«…Я жить хочу в России»

 

Взлетная полоса

 

Аэродром. Бетонка в три версты.

Билет на право взлета и разлуки.

И ангел в униформе высоты

уже разъединяет наши руки.

 

Я знаю, как томителен полет,

как тяжела над облаками дрема,

как с нетерпеньем сердце ждет и ждет

посадки на бетон аэродрома.

 

Мы все-таки земные существа.

Нам повезло: мы временно крылаты.

Мы упадем, как падает листва,

но не взлетим навечно без расплаты.

 

Я твой, земля, мне космос ни к чему:

мне нужно воспарение победы.

Но это нужно все-таки уму,

а сердцу ближе паузы беседы:

 

когда за нас молчанье говорит

и вспыхивает то, что не истлело,

когда ночник стыдливо не горит,

но раскаленно светятся два тела.

 

* * *

Растить картошку ли, стихи ли?

Таланта два, и сам решай:

то ль плавать в творческой стихии,

то ль уповать на урожай.

 

Труды я выбрал те и эти,

скрипел пером, на грядках мок,

чтоб на картофельной планете

зажечь свое созвездье строк.

 

Встречай хозяина, квартира, —

я с поля замертво иду,

а так хотел, чтоб сил хватило

зажечь хотя б одну звезду…

 

* * *

Ты пойми, я жить хочу в России,

той, незабываемой, где свет

от берез исходит бело-синий

или сине-белый тыщи лет.

 

Где луга, и поле Куликово,

и Москва — заветная река,

где впервые открывалось слово,

пушкинская вечная строка.

 

А еще там храмы и соборы

осиянных славою времен

и души надежда и опора —

колокольный восходящий звон.

 

* * *

Звонят, звонят колокола

над крошкой красного обвала.

Россия злобной не была,

хотя во зле она бывала.

 

Старухой сгорбленной сквозь ночь

она брела чужой дорогой,

и сытый мир хотел помочь

ей помереть быстрей, убогой.

 

Ударил свет, открылся путь,

и широко отверзлись очи…

А вы опять хотите пнуть,

и в спину подтолкнуть охочи.

 

И словно бы сойдя с ума

от сатанинской круговерти,

она готова встать сама

навстречу голоду и смерти.

 

Ударил колокол… И в срок

на Рождество ударит снова.

Что будет с нами — знает Бог.

И вещее провидит слово.

 

* * *

Нужно выйти из горькой тоски,

из тяжