ГОЛУБИНАЯ МАМА
РАССКАЗ
Посвящается моей бабушке
Антонине Григорьевне
Сизый, сизый голубок,
Что пеленочки мараешь?
Мой сыночек, мой милок,
Что кричишь, не засыпаешь?[1]
Удмуртская колыбельная
В мастерской плавала тишина, запах темперы, воска и стружки. В окна под потолком вливалось солнце, разрезая пыльным лучом пространство и время. А время застыло. Блестело позолотой икон, на нимбах святых, в их строгих взглядах, в сеточках морщин.
Сергей, стараясь не шуметь, не задевать полами черного пальто расставленных мольбертов и холстов пробрался к рабочему столу отца с чувством, с каким проходят по чужому храму.
На столе брызги охры и киновари сражались с россыпью кистей. Недописанная икона Святого мученика царя Николая, как недосказанная мысль, светилась на отшлифованном левкасе, едва скрытом слоем красок. Трудно понять – давно ли отец закончил работу или только что вышел на минуту из мастерской. В углу стола – несколько фотографий: сам Сергей лет в пять, дед с улыбкой в седой бороде, отец на фоне Михайловского храма и, в темной рамке, очень старая фотография или бледная ксерокопия портрета – незнакомая старушка в черном, согбенная, как сама скорбь, перетянутая крест-накрест шерстяным платком, бледные руки держащая перед собой, как тяжелую, невыносимую ношу. Сергей поднес портрет к лицу, перевернул – нет ли подписи…
В кармане злым насекомым зажужжал телефон.
- Алло…
- Сынок, я тут опаздываю, ты знаешь, где ключ от мастерской, там, за почтовым ящиком…
- Знаю, папа. Я уже вошел. Ты долго?
- Нет, еще минут тридцать, ты дождись меня, хорошо?
- У меня не так много времени…
- Я быстро, Сережа, быстро, подожди меня немножко. У меня там новый альбом напечатали, можешь взглянуть пока, на полке с книгами…
- Я тебя в парке подожду, напротив. Позвони, когда подойдешь.
Сергей захлопнул тяжелую металлическую дверь, прошел по узкому проулку между кирпичных стен. Вышел на гудящую улицу. Весна в Ижевске плясала кадриль – разухабисто, с размахом, топала по лужам красными сапожками, кружилась, размахивая рыжей косой и теплым ветром. Грязь расползалась по асфальту и тротуарам, забрызгивая снег, совокупляясь с ним в порыве самоуничижительной страсти. Что поделаешь – провинция, как ты ее ни назови, пусть даже «столицей Удмуртии». Сергей с жалостливой гримасой обошел свою «Мазду», забрызганную со всех сторон, прижавшуюся к обочине на скате бурого льда. Неужели только час назад заезжал на автомойку?
Тяжело вздохнув, он пересек улицу и вошел в летний парк.
Серые кучки снега жались к деревьям и беседкам. Асфальтовые дорожки уже подсыхали, резко расчерченные тенями от ветвей. Парк пустовал, как город только что оставленный отступающей армией, над которым пролилось высокое синее небо, и солнце с ликованием ждало прихода победителей.
Сергей сел на край скамьи, постелив на пыльные брусья развернутый «Esquire». Влево и вправо разбегалась перспектива голых деревьев. В стороне солнца у большой лужи кипела стая голубей. Над ними горбилась старушка в старом замызганном пуховике, крошила желтыми пальцами батон. Крупные крошки сыпались на их вспырхивающие крылья и головы с оранжевыми объективами глаз. Сизая туча суетливости копошилась вокруг старческих ног в не зашнурованных кроссовках с оттопыренными вперед язычками. Разные носки гармошечным аккордом оголяли фиолетовые вены. Старушка что-то бормотала, словно ворковала с питомцами на их птичьем языке, губы шевелились на сером лице, вылепленном из перепрелого теста. Она почувствовала взгляд Сергея. Повернула к нему оплывшие глазки. Рот разрезал провал улыбки, и, поправляя на ходу ярко-зеленый удмуртский платок, старушка зашаркала к случайному наблюдателю.
Сергей надел черные очки, отвернулся. Но старушка пришаркала к нему, повалилась на скамейку рядом, как облако сопения и тлена. Что-то забубнила с просящей интонацией. «Пие, пие…» – только и смог он различить в ее шаманском бормотании это удмуртское слово, знакомее еще с детства, означающее «сынок». Неловко откинулся на спинку скамейки, нашарил в кармане мелочь, высыпал в ее протянутую ладонь. Фаршированные желтым мясом пальцы.
- О-о-о… – вздохнула удивленно старушка и часто заморгала. В уголках ее губ пузырилась серая каша.
- Мар-о тон, пие?.. – снова проскрипела она, не отводя руку.
- Извините, у меня больше нет.
- Но, но… – старушка замахала на него измазанным рукавом, еле поднялась и поспешила к выходу из парка, то и дело, оглядываясь, рассыпая из-за плеча искры виноватой улыбки. Голуби под собственные аплодисменты поднялись в небо, исказив отражение в луже.
Сергей взглянул на часы и направился к смотровой площадке, с видом на затянутый зеленоватым пористым льдом пруд. Задумавшись, спустя несколько минут слишком поздно заметил фигуру в пуховике, шаркающую обратно к нему. Сделав задумчивый вид, отвернулся.
Старушка подошла с надтреснутым бормотанием:
- Пие, пие… – ткнула его в плечо.
Сергей обернулся и едва успел увернуться, спасая дорогой драп от липкой кляксы – бабка протянула ему, как олимпийский факел, подтаявшее мороженное.
- Ме, та тыныд…
- Ну что вы, аккуратней, – он нахмурился, но, взглянув на излучающую счастье и собачью преданность физиономию старухи, смягчился, – Это мне?
Она закивала, да так что платок слетел на глаза.
- Спасибо, не стоило этого делать, – брезгливо взял из ее дрожащих рук вафельный стаканчик, машинально выглядывая поблизости урну.
Старуха грузно навалилась на перила. Стянула платок на плечи, жидкие седые волосы плеснули ей в лицо, улыбка стекла на дрожащий подбородок. Она хотела что-то сказать, но закашлялась, нагнулась и чуть не потеряла равновесие. Сергей подставил ей плечо, отставив в сторону руку с мороженым. Холодная капля лизнула маникюр.
- С вами все в порядке?
Она закивала, забормотала что-то на удмуртском, задыхаясь мокрым кашлем.
- Присядьте… – Сергей повел ее к скамейке.
Бабка замотала головой. «Домой, чебер пие, домой…» – послышалось Сергею в ее бормотании.
- Далеко вы живете? Рядом? Через дорогу? – постепенно он начинал понимать ее шамкающую речь, да и старушка все чаще выговаривала русские слова, – Давайте я вас провожу.
Она навалилась на него. Глаза помутнели. Изо рта разило старостью и молоком.
Голуби с интересом наблюдали, как он провел старушку к выходу из парка. Перелетев с дорожки на кованную ограду, видели, как они перешли улицу, и скрылись во дворе старого дома.
- Куда дальше?
Она как в шаманском бреду подняла рукав.
Старый подъезд со зловонным дыханием и загубленной душой скрыл их от солнца. Сергей почти втащил задыхающуюся старуху на четвертый этаж.
- Здесь?
- Тута, зарние, тута… – она навалилась на стену. В кармане звякнули ключи.
- Давайте, я открою, – кусая губы, предложил Сергей. Вытер платком заслюнявленное пальто, ослабил галстук, расстегнув верхнюю пуговицу сорочки.
Бабка улыбалась с закрытыми глазами, губы чавкали как в полусне свое бесконечное «пие, пие, пие…».
Древняя, тысячеслойно окрашенная коричневой краской, дверь оказалась не заперта, легко поддалась. Кто-то прыснул в черноте коридора, процокали по дереву когти. Сергей поискал на стене выключатель. Больно ударил пальцы о черное зеркало.
- Öвöл, нет… – с одышкой запротестовала бабка, – Тыл öвöл. Света нет…
Она маятником отвалилась от подъездной стены, и Сергею опять пришлось подставить ей плечо. Рукав бабкиного пуховика указал в мрачный тупик коридора. Глаза никак не привыкали к темноте, и Сергей, подгоняемый грузом старушечьего тела, не разбирая дороги, погрузился во мрак. Дверь со скрипом захлопнулась за спиной, отсекая гулкое нутро подъезда. Только шарканье ног и тяжелое сопение бабки посреди сдавленной тишины, как возня червя в подгнившем яблоке. Коридор заканчивался дверью в туалет, справа – кухня за слюдяным окошком, слева – желтая коморка, куда уверенно потянулась старушка. Сергей шагнул в комнату, как в прокисшую заварку и только потом различил впереди кровать под гобеленом с бахромой, древний письменный стол у окна, придавленного тяжелыми шторами, тряпичную люстру.
Он подвел бабку к кровати. Она не переставала улыбаться, опускаясь из объятий Сергея на мятые одеяла. Откинулась на подушку. Сергей крякнул и поспешил стащить с нее кроссовки. Из-под кровати, как из подвала, пахнуло сыростью. Он помог ей поднять ноги, укрыл их, поправил подушку под головой. Старушка, почти не моргала, в полумраке не отводила от него своих блестящих маленьких глазок. Пушистые волосы рассыпались по серой наволочке и шевелились, медузным нимбом. Она непрерывно о чем-то бормотала – нет, уже шептала – правда, в шепоте этом почти ничего не возможно было разобрать, кроме ласковых интонаций, кроме благодарности и улыбки, в которую каким-то чудом, казалось, складывается колеблющаяся трещина восковых губ.
Она поймала его руку, прижала к себе. Сергей почувствовал под расстегнутым пуховиком тряпичный кулек старческой груди, в котором беспокоился воробушек сердца. От ее ладони взбирались на руку Сергея мурашки и поднимались до локтя, до плеча. Он сглотнул.
Веки старухи сомкнулись, выцеживая две мутные слезинки. Шепот утихал, сливаясь с шелестящим дыханием. Осторожно, со скоростью минутной стрелки, высвободил руку из-под ее ладони, поднялся и на цыпочках пошел к выходу. На лестничной площадке достал телефон, возвращаясь в повседневность и время, и обнаружил, что у мобильника села батарейка. Чертыхнувшись, поспешил к машине. Встретиться с отцом он сегодня не успевал.
До самого конца рабочего дня и весь день следующий Сергея не оставляло навязчивое чувство, что со старухой, оставленной им в затхлой и темной квартире, что-то случилось. Он пытался вспомнить характер ее дыхания в тот момент, когда уходил из комнаты, и все ему казалось, что она не дышала вовсе. Наконец, он не выдержал и в обед третьего дня снова оказался в том старом дворе.
У проржавевшего остова старого запорожца в теплой луже чистили оперенье уже знакомые голуби. Не моргая, смотрели, как он пересек двор с большим пакетом, из которого торчал французский батон.
Дверь снова была не заперта. Сергей просунул голову в темноту коридора, прислушался к тишине.
- Здравствуйте, есть кто дома? – он постучал в распахнутую дверь.
На кухне что-то упало с металлическим лязгом, и Сергей услышал уже знакомое бормотание. Быстро прошел по темному коридору. В глаза ударил яркий свет, и он не сразу различил в закопченной кухне, как в затертой гравюре, силуэт старухи.
- Ой-ой-ой… – залепетала она и стала убирать с замызганного стола тазик с теплой водой, в которой полоскала литровые банки. Чуть не уронила посудину, расплескав по пузыристому линолеуму жирную воду.
- Здравствуйте, я тут решил к вам в гости зайти, – Сергей махнул пакетом, решая, куда его поставить. Стол был заставлен батареями склянок, на табуретке щурился черный кот.
Старуха, переставив тазик на подоконник, ярко освещенный весенним солнцем, пшикнула на кота и подвинула табурет Сергею.
Сергей сел, протянул гостинцы хозяйке:
- Это вам, кое-что к чаю.
- Чай? Чай… – закивала старушка, – Сичас, пие. Сичас, мака…
И завертелась посреди кухни в поисках чайника. Увидела, что на столе нет свободного места, достала из шкафа с истеричной дверцей авоську и дрожащими руками стала складывать в нее банки. Сергей поспешил на помощь. Когда вся посуда оказалась в авоське, старушка протянула ее Сергею. Выцветшие брови просительно поползли вверх.
- Что? Надо выкинуть? – не понял Сергей.
