МОЯ ВОЙНА
Отрывки из рукописи «О прожитом и пережитом»
НАЧАЛО АРМЕЙСКОЙ СЛУЖБЫ
От Иркутска до Славгорода, примерно 1500 километров, мы ехали на поезде три или четыре дня. Этот городок был небольшим, преимущественно с одноэтажными деревянными домами и являлся одним из районных центров Алтайского края.
В военном городке мы размещались в казарме, спали на специально оборудованных в два яруса деревянных нарах. Матрасы были соломенные, обычные солдатские одеяла, подушки и простыни. В одной казарме находилась рота солдат, около 120 человек. Всего же в военном городке было 10-11 таких казарм. Из бытовых удобств была только холодная вода, что в то время, да ещё в далёкой провинции, считалось хорошим условием для нормальной жизни.
Комплект солдатского обмундирования был обычным, только вместо сапог выдавали ботинки и обмотки – это брезентовые ленты, шириной примерно 10 сантиметров и длиной порядка двух метров. Взамен носок выдавались портянки, обычно из мягкой фланелевой ткани. После того как ботинки были надеты, нужно было, захватывая первыми витками обмотки верхнюю часть ботинок и далее, поверх брюк, обмотать голень до коленного сустава и закрепить обмотку специальными тесёмками. Правилам пользования портянками и обмотками нас обучали на специальных занятиях, причём каждый солдат должен потом сдать старшине роты что-то наподобие практического зачета, и редко кому удавалось это с первого раза. Такая требовательность была вполне обоснованной – не соблюдение этих правил на первых же занятиях по строевой подготовке, а, тем более, при совершении марша, привело бы к возникновению потёртостей ног и выходу солдата на длительное время из строя. А если это будет иметь массовой характер, то о готовности воинского подразделения к выполнению любой поставленной задачи не может быть и речи. Так нас, молодых солдат, учили тому, что в армейской службе не должно быть мелочей и подтверждали это ещё одним примером. Если во время боя у одного солдата при стрельбе произойдёт осечка по причине не почищенного личного оружия, то это ещё полбеды, а если такое случится у многих – платить придётся уже человеческими, и порой не малыми, жизнями. Кстати, это правило относится не только к армейской службе.
Ещё пару слов о солдатской обуви того времени: при правильном использовании портянок и обмоток, обувь была довольно удобной и практичной в повседневной солдатской жизни. На занятиях по боевой подготовке, в целях маскировки, приходится передвигаться ползком, «по-пластунски». Если это делать в обычных сапогах, то внутрь их, через голенища, неизбежно будут попадать земля или песок, и потом придётся переобуваться, что создает дополнительные осложнения, и не всегда выполнимо. В ботинках же с обмотками подобного не происходит. В такой обуви можно ходить по воде и грязи и ноги будут оставаться сухими. Впрочем, с этими обмотками случались и курьёзы. Опять-таки, в интересах боевой готовности, широко практиковалось проведение так называемых ночных «тревог». Причём, объявлялись они, как правило, не включая освещения. Солдаты с более высоким ростом, в том числе и я, размещались на втором ярусе нар, все предметы обмундирования находились рядом с нами на нарах. Одеться и обуться по сигналу тревоги нужно было быстро. В такой спешке, к тому же в темноте, обмотка нередко разматывалась, и один её конец падал на пол, где тоже солдаты торопились одеться и обуться. Случалось, что в такой спешке, кто-то из них наступал на упавший конец обмотки и солдат второго яруса тогда оказывался в интересном положении – выдернуть обмотку не всегда удавалось, а взывать, чтобы с неё отступили, было тоже бесполезно, поскольку внизу никто не мог знать, что он стоит на чьей-то обмотке. Потом, конечно, все разрешалось, только в строй вставать приходилось уже с опозданием. Командиру – в оправдание – об этом лучше было не говорить – поднимет на смех, причём, сказано это будет с определенной интонацией и сравнением тебя с каким либо одушевлённым или неодушевлённым предметом, Выслушивать такое, да ещё перед строем сослуживцев, удовольствие малоприятное.
Питание было вполне нормальным, с достаточно разнообразным набором продуктов, при суточной калорийности около 4000 калорий. Деликатесов, конечно, не было, да мы ими в то время вообще избалованы не были, и отсутствие их просто не замечали. Положительным для здоровья был и строго определенный режим приема пищи. Все это, с учётом довольно большой физической нагрузки, способствовало укреплению и повышению выносливости организма в целом.
Распорядок дня был примерно таким. Подъем в 6.00, до 7.00 физзарядка и туалет, затем завтрак, и с 8.00 до 13.00 занятия по боевой подготовке. С 13.00 до 14.00 обед, затем до 15.00 часов отдых со сном (тихий час), после чего до 18.00 занятия по расписанию, в 19.00 ужин и с 20.00 до 22.00 – личное время. Отход ко сну в 22.00. В выходной день (тогда он был один в неделю), в основном, проводились культурно-массовые мероприятия. С разрешения командира, по специальной увольнительной записке, можно было выходить в город.
Из занятий по боевой подготовке, хотелось бы отметить такие её виды, как совершение маршей. Проводились они при полной солдатской выкладке: вещевой мешок с набором личных и служебных предметов, шинель в скатку, винтовка, два патронташа для запасного комплекта патронов (8 обойм по 5 патронов в каждой), противогаз, граната, фляжка с питьевой водой (800 граммов) и сапёрная лопатка. Все предметы, за исключением шинели и винтовки, крепились на поясном ремне гимнастерки. У меня была ещё и санитарная сумка с набором лекарств и предметов для оказания первой медицинской помощи. Особенно трудно было расчётам ручных пулеметов – это тяжёлое оружие солдаты несли на своих плечах. Станковые пулеметы везли на повозке. В общем, набирался довольно увесистый груз. Первые марши совершались на 10-15 километров, затем их протяжённость увеличивалась до 30 километров из расчета однодневного перехода. В жаркие дни, в условиях степи, когда при ветре воздух превращался в настоящую песчаную бурю, пройти эти 30 километров было далеко не простым делом. Влажные от пота лицо и гимнастерка, натруженные спина и ноги, на фоне постоянной жажды, были постоянными спутниками таких маршей, и, по возвращении в казарму, жёсткая постель на деревянных нарах казалась нам настоящим раем.
Для новобранцев, как не имеющих соответствующей подготовки, такие переходы были особенно трудными, и, в этой связи, хотелось бы отметить одно, на мой взгляд важное, обстоятельство. Если старослужащий видел, что какому-то солдату стало трудно идти, он старался ему помочь – нести винтовку, подбодрить словом или просто идти рядом. Да и в повседневной армейской жизни старослужащие оказывали нам, молодым сослуживцам, всевозможную поддержку, показывали, как лучше пользоваться сапёрной лопаткой, чтобы быстрее выкопать окоп или правильно почистить свою винтовку, и по многим другим вопросам. Иными словами, чувство взаимной выручки и взаимной поддержки, солдатская дружба, были естественным состоянием в армейской жизни. Командиры и политработники всех степеней делали всё для её укрепления. Эти качества были присущи русской армии во все времена и обеспечивали нужную готовность к защите своего отечества. Без них не было бы знаменитого Суворовского перехода через Альпы, героического подвига моряков крейсера «Варяг» и многих других ратных событий, вписавших славные страницы в историю вооруженных сил России.
Несколько слов об оружии, которое было в то время на вооружении в стрелковых частях. Прежде всего хотелось бы отметить знаменитую трехлинейную винтовку образца 1891 года, созданную русским конструктором, генерал-майором Мосиным. Винтовка имела калибр 7,62 мм, снаряжалась обоймой с пятью патронами и имела привинченный на конце ствола, трехгранный штык. Вес винтовки составлял примерно три килограмма. В 1930 году, эта винтовка была модернизирована. Кстати, свое название – «винтовка» – получила потому, что в канале её ствола имеются винтовые нарезы. Мы должны были не только метко стрелять, но и владеть приёмами штыкового боя. Нужно было уметь быстро разобрать и собрать винтовку, в том числе и в темноте. На всех занятиях с винтовкой командиры были неумолимы и неукоснительно требовали выполнения всех действий до мельчайших подробностей. Каждому солдату выдавалась ручная граната. Это небольшой снаряд, заполненный внутри корпуса взрывчатым веществом. Предназначена граната для ближнего боя, а для удобства метания имела деревянную ручку. Главным в использовании гранаты является дальность и меткость броска. Этим приёмам мы обучались на учебных гранатах, которые имели такие же габариты, как и боевые. На всех занятиях по применению этих видов оружия большое внимание уделялось соблюдению правил техники безопасности.
Из автоматических видов оружия основным был станковый пулемет Максим, изобретённый в 80-х годах 19 века американским конструктором. В гражданскую войну из него стреляла «чапаевская» Анка. Состоял пулемет из двух разъёмных частей – ствола и станка, который был смонтирован на оси с двумя металлическими колёсами. В собранном виде пулемёт весил более 50 килограммов. Боевой расчет Максима состоял из двух человек – стрелка и подносчика патронов, который во время стрельбы обеспечивал нормальное продвижение патронной ленты. Этот пулемет состоял на вооружении многих стран мира.
Ещё на вооружении был ручной пулемёт. Изобрел его наш соотечественник, конструктор Дегтярёв. Им же были разработаны танковый и авиационный пулеметы, а также противотанковое ружьё.
У командиров было личное оружие – пистолет «ТТ», разработанный в 1930 году конструктором Токаревым. Им же были созданы пистолет-пулемёт, полуавтоматическая винтовка и некоторые другие виды оружия подобных систем.
Кстати, боевое оружие нам, молодым солдатам, вручалось только после принятия присяги, ибо только тогда наступала правовая ответственность военнослужащих за всякого рода нарушения при несении воинской службы и, особенно, при обращении с боевым оружием. Принятие присяги проходило в торжественной обстановке, перед строем всего полка у развёрнутого полкового знамени. Я присягу принял в начале сентября 1939 года.
Кроме боевой, строевой и физической подготовки регулярно проводились политинформации, на которых политруки и командиры рассказывали нам о событиях в нашей стране и о международной обстановке. А она и, прежде всего, в сопредельных государствах, становилась всё более беспокойной. В 1935 году фашистская Италия развязала войну в Абиссинии и поработила её. Начиная с 1936 года продолжалась вооруженная борьба испанских патриотов с военной интервенцией, предпринятой Италией и Германией против республиканской Испании. В 1938 году Германия захватила Австрию. Как уже упоминалось, в конце августа 1939 года полным разгромом закончилась провокация на Дальнем Востоке, предпринятая Японией против Советского Союза. В 1939 году Германия оккупировала Чехословакию и Мемельскую область Литвы, а 1-го сентября того же года напала на Польшу. Эту дату принято считать началом второй мировой войны. Как нам говорили, таким агрессивным действиям Германии способствовала попустительская политика руководителей Франции и Англии, которые вели тайные переговоры с Германией о переделе мира и, прежде всего, за счёт нашей страны. В августе 1939 года Германия предложила Советскому Союзу заключить пакт о ненападении. Никто, конечно, не рассчитывал, что Германия не нарушит договорных обязательств, тем более, что проводимая ею агрессивная политика скорее подтверждала обратное. Несомненным было одно – в той ситуации нам нужно было выиграть хоть какое-то время для лучшей подготовки к возможной агрессии. И предложение Германии было принято.
Одновременно с нападением на Польшу, Германия развернула широкомасштабные военные действия в других странах центральной Европы. Приходится сожалеть, что только тогда правители Франции и Англии увидели, какая опасность угрожает их собственным странам, и 3-го сентября 1939 года они сами вынуждены были объявить войну Германии.
Эти события оказали влияние и на нашу армейскую жизнь, всё как-то стало более строгим, больше уделялось внимания вопросам слаженности подразделений при ведении боевых действий, умению правильно оценивать обстановку и важности в бою товарищеской взаимовыручки. Увеличили время для занятий по оказанию первой медицинской помощи – в их проведении я принимал самое активное участие.
В конце ноября 1939 года нам стало известно о начале войны Советского Союза с Финляндией. Велись разговоры, конечно, не официально, о возможном направлении туда частей из Сибирского военного округа. Так оно и случилось – в начале января 1940 года наш полк был отправлен воинским эшелоном в город Новосибирск. По прибытии нас разместили в отдельном военном городке, экипировали по зимнему варианту, и некоторое время мы занимались боевой подготовкой. В ходе таких занятий особое внимание уделялось ведению боевых действий в зимних условиях. Познакомились и с самим городом. Новосибирск, ранее – Новониколаевск, был основан в 1893 году и, находясь на одинаковом удалении от западной и восточной границ нашей страны, считается географическим центром России,
В конце января воинским эшелоном мы выехали в западном направлении и уже знали, что едем на войну с Финляндией, хотя официально нам об этом не говорили. Ехали мы преимущественно в ночное время, днём стояли на запасном пути. Проезжали такие города, как Свердловск, Молотов, Киров, Вологда, Волховстрой. Разгрузили наш эшелон на станции Ладейное поле.
ФИНСКАЯ КАМПАНИЯ
Это была уже территория Карелии, на северном побережье Ладожского озера и недалеко от центра Карелии – города Петрозаводска. Поэтому участок фронта, на котором пришлось нашему полку и другим соседним частям вести боевые действия, получил название «Петрозаводское направление». Вторым, и более важным участком финского фронта, было «Выборгское направление». Здесь, непосредственно под Выборгом, была создана полоса из мощных железобетонных военных укреплений, вошедшая в историю как «линия Маннергейма» – в честь генерала Маннергейма, командующего белофинской армией и бывшего президента Финляндии. Кстати, в создании этой линии активное участие принимали Англия, Франция и Германия. Линия Маннергейма рассматривалась этими странами как плацдарм для нападения на Советский Союз.
После высадки из эшелона нам предстояло совершить примерно 60-километровый марш к отведенному для нашей части участку фронта. Причём, времени на это отводилось всего два дня. В условиях довольно холодной зимы, по проложенной наспех снежной дороге и при полной боевой выкладке, выполнить такую задачу было нелегко, но мы были уже на фронте, а он, как известно, диктует свои условия. Пригодилась и физическая закалка, приобретенная ранее и усиленная затем в процессе армейской службы.
Местность на нашем участке фронта была преимущественно лесисто-болотистой, а в ту зиму и с довольно глубоким снежным покровом. Поэтому, как таковой, сплошной линии фронта не было. Это обусловило и некоторые особенности в ведении боевых действий. При отступлении финны оставляли в лесах мелкие группы солдат, которые совершали нападения на наши тыловые подразделения, что сопровождалось не только потерями в личном составе, но и нарушало работу тыла по выполнению своих задач. Финны хорошо знали местность, были отличными лыжниками и меткими стрелками и в ходе таких вылазок в нашем тылу, совершаемых обычно в тёмное время суток, действовали быстро и практически не несли потерь. Кроме подобных вылазок, финны широко использовали метод так называемых «кукушек». Солдат забирался на дерево, обычно это была ель, устраивал на нижних сучьях место, удобное для наблюдения и ведения стрельбы. Располагались такие ««кукушки» вблизи от дорог, ведущих к фронту или идущих параллельно ему, а также в местах расположения наших тыловых подразделений. Высмотрев цель, «кукушка», обычно это был снайпер, производил один или два выстрела, быстро спрыгивал на землю и на лыжах скрывался в лесу. А с нашей стороны оказывались один или два человека убитыми или раненными. Действия «кукушек», в основном, преследовало цель подорвать чувство безопасности у наших воинов, независимо от их местонахождения.
Подразделениям нашего полка была поставлена задача по ликвидации подобных действий со стороны противника. Были созданы специальные разведывательные группы и посты в местах расположения тыловых подразделений. После уничтожения или захвата нескольких таких группировок противника, проникавших в наш тыл, а также обнаружения «кукушек», с последующим их уничтожением или взятием в плен, подобные вылазки были прекращены, и наши тыловые подразделения могли работать в более спокойной обстановке.
Кстати, в связи с этими «кукушками» запомнился один эпизод: во время совершения упомянутого марша вдруг раздался выстрел и крик одного нашего товарища. Сразу же позвали меня и, подойдя к солдату, я обработал его окровавленное лицо и увидел в области обеих щёк два раневых отверстия: входное с одной и выходное с другой стороны лица. Интересно, что ни язык, ни зубы повреждены не были. Механизм такого редкого, а вообще-то счастливого для солдата ранения, хотя любое ранение не может приносить счастья, довольно простой – во время выстрела солдат разговаривал, и его ранило, когда рот оказался открытым. А «кукушка», учитывая траекторию полета пули, был не на дереве, а стоял на земле. Вообще, пользуясь оптическим прицелом, «кукушки» могли выбирать любые цели и, прежде всего, искали командиров. Поэтому, совершая марш или работая в тыловых подразделениях, командиры снимали свои знаки различия.
Пару слов о структуре медицинской службы стрелкового полка. В каждой роте был санитарный инструктор. Стрелковых рот в полку девять, и в одной из них на этой должности числился я. В каждом батальоне, а их в полку было три, имелся батальонный медицинский пункт во главе с врачом. И, наконец, полковой медицинский пункт, где был уже целый штат медицинского персонала. Развертывались батальонные и полковые медицинские пункты, в зависимости от характера местности, соответственно в одном-пяти километрах от переднего края.
Одеты и обуты мы были «по-зимнему», питание было сытным и калорийным. К тому же давали ежедневно по 100 граммов водки. Размещался личный состав частей в имевшихся каких-либо постройках или оборудованных нами укрытиях, подобных обычным шалашам. Учитывая болотистый характер местности, землянок не строили. Несмотря на тёплую экипировку, отморожений избежать не удавалось – практически круглые сутки приходилось быть под открытым небом.
К концу первой декады февраля 1940 года наш полк был направлен непосредственно на передовую, где шли бои с регулярными частями финской армии. Территориально это было северное побережье Ладожского озера. Остался в памяти бой 23 февраля, день Красной Армии, в районе крупной железнодорожной станции Питкяранта (так, во всяком случае, говорили командиры). Велась обоюдная перестрелка и на командный пункт роты, расположенный прямо в траншее, по цепочке сообщили о том, что на другом фланге роты ранило нашего станкового пулемётчика. Командир роты отдал распоряжение, чтобы я пошёл туда и оказал помощь раненному. Кстати, командир и политрук роты во время боя «держали» меня при себе на командном пункте. Распоряжение командира слышал и политрук, который сказал, что при такой сильной стрельбе со стороны финнов, идти туда сейчас нельзя, а повязку раненому наложат его товарищи, в порядке взаимопомощи. Но командир настаивал, да и я понимал, что вдруг ранение тяжелое, и задержка с оказанием помощи может повлечь опасные последствия. Взяв санитарную сумку и пригнувшись, я побежал к месту, где должен быть раненый. Преодолеть нужно было около ста шагов, кажется немного, но это только не для передовой на войне. Стрельба действительно была интенсивной, сплошь и рядом слышался неприятный свист пуль. Один из персонажей поэта М.Ю. Лермонтова как-то сказал, что свистящей пули бояться не следует, и это действительно так. Скорость распространения звука в воздухе составляет 330 метров в секунду, а скорость полета пули равна примерно 700 метрам в секунду, то есть более, чем в два раза быстрее скорости звука. Иными словами, когда человек услышал свист пули, то сама пуля в этот момент будет находиться далеко позади, впереди или в боковой стороне, в зависимости от направления выстрела. Конечно, когда просвистела одна пуля, ну и, как говорится, Бог с ней. А если этих свинцовых изделий вокруг летает много, то ощущение уже несколько иное.
У пулемётчика было пулевое ранение в области плечевого сустава и, освободив место ранения от одежды, я стал накладывать на рану повязку, используя индивидуальный перевязочный пакет. Пакет имел на тесьме бинта две ватномарлевые подушечки, одна из которых передвижная, что позволяет закрыть входное и выходное отверстия при сквозном ранении. Будучи стерильным, пакет можно считать идеальным средством для оказания помощи раненым в полевых условиях. Наложить повязку не сложно, тем более, что имелся уже определенный опыт. Только вот в зимних условиях оказывать помощь раненым приходилось без рукавиц, и руки изрядно мёрзли. Да и место ранения, чтобы правильно наложить повязку, нужно было освободить от одежды. Нередко её приходилось просто разрезать.
«Мой» раненый чувствовал себя вполне удовлетворительно, я уже заканчивал наложение повязки и вдруг увидел, что раненый с окровавленным лицом стал оседать на землю – очередное ранение в голову оказалось смертельным, и раненый скончался, буквально у меня на руках. Подошли солдаты, чтобы взять погибшего товарища, а я стал укладывать в санитарную сумку медицинские принадлежности. Но не прошло, наверное, и пары минут, как я почувствовал резкую боль в правой ноге и понял, что сам оказался раненным. Солдаты, а они все знали меня и называли доктором, хотели отнести меня в батальонный медицинский пункт, но я сказал, что доползу сам. Располагался медпункт примерно в полукилометре, и мне казалось, что доползти до него не составит большого труда. Как выяснилось потом, с перебитой крупной костью ноги и в условиях зимы, отказываться от помощи солдат было нельзя, и поступил я так сгоряча. Сам я таких раненых доставлял в медпункт, в зависимости от обстановки – на лодочке-волокуше или носилках, но обязательно в лежачем положении. Впрочем, как говорится, «после драки…» И я пополз. Но не успев отползти и несколько метров, почувствовал удар по голове, каска повернулась – уже потом мы обнаружили в ней вмятину от пули. Вот так, в течение нескольких минут произошло только в одном месте четыре попадания в цель. Более всего я опасался, что пуля попадет в одну из двух гранат, висевших на моём поясном ремне. Впрочем, от меня уже ничего не зависело, и нужно было ползти. При полном снаряжении, по глубокому снегу, да ещё с таким ранением, когда одна нога перестала сгибаться в коленном суставе, это оказалось совсем не простым делом. Случилось всё это в послеобеденное время; в феврале темнеть начинает быстро, и дальше я полз наугад, не имея возможности хоть как-то ориентироваться на местности. И вскоре случилась ещё одна неожиданность – я услышал финскую речь и понял, что сбился с пути, тем более, что сплошная линия фронта была не везде, и с тревогой подумал, а вдруг финны меня обнаружат. Меня спасли белый маскировочный халат, глубокий снег и наступившие сумерки – финны в такой обстановке, к счастью, меня не заметили и я, насколько мог, быстрее пополз в обратном направлении. В валенке на раненой ноге было уже много крови, усилилась боль, да и силы стали убывать, так что последующие метры преодолевались с большим трудом. Когда оказываешься в такой обстановке один и даже будучи не самого робкого десятка, чувствуешь себя не совсем уютно. И я ещё раз пожалел, что отказался от помощи своих товарищей. Продолжая ползти, я вскоре услышал окрик «стой, кто идёт», произнесённый на ломаном русском языке (в полку служили солдаты из республик Средней Азии). Конечно, обрадовался, что добрался до передовой наших войск. Но мою радость омрачил очередной окрик часового, а это именно был он, который сказал: «Стой, моя стрелять будет». Мне тогда только такого предупреждения и не хватало – часовой по уставу, тем более в боевой обстановке, если не будет выполнено его предупреждение, мог стрелять на поражение. Но я-то с перебитой ногой встать не мог, о чём часовой, конечно же, не знал. Собрав силы, я, насколько смог громко, ответил: «Я свой, ваш доктор, но встать не могу, так как тяжело ранен, позови командира». Прошли томительные минуты до того, как я увидел две приближающиеся фигуры с вытянутыми винтовками и услышал русскую речь. Подошедшие были из нашего батальона, узнали меня и помогли добраться в расположение одного нашего тылового подразделения, откуда, уже на повозке, меня увезли в полковой медицинский пункт, где врач оказал мне необходимую помощь.
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ
По прибытии в город Витебск, я с чувством удовлетворения узнал, что продолжать службу буду в том же полку, в котором начиналась моя армейская жизнь на Алтае, а затем, в его же составе – на фронте во время войны с Финляндией. И хотя прежних знакомых осталось немного, тем не менее, было приятно, что оказался в своей родной части. Встретил и своего командира роты, в которой на той войне я был санинструктором и получил первое боевое крещение. Он занимал уже более высокую должность и числился на хорошем счету – за Финскую войну он был награжден медалью «За боевые заслуги», а правительственные награды тогда ценились довольно высоко. Командир помнил меня, знал о моем ранении, но обо всем дальнейшем узнал только из моего рассказа и был даже удивлен, что я остался жив. В дальнейшем мы встречались как добрые знакомые.
Витебск, столица Витебской области, стоит на берегу Западной Двины,
которая является своеобразным украшением города. Эта, довольно полноводная, речная магистраль берёт своё начало на Валдайской возвышенности, на границе Калининской и Псковской областей, протекает по Белоруссии и Литве (по Литве под названием Даугава) и впадает в Рижский залив.
В то время Витебск был крупной пристанью и крупным железнодорожным узлом. Его население тогда составляло 167 тысяч жителей, в городе было два высших и пять средних специальных учебных заведений. Сама же область входила в состав Белорусской ССР.
Для продолжения службы я был зачислен фельдшером в полковой медицинский пункт. Фельдшеры, изъявившие желание по окончании срочной службы остаться и далее в армии, относились к среднему командному составу и имели соответствующие воинские звания. Я же проходил срочную службу и поэтому оставался рядовым солдатом. Наша часть входила в состав Западного Особого Военного Округа (в последствии Белорусский Особый Военный Округ), который по численности и оснащению считался одним из крупнейших, а будучи пограничным – и важнейшим в стратегическом отношении военным округом Советского Союза. Командовал округом генерал армии Герой Советского Союза Павлов, видный и самый молодой по званию и должности, представитель высшего командования Красной Армии. Он воевал в Испании, в боях на реке Халхин-Гол и командовал всей группировкой наших войск во время войны с Финляндией.
Зимние первые месяцы 1941 года прошли быстро, занимались боевой подготовкой, довольно часто практиковались лыжные кроссы. Вообще физической подготовке уделялось самое пристальное внимание. Неоднократно выезжали на учения и в полевых условиях отрабатывали различные виды боевых действий. Работали полевые кухни, реально в палатках развертывались полковой (ПМП) и батальонные (БМП) медицинские пункты, и на условно раненых отрабатывались приемы оказания медицинской помощи в полевых условиях. В ПМП нашего полка были участники войны с Финляндией, и полученный там опыт способствовал выполнению поставленных задач.
В выходные дни организовывались экскурсии, знакомились с достопримечательностями города, а они имеются даже в небольших городах. Размещались мы в обычных казармах, спали уже не на нарах, а на нормальных металлических койках, оборудованных в два яруса. В части было много молодых солдат осеннего призыва 1940 года, и теперь уже мы, старослужащие, были в роли опекунов, стараясь облегчить им вхождение в армейскую жизнь. Повторяю это, как подтверждение отсутствия в то время каких-либо неуставных отношений между солдатами. Бытовые условия были вполне нормальными, питание сытное, суточный рацион составлял около 4000 калорий. К тому же, с 1941 года была увеличена норма хлеба, и мы «вынуждены» были «съедать» его не 800 граммов, как ранее, а целый килограмм (по 300 граммов в завтрак и ужин и 400 – в обед). Привыкшие справляться с нелегкими армейскими нагрузками, выполнить дополнительную нагрузку в виде каких-то лишних 200 граммов хлеба, для нас уже не составляло никакого труда. А нагрузки были действительно нелегкими. На всех спортивных снарядах командиры требовали выполнения установленных нормативов, утренние физзарядки в одних нижних рубашках (маек тогда в армии ещё не было) даже при минусовой температуре воздуха были обычным явлением. Ну и мало кто знает, какие усилия требовались, чтобы в полном зимнем снаряжении преодолеть ползком, «по-пластунски», 50 метровую полосу препятствий под колючей проволокой, причем туда и обратно. Я уже не говорю о такой «мелочи», как рытьё малой сапёрной лопаткой окопа в полный рост, к тому же в мёрзлой земле и за строго установленное довольно жёсткое время. Не упоминаю и о многокилометровых маршах.
Незаметно наступила весна 1941 года. В Европе уже второй год шла война, развязанная фашистской Германией. Негласно шли слухи о возможном её нападении и на Советский Союз. Хотя официально нам говорили, что этого не будет, поскольку существовал договор о ненападении. Ну а как коварно повела себя Германия, довольно скоро показали июньские дни. Мы были свидетелями возросшего числа наших воинских эшелонов, идущих к западной границе Белоруссии, но, как нам говорили, это связано с подготовкой к учениям, которые должны проводиться в Беловежской пуще. От нашей части туда же была направлена оперативная группа для ознакомления с районом предстоящих учений. Всё это невольно оставляло какой-то тревожный осадок.
Примерно в это же время из Ленинградской Военно-Медицинской Академии имени С.М. Кирова пришли документы о правилах отбора кандидатов для поступления в это учебное заведение. Я подал соответствующий рапорт, моя кандидатура местным командованием была одобрена, и необходимые документы были отправлены в адрес Академии. Вскоре пришел ответ, что я допущен к сдаче вступительных экзаменов и указан срок прибытия в Ленинград. Для меня это было радостным известием, и я мысленно стал считать каждый оставшийся день до убытия в этот знаменитый город и не менее знаменитую Академию.
Между тем некоторые части Витебского гарнизона уже убыли на западную границу Белоруссии, а в середине июня стали готовиться к погрузке в эшелон и подразделения тыла нашего полка. Что касается моей учебы, то командование сказало – по возвращении с учений мне будет предоставлен отпуск для подготовки к вступительным экзаменам и оформлены необходимые документы для убытия в Академию.
К сожалению, сбыться пожеланиям командования и моим надеждам было уже не суждено – вся обстановка говорила о скорой войне с Германией. В субботу 21 июня мы закончили погрузку в эшелон имущества, и желающие, в том числе и я, получили разрешение на увольнение в город. Помню, как сидели в кафе за чашкой чая, к нам подошла девочка, дочка работницы кафе, и каким-то недетским голосом сказала: «А я знаю, что завтра вы уезжаете на войну». Не придав особого значения словам девочки, мы продолжали «догуливать» свое увольнение, тем более, что июньские вечера до позднего времени оставались светлыми. Из увольнения мы вернулись в свой эшелон и легли спать. И в самый «разгар» сна услышали объявленную тревогу. По привычке быстро оделись и построились около эшелона. Вышедший к строю командир сообщил нам о нападении Германии на нашу страну. Это случилось в начале пятого часа утра. Никому, кроме руководства, об этом ещё известно не было. После короткого митинга мы погрузились в эшелон и поехали к западной границе Белоруссии, ещё не представляя, что нас ожидает, и даже не завтра, а в ближайшие часы. До границы от Витебска было около 300 километров, и для преодоления их эшелону требовалось всего несколько часов. Невольно вспомнилось и сказанное вчера в кафе той маленькой девочкой. Так закончилась мирная жизнь и началась Великая Отечественная война.
Официально страна об этом узнала в 12 часов дня, из выступления по радио Народного комиссара иностранных дел Молотова. А наш эшелон, ещё до этого, находясь па перегоне железнодорожных станций Молодечно – Лида, что почти рядом с границей, подвергся налёту немецких самолётов, которые, буквально на бреющем полёте, забросали поезд фугасными и зажигательными бомбами. Горели разбитые вагоны, появились первые убитые и раненые. Из имущества удалось спасти лишь малую часть – всё остальное просто сгорело. Мы, медики, оказали раненым помощь, тяжело раненых оставили при себе, так как никто не знал, куда их нужно было отправлять и есть ли вообще где-то развернутые медицинские пункты. Остаток дня ушёл на приведение в порядок себя и уцелевшего имущества, а начальство предпринимало меры, чтобы как-то установить связь со штабом и решить, что и как делать дальше. Вот так печально начался и закончился для меня и моих сослуживцев первый день Отечественной войны
Западный военный округ к началу войны располагал довольно крупной группировкой сил и средств, но по целому ряду причин войска оказались неподготовленными к ведению боевых действий такого масштаба. Исключением явились лишь пограничные войска и гарнизон Брестской крепости, мужество и геройство которых в борьбе с немецкими захватчиками войдут в историю Отечественной войны. На остальном западном фронте противнику, имевшему на главных стратегических направлениях существенное превосходство в силах, и прежде всего, в бронетанковой технике и авиации, мощными ударами удалось по частям разрушить линию нашей обороны и, стремительно продвигаясь вперед, создать угрозу окружения крупных группировок наших войск. В окружении оказались многие части и соединения, нередко разрозненные, без единой системы управления и к тому же понёсшие уже значительные потери в живой силе и технике. В таком положении оказались и мы..
Начались тяжёлые бои в окружении, испытывался острый недостаток в боеприпасах, практически не было боевой техники. Существенные проблемы возникли с питанием, не было нужных средств для оказания помощи раненым, которых к тому же некуда было отправить, и они оставались с нами. Многие тяжело раненые умирали.
Немецкое командование широко использовало тактику заброса в наш тыл диверсионных групп, которые выводили из строя линии связи, взрывали мосты и вели подрывную пропаганду среди населения. Диверсанты нередко были одеты в красноармейское обмундирование и имели советские документы. Бороться с ними в условиях создавшегося хаоса было не только трудно, но и просто некому. Поэтому основной задачей нашего командования было, по возможности, максимальное сохранение людей и попытка как-то перейти линию фронта или, оставаясь на оккупированной территории, приступить к организации партизанского движения. В то время была ещё какая-то надежда на помощь или изменение обстановки в лучшую сторону. Мы ещё не знали, что противник захватил уже столицу Белоруссии город Минск – случилось это на седьмой день войны, 28 июня 1941 года.
А вскоре боевые действия в районе нашего окружения вообще прекратились, немецкие войска были далеко впереди и вели бои с нашими резервными и отступающими частями. Никаких конкретных данных о положении дел командование окружённых частей не имело, связь отсутствовала. Да и перемещение большой группой стало невозможным – даже при незначительном скоплении людей налетала немецкая авиация и буквально в упор обстреливала их из пулемётов и забрасывала мелкими бомбами. Так, полуголодные, в оборванном обмундировании, а многие в окровавленных бинтах, на фоне сожжённых деревень, горевших полей с неубранным урожаем, но ещё на что-то надеясь, мы продолжали двигаться на Восток.
Как-то наткнулись на развёрнутый палаточный полевой госпиталь – обстановка была ужасной, раненые лежали на земле, стояли жаркие дни, и на запах, исходивший из гнойных ран, слетались стаи мух. Перевязочного материала, медикаментов и продуктов питания почти не было, и оставшийся с ранеными медицинский персонал не знал, что делать дальше. Кто-то ещё надеялся, что приедут повозки и увезут раненых в тыл. Ничем не могли помочь и мы. Врачи госпиталя говорили, что в таком положении оказались и другие полевые медицинские учреждения. Не трудно представить, что ожидало их в недалёком будущем.
Об обстановке, сложившейся на Западном фронте в начальный период войны, потом будет написано много книг и создано много кинофильмов – мы же оказались живыми свидетелями тех трагических событий. Оглядываясь назад, невольно удивляешься, как люди смогли выстоять в таких условиях, а главным из них была безысходность. Однажды пришлось видеть уже не молодого, в высоком звании, командира, на гимнастерке которого были боевые ордена ещё со времён гражданской войны. Он сидел, охватив голову, а по его щекам текли слёзы. Плакал человек, который ранее бывал во многих, далеко не простых, боевых переплётах. Были случаи, когда некоторые вообще всего этого вынести не смогли.
За короткий срок, в сравнительном отношении, мы понесли самые большие потери в живой силе и технике. Такой ценой пришлось оплатить просчёты высшего руководства, в том числе и командования Западным округом. Уже были слухи, что командование округом освобождено от занимаемых должностей.
Дальше мы двигались небольшими группами и только в ночное время. Нашу группу возглавлял начальник медицинской службы нашего полка, военный врач третьего ранга Матвеев Р.И. Из медиков в группе были ещё врач Журавлёв Н.И. и фельдшер Мефодиев А.Н, тоже из нашего, теперь уже бывшего, полкового медицинского пункта. Матвеев ранее работал в системе НКВД города Витебска и, рассчитывая на возможно сохранившиеся прошлые связи, принял решение идти в направлении этого города.
Однажды местные жители, а с ними мы вынуждены были общаться, чтобы избежать встречи с немцами, указали нам место, где немцы проложили подземный кабель связи. У меня возникла мысль, что надо попытаться его перерубить. Матвеев этот замысел одобрил, приказал остановиться и продумать, как лучше его выполнить. Мы узнали, что кабель охраняется сменными патрулями из местных полицейских – немцы в захваченных деревнях сразу же назначали старост. Найти желающих на эти посты не составляло большого труда, среди местного населения кто-то просто был недоволен советской властью, тем более, что немцы обещали за это хорошую оплату. Да и вообще невыполнение решения немецкого командования грозило самыми тяжёлыми последствиями.
Мы уточнили, что патрулируют на этом участке двое полицейских, а смена их производится каждый час. Ну а дальше, как говорится, дело техники. Для выполнения задуманного назначили меня и ещё двух ребят покрепче. Выбрали на маршруте движения патрулей место для засады и, когда подошли патрули, мы быстрым рывком скрутили и связали этих прислужников третьего рейха. Уложив их на землю, мы лопатой и топором вскрыли и перерубили проволочные витки кабеля. Для этого потребовалось немало усилий, и мы это почувствовали по образовавшимся на наших ладонях мозолям. Сломав берданки полицейских, мы положили их рядом со связанными владельцами и предупредили, чтобы они оставались до прихода немцев, сказав, что иначе немцы их просто расстреляют за плохое служение фюреру. А найдя полицейских связанными, да вдобавок, с изрядными кровоподтёками на лицах, немцы ещё могли бы сохранить им жизнь. Да и нам жаль было этих юнцов, которые, порой ради бравады, вступали в ряды полицейских. Не трудно представить, каких хлопот мы доставили немцам, чтобы восстановить связь, тем более, что десятки проволочек кабеля, наверное, требовалось соединить в определенной последовательности, а сделать это после нашего вмешательства было не так просто. Оставили и записку, что это работа бойцов Красной Армии.
