёжка Кеин видели бы нас. Но Ваня быстро влез на лошадь, ещё раз строго наказав мне идти домой, развернулся и, пустив лошадь рысью, отправился в обратный путь.

Нетрудно сейчас представить, какой переполох был в моей деревне по поводу исчезновения ребёнка. Но кто и что мне говорил по этому поводу – не помню. А когда мама приехала на исходе дня, я был уже дома. Всем своим видом я показывал мамочке своей, что ничего особенного в её отсутствие не произошло. Главное, что моя любимая мама вернулась и привезла мне большой резиновый красный с белыми полосками мяч и много сладких леденцов.

Много лет прошло с той поры, практически, вся моя жизнь прошла за пределами любимой Удмуртии, даже за пределами России. Но в памяти я храню образ красивой женщины-удмуртки в нарядном фартуке. Сегодня, со cлезами на глазах, низко кланяюсь ей, моей спасительнице.

 

 

 

ТОМКА

 

Было это летом 1947 года, а помню как сейчас, когда мы с матерью привели тёлочку из соседней деревни Романовское.

Тёлочка мне сразу понравилась своей мордашкой, чёрными смородинками-глазами, красивым окрасом. Маленькие, едва выступавшие рожки придавали ей какой-то смешливый вид.

- Не пожалеешь, Настя, хорошая будет у тебя корова, – говорила моей матери хозяйка, у которой мы покупали тёлочку, – молоко у неё будет жирное, да и характером она – копия мать.

Покормив кусочком хлеба купленную скотину перед вы­ходом со двора, погладив её по красивой шее, я сказал:

- Пошли к нам, будешь теперь у нас жить.

Тёлочка спокойно, словно поняв мои слова, пошла за мной.

- Мама, как мы её назовём?

Недолго думая, мать ответила:

- Томкой.

- Ладно, давай Томкой назовём, – согласился я и добавил:

- Мне нравится такое имя.

Прошли годы, корова действительно была хорошей во всех отношениях. Но дни её, судя по всему, были уже сочтены.

В послевоенный период деревня задыхалась от бесправия и непомерных налогов. Крестьяне-колхозники с большим трудом сводили концы с концами. Мать, получив похоронку на моего отца, вскоре приняла в дом мужчину, как раньше говорили деревенские жители, примака, или по удмуртски – пыртоса. Спившийся мужик не только не умел работать на крестьянском подворье, но и не хотел, не любил работать. Главным смыслом его жизни была пьянка. После появления его в нашей деревне, первые два года ему ещё давали колхозную лошадь для поездки на рынок в город Ижевск. Приезжал он с рынка с пустыми карманами – пропивал всё.

Совершенно безвольная мать, не способная изменить отвратительную жизненную ситуацию, заливаясь слезами, причитала:

- Опять ведь все деньги пропил, не захлебнулся. Как налоги-то платить буду, как жить-то дальше, не знаю…

Своим детским умом я понимал, что отчим несёт только зло и слёзы. Сколько раз я говорил матери:

- Скажи ему, мама, чтобы он ушёл от нас. Мы лучше одни проживём. Я буду помогать тебе.

Отупевшая от побоев от­чима и тягот жизни, мать не видела выхода, продолжая терпеть, а он по-прежнему из­мывался над нами.

Председатель колхоза имени Сталина Замятин гово­рил матери:

- Больше, Настя, давать Сашке лошадь не будем, пропьёт к чертям коллективную соб­ственность. Не рассчитаешься перед колхозом.

Налоговый агент Агеев нео­днократно предупреждал мать:

- Настя, если в августе не заплатишь налог за прошлый год и хотя бы половину за этот, придётся увести твою корову.

Мать понимала, что корову могут забрать. Примеры тому были. И она, как всегда, залива­ясь слезами, причитала:

- Дак, Павлович, ни копейки нет, ей-Богу, – и в подтверждение ис­кренности своих слов начинала креститься.