- Но-но, вот ведь марым!.. – старушка погрозила пальцем, – сдать надо.
Отдав посуду, она тут же забыла о ней, продолжила суету по кухне: вытерла древней тряпкой стол, поставила на газ чайник… Замерла, вопросительно оглянувшись на Сергея, стоявшего в дверях.
- Хорошо. Я быстро, – кивнул Сергей и пошел к выходу, ломая голову, куда сейчас сдают посуду.
Он спустился во двор и аккуратно поставил авоську у мусорных баков. Банки укоризненно звякнули. Достал кошелек и с досадой обнаружил в нем одни доллары. «Да ладно, – подумал, – все равно же деньги». Приготовил десятку.
Когда вернулся, бабка уже налила две кружки чая, толстенными ломтями нарезала батон, выложила в раритетные розетки темно-фиолетовое варение. Ирга, отметил про себя Сергей, и даже как будто почувствовал на языке вкус.
Он протянул старушке десять долларов.
- А сумка-то?.. Потерял что ли? – удивилась старушка. Не разглядев купюру, спрятала ее в карман передника.
Сергей только пожал плечами.
- Ай, маке шат, – она махнула желтой рукой и указала на табурет, – Пуксьы, пие. Чай…
Подвинула ему оловянную кружку с чаем. Сама села напротив, за другой конец стола, с видом, будто совершила все предписанное ей в этой жизни. Глаза ее, узкие, почти полностью скрытые большими мешками, излучали наивысшую степень земного счастья. Старушка с полминуты смотрела на Сергея, потом вдруг всхлипнула, улыбка скукожилась в гримасу плача. По серым щекам покатились слезы.
- Что с вами? – Сергей привстал.
- Все, все, – она утерла слезы шерстяным рукавом и снова заулыбалась, как улыбаются иностранцы, не совсем понимающие суть происходящего – вежливо и растерянно.
- Бен кытын тон татчыозь калгид? Чевой же ты так долго-то эта… не был? – все еще всхлипывая произнесла старушка, – Работа чеволи такая?.. все время нету, öвöл, да?
- Работа, – кивнул Сергей, – А разве вы меня ждали?
- Эк ты, родненький, – старушка улыбнулась печальной беззубостью, – Вовсе мать оставил, не пишешь, не заходишь…
- В каком смысле?
- Я ведь, знаешь, как скучаю… Ты думаешь, старая так уж и видеться со мной не надо? Марым, ты марым, – она опять так и норовила разрыдаться.
- Нет-нет, не плачьте, – поспешил успокоить старушку Сергей, – Я же здесь. А то уйду.
- Все-все, кто плачет? Никто не плачет, пичи пие. Пей-кушай.
Сергей зачерпнул варенье и, затаив дыхание, попробовал. Будто ничего не изменилось с самого детства.
- Тон тодüськод ук, мон чылкак огнам улüсько, юрттсе öвöл, вераськыны нокинэн, мынам вань семьяе – коч”ышъёсын дыдыкъёс, – заурчала старушка, раскачиваясь взад-вперед.
- Извините, но я по-удмуртски совсем не понимаю, – Сергей потупил взгляд.
- Э-ей, пие, что ж так-то? Неужто все напрочь забыл? А как же «муры пытсад-а»? «кошка татысь, мон городысь»? Валаськод-а? Понимаешь? Öвöл? Ну да ладно, дело молодое, щас все больше по англиски, да? Да по тиливизеру все их, зверье-то заморское кажут, с сиськами…
Она вдруг хитро прищурилась.
- Ты не смотришь, случаем, энтих зверей? Нет ведь? А девка-то есть у тебя, пичи пие? Расскажи, бабушке. Долго ли еще ей свадьбы дожидаться?
Сергей обескуражено пожал плечами.
- Ой, да ладно, макешат, что я к тебе с такими расспросами лезу. Не виделись тысячу лет, а я… Совсем что ли, скажи, из ума выжила, старая, – и бабка опять зачастила свое удмуртское жалостливое камлание, время от времени вставляя в него пунктир русских слов – «скучно», «совсем одиноко», «вот ведь», «большой сыночек», «жених», «детишки», «понянчить бы»…
Сергей сам не заметил, как съел все варенье, почти не прикоснувшись к чаю. Будто околдовала его музыка старушечьей речи. Очнулся он от вибрации телефона в кармане.