Кстати, об упомянутых берданках. Это наименование однозарядной винтовки калибра 10,67мм, состоявшей на вооружении русской армии в Х1Х веке. Ну а задерживаться нам здесь было нельзя, и мы пошли дальше по направлению к Витебску. Совсем недавно из этого города в воинском эшелоне мы проделали почти 300-километровый путь к границе, а теперь, преодолевая те же километры, снова возвращались в этот город, но уже пешком, и став уже совсем другими, чем тогда, и в совершенно иной обстановке. Другой стала вся страна.
При подходе к Витебску Матвеев и Журавлёв ушли в город, а мы с Мефодиевым пошли в село, где он когда-то работал в медпункте. Остальные ребята, шедшие в составе нашей группы, ушли в соседние районы, где у кого-то были родные или знакомые. У Матвеева, как начальника медицинской службы полка, сохранилась войсковая печать, и он нам оформил справки, подтверждающие, что мы были в заключении и освобождены по отбытии срока наказания. Дата освобождения, конечно, была указана предвоенная. Ну а легенду о причине осуждения придумать было не трудно.
Прибыв в село, мы остановились в доме у знакомых Мефодиева, и с этого момента начался период пребывания на оккупированной территории. Был уже конец лета, крестьяне убирали урожай. Они с удовольствием приняли мою помощь в этой работе и обеспечивали меня питанием. Мы знакомились с настроением местного населения, ведь даже при разговоре в процессе общения нужно было соблюдать осторожность. Очень пригодились прежние знакомства Мефодиева – многих местных жителей он хорошо знал ещё по прошлой работе в медпункте. Так постепенно создавался своего рода актив, что позволило расширить возможности для получения информации о происходящих событиях и обстановке в целом. Следует отметить, что преобладающая часть населения поддерживала советский строй и с ненавистью относилась к немецким захватчикам, которые буквально бесчинствовали в отношении местных жителей. Многие уже знали о гибели на фронте своих близких, что не только усиливало это чувство, но и сближало людей, оказавшихся в такой страшной беде. Задача нашего актива состояла в том, чтобы подготовить население к участию в борьбе против оккупантов. До нас доходили известия, что такая работа ведётся практически на всей территории Белоруссии. Возглавили её бывшие местные работники партийных и государственных учреждений, а также оставшиеся здесь бывшие воины Красной Армии. А руководителем нашей группы стал Матвеев. Так готовилась база для партизанского движения.
В числе бесчинств, чинимых немцами на оккупированной территории, особенно чудовищной была политика истребления еврейского населения. Без каких-либо мотивов, руководствуясь лишь национальным признаком, немцы вывозили евреев за пределы населённых пунктов и расстреливали. Занимались этим специальные карательные отряды. В этой связи не совсем приятная история произошла однажды и со мной. По каким-то делам я оказался в районном центре, совсем небольшом городке, скорее даже посёлке городского типа – Бешенковичи. И вдруг ко мне подошли два немца и, сказав «юде», повели меня куда-то по улице. То ли им моя тёмная шевелюра не понравилась, или ещё по каким-то признакам меня приняли за еврея и привели в комендатуру. О чём они говорили, я понимал плохо, но в конце разговора комендант рукой показал куда-то вниз. Конвоиры вывели меня из кабинета, и мы стали спускаться по лестнице. Не трудно было догадаться, чем всё это может кончиться. Настроение стало самым паршивым, тем более, что предпринять что-то я просто был не в состоянии.
И тут вмешалась судьба, а она, к моему счастью, на сей раз не стала «судьбой-злодейкой». На одной лестничной площадке я увидел поднимавшегося Матвеева, он тоже увидел меня и, к изумлению немцев, стал меня обнимать. Затем что-то сказал им на довольно сносном немецком языке, и мы снова поднялись в кабинет коменданта. Здесь, уже в присутствии переводчика, Матвеев стал рассказывать, что мы вместе были в заключении, показал мою справку об освобождении и каким-то чудом сохранившийся диплом об окончании медицинского техникума. Он пояснил, что в обоих документах стоит не только русская фамилия, но и отчество значится «Иванович», а евреев с таким отчеством вообще не бывает. Так была подтверждена моя принадлежность к русской национальности. Возможно, в последующие годы этих доводов было бы недостаточно, но тогда, в самом начале войны, немцы, имея успех на фронте и предвидя быструю победу, старались показать себя освободителями и даже добренькими. Исключением было их отношение к партизанам и лицам, связанных с ними, и евреям.
А далее вообще произошло, как бывает только в сказках. Матвеев сказал, что я назначен фельдшером в медпункт в одну из ближайших деревень. Комендант вызвал солдата, наверное, писаря, и он оформил об этом соответствующий документ. Затем комендант, отпустив конвоиров, пригласил нас выпить кофе. Матвеев, сославшись на занятость, извинился и ушёл – оставаться ему в комендатуре было рискованно, так как в процессе такой приятной встречи мы непроизвольно могли сказать то, чего нельзя, естественно, было говорить в кабинете немецкого коменданта. Матвеев оставил адрес, куда я должен прийти из комендатуры. Так что мне одному пришлось разделить с комендантом предложенное «угощение». Вот так, совпадением ряда обстоятельств, неожиданно изменилась моя участь. Кстати, в полученной справке была приписка о том, что мне разрешено хождение после комендантского часа, что было чрезвычайно важно для того времени и положения, в котором мы оказались.
Из комендатуры я вышел как будто бы заново, а может быть «в сорочке» рожденный. Потом, во время беседы, Матвеев рассказал, что в Витебске он встретился со старыми знакомыми, которых обком партии, теперь уже находящийся на подпольном положении, оставил для организации в области партизанского движения. С этой целью важно было иметь людей, которые могли бы работать в местных учреждениях на легальном положении. Поскольку в Витебске знали, что Матвеев ранее работал в системе НКВД, оставаться ему в этом городе было нельзя, и он был направлен в Бешенковичи, где и стал главным врачом районной больницы. Детали всей процедуры этого назначения, а подобное имело место в самых разнообразных направлениях, мне не известны, но сам факт наличия легально работающих в различных учреждениях наших людей, во многом способствовал решению задач по организации партизанского движения.
В то же время над ними, образно говоря, постоянно висел Дамоклов меч в виде неусыпного надзора представителей немецких административных структур, и малейшая неосторожность могла стоить им жизни. Они понимали это, но шла война, и весь народ, не считаясь ни с чем, делал всё для освобождения своей страны от фашистских захватчиков. Этой цели было подчинено всё, и чувство страха уходило куда-то на задний план. Нам уже было известно о случаях, когда такие товарищи по доносу предателей, в том числе и своих знакомых, погибли в застенках гестапо. Вот так отдавали свои жизни истинные патриоты, работавшие в тылу врага на легальном положении.
Ну а тогда, во время встречи, с Матвеевым были обсуждены многие вопросы дальнейших действий. Он же сообщил приятную новость – в том медпункте, где мне предстояло работать, заведующим был наш врач Журавлёв. Это назначение было так же осуществлено Матвеевым. Теперь мы, все четверо из бывшего полкового медицинского пункта, стали легальными работниками лечебных учреждений на территории оккупированной Белоруссии. Всё это расширило наши возможности. Мы стали общаться с более широким кругом людей, представителей самых различных слоев населения. Но всё это потребовало от нас максимальной осторожности в своих действиях. Мы знали, что у немцев есть завербованные осведомители из числа местных жителей, так что даже неосторожно сказанное слово могло иметь самые печальные последствия. А кто-то из нас вообще по каким-то причинам мог кому-то из этих осведомителей не понравиться. Ну а для написания доноса, как известно, большого ума не требуется.
Наш медицинский пункт располагался в селе, примерно в 15 километрах от города Бешенковичи, и обслуживал население нескольких деревень. На приём приходили жители по поводу самых различных заболеваний, и мы им оказывали необходимую помощь. К сожалению, оснащение медпункта и ассортимент лекарственных препаратов были довольно скудными, недоставало даже перевязочного материала. Поэтому некоторых больных приходилось направлять в районную больницу, где работал Матвеев. Он же, по мере возможности, обеспечивал всем необходимым и наш медицинский пункт. С этой целью я или Журавлёв на повозке ездили к нему в больницу. Одновременно получали и информацию об обстановке на фронте и событиях на местах. Так, осенью 1941 года, мы узнали о тяжёлых боях под Москвой, о героизме панфиловцев и вообще всех воинов, защищавших нашу столицу. Во второй половине ноября немцы захватили город Клин и продолжали продвигаться к Москве, достигнув железнодорожной станции Крюково. Бои велись уже на самых ближних подступах к Москве. Для меня эти известия были особенно тяжкими, поскольку речь шла об оккупации фашистами моей малой родины, родной деревни, где я родился и провёл своё детство. А будучи очевидцем того, как вели себя немцы на оккупированной территории, невольно тревожила судьба родителей и сестёр, да и вообще жителей родной деревни.
Над Москвой нависла серьёзная угроза. На её оборону были мобилизованы все имеющиеся возможности, в том числе и создаваемые дивизии из ополченцев – жителей столицы. Мы знали, что несмотря на всю сложность обстановки, руководством страны 6-го ноября 1941 года на станции метро «Маяковская» было проведено торжественное собрание, посвященное 24-й годовщине Октябрьской революции, а 7-го ноября состоялся знаменитый военный парад на Красной площади. Перед воинами с речью выступил Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин, после чего участники парада сразу направлялись на фронт. Нас Матвеев информировал об ожесточённых сражениях, развернувшихся на подступах к Москве. Эта информация была очень ценной, поскольку немецкое командование на оккупированной территории распространяло листовки о взятии ими Москвы. Всё это вселяло надежду. Получаемую от Матвеева информацию, мы использовали для разоблачения немецкой пропаганды. Эта, казалась бы незначительная работа, на самом деле имела важное практическое значение – нужно было рассеять у населения пессимистическое настроение и укрепить веру в нашу победу над фашистскими захватчиками. Без этого нельзя было рассчитывать на нужную эффективность партизанского движения в целом. А во второй половине декабря, при очередной поездке к Матвееву, мы узнали приятную новость об успешном контрнаступлении наших войск под Москвой. В результате этого контрнаступления была разгромлена крупная военная группировка противника, а фронт отодвинут от столицы на 150 километров. Мне это известие было вдвойне радостным, ведь были освобождены от оккупантов родные для меня места. Было и печальное известие – о зверской расправе гитлеровцев с партизанкой, 18-летней Зоей Космодемьянской.
Московская битва имела важное не только военное, но и политическое значение – был развеян миф о непобедимости немецкой армии.
К зиме 1942-го года мы уже знали многих местных жителей, которые готовы были оказывать помощь в борьбе против немецких захватчиков. Наша задача состояла в расширении круга активистов, с тем, чтобы, пользуясь имеющимися у нас сведениями, рассказывать населению об истинной обстановке, и прежде всего, на фронте. Под видом вызова к больному мы собирались у надёжных товарищей, которые нас информировали о настроении жителей и называли тех, с кем нужно быть особенно осторожными. Из них выделяли одного «обрусевшего» немца, проживавшего в соседней деревне, фельдшера по специальности, не скрывающего чувства удовлетворения от прихода своих собратьев. Такие сведения были весьма ценными, так как нужно было создавать сеть связных и явочные квартиры в интересах последующих партизанских действий.
Немцы довольно часто приезжали в местные деревни и буквально грабили крестьян, забирая домашнюю живность, яйца, молоко и обрекая жителей на голодное существование. Для того, чтобы хоть как-то оградить население от подобных наездов немцев, мы использовали «свое служебное положение». Дело в том, что на оккупированной территории из-за резкого ухудшения бытовых условий возросло число случаев заразных заболеваний и, прежде всего, сыпного тифа. Немцам это было хорошо известно, и им запрещалось бывать в деревнях, где имелись такие больные. Когда нас приглашали к больному, если у него была повышена температура, мы ставили диагноз сыпного тифа, сообщали об этом старосте деревни и говорили ему, что на обоих концах деревни, на дороге, нужно установить щиты с надписью, что в деревне сыпной тиф. Текст надписи состоял всего из четырёх слов, причём два первых в русской транскрипции означали немецкое названия сыпного тифа. Выглядело это так: «Флекс тифус. Сыпной тиф». Матвеев говорил нам, что немецкое командование обязывало старост информировать немцев о таких случаях, что они и делали, ссылаясь на наш «диагноз». Не трудно представить, чем всё это могло закончиться, особенно тогда, когда наш «сыпнотифозный» больной спустя два-три дня переставал температурить и поправлялся от таблеток, которые мы ему прописали. Особенно мы опасались упомянутого ранее фельдшера-немца, которому не трудно было догадаться об истинном положении. А это, при его профашистской позиции, могло привести к серьёзным и неприятным последствиям. Забегая вперёд, отмечу – уже будучи в партизанском отряде, мы узнали, что по доносу этого фельдшера погиб один наш связной. За такое предательство командованием отряда, руководствуясь законами военного времени, были немедленно приняты соответствующие меры, что в итоге умерило пыл любителей подобных доносов.
Эффект же от наших «профессиональных» действий был существенным – число деревень с сыпным тифом росло, пишу название этой болезни без кавычек, так как в ряде случаев, причём, довольно часто, это был действительно сыпной тиф. А «визиты» немцев в окрестные деревни заметно сократились, и жители получали хоть какую-то передышку.
Мы продолжали встречаться у Матвеева, делились впечатлениями, планами на будущее и, как всегда, получали информацию о положении на фронтах. Уже было известно о создании в некоторых районах партизанских групп и отрядов. Знали об этом и немцы. Их командование стало создавать специальные подразделения для борьбы с партизанами. Усилился контроль со стороны гестапо за русскими, работавшими в их учреждениях, и вообще за действиями местного населения. Гестапо – это немецкая служба безопасности, которая вошла в историю, как самая жестокая организация. Понятно, что и с нашей стороны подобная обстановка требовала максимальной осторожности во всех своих действиях.
Так незаметно прошли зимние месяцы. А весной, уже 1942 года, как-то к нам на прием пришёл больной, который после осмотра неожиданно попросил дать ему кое-что из перевязочного материала и наиболее ходовых медикаментов. Несмотря на нашу «бедность», мы удовлетворили его просьбу, и конечно, поняли, что берёт он это не для своих нужд. Таких посещений было несколько, мы сообщили о них Матвееву, и он сказал, что по имеющимся у него сведениям, в лесу, недалеко от нашего села, действует подпольная группа по организации партизанского отряда. Таким образом, наши догадки подтвердились, да и наш больной как-то проникся к нам доверием, и – по решению своего начальства – сказал нам то же самое, добавив, что в создаваемом отряде потребуются и медицинские работники. Мы поняли также, что руководство этой группы по своим каналам получило о нас интересующие его сведения. Без этого, естественно, никакие доверительные беседы были бы невозможны. Понятно, что не случайным было и упоминание о медицинских работниках. Обо всём этом мы рассказали Матвееву, и было принято решение, что мне и Журавлёву нужно готовиться к уходу в партизанскую группу. К тому же и обстановка становилась всё более беспокойной. Наши доверенные сообщили, что нами стали интересоваться местные полицейские, а что за этим может последовать, пояснять не нужно.
В общем, в начале лета того же года, по договоренности с нашим знакомым пациентом, ночью на повозке приехали товарищи из группы, мы погрузили всё, что можно было взять с собой из медпункта, свою зимнюю одежду и обувь, сменное белье и другие предметы обихода. В условиях пребывания в лесу любая вещь могла оказаться полезной, никакого планового снабжения, конечно, не было, и рассчитывать нужно было только на себя. На этой же повозке мы и прибыли к месту своего дальнейшего пребывания. Так, распрощавшись с медпунктом и своим легальным положением, мы с Журавлёвым вступили в новый этап своей жизни, не ведая, конечно, с какими «сюрпризами» нам придётся встретиться в будущем.
ПАРТИЗАНСКИЕ БУДНИ
Лесной массив, где размещалась партизанская группа, простирался на многие километры. С одной стороны лес был довольно сильно заболочен. В момент нашего прихода в группе насчитывалось человек 15, в основном это были работники местных партийных, комсомольских и административных органов власти. Приняли нас с радушием, да другого и быть не могло – у нас была общая цель, для достижения которой предстояло пройти в тылу врага трудный и небезопасный путь борьбы с немецкими захватчиками. Возможно, об этом не стоило бы так говорить, но слишком суровой была реальность того военного времени.
Группа обосновалась в лесу ещё до наступления тепла, и для размещения были оборудованы землянки. В летнее же время пользовались обычными шалашами. Общими усилиями был построен просторный шалаш, в котором оборудовали медицинский пункт.
Вполне понятно, что группа, из-за своей малочисленности и почти не имея оружия, вести какие-либо активные боевые действия была не в состоянии. В отличие от других партизанских отрядов, создаваемых на базе оперативных групп, специально засылаемых в тыл врага и состоящих из кадровых командиров, наш отряд формировался самостоятельно по инициативе местных партийных работников и других представителей советской власти. Поэтому основная задача группы на этом этапе заключалась в увеличении численного состава. Причем, сделать это нужно было в максимально короткий срок. И эта задача была успешно выполнена – буквально через месяц в отряд прибыло более 100 человек, многие со своим оружием, отечественными и немецкими винтовками, гранатами, найденными в местах сражений, или обычными охотничьими ружьями. В числе пришедших было много тех, кто, выйдя из окружения, остался в тылу врага и принимал участие в организации партизанского движения. Численность отряда росла, и в последующем расширялась система связи и территория, контролируемая отрядом.
Так сформировался наш партизанский отряд под номером «4», вошедший в состав партизанской бригады, которой командовал Короткин. Командиром же нашего отряда стал Левкович, а комиссаром – Эрдман, бывший работник одного районного комитета партии. Имена и отчество их, за давностью лет, в памяти не сохранились.
Создан был такой довольно большой отряд, причём, в короткие сроки, в результате объёмной и кропотливой предварительной работы, проделанной с населением активом по организации партизанского движения, о чем уже упоминалось ранее. Отряд был поделён на взводы, были организованы партийная и комсомольская организации, назначены ответственные за материально-техническое обеспечение и т.п. Меня официально назначили фельдшером и избрали в состав комитета комсомола, а Журавлёв стал врачом отряда и вошёл в состав партийной организации. Все эти организационные мероприятия были проведены чётко и в короткие сроки, как того и требовала обстановка военного времени.
Уже в этот организационный период, наряду с продолжающейся работой по увеличению численности, командованием отряда осуществлялись и вооружённые вылазки самого различного характера. Как-то связные из деревни сообщили о времени и месте предстоящего движения обоза конных повозок, перевозившего груз по заданию немецкого командования. К назначенному месту была направлена группа партизан, и обоз, сопровождаемый двумя или тремя полицейскими, был захвачен без единого выстрела и доставлен в место расположения отряда. А у полицейских забрали оружие, о чём им выдали справку от имени народных мстителей, и отпустили на все четыре стороны. Среди доставленного груза оказался перевязочный материал и некоторые медикаменты, чему мы, конечно, порадовались. Да и в последующем мы пользовались, в основном, трофейным медицинским имуществом, добытым в результате нападения на немецкие колонны.
Подобные нападения были, пожалуй, самыми массовыми среди прочих боевых операций, проводимых отрядом летом 1942 года. Примерно в 10-12-ти километрах от места дислокации отряда проходила шоссейная дорога Полоцк – Витебск, являвшаяся одной из основных магистралей для доставки военного имущества и перевозки солдат в действующую на этом участке фронта немецкую армию. На протяжении нескольких километров эта дорога шла по лесному массиву, где размещался наш отряд. После того, как разведчики выбрали удобное место для засады, конечно, в стороне от нашей базы, специально подготовленная группа шла к назначенному месту и располагалась метрах в 70-80-ти от шоссе. С появлением автоколонны, обычно 2-3 машины в сопровождении нескольких солдат, наша группа открывала огонь из автоматов (трофейных) и нашего ручного пулемета (его принёс один местный житель, ставший партизаном), стреляя по кабинам и колёсам машин. Водители, как правило, погибали, ведь стрельба велась в упор, и машины останавливались или сваливались в кювет. Товарищи из группы, кроме ручного пулемётчика и меня, подбегали к машинам, забирали оружие и всё другое, что можно было унести, возвращалась к нам и мы, нагрузившись трофеями, уходили на базу. Делать всё нужно было быстро – движение на трассе было довольно интенсивным и могла подойти очередная колонна, в том числе и с солдатами, а ввязываться в бой в такой обстановке не имело никакого смысла.
Правда иногда, ради любопытства, мы, оставаясь в укрытии, с интересом наблюдали, как вели себя немцы, прибывшие с очередной колонной. Мы отчетливо слышали, как они выкрикивали слова «швайн партизан» (свиньи партизанские) и ругались на своём языке. Кстати, слово «швайн» было у немцев в широком ходу и при обращении с местными жителями. Ругаясь, немцы продолжали, конечно, считать себя представителями самой культурной нации. В подтверждение своего недовольства от увиденного, немцы открывали огонь в обе стороны леса и уезжали, докладывая потом своему начальству об уничтожении ими большой группы партизан. Вполне понятно, что за проявленное «геройство» они получали очередные звания и награды. О такой практике мы узнавали через своих связных. Ну а мы, без потерь, но с трофеями, возвращались на свою базу.
В качестве трофеев мы брали и немецкое обмундирование, которое использовали при проведении некоторых операций. Подобные действия на шоссе обходились почти без потерь с нашей стороны. Из оставшихся в живых немцев, мы забирали с собой одного-двух для получения нужной информации, а кого-то иногда отпускали, конечно, без оружия, на все четыре стороны. Отпущенные солдаты, после такого «свидания» с партизанами, нормальными вояками уже не будут. В данном случае значительно важнее было то, что такие наши действия подрывали моральный дух немецких солдат, они перестали себя чувствовать хозяевами на оккупированной территории, а неизвестность, где и когда они подвергнутся нападению, и неуверенность в своём завтрашнем дне невольно вызывали чувство страха – качество, существенным образом снижающее боеспособность любой армии. Хорошо помню, как проводились такие операции, потому что в качестве фельдшера меня всегда включали в состав групп, уходящих на боевые задания.
С таким положением дел на дорогах немцы мириться не могли, и вскоре, в качестве одной из мер, они провели двустороннюю вырубку деревьев на расстоянии примерно 100 метров от шоссе. К их сожалению эта мера не облегчила положение, поскольку 100-метровое расстояние не являлось препятствием для ведения прицельного огня из огнестрельного оружия.
В отряде были и сапёры, они научились делать мины из обычных толовых шашек. Имелись трофейные и наши отечественные мины с мест прошедших боёв. Сапёры, обычно два человека, брали мины и устанавливали их в местах, где шоссе делает изгиб, или на небольших мостах. Как правило, одновременно, на удалении 30-40 метров, закладывалась вторая мина. После тщательной маскировки мин, сапёры со шнуром от взрывателя, закреплённого на мине, отходили в лес и останавливались так, чтобы видеть друг друга. А когда передняя машина, следовавшей по шоссе колонны (от поездок на одиночных машинах немцы уже отказались), оказывалась рядом с миной, сапёр дёргал шнур и мина взрывалась. Подбитая машина останавливалась или сваливалась в кювет. Останавливались и остальные машины. Сопровождавшие колонну немцы подбегали к месту взрыва, оказывали раненым помощь, выкрикивая привычное «швайн». Одновременно открывали огонь из автоматов в сторону леса (вглубь его немцев после наших вылазок и на канате затащить было невозможно). Перегрузив всё с подбитой машины, колонна продолжала движение, полагая, что дальше ей ничего не грозит. Но буквально через одну минуту взрывалась вторая мина, и картина повторялась. Если же во встречном направлении двигалась другая колонна, её первую машину ожидала такая же участь. Ну а сапёры всегда без потерь возвращались в лагерь и делились впечатлениями о своем «походе». Не трудно представить, какое настроение оставалось у немцев от подобных наших действий, тем более, что к осени 1942 года партизанское движение практически охватило всю территорию Белоруссии.
Как уже упоминалось, немецкое командование в деревнях назначало старост и полицейских и с их помощью планировало установить новый порядок на оккупированной территории. Сущность этого кровавого порядка хорошо известна, и поэтому наш отряд предпринимал всё, чтобы свести до минимума влияние представителей новой власти. Через связных нам были известны имена всех старост и полицейских, а также их дома. Мы знали, что свои центры полицейские организовывали, как правило, в зданиях бывших сельсоветов, и расположение этих зданий нам также было хорошо известно. В ночное время полицейские оставляли там дежурную группу из двух-трех человек, остальные расходились по своим домам.
Располагая этими сведениями, в деревню, где имелся такой сельсовет, в ночное время направлялось отделение партизан, обычно 6-7 человек. В составе отделения был обязательно хотя бы один человек, проживавший до вступления в отряд в этой деревне. Зная каждую тропинку, мы скрытно подходили к зданию сельсовета, двое или трое партизан оставались снаружи, а остальные врывались в здание. Сорвать деревенскую дверь с крючка не составляло большого труда; делалось это быстро, так что находившиеся там полицейские, а кто-то из них ещё и дремал, не успевали даже понять, что произошло. Наши ребята, забрав оружие полицейских и наказав им оставаться в помещении, а полицейские конечно знали, что последует, если они поступят иначе, и, взяв с собой одного из пленённых, покидали здание. Затем группа шла к ближайшему дому, где проживал ещё кто-то из полицейских. Сопровождающий нас стучал в окно и, назвав себя, просил открыть дверь. Ну а дальше все было просто – двое из состава группы входили в избу, забирали оружие и уходили, оставив в изумлении ещё не пришедших в себя после сна домочадцев. Таким же образом разоружали и остальных. Обычно в деревне, где находился сельсовет, их было не более пяти человек. В заключение мы шли к старосте, вручали ему справку о том, что полицейские его деревни были разоружены партизанами. Старосту и полицейских мы предупреждали, чтобы они не проявляли особой активности в своем служении немцам. На всю такую операцию уходило обычно 30-40 минут.
Во время уборки урожая немецкое командование давало задание старостам деревень на вывоз зерна в склады немецкой комендатуры, находящейся в городе. Эти задания были просто грабительскими, и если бы они выполнялись, крестьяне вымерли бы с голоду. Допустить этого мы не могли. Нам сообщали, когда и в каком сопровождении обоз с зерном (обычно три-четыре повозки) будет направлен в город. Партизаны из числа местных жителей хорошо знали все дороги, да и вообще, всю местность, и в указанный срок к выбранному участку дороги направлялась группа из 4-5 человек. При подходе обоза мы выходили на дорогу и останавливали повозки. Сопротивления, за редким исключением, полицейские не оказывали, ибо знали, чем для них это может окончиться. Ну а мы, забрав у полицейских оружие, на этих же повозках возвращались в деревню, откуда было вывезено зерно. Передавали повозки старосте и говорили ему, чтобы зерно было немедленно роздано жителям. Одновременно выдавали и справку о том, что зерно и оружие было изъято партизанами. А полицейские возвращались позднее пешком и без оружия, но живыми и невредимыми. В последующем эти вояки невольно задумывались, прежде чем предпринять какие-либо действия.
Иногда часть зерна мы забирали в отряд и отправляли его в штаб бригады, откуда уже сформировавшимся обозом зерно переправлялось через линию фронта и передавалось Красной Армии. Такие сложные операции не всегда проходили гладко. Были и потери, но тем не менее, наша действующая армия получала от партизан определенную материальную поддержку, поскольку подобные мероприятия проводились на многих направлениях и практически всеми партизанскими отрядами, действовавшими на оккупированной территории. Насколько помнится, с территории, где действовал наш отряд, весь собранный в 1942 году урожай остался у жителей. А к осени 1942 года зона действия нашего отряда составляла примерно 500 квадратных километров. С учётом таких же действий всех партизанских отрядов «поживиться» дарами природы в Белоруссии немцам в желаемых масштабах не удавалось. Это, естественно, усиливало у них чувство ненависти к «швайн» партизанам. За все эти события, и вообще, за сложившуюся обстановку в районе, где действовал наш отряд, коменданту города Бешенковичи, как не обеспечившему нужный для немцев порядок, безусловно, был нагоняй от начальства. Впрочем, имеющимися в его распоряжении силами и любой другой комендант поддерживать такой порядок был бы не в состоянии. В общем, комендант оказался просто в роли стрелочника. И вспомнилось, как всего какой-то год назад этот комендант в благостном расположении духа угощал меня завтраком в своей резиденции. Вот так на оккупированной территории изменилась обстановка в результате многообразной деятельности партизанских отрядов, поддерживаемой всем местным населением.
К осени 1942 года в нашем отряде было уже около 200 человек, улучшилось положение с вооружением, появились ручные и станковые пулеметы Максим, правда, не в таком количестве, как хотелось бы, но мы уже чувствовали себя вполне самостоятельным боевым подразделением. Большое внимание уделялось формированию и подготовке разведывательных и специальных оперативных групп, в том числе и минёров. Была создана хозяйственная служба – нужно было обеспечить питанием людей и кормами лошадей, организовать помывку людей и стирку белья, решать многие вопросы по подготовке к действиям в зимних условиях. В отряде были и женщины, преимущественно жёны и родственницы бывших партийных работников, которым, по понятным причинам, нельзя было оставаться в местах своего прежнего проживания. Среди них оказалась одна медицинская сестра, ставшая нашей помощницей. «Боевой» работы у нас, медиков, было немного, раненых было мало, но люди болели, получали различные травмы и, естественно, нуждались в нашей помощи.
Кстати, в это время командир отряда сказал мне, что по линии Центрального штаба партизанского движения мои родители будут получать мое, как фельдшера, денежное довольствие (так в армии именуют зарплату). Таким образом в нашей семье узнали, что я жив и нахожусь в партизанском отряде. Это, конечно, было радостным известием, хотя возможности обмениваться письмами ещё не было.
Для пополнения запасов лекарств и других предметов медицинского назначения однажды мне было поручено ехать в Бешенковичи, встретиться с Матвеевым и получить необходимое. До города было около 25 километров, и я поехал верхом на лошади. Недалеко от берега Западной Двины (город находился на другом её берегу) я оставил лошадь у «нашего» местного жителя и стал дожидаться парома. Этот же товарищ рассказал, что накануне на берегу реки немцы расстреляли большую группу евреев – женщин, стариков, детей. Мы побывали на месте расстрела и захоронения, и глазам представилась жуткая картина. Казалось, что земля ещё дышит и издаёт какие-то звуки. Нам было известно, что немцы в подобных случаях сбрасывали в ров всех, в том числе и тех, кто ещё был жив, засыпая тела лишь небольшим слоем земли. Вот такой «новый» порядок устанавливали немцы на всей оккупированной территории.
Переправившись на пароме через реку, я пошел в больницу, где работал Матвеев. При встрече он сказал мне, что с момента моего и Журавлёва ухода в отряд, его отношения с комендантом города изменились в худшую сторону (ведь на работу в медпункт нас рекомендовал Матвеев), и в связи с этим его уже вызывали в комендатуру. Чем могло это закончиться, понятно без пояснений. Если бы не одно обстоятельство. Оказалось, что староста деревни, где мы ранее проживали и где находился медпункт, написал в комендатуру заявление, в котором сообщил, что партизаны напали на медпункт, забрали имущество и силой увели с собой врача и фельдшера. В заявлении были указаны фамилии местных жителей, которые подтверждали изложенные в заявлении события. Сделал это староста, конечно, не с целью защиты Матвеева, о существовании которого не имел представления, а в собственных интересах – ведь иначе немцы могли обвинить его в плохом исполнении своих обязанностей по соблюдению «нового» порядка, со всеми вытекающими последствиями.
Действия нашего отряда доставляли немцам и самому коменданту города немало хлопот, что само по себе ухудшало отношение к работавшим легально в различных учреждениях. Естественно, и для Матвеева вся ситуация становилась более опасной. Он сообщил о готовящейся немцами крупной карательной операции против нашего отряда. Слухи об этом до нас доходили и ранее, но теперь они становились реальностью. Забрав подготовленные лекарства, я попрощался с Романом Игнатьевичем и отправился обратно в отряд. У причала на берегу реки я зашёл в туалет, а когда собрался выходить, увидел рядом двух рослых немцев (по форме одежды это были гестаповцы), которые схватили меня за плечи и стали выталкивать из туалета, попутно применяя резиновую дубинку. В городе, кроме Матвеева, я нигде не был, и подумалось, что кто-то из жителей деревни, где был наш медпункт, мог увидеть меня, и зная, что я ушёл «в лес», сказал об этом немцам. К сожалению, такие доносы, хотя и нечасто, но случались. Кстати, за подобные сведения немцы вознаграждали доносчика коровой, отобранной у такого же крестьянина, каким был и сам доносчик, и давали немного денег немецкими марками. В тот момент ни о каких коровах и марках я, конечно, не думал. Не было времени и для раздумий. Немцы, энергично вытолкнув меня наружу, повернули лицом к туалету, что-то говоря на своем языке, и я увидел на стене надпись – «ТОЛЬКО ДЛЯ НЕМЦЕВ». Затем, толкнув меня и произнеся уже привычное «швайн», они пошли по своим делам, а я с облегчением остался на причале, коря себя за допущенную оплошность – эту надпись я обязан был увидеть сразу. Случившаяся со мной неприятность ещё раз подтвердила, насколько важна осмотрительность, тем более в тылу врага. И нельзя делить происходящее на крупные и мелкие детали.
Прибыв в отряд, я рассказал о случившемся. Товарищи не без юмора давали советы на будущее, как лучше решать дела с естественными надобностями. Доложил командованию и о готовящейся против нашего отряда карательной операции. Впрочем, оно по своим каналам связи об этом уже знало. Вскоре стало известно, что немцы создают крупную войсковую группировку численностью до 5000 человек, имея в её составе бронетанковую технику и артиллерию, а в ходе самой операции будет участвовать и бомбардировочная авиация.
Вполне понятно, что вступать отряду в открытый затяжной бой с такой группировкой не имело никакого смысла. Понимали это и каратели. Поэтому основной своей задачей они считали то, что не даст нашему отряду выйти из леса. Чтобы заблокировать пути нашего ухода, они планировали создать заслоны в благоприятных для нашего прохождения местах, нанесение мощных артиллерийских и авиационных ударов по предполагаемому месту размещения отряда, лишив его, таким образом, возможности доставлять продукты и воду. А в последующем, сжав кольцо окружения, попытаться уничтожить ослабленный отряд.
Разгадать этот замысел немцев не представляло труда, и, учитывая сложности по согласованию действий со штабом бригады, было приняло решение о немедленном уходе. Для этого в нескольких шалашах вырыли котлованы и укрыли в них запасы продовольствия и другое имущество, которое при отходе мы не смогли бы взять с собой, поскольку единственным местом выхода был довольно большой заболоченный массив, примыкающий к лесу и совершенно непроходимый для колёсных повозок. А всё, что можно было взять с собой, упаковали в носимые вьюки и тюки для погрузки на верховых лошадей. Были заготовлены шесты и запас верёвок.
С помощью местных партизан, хорошо знавших эти места, были разработаны маршруты преодоления заболоченного массива. До соседнего сухого участка леса отряду нужно было пройти километров 10, и ещё километров 30 – до нового места дислокации.
Немецкая авиация ежедневно стала бомбить лесной массив, но немцы не знали точного места нахождения нашей базы, и от такой бомбежки потерь у нас не было. Таким же безрезультатным для немцев был и обстрел нашего леса из пушек и миномётов, хотя отдельные бомбы и снаряды разрывались вблизи землянок.
Немцы знали о труднопроходимом болотном массиве, поэтому никаких постов по его периметру не выставляли. Они просто представить себе не могли, что кто-то рискнёт идти по топям. Впрочем, если бы они вообще знали на что способен наш народ во имя спасения своей Родины, то, наверное, не раз подумали, прежде чем идти войной.
Вскоре наши посты заметили приближение отдельных групп противника к нашему лесу. Командование усилило эти посты, и в течение двух дней группы вели бой с передовыми подразделениями карателей. Эти действия не только преградили подход карателей к лесу, но и вынудили немцев привлечь дополнительные силы на наше направление. Отвлекая немецкие силы на себя, мы тем самым оказывали помощь соседнему отряду, против которого немцы организовали такую же карательную операцию.
В составе одной такой группы находился и я. В ходе боя появились раненые, пришлось оказывать им первую помощь и отправлять на базу, где их встречали врач и медсестра. С подходом к немцам подкрепления ввязываться в затяжной бой с превосходящими силами карателей, поддерживаемых бронетехникой и артиллерией, не имело смысла, и наши группы отошли на базу. С наступлением темноты отряд начал отход. Вьючный груз и двух раненых, которые не могли идти, сначала везли на повозках, а при подходе к заболоченным тропам, повозки были оставлены. Вьюки с грузом разместили на верховых лошадях, а раненых переложили на носилки.
Преодолеть путь по болоту нужно было за одну ночь – в светлое время нас обнаружили бы самолёты-разведчики, поскольку болото – это практически открытая местность, и весь отряд был бы просто расстрелян. Кроме личного оружия и вещевого мешка, все имели длинную палку, а в каждой колонне была создана специальная группа с запасом верёвок и обычных жердочек. Все остальное имущество отряда, как уже упоминалось, было закопано на некотором удалении от основной базы и тщательно замаскировано.
Во главе колонн шли партизаны из числа местных жителей. Вот так мы простились со своей базой и своим лесом, в котором знали уже все тропинки и который долгое время был для нас родным домом. Но более всего нас огорчало то, что приходится расставаться с налаженной системой связи с местным населением. Мы помнили, какое это нелегкое и небезопасное дело; и вот теперь, на новом месте, придётся начинать всё сначала. Впрочем, до нового места было ещё далеко, где, когда и каким оно будет, мы этого не знали. Нужно было ещё преодолеть, будучи окружёнными со всех сторон, многокилометровые топи.
С первых же шагов мы ощутили в сапогах неприятный холодок осенней болотной жижи. Местами вода достигала колен, и каждый шаг доставался с большим трудом, а ведь в отряде были и женщины. Шли «гуськом», любой неосторожный шаг в сторону – и можно оказаться в глубокой яме. Трудно было нагруженным вьюками лошадям, они, наверное, думали, почему хозяева заставили их идти по такой «дороге». Но эти безответные труженики мужественно шагали по топкой хляби.