- Настя, ты хоть заревись, но платить налог всё равно надо. Мой совет тебе, – продолжал Агеев, – продай корову – сколь денег останется, купишь тёлку, вот и опять с коровой будешь.

Глядя на налогового агента мокрыми от слёз глазами, мать тихо произнесла:

- Так, кажись, и надо будет сделать, – немного помолчав, добавила:

- Павлович, я сама-то не смогу в Ижевск поехать, печёнка меня замучила. – И для большей убедительности уточнила:

- Да и желудок шибко заболел.

- Ну, а что Сашка-то твой?

- Дак, Замятин сказал, что больше не даст лошадь пьянчужке этому… – тяжело вздохнула мать.

- А ты вот что, Настя, – что-то обдумывая, предложил Агеев, – пошли с ним сына, всё-таки большой уже парень.

- Дак, какой большой-то? Двенадцать годов всего нонешней осенью будет… Ладно, Павлович, – нехотя согласилась мать, – ты поговори с Замятиным-то, а Веньку, правда, надо будет послать с Сашкой в Ижевск. Я ему всё обскажу, доглядит он…

Мы с отчимом поеха­ли в Ижевск продавать Томку. Нам дали лошадь по кличке Алмазка. Чтобы не ехать порожняком, на телегу отчим погру­зил доски, накануне распилен­ные на колхозной лесопилке. Корову привязали к повозке ве­рёвкой. Алмазка была лошадь проворная и умная. Колхозники, собираясь на рынок, просили именно её. Она знала дорогу до Ижевска, ею и уп­равлять-то не надо было.

 Поздним вечером мы доб­рались до окрестностей города и остановились, не доезжая по­сёлка Пирогово, возле малень­кой речушки.

Отчим распряг лошадь и пу­стил её на подножный корм, предварительно привязав Алмазку вожжами к близстоящей ольхе. Я опекал Томку, так же привязав её недалеко от Алмазки. Проголодавшаяся скотина стала жадно поедать зелёную траву.

- Ну что? Давай разожжём костёр да перекусим, – обратился ко мне отчим.

Он никогда не называл меня по имени – ни в трезвом, ни в пьяном виде. Будучи пьяным, он обычно обзывал меня оскорби­тельными, грубыми словами. Поэтому в возрасте девяти лет я перестал называть его папой.

Натаскав сухих ольховых сучьев и прочих коряг, валяв­шихся по берегу речушки, мы разожгли костёр. Достали из ко­томки хлеб, огурцы, лук, варёную картошку и сели ужинать. Отчим вынул припрятанную бу­тылку самогонки и, заметив мою настороженность, сказал:

- У Меньшикова Николы на дорогу взял.

Я не произнёс ни слова. Да и что я мог ему ответить?!

Не прошло и часа, как к на­шему костру подъехала подво­да, гружённая ошкуренными, недлинными брёвнами. Хозяин подводы подошёл к костру, по­здоровался за руку с отчимом и назвался Афанасием. Также протянул руку и мне:

- Здорово, сынок!

Вежливое обращение не­знакомого пожилого человека мне понравилось. В нашей де­ревне мужики так с мальчишка­ми не разговаривали.

- На базар едешь? – обратился дед к отчиму.

- Да, надо вот корову продать, – и он показал рукой на пасущуюся рядом с лошадью корову.

- А что в августе-то вдруг решил продавать? Время-то, вроде, неподходящее, – продолжал интересоваться Афанасий.

- Нужда заставила. Бабу за жабры налоговый агент взял. Плати налог, говорит, а то корову уведём, – пояснил отчим с ухмылкой и, помолчав, добавил:

- Я вот что думаю, Афанасий, не заночевать ли нам здесь, а утром пораньше выехать?

- Я то же самое хотел предложить, да и лошади отдохнут, как бы основывая своё согласие, ответствовал дед.

Своей спокойной, нетороп­ливой манерой дед Афанасий нравился мне всё больше и больше. Я чувствовал – это доб­рый человек.

- Давай таскай сучья, готовь себе ночлежную нору, – посмеиваясь, приказал мне захмелевший отчим.

Проверив лошадь и корову, я постелил какие-то тряпки, сверху укрылся старой фуфай­кой и улёгся спать.

- Сын твой? – тихо спросил дед Афанасий.

- Какой там, на хрен, сын, – понизив голос, отчим в очередной раз грубо обозвал меня.

Возможно, он думал, что я уже сплю, и разоткровенничал­ся с незнакомцем:

- Вот продам корову, заберу деньги и – хрен им в сумку.

Дед молчал. Но я и сейчас уверен: умудрённый тяжёлой деревенской жизнью Афанасий понял, что сидевший перед ним сквернословный мужик вёл себя, как разбойник. Вскоре они тоже улеглись. А я долго не мог заснуть, обдумывая, как бы мне спасти деньги, вырученные от продажи коровы. Но так ничего и не придумал.

Утром проснувшиеся мужи­ки закурили и, громко разгова­ривая, стали запрягать лоша­дей. Я подошёл к Томке. Она, в отличие от Алмазки, устала за дорогу больше и поэтому лежа­ла, не прекращая жевать свою коровью жвачку.

- Давай, вставай, Тома, поедем дальше!

Корова послушно подня­лась, как будто чувствовала, что я её единственный защитник.

Вскоре мы добрались до Ижевского Татар-базара. И сейчас так называется этот колхоз­ный рынок. Доски отчим продал быстро. Их погрузили в машину и отдали за товар деньги. Поэто­му отчим часто отлучался в располо­женную рядом пивную. Покупатели давали за корову мало по сравнению с тем, что, по совету матери, нужно было просить. Торговаться я не умел, да и всерьёз меня никто не воспри­нимал. Несмотря на то, что я стоял, вцепившись в Томку, покупатели спрашивали: кто хо­зяин? Мне было страшно про­давать свою корову, но я про­должал исполнять роль продав­ца. Только к вечеру я понял, что ко­рову мне не продать.

Я вспомнил слова матери:

- Если дёшево за Томку будут давать, то на Сенную поезжайте и продайте её мясом.

Я плохо представлял себе, а вернее будет сказать, вообще не представлял сам механизм реализации столь «мудрого» наставления «продать мясом».

После очередной отлучки отчим появился с каким-то, как и он, пьяным, противным на вид мужиком.

- Вот что, не будем здесь больше стоять, а поедем сейчас к моему родственнику, на Кирпичную улицу. Заночуем там, а завтра отправимся на Центральный рынок. Ты понял меня? - глядя в упор, грубо предложил отчим, особенно налегая на пос­ледние слова.

Второй наказ матери был таким:

- Если будете ночевать, то ночуйте обязательно у Глазуновых. Они живут на Областной улице. Не соглашайся с Сашкой-то, если он будет настаивать ехать к своим.

Тётя Аня, живущая на Обла­стной, была родной племянни­цей моего погибшего на фронте отца. Я твёрдо решил, что поеду ночевать только к своей крёст­ной. Дорогу от рынка до Облас­тной я знал – это было рядом. И я заявил отчиму:

- Поедем к Глазуновым, здесь совсем близко.

Без колебаний я дёрнул вожжи, давая понять Алмазке о на­чале движения.

- Подожди ты! – отчим, оскорбляя меня и матерясь через каждое слово, стал доказывать, что его предложение лучше.

Вмешался в наш спор его со­бутыльник, который, сам того не зная, фактически помог мне.

- Ладно, Саш, не важно, где ты заночуешь. Завтра всё равно поедете на рынок… – он отвёл отчима в сторону и что-то стал тихо ему объяснять. Что, я не расслышал.

 Алмазка послушно сделала первые шаги, натянув тем са­мым привязь Томки-бедолаги.