- Алло? – прикрыв мобильник ладонью, сказал Сергей, но старушка тут же вышла из своего велеречивого транса, обратилась в слух, прищурив глазки.
- Сережа, – в трубке звучал голос отца, – ты когда сможешь ко мне заскочить, может, сегодня в обед? Ты где обедаешь?
- Пап, не знаю…
- Я понимаю, у тебя работа, но все же, я бы хотел…
- Я тебе перезвоню. Хорошо?
- Извини, что в тот раз так вышло, встреча по поводу выставки затянулась, вот я и… Может быть, ты будешь мимо проезжать, так заглянул бы. Всего на пару слов.
- Пап, ну что там у тебя стряслось, по телефону не можешь сказать? – краем глаза Сергей заметил, как старушка все сильнее наваливается на стол, освобождая из-под платка помятое ухо, – Что-то серьезное, пап?
- Ну почему что-то должно случиться, чтобы нам с тобой повидаться? Ты, между прочим, уже два раза обещал ко мне в галерею заехать, а сам… ну ладно-ладно, я же ничего не говорю. У тебя работа.
- Я тебе перезвоню, хорошо? Я сейчас не могу разговаривать, – Сергей понизил голос.
- Ну, пока. Только ты обязательно перезвони мне, я буду ждать.
- Хорошо, папа, пока.
Сергей спрятал телефон в карман.
Старушка глядела на него с прищуром, пригнувшись к столу.
- Чего? С отцом разговаривал?
Сергей кивнул.
- Эк ведь тоже марым. Не хотит ко мне заходить. Поди ж и дорогу ведь к моему дому забыл. Ты ему скажи, пие, что б эта… с тебя пример брал. Ты вот заходишь, а он…
Сергей даже полез в карман пиджака за очками, чтобы получше рассмотреть лицо старушки – шутит она или бредит. Протер линзы, взглянул на бабку.
- Простите, а откуда вы…
- Мамасо?! Дак ты чего это? – она неожиданно нахмурилась, – Чего это ты ко мне на вы? Совсем что ли отвык или обиделся на что? Я ж тебя с самых пеленок нянчила. Забыл, как я тебе сказки рассказывала, колыбельные пела? А? Помнишь…
Она, с шумом вдохнула, закачалась, выпуская из груди ритмичное журчание:
Чагыр, чагыр дыдыке,
Малы пыддэ жобаськод?
Чебер пие, гыдыке,
Малы ялан бордиськод?…
Старушка закрыла глаза, снова впадая в этнический транс. Колыбельная заструилась из нее, пока не вылилась без остатка, и с минуту еще Сергей слушал в душе эхо удмуртских слов.
- Извини, – кашлянув, сказал он, – мне пора идти. На работу.
Старушка всплеснула руками.
- Может еще чай?
- В другой раз.
- Вот и хорошо, – обрадовалась она, – завтра приходи, пие, я тебе пельмешек настряпаю или пересьмоны. Ты что больше хочешь?
- Нет, ничего не надо.
- Приходи, приходи – старушка будто не нашла сил встать с табурета. Сидела и смотрела печально на Сергея. Он постоял, нервно подмигивая под очками правым глазом, но, в конце концов, раскланявшись, вышел.
С наслаждением вдохнул свежий весенний воздух. Увидел на скамейке у подъезда трех старух, подозрительно уставившихся на него. Прошел к машине и услышал за спиной их возбужденное шушуканье.
На следующий день Сергей еле-еле дождался обеда и через пятнадцать минут с новым пакетом продуктов уже был во дворе бабки. Дозор вчерашних старух на скамейке будто не покидал своего поста. Сергей прошел мимо, но, открывая дверь подъезда, услышал за спиной высокий скрипучий оклик:
- Молодой человек.
- Вы меня? – он обернулся.
Самая высокая из старушек, с сухим, как пустой бурдюк, лицом, задрав вверх обвислый подбородок, произнесла:
- Да вас, молодой человек.
- Я слушаю.
- Подойдите поближе.
Соратницы говорившей, сидящие от нее слева и справа, хмуро рассматривали Сергея. Он отпустил ручку двери и подошел к ним.