К утру следующего дня мы вошли в кустарник, под ногами ещё хлюпала вода, но мы поняли, что болото осталось позади. Останавливаться в этом кустарнике, чтобы передохнуть и хотя бы немного привести себя в порядок, было нельзя – с рассветом нас обнаружили бы самолеты, спастись от их бомб и пулемётного огня в этом кустарнике было невозможно, и отряд оказался бы на грани уничтожения. Нужно было идти дальше, до более крупного лесного массива в 5-ти или 6-ти километрах, и сделать это надо до наступления полного рассвета. Казалось бы, расстояние небольшое, но нам после такой ночи для его преодоления потребовалось «включить», не знаю какое по счёту дыхание. Прошли уже многие годы, будут другие, и даже опасные эпизоды, но та ночь заняла в памяти особое место.
Дойдя до леса – кстати, всё обошлось без потерь, – мы стали приводить себя в порядок. Прежде всего нужно было хотя бы немного просушить одежду и обувь. Развели небольшие костры, используя только сухие сучья, переоделись в запасное бельё, всё мокрое развесили и разложили у костров. В общем, отряд стал похож на цыганский табор. Лошадям было проще – им не нужно было сушить одежду и обувь. Хозяйственники из взятых с собой продуктов приготовили завтрак, после чего мы стали оборудовать место своего размещения. И хотя командование объявило, что это временная стоянка, мы оборудовали углублённые шалаши, полом и одновременно постелью стал еловый лапник. Отдельный шалаш оборудовали под медицинский пункт.
Отряду предстояло наладить связи с местным населением, решить многие вопросы подготовки к зиме, уточнить состав и места нахождения немецких комендатур, блок-постов и полицейских групп. Ближайшим значительным населённым центром был город Полоцк (примерно в 30 километрах). Это был крупный железнодорожный узел и порт на берегу Западной Двины. Через Полоцк проходили шоссейные дороги, и он, в итоге, являлся важным стратегическим пунктом в немецком тылу. Отряду была поставлена задача – подыскать и оборудовать базу ближе к городу, изучить обстановку на железной дороге (движение воинских эшелонов, порядок охраны, систему мостов и другие детали) и готовиться к «железнодорожной» войне.
Из штаба бригады в отряд прибыли специалисты по минному делу, они принесли запас взрывчатки и другое оснащение, необходимое для подготовки и проведения взрывных работ, и приступили к обучению партизан нашего отряда, включённых в группы минёров, «премудростям» взрывного дела. В связи с передислокацией отряд испытывал недостаток в вооружении, продовольствии, медикаментах да практически во всём, поскольку многое осталось на прежней базе отряда. Поэтому остальные подразделения отряда совершали выходы к шоссе и нападали на колонны автомашин, используя такие же приемы, о которых уже упоминалось. Захваченные при этом трофеи были существенным подспорьем для обеспечения повседневной жизнедеятельности и создания необходимого резерва для предстоящих боевых действий по плану штаба бригады.
К зиме отряд передислоцировался ближе к городу Полоцк и разместился в заброшенной деревне, наполовину сгоревшей и практически без жителей. Постепенно удалось наладить связь с населением соседних деревень, конечно, не такую обширную, какой она была ранее, но всё же позволявшую получать необходимые сведения об окружающей обстановке.
В это время в отряд попали немецкие листовки, в которых сообщалось, что в результате успешной карательной операции в лесу под городом Бешенковичи был уничтожен партизанский отряд численностью около 1000 человек. Так мы узнали о своей «гибели». В это же время нашего врача Журавлёва назначили начальником медицинской службы партизанской бригады, и я стал главным «доктором» отряда – так меня называли товарищи.
Подготовленные группы подрывников стали выходить на железную дорогу Полоцк – Витебск для подрыва воинских эшелонов. Такие действия партизан проводились повсеместно и вошли в историю под названием «рельсовая война». Осуществлялись подрывы сравнительно просто. Группа минеров, обычно в составе 4-5 человек, направлялась к заранее выбранному месту, двое из них поднимались на полотно железной дороги, а остальные оставались на удалении для подстраховки. Минёры делали углубление под рельсом, закладывали мину, обычно это были толовые шашки, устанавливали взрыватель с бикфордовым шнуром, всё тщательно маскировалось, и минёры, разматывая шнур и заметая за собой оставляемые на снегу следы, спускались под откос. С приближением эшелона к месту заложенной мины минёр поджигал шнур и быстро возвращался к своим товарищам. Взорвавшаяся мина разрушала полотно дороги, и если взрыв происходил под паровозом, то будучи повреждённым, он останавливался, а прицепленные к нему первые вагоны или платформы под напором остальных вагонов или платформ обычно сходили с рельсов, падали под откос, и весь эшелон останавливался. Когда мы находились на опушке леса, то позволяли себе «роскошь» остаться на месте и наблюдать за действиями немцев. Охрана эшелона прежде всего включала сирену, пускала осветительные ракеты и открывала огонь из автоматов по сторонам. Довольно быстро прибывала ремонтная бригада, и начиналась работа по ликвидации последствий подрыва. Нередко приезжал наряд солдат, обычно с собаками. Они осматривали местность вблизи дороги и стреляли в сторону леса. В таких случаях мы быстренько уходили и возвращались на свою базу. Говорю «мы», потому что в качестве фельдшера я ходил, как уже упоминалось, на все подобные задания. К счастью, за редким исключением, всё обходилось благополучно, и поэтому оставаться «безработным» медиком было даже приятно.
Численный состав отряда в это время не пополнялся, и без того было много сложностей с размещением и организацией питания. А для ведения взрывных дел на железной дороге и нападений на автоколонны на шоссе вполне хватало имеющихся сил. Пришлось только принять одну женщину, её муж был партийным работником, и на прежнем местожительстве ей оставаться было нельзя. Пришла она с сыном лет 12-13-ти, он хорошо знал окрестности, принимал участие в разведке и ходил вместе со взрослыми на различные задания.
С наступлением зимы ухудшилось положение со снабжением отряда продуктами питания. Местные жители сами жили впроголодь и помогать нам не имели возможности, а трофейных продуктов, захваченных в результате нападения на автоколонны, было явно недостаточно. Две недели в отряде не было соли, пришлось уменьшить и без того скудные нормы суточного пайка и нужно было принимать срочные меры для разрешения возникшей проблемы. Командование отряда решило направить специальную группу партизан, в неё включили и меня, на место прежней базы отряда и привезти оставленные там запасы продовольствия,
Самым тщательным образом был выбран маршрут следования туда и обратно, и группа из десяти человек отправилась на выполнение этого нелегкого и необычного задания. Нам предстояло пройти более 30 километров, и сделать это нужно было за одну ночь – любая встреча с немцами могла сорвать выполнение задания. Вполне естественно, что воспользоваться прежним путем, через болото, по которому отряд выходил из окружения, в условиях заморозков было уже невозможно. С наступлением темноты наша группа двинулась в путь по разработанному маршруту. Первые часы со свежими силами шли довольно быстро, без каких-либо происшествий, и лишь пару раз останавливались на перекур. При подходе к бывшему нашему лесу, в ближайших к нему двух деревнях, удалось найти несколько санных повозок. Хозяевам подвод было сказано, что они через пару дней вернутся, а старостам выдали записки, что подводы взяты партизанами того отряда, который, согласно листовкам, был уничтожен три месяца назад. Не знаю, были ли в этих деревнях полицейские. Впрочем нам было не до них, если и были, то на действия против нас они бы не решились – знали, как поступают в таких случаях партизаны. Пока готовили подводы, местные сообщали семьям, что ушедшие в партизанский отряд их близкие живы и здоровы. Это было хорошим известием, поскольку с момента ухода отряда прошло уже много времени, связь отсутствовала, и родственники, естественно, беспокоились о судьбе своих близких, тем более, что немцы в листовках сообщали об уничтожении отряда.
На подводах мы и приехали на свою бывшую базу. Не знаю, были ли здесь немцы, но все наши шалаши остались не тронутыми. Всё имущество было погружено, и мы двинулись в обратный путь.
Ездовые, хорошо зная местность, выбирали самые глухие дороги, и обратный путь прошел тоже без происшествий. Не доезжая километров пяти до базы отряда, ездовые были оставлены на одном пустующем хуторе (лишние глаза отряду были не нужны). А мы на повозках с грузом поехали в отряд. Нашему возвращению, конечно, были все рады – привезённые крупы, мука, соль и кое-что из хозяйственного имущества позволили на какое-то время разрешить проблему обеспечения отряда питанием. Ну а подводы после разгрузки были возвращены их хозяевам, оставленным на хуторе.
Группы минёров отряда продолжали действовать на подрыве воинских эшелонов, хотя с каждым разом совершать такие вылазки становилось всё труднее. Немцы усилили охрану своих воинских эшелонов и патрулирование на железной дороге, стали практиковать пуск порожних платформ впереди эшелонов и вырубили участки леса, подходящие близко к полотну дороги. Приходилось искать новые места, нередко на значительном удалении от отряда. Иногда группа возвращалась, не найдя возможности выполнить задание. Иногда минёры просто подрывали заложенную под рельсы взрывчатку, не дожидаясь подхода эшелона. И если машинист очередного эшелона не замечал вызванных взрывом повреждений, все равно происходила авария. И независимо от степени возникших разрушений, требовалось немало времени для восстановления движения. Опыт показал, что задержка в доставке на фронт людских резервов или боеприпасов даже на десяток минут, мог самым пагубным для противника образом повлиять на исход ведущихся боевых действий. Продолжались выходы на шоссе и нападения на автоколонны. Здесь, как и повсюду, в стороны от дороги, обычно в пределах 100 метров, деревья были срублены, но у нас был уже опыт, как нужно действовать в различных условиях, и немцы всегда несли, пусть даже и небольшие, потери в людях и технике.
С развёртыванием партизанского движения усилились и карательные действия немцев, особенно против евреев и подозреваемых в связях с партизанами. Вспоминается случай, как однажды, в январе, на наш сторожевой пост пришли два пожилых человека, как потом оказалось, муж и жена. На них была грязная лёгкая, к тому же окровавленная, одежда. Они рассказали, как их, вместе с другими жителями, посадили в машину, вывезли за окраину деревни, построили около рва и стали расстреливать. Затем всех столкнули в ров, засыпали землёй и уехали. Придя в себя, они, будучи раненными, стали разгребать руками землю и, выбравшись, пошли к деревне, где находился наш отряд, поскольку местные жители о нас, конечно, знали. Ранения у них были не тяжелые, им была оказана помощь, а хозяйственники их накормили и дали кое-что из тёплых вещей. Оставлять в отряде пожилых, к тому же раненых, было нельзя, и они были отправлены в ближайшую деревню. На оккупированной территории установилась добрая традиция – подобным пострадавшим местные жители давали приют и общими усилиями обеспечивали всем необходимым. Рассказанный варварский случай был не единичным – такими методами немцы пытались установить и поддерживать свой, так называемый, новый порядок, не желая даже понять простой вещи, что этим они ещё более восстанавливают против себя население. Весь народ Белоруссии, равно как и на остальной оккупированной территории нашей страны, в меру своих возможностей встал на борьбу с гитлеровскими захватчиками.
В результате действий нашего отряда по подрыву воинских эшелонов и нападениям на автоколонны на шоссейных дорогах существенно нарушалась плановая доставка к фронту людских резервов, боевой техники, продовольствия и вообще военного имущества врага. К тому же немцы несли потери в личном составе, требовалась замена выведенных из строя паровозов и автомобилей, нужны были дополнительные люди для усиления охраны на путях сообщения. А поскольку такие действия осуществлялись на всей территории Белоруссии, то понятно, какой ущерб партизанами был нанесен немецкой армии, действующей на этом направлении. В итоге это была реальная помощь нашей действующей армии в выполнении поставленных боевых задач.
Немецкое командование, конечно, знало о существовании нашего отряда и его местонахождении и не могло долго терпеть такого «неудобного» для себя соседа. К нам стали поступать сведения о готовящемся против отряда наступлении. Да мы и сами понимали, что немцы не останутся равнодушными к нашим действиям и тоже готовились к предстоящим боевым действиям. На подступах к деревне были оборудованы огневые точки и выставлены посты. Каждому взводу было определено место в общей системе обороны и разработан порядок взаимодействия во время боя. Ввиду ограниченного запаса боеприпасов, было отдано распоряжение о ведении огня только по команде, при максимальном приближении противника.
И вот, где-то в середине февраля 1943 года, немцы со стороны города Полоцка начали наступление. Оно поддерживалось артиллерийским огнём. По характеру разрывов мы уяснили, что стрельба ведётся из легких орудий и с далёкого расстояния, и какого-то существенного ущерба отряду нанести она не могла. Да и немцы, наверное, рассчитывали лишь на психологическое воздействие, они знали, что у нас пушек нет и мы, услышав и увидев разрывы снарядов, начнём разбегаться во все стороны, и им легко будет с нами расправиться. Им пора было бы уже знать о характере и душе партизан чуточку больше, чем они себе представляли. Для использования тяжёлой артиллерии в зимних условиях нужна специальная техника, чтобы расчистить дороги, а такой «роскоши» против партизан немцы зимой 1943 года позволить себе уже не могли. Вся эта тяжёлая техника нужна была на фронте, где обстановка стала складываться тоже не в пользу немцев.
Мы с радостью узнали о только что завершившейся знаменитой Сталинградской битве. Итоги её оказали самое плодотворное влияние и на партизанское движение, ещё более укрепив веру в победу над гитлеровскими захватчиками. В лучшую сторону изменилось настроение и у населения, оказавшегося на оккупированной территории.
Вот в такой обстановке мы вступили в очередной бой с немецкими карателями. Командование нашего отряда разместилось в домике на краю деревни, и в бинокль были уже видны первые шеренги противника, наступающего на правый фланг нашей обороны. В составе этих шеренг немцы пустили полицейских, а сами оставались далеко позади, наблюдая за ходом боя. Знали бы полицейские, что их будут использовать в качестве пушечного мяса, наверное, многие бы из них задумались, прежде чем стать приспешниками немцев. Как только полицейские подошли на зримое расстояние, по ним был открыт прицельный огонь из наших огневых точек сторожевыми постами и подразделениями, занимавшими первую линию обороны. Этих полицейских, выступивших против нас с оружием в руках, мы уже не щадили. Не ожидая такого отпора, полицейские понесли потери и залегли, продолжая беспорядочную стрельбу в нашу сторону. Вскоре стали подходить основные силы немцев, огонь по нашим позициям усилился и появились первые раненые. Кто из них мог, самостоятельно добирались до домика, где был оборудован медпункт, и медсестра оказывала им необходимую помощь. Я же находился с другими на передовой и помогал тяжело раненным добраться до медпункта. Поскольку носилками, при таком интенсивном огне со стороны противника, пользоваться было нельзя, раненого приходилось укладывать на плащ-палатку и ползком тащить до медпункта. Надо было преодолеть около двухсот метров. К счастью, таких раненых в начале боя было всего два или три человека. Бой шёл на одном фланге нашей обороны, но было ясно, что немцы предпримут наступление и на другом фланге.
И действительно, вскоре и там появились первые группы противника. В первых рядах, как и ранее, шли полицейские. По ним был открыт огонь. Противник вынужден был залечь, и началась обоюдная перестрелка. С подходом немцев огонь усилился, и наши подразделения вынуждены были отойти на запасную позицию. С командного пункта было хорошо видно, что происходит на поле боя, и командир отметил, что рядом с одной нашей огневой точкой, на которой находился пулеметный расчет, разорвался снаряд. Огонь с точки прекратился. Стало понятно, что случилась беда, командир и комиссар отряда стали решать, что можно предпринять для спасения пулеметного расчёта. Я, находясь в это время здесь же, на командном пункте, предложил воспользоваться санной повозкой, благо она стояла рядом. Они с недоумением переглянулись, но понимая, что предпринимать что-то надо немедленно, и не видя других вариантов, дали своё согласие. Одновременно был отдан приказ о вводе в бой на этом участке нашей обороны резервного взвода. Ну а я, сев в повозку и подстегнув коня, поехал к огневой точке, находившейся в 250-ти метрах. На таком же примерно удалении от неё были и первые ряды противника. Увидев движущуюся к ним конную упряжку, противник почему-то прекратил стрельбу. Я тем временем был уже на месте и увидел, что один пулеметчик убит, а второй лежит и как-то странно смотрит по сторонам, а его одежда в области плечевого пояса и брюки на одной ноге пропитаны кровью. Я понял, что он тяжело контужен и ранен. Медлить было нельзя. Затащив обоих на сани, погрузив туда же пулемет, я развернул повозку и поспешил обратно. Немцам это не понравилось, началась стрельба, но, наверное, ещё не придя в себя от увиденного, а возможно, и дивясь тому, что произошло буквально у них «под носом», стреляли они плохо, не говоря уже о полицейских, не причинив моей повозке никакого вреда. Помогло и то, что с подходом резервного взвода огонь по немцам усилился, и им самим пришлось принимать меры для укрытия. В общем, запланированная немцами атака взять с ходу нашу базу, была сорвана. Лишь отдельные их группы дошли до нашей первой линии обороны, где, кстати, находилась и та огневая точка, на которой я только что побывал. В феврале сумерки спускаются рано, и с их наступлением немцы стали отходить. Преследовать немцев в этой обстановке не имело смысла – они имели значительный численный перевес, да и отряду после такого напряжённого дня нужно было перевести дух, тем более не было гарантии, что завтра немцы не предпримут новое наступление.
Можно не рассказывать, как встретили в штабе мое возвращение – ведь были вызволены наши товарищи, тем более, что один был жив. Кроме того, был спасен и пулемёт, а он ценился, буквально, на вес золота. Командир отряда, обычно скупой на похвалы, сказал мне: «Молодец!» Хотя чего-то необычного в этом не было. Не было большого риска, как я уже считал, и для меня. Весь путь быстрой рысью был преодолён буквально за пару минут. И столько же потребовалось на обратный путь.
Пулемётчик потерял много крови, но будучи крепкого телосложения, вскоре пришёл в себя. А когда я уже заканчивал накладывать ему повязки, прошептал: «Спасибо тебе, браток». Подобные слова мне говорили и ранее, и я не раз ещё их услышу в будущем, но этот случай был особенным. В регулярной армии, если раненый не будет вынесен с поля боя, в худшем случае, например, при отступлении, он окажется в плену. А из плена редко, но удавалось бежать, пленных освобождали наши наступающие войска и войска наших союзников. Иными словами, в условиях регулярной армии у оказавшегося в плену воина имелись какие-то шансы выжить. А вот у попавшего в плен партизана таких шансов уже не было – фашисты сразу расправлялись с партизанами с такой жестокостью, какая неведома была даже средневековой инквизиции. В общем, война есть война.
К большому сожалению, по отношению к нашим воинам, попавшим в плен, а потом бежавшим или освобождённым из него, допускалась досадная несправедливость – нередко вместо того, чтобы детально разобраться в каждом конкретном случае, им навешивали ярлык предателей, со всеми трагическими последствиями. Опять – всех под одну гребёнку.
Что же касается «моего пулемётчика», то дай Бог ему доброго здоровья. Мы были примерно одногодки, он, возможно, тоже ещё жив и, возможно, в семейном кругу, касаясь своего богатого боевого пути, вспомнит тот бой и по традиции такое же пожелание выскажет в мой адрес.
В том бою отряд потерял несколько человек убитыми, и человек десять были ранены. Большую группу партизан, в том числе и меня, командование представило к правительственным наградам. Вскоре был получен приказ о награждении. Я был награждён медалью «Партизану Отечественной войны» первой степени. Получить эту первую боевую награду тогда не было возможности, но сам факт награждения был, конечно, приятным известием.
После этих событий из штаба бригады было получено распоряжение о передислокации отряда в новый район. Предстояло пройти километров сорок, и отряд стал готовиться к этому переходу. Определенная сложность заключалась в необходимости перехода через железную дорогу Полоцк – Витебск примерно на том её отрезке, где наш отряд совершал подрывные действия. Вторая сложность заключалась в том, что переправить нужно было довольно большой обоз с хозяйственным имуществом – ведь всё обустройство на новом месте отряду предстояло осуществлять своими силами, и каждая вещь могла оказаться нужной. Кроме того, мы не могли оставить тяжелораненых, нужно было взять их с собой, чтобы потом передать в лазарет бригады.
В штабе отряда был разработан маршрут движения. О нём знал только узкий круг лиц – попади такая большая колонна, да ещё с обозом, в засаду, и отряд понёс бы невосполнимые потери. К сожалению, со мною в это время случилась беда: внезапно поднялась температура, появилась общая слабость, а вскоре и сыпь – по всем признакам это был сыпной тиф. Вот в таком состоянии, да ещё в зимнее время, мне, как и другим раненым и больным, предстояло, хотя и лежа на санях, совершить многокилометровый марш. До подхода к железной дороге отряд, выбирая глухие дороги, двигался одной колонной, а переход через полотно было решено совершить двумя колоннами – бойцы пешим порядком в одном месте, а обоз с небольшой охраной – в другом. Обоз должен был двигаться по льду какого-то замёрзшего водоёма, над которым по мосту проходила железная дорога.
Некоторое время обоз двигался по заснеженной ледяной дороге спокойно, а у самой «железки» произошло непредвиденное. Первые повозки, в том числе и та, в которой сидели, кроме меня, медсестра и ездовой, стали проваливаться, лошади и сани оказались в воде. Одновременно с подошедшего поезда немцы открыли стрельбу. Испуганные лошади при попытке выбраться – сделать это в упряжке было невозможно – ломали оглобли, а возможно, и ноги. В общем, положение стало критическим. И тогда медсестра, а немцы продолжали вести огонь, побежала в конец обоза, где находился старший колонны, и привела бойцов, которые вытащили из саней тех, кто не мог выбраться самостоятельно, в том числе и меня. Удалось помочь и лошади выбраться вместе с санями на твёрдый лед. Все мы вернулись в конец обоза, и оставшаяся часть колонны повернула обратно. Поспешая, мы двинулись к находившемуся невдалеке лесу. Вскоре туда же подошли и остальные бойцы отряда, которым ввиду сильного огня противника, не удалось перейти на другую сторону железной дороги. К счастью, всё происходило ночью и потерь было немного – пять или шесть раненных и пара повозок, которые не удалось вытащить из водоёма. Вот так проявленным мужеством медсестры было спасено несколько бойцов. А для меня, учитывая упоминавшийся «финский» эпизод, когда на операционном столе мне готовились ампутировать раненую ногу, и только благодаря настояниям женщины-хирурга нога была сохранена, это был второй случай серьёзного боевого крещения. Только в этом случае дело касалось уже спасения самой жизни.
В этом лесу, насколько позволяли возможности, отряд привёл себя в порядок, а командование стало анализировать случившуюся неудачу. Возникла версия, что каким-то образом немцам стало известно о месте и времени нашего перехода через железную дорогу. Подозрение пало на одного, недавно пришедшего в отряд, якобы вышедшего из окружения, командира Красной Армии. Им были представлены официальные документы, подтверждающие личность, и у командования не было основания усомниться в правдивости его рассказа, тем более, что подобные случаи уже были. Ведь и мы с Журавлёвым тоже были из числа бывших окруженцев. Поскольку в отряде испытывался острый недостаток в командных кадрах, этот товарищ через некоторое время, а в предыдущих боях он проявил себя самым положительным образом, был назначен работником штаба. В ходе проведённого расследования выяснилось, что он оказался немецким шпионом, специально засланным в наш отряд, а подлинным документом его снабдить не составляло большого труда – достаточно было воспользоваться документами оказавшихся в плену командиров нашей армии. Предатель был расстрелян.
Почему лёд на том водоёме не выдержал повозок? Возможно, были промоины. Или немцы, получив информацию от своего шпиона, подпилили лёд, в результате чего и стали проваливаться наши повозки. С учётом стрельбы, открытой немцами с подошедшего поезда, от больших потерь нас спасли только ночь, мужество, солидарность и взаимовыручка, проявленная бойцами отряда.
Прошло несколько дней, и отряд по вновь разработанному штабом плану перешёл железную дорогу и прибыл к месту своего нового расположения. Раненые и больные были помещены в бригадный лазарет, и мне вновь удалось встретиться с Журавлёвым, который возглавлял медицинскую службу нашей партизанской бригады. Поскольку тяжелобольных и тяжелораненых было несколько человек, командование бригады приняло решение эвакуировать нас на самолёте через линию фронта, тем более, что необходимый опыт для этого уже имелся. Нам выдали официальные справки, подтверждающие пребывание в партизанском отряде, и истории болезни. Я распрощался с Журавлёвым, и нас отвезли к месту, где была подготовлена площадка для посадки и взлёта самолётов. Обычно прилетали так называемые «кукурузники» – это небольшие самолёты, которые могли садиться и взлетать практически где угодно, но предпочтение почему-то отдавалось кукурузным полям, поэтому и сохранилось за ними такое название.
Для размещения эвакуируемых раненых и больных в самолете использовалось любое пространство. Меня поместили в отсек с какими-то деталями, где можно было только сидеть на полу, поджав колени к подбородку. Линию фронта пересекли благополучно, лишь единожды попали в зону зенитного обстрела. Приземлились мы в районе железнодорожной станции Жижица Калининской области, где находился военный госпиталь, в котором нас и разместили.