- Ладно, хрен с тобой, заночуем у Глазуновых, – согласилcя отчим, запрыгивая на ходу в телегу, но уже через минуту, будто вспомнив что-то срочное, отправил меня одного, пообещав вскоре вернуться.

До Глазуновых я добрался скоро. Жили они в добротном деревянном доме. Я постучал в калитку, в окне появилась чья-то детская голова. А вскоре вышла во двор и моя крёстная.

- Откуда ты, Веня? С кем приехал?

Я коротко рассказал.

- Ладно, давай заезжай во двор, а я подою твою корову, – вон вымя-то как распёрло.

Я распряг Алмазку, дал ей овса, остаток сена поделил меж­ду лошадью и коровой, привя­зав обеих к телеге. Крёс­тная покормила меня и налила кружку парного Томкиного моло­ка.

 - Пей, Веня, продадите завтра, и больше не придётся по­пить молочка от своей Томки.

…Время шло. Отчима всё ещё не было. Я вышел во двор посмотреть на моих спутниц – Алмазку и Томку. Вдвоём они быстро управились с остатками корма и дружно посматривали на меня: не дам ли я им ещё чего-нибудь.

Веня, они пить хотят, – подсказала мне тётя Аня, вышедшая за мной следом.

Я набрал воды из колонки и первой стал поить Алмазку, зная, что лошади пьют только чистую воду, так как очень раз­борчивы. Вдруг после Томки она побрезгует пить из одного вед­ра? Немного понюхав, Алмазка залпом выпила целое ведро, и было видно, что она свободно справится ещё с одним. Я по­гладил её по мускулистой шее:

- Хватит пока, Алмазка, отдышись! Надо и Томку напоить. Видишь, как она шибко пить хочет.

Корова выпила воду с такой же жадностью, как и лошадь.

Я пару раз прошёлся по дво­ру, покрутился вокруг своей ско­тины, и вдруг меня осенило! А не уехать ли мне прямо сейчас домой, в деревню – с Алмазкой и Томкой?! Великое чувство об­легчения охватило мою детскую душу. Решение, самое верное для меня, было принято. И при­нято самостоятельно.

- Крёстная! Я еду обратно, домой! Прямо сейчас! Не буду ждать этого пьяницу! – громко сообщил я.

Тётя Аня от удивления даже рот приоткрыла, но, выслушав мои аргументы, согласилась:

- И то верно, Веня, не спасёшь ты от него деньги-то.

Я торопливо запряг Алмаз­ку, беспокоясь только о том, как бы не заявился раньше време­ни отчим. Тётя Аня собрала мне в дорогу узелок с едой. Я вые­хал со двора и, оглянувшись на мою добрую крёстную, увидел, что она перекрестила меня ук­радкой. И сейчас, через много лет, я отчётливо помню доброе выражение её лица.

Алмазка и Томка, почувство­вав, что возвращаются обратно, пошагали быстро. Лошадь мне приходилось придерживать, так как по натянутой верёвке я ви­дел, что виновница всех моих переживаний за нами не поспе­вает.

- Давай, Тома, шагай скорее. Нам надо бы засветло проехать чемошурский лес, – уговаривал я корову.

Я разговаривал со своими животными, поэтому не чув­ствовал себя одиноким, и мне казалось, страх отступал.

- Посадить бы тебя, Тома, на телегу, тогда Алмазка быстро бы нас довезла, – шутил я.

Но корове было не до шуток. У Томки появилась трещина на копыте, она сильно хромала. Через трещину сочилась кровь. Не знаю, наступила ли корова на что-то острое, или же от дол­гой ходьбы по гравийным доро­гам раскололось её копыто? Двигались мы не быстро. Опус­кались сумерки, а я не доехал даже до Никольского. Чемошур­ский лес начинался сразу за этим селом. Местность эта в моём детском сознании вызы­вала особый страх. Ещё будучи ребёнком лет пяти, я слышал от соседской старухи, как бандиты зарезали в чемошурском лесу женщину из соседней деревни, возвращавшуюся домой с база­ра. По её рассказу, окровавлен­ную жертву лошадь привезла в родную деревню.

И надо же такому случиться! Мой детский страх был удесятерён неожиданной встречей. Перед самым лесом вдруг вижу – впереди везут сено на двух повозках, а следом за перегруженными телегами идут мужики. Не доезжая до первой подводы, я повернул Алмазку, уступая им дорогу.

- За сколь корову купил, му­жик? – обратился ко мне идущий первым высокий, с чёрными спутанными волосами и чёрными усами встречный. «Цыгане!» – мелькнуло у меня в голове.

- Не знаю, – оцепеневший от страха, я машинально стал дёргать вожжи, чтобы поскорее распрощаться с ними.

Я выехал на дорогу и заме­тил, что повозки остановились. Чернявые незнакомцы переговаривались, то и дело косясь в мою сторону. Может, они ду­мали, что я еду не один, и не решались что-либо предпри­нять против меня?

Но даже сейчас мне кажет­ся, что беда была тогда рядом. Может быть, крёстное знаме­ние отвело от меня несчастье? Не знаю. Проехав чемошурский лес, постоянно оглядыва­ясь, я выехал в поле перед де­ревней Ивано-Самарское. И фуфайка, и портки на мне были мокрые. До родной де­ревни Хутор-Норья оставалось ещё километров восемь. Пос­ле пережитого стресса и рез­кого расслабления я заснул. Проснулся я от громкого мыча­ния коровы. Бедная Томка, припадая на правую ногу, на­тянув верёвку, буксируемая Алмазкой, еле-еле тащилась за повозкой. Алмазка, почуяв родной запах конного двора, ускоряла шаг. Какой дорогой Алмазка везла меня, спящего в телеге, и тянула Томку, было известно только ей да ещё, как говорится, Богу.

- Ладно, Тома, сейчас рас­пряжём Алмазку, заведём её в стойло и пойдём домой, – успокоил я, как мог, корову.

 Вот иду я с коровой по улице и слышу, как голосистый петух Кольки Шихова распева­ет – побудку устраивает. В со­седнем доме тёти Лукерьи Коротаевой топится печь, густой дым из трубы столбом валит, видать, хлеб печь собралась тётя Лукерья. Подойдя ближе к своему дому, Томка снова за­мычала, на этот раз не гром­ко, а как-то жалобно, я бы и сейчас сказал, с упрёком в ад­рес хозяйки. Мать, не поняв сразу, чья корова мычит, про­снулась. И не просто вышла, а выбежала из сеней, со слезами причитая:

- Тома, Томочка!..

Она обнимала корову за шею, плакала и ни о чём меня не спрашивала.

- Мам, Томка ногу порезала, сделай что-нибудь, – сказал я обезумевшей от радости матери.

Перекусив немного, я лёг спать. А проснулся оттого, что мать будила меня на работу:

- Вень, а Вень, Меньшиков спрашивает, не поедешь ли возить волокушами солому?

Я ответил ей, а может, даже и закричал:

- Нет, никуда я больше не поеду!

И, отвернувшись, спрятал голову под одеяло.

 

* * *

Проснувшись после изнурительной поездки с коровой в Ижевск, я вышел во двор посмотреть – дома ли находится Томка. Возможно, мать вывела её на пастбище. Но бедолага стояла в летнем конюшенном пристрое. Нетрудно было понять, что она испытывает боль от загнивающей раны под копытом. Так жаль стало корову, но я не знал, как ей помочь.

– Тома, я сейчас принесу тебе чего-нибудь, – проговорил я, глядя в её мокрые, большие, чёрные глаза. Пошёл на кухню, положил в ведро две пригоршни муки, налил воды, всё тщательно перемешал и принёс эту болтушку Томке.