- Вы на четвертый этаж? – строгим шепотом спросила худая.
- Да.
- К Флоровне?
- А почему вы спрашиваете?
- Молодой человек, я должна вас поставить в известность о том, что эта женщина не совсем здорова, – при каждом слове, старуха встряхивала морщинистой складкой на шее, – Я, как старшая по подъезду, да и вообще, как ее коллега… в недавнем прошлом… Так вот, я обязана контролировать ситуацию и предупреждать подобные эксцессы.
- Я вас не понимаю, – сказал Сергей, – Что вы хотите сказать?
- Молодой человек, Софья Флоровна больной человек. У нее частичная амне… амнезия.
Старуха запнулась и покраснела.
- У нее не все дома, – пшикнула рядом пожилая дама с черным шарфом на короткой шее, и все втроем интенсивно закивали, – С памятью совсем плохо, у нее каждый второй сынок, а каждый первый внучек. Все к прохожим пристает. Ее уже в психушку не раз возили, да кто ж ее там держать станет.
- Это у нее началось после того как сынок ее пропал, – добавила третья старушка, – Его, говорят, бандиты куда-то увезли и – каюк. С тех пор поминай, как звали. Вот она и свихнулась…
- Извините, – Сергей строго прервал откровения соседок, – На этот раз вы ошибаетесь.
Старухи выпучили на него глаза.
- Я, действительно, ее близкий родственник, – глаз предательски дернулся, но старухи, похоже, ничего не заметили.
- Из Можги что ли? – спросила худая, и лицо ее вытянулось еще больше.
- Почему из Можги? Из Якшур-Бодьи, – и Сергей зашел в подъезд.
Бабушка как будто и не ждала его. Сидела за письменным столом в полутьме своей комнаты. Сгорбившись, шуршала какими-то бумагами.
- Привет.
Услышав голос Сергея, бабка ойкнула, встрепенулась, сгребая все со стола в выдвижной ящик. С неописуемым восторгом побежала обниматься.
- Пичи пие, чего ж так долго пропадал.
Разговор будто вернулся на вчерашний круг. Вот только счастье в глазах старушки сияло неподдельное, новое, настоящее.
Опять сели пить чай. Старушка снова рассказывала о себе смешивая удмуртский с русским. Опять расспрашивала про невесту, про работу, про планы на будущее. Сергей же пожимал плечами и переводил разговор на другую тему: как сама, не нужно ли чего, как самочувствие. Через час эта старая кухонька и вправду казалась ему родным домом, а шамкающая речь старухи – голосом из детства. Прощаясь, Сергей пообещал вернуться.
Он стал заезжать к ней два, а то и три раза в неделю. Несколько раз они даже вышли прогуляться в тот самый парк, кормили голубей, сидели на скамейке, под деревьями с распускающимися листьями. Потом как-то неожиданно для самого себя Сергей стал отвечать на ее вопросы, откровенно, с подробностями. Рассказал про работу, про надежды на переезд в другой город. Старушка понимающе кивала, но мысли о переезде не поддерживала, хотя возражать не решалась. И все смотрела на Сергея узкими щелками, улыбалась.
В конце концов, он стал чувствовать непреодолимую потребность в общении с ней. Выключал сотовый, как только заходил в ее двор, и с каждым разом проводил с ней все больше времени. Но вместе с тем, маленький червячок сомнения завелся в его душе. Особенно остро чувствовалось его шевеление, когда Сергей встречал тех соседок у подъезда. Правда, они больше не приставали к нему с расспросами, только лишь нарочито вежливо улыбались, здоровались, но в глазах их светилось недоверие и… зависть, что ли. Сам же Сергей чувствовал, будто ворует чье-то семейное счастье. Хотя, конечно, отдавал себе отчет в несостоятельности этих мыслей, в их параноидальном происхождении, но все чаще после встреч со старухой чувствовал себя обманщиком. В конце концов, думал он, у меня есть собственная семья, отец, которому я столько раз обещал, заехать… Кому я обязан больше? Своему родному папе, или этой одинокой бабке?
И он решился рассказать ей правду.
Специально оставил машину на работе и пошел пешком. Из города уходил май, уступая дорогу летнему солнцу. Зелень шелестела свежестью, воздух насыщался зноем. Во дворе старушки шептались тополя, отбрасывая на редкую траву мозаику тени.