– Выпей и оближи ведро, Тома, а то мама заругает меня за ржаную муку, – продолжал я разговаривать, поглаживая голову бурёнки, ставшей мне столь дорогим существом. В полдень мать пришла с ношей свежескошенной травы. Посмотрев на опухшую ногу коровы, сказала мне:            

– Веня, надо съездить в Норью за ветеринаром, с бригадиром насчёт лошади я разговаривала.

Вскоре я подъехал к Норьинской ветлечебнице, привязал к изгороди запряжённого, ленивого мерина по кличке Ветерок. Ветеринар – энергичная, с волевым лицом женщина по фамилии Краснопёрова – у жителей окрестных деревень пользовалась большим авторитетом. Не без волнения зашёл я в кабинет ветеринарного врача и увидел, что она пишет что-то в журнале. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, собираясь с мыслями, как лучше ей объяснить.

Подняв голову, Анна Ивановна спросила:

 – Что случилось, молодой человек?

 Приободрившись от её нестрогого взгляда, я рассказал о приключениях с коровой и со мной, рассчитывая вызвать у неё сочувствие не столько ко мне, сколько к моей Томке. Выслушав меня внимательно, и, как мне показалось тогда, удивлённая рассказом, Анна Ивановна воскликнула:

- Ну, ты и герой! А как зовут-то тебя?

Я назвал своё имя. Собирая санитарную сумку, она сказала:

- Обратно с вашего хутора отвезёшь меня на конный двор в Ударнике.

Похлёстывая вожжами нескорого на ход Ветерка, мы подъехали к нашему двору. Рыже-белый Шарик, преданный мне каждой всей своей собачьей сущностью, выбежал из подворотни с лаем не то на мерина, не то на ветеринара. Стоило мне прикрикнуть на него, как он тут же, поняв свою ошибку, ретировался в дровяник и, навострив уши, принял выжидательную позицию. Мать была дома, поджидая приезда ветеринара. Осматривая ногу коровы, Анна Ивановна обратилась к матери: «Принеси тёплой воды». Обработав рану и удалив небольшую занозу, Анна Ивановна забинтовала корове ногу и поставила укол. Всю эту работу она выполняла, на удивление, быстро и ловко. Снова обратившись к матери, она сказала: «Пусть ваша корова пару дней постоит, думаю, что всё с ней будет хорошо». Собрав свою санитарную сумку и помыв руки, Анна Ивановна коротко кивнула мне: «Поехали».

 

Развязка

 

С тревогой и страхом я ждал возвращения отчима из Ижевска. Видно было, что мать также переживает за меня. Она чувствовала, что этот пьяница всё своё недовольство и злобу, за сорванный мною его коварный план, направит прежде всего против меня. Она понимала, что так жить больше нельзя. Но, как и прежде, забитость, безволие и страх не позволяли ей действовать решительно по изменению сложившейся жизни.

Пользуясь своей безнаказанностью, этот деградировавший от пьянства пришелец был настоящим тираном в доме моего погибшего на фронте отца – Пастухова Василия Наумовича. Я часто, в дни опасности, обращался мысленно к своему отцу и призывал его помочь нам с мамой. Часто представлял в детском воображении, как мой сильный папа своими мускулистыми руками кузнеца берёт за шиворот этого дебошира и выкидывает вон. Я знал от деревенских стариков, каким мастеровым и физически сильным был мой папа. Много лет прошло с тех пор, но даже сейчас я не могу без душевного волнения вспоминать пережитое в том деревенском, поруганном детстве. В отличие от матери, побаиваясь приезда отчима, я знал, как поведу себя, когда он пустит в ход свои кулаки против мамы и меня. Готовность к сопротивлению тирану придавала мне смелость и уверенность. Накануне его появления, за ужином, мать мне говорит: «Ой, Веня, чует моё сердце, что он завтра приедет и изобьёт нас с тобой, но больше всего я боюсь, – продолжала мать, – как бы он не поджёг наш дом». Опасения наши были небезосновательны. Он и раньше угрожал этим. В порыве пьяного угара, выбивая оконные стёкла в доме со стороны двора, кричал: «Спалю вас!» – сопровождая свои угрозы изощрённой бранью.

– Не бойся, мама, пусть только попробует поднять руку на тебя, – уверенным голосом успокаивал я её. Мать испытывающим взглядом посмотрела на меня, но ничего не сказала, только тяжело вздохнула.

Действительно, на следующий день, в полдень, заявился отчим. От него разило алкогольным перегаром. Сев за стол, приказал матери: «Собери пожрать». Мать молча поставила на стол еду. Я заметил, как она волнуется. Я хорошо понимал, что мне ни в коем случае нельзя выходить из избы, оставляя мать одну с отчимом. В прихожей я бесцельно перебирал в ящике какие-то инструменты.

– Налей стакан самогонки, – грубо потребовал отчим у матери.

– Что, мало пил в Ижевске? Нет у меня никакой самогонки, – испуганно вымолвила она.

– Не твое дело, дешёвка, сколько я выпил. Корову вашу я же не пропил.

Сказав это, отчим злобно посмотрел в мою сторону. Я промолчал. Негодование и протест в моей душе закипали.

– Налей стакан, кому говорю! – отчим перешёл на крик. Мать стояла, прислонившись к перегородке, отделяющей кухню от комнаты. Не дожидаясь её ответа, отчим резко встал и подошёл к сундуку, стоявшему тут же. С остервенением рванул навесной замок и оторвал его вместе с петлёй. Мать попыталась помешать ему, но отчим с силой толкнул её в проём перегородки, и она упала на пол. Вся эта сцена произошла быстро. Пробил мой час решительного отпора этому истязателю. Я схватил с полатей ружьё отца, не раздумывая, взвёл курок и направил ствол на отчима-тирана, выкрикнув: «Ещё раз, гад, тронешь маму – застрелю!»

Мать видела надвигающуюся беду, встала между мной и отчимом.

– Веня, Венечка, не надо, ради бога, успокойся, сынок!

 Её всю трясло. Отчим воспользовался моментом, оттолкнул мать и схватился рукой за ствол ружья.

Я нажал на спусковой курок – раздался выстрел. Вылетевшая свинцовая дробь изрешетила потолочину, примыкающую к стене, задев также верх рамки большого зеркала, висевшего в межоконном простенке. Отчим остался невредим. Отпрыгнув назад на шаг-другой, я взвёл второй курок двустволки и с негодованием прокричал:

- Уходи, хватит издеваться над нами!

Ружьё я продолжал держать наготове. Мать стояла бледная. Тиран моментально протрезвел. Трусливо втянув голову в плечи, медленно опустился на стоящий рядом стул. В избе наступила тишина. Всем троим стало понятно: прежняя жизнь кончилась, и отчим больше не сможет избивать мою мать. Допускаю, наверно он никак не ожидал, что этот пацан так рано сумеет дать ему отпор. Глядя на меня, отчим негромко сказал:

- Я сегодня же ухожу от вас, – и для убедительности добавил: – Я был в Постольском леспромхозе, меня берут на работу.

Я немного успокоился и вышел с ружьём в сени. Поставил на предохранитель и положил его в укромное место. Постояв немного в сенях и не услышав в избе ругани, вышел во двор. Вскоре появилась моя страдалица-мать. Мне в ту минуту не хотелось видеть ни мать, ни отчима. Я сел на бревно в дровянике, тут же ко мне подбежал преданный мой Шарик. Известно, что собаки и кошки чувствуют не только физическую, но и душевную боль своих хозяев. Я наклонился над псом и дрожащей рукой погладил по голове. Добрый пёс положил мохнатые лапы мне на колени и лизнул в щёку, чувствуя своим собачьим сердцем, что это успокоит хозяина. Вскоре отчим вышел во двор с узлом в руках. Не говоря ни слова, пошёл через огород в направлении Постольского леспромхоза.