Сергей постучал в дверь и, по привычке, вошел, не дожидаясь приглашения. На встречу вышел старый Васька, бросился тереться об ноги.
- Это ты что ли, пие? – донеслось из комнаты старушки.
Она сидела на кровати с растрепанными волосами в одной ночнушке, будто только что проснулась.
- Айда, зарние, присядь сюда, – похлопала ладонью по одеялу.
- Пойдем лучше чай пить. Я сейчас поставлю, – ответил Сергей.
- Да ну этот чай, – махнула она рукой, – Провались. Айда, пуксьы, пие. Садись рядышком.
Сергей присел на краешек кровати. Бабка взяла его руку. Прерывистое дыхание вздымало ее грудь.
- Что с тобой, ба?
- Ничего. Так, сон приснился. Щас все пройдет, так ведь? – она подмигнула ему, – А ты что такой… лукыр-лакыр, сам не свой. На работе что ль стряслось чего?
- Да нет, все нормально.
- Эй-ка, не обманывай бабушку. Говори.
- Правда, ничего не случилось. Вот только… – Сергей поправил очки, – Уезжаю я.
Бабушка закивала косматой головой. Волосы шевелились в полумраке.
- Так я и знала, – и добавила еще что-то на удмуртском, с печальным вздохом, – Надолго, значит. Ну, ничего, пие, рано или поздно все птенцы покидают гнездышко. Что ты думаешь, я не привыкла? И отец твой и братишки его уже давно к матери не залетают. Ты вот только случайно прибился.
Она ласково улыбнулась ему, и Сергей понял вдруг, как же сильно привязался он к этой беззубой улыбке.
- Но ты же будешь писать мне? И навещать иногда?
- Конечно, бабушка, я может быть не так надолго-то и уезжаю…
- Хорошо, – она погладила его руку шершавыми пальцами, – Лети, мой дыдыке, лети, зарние.
Сергей встал, чувствуя, как засаднило в груди.
Старушка безвольно махнула рукой. Он наклонился, чтобы поцеловать ее в бледно-молочную щеку. Седые волосы защекотали глаза. Не оборачиваясь, пошел к двери.
- Пие, – окликнула его старушка и, тяжело дыша, зашаркала в темноте коридора.
- Чего, ба?
- Вот, возьми на память, – она сунула ему что-то твердое, кусок картона или открытку. В темноте не разглядеть. Отвернувшись, пошла обратно в комнату.
Сергей сбежал по лестнице вниз, сглатывая горький комок. Сердце по-птичьи трепетало. В голове навязчивым эхом звучала колыбельная старушки. Прошел несколько шагов по затихшему двору и только потом вспомнил про подарок этой страной женщины. Увидел портрет, неровно наклеенный на картонку – худая, согбенная старушка в черном… Он тут же вспомнил рабочий стол отца. И точно такой же портрет без подписи. В котором только сейчас узнал свою знакомую.
В груди разорвался фейерверк острой, ранящей радости. Неужели она, действительно…
Сергей бросился назад. Ворвался в квартиру, пробежал по коридору, чуть не раздавив кота.
- Ба, давай я никуда не поеду!..
В тишине ничто не шелохнулось.
Она лежала навзничь на сером одеяле. Приоткрытый рот чернел мертвой впадиной, из которой больше не вырывалось прерывистое дыхание.
Он вызвал скорую. Прошел к окну и, навалившись на стол, раздвинул шторы, раскрыл ветхое окно. С подоконника вспорхнули голуби, испуганной стаей заштриховывая небо. Ветер дыхнул в комнату, сметая со стола стопку ксерокопий и устилая ими старый вздувшийся паркет. Сергей нагнулся, поднимая несколько листочков, и с удивлением разглядел на каждом копию той самой старушечьей фотографии. И уже в следующую секунду ярко представил, как бабушка, заплатив последнюю мелочь, заказывала в переходе все новые и новые копии, потом бережно несла их домой, вырезала и наклеивала на гофрированный картон, чтобы после раздавать эти самодельные портреты своим бесчисленным внукам и сыновьям.
Февраль-апрель 2008
[1] Перевод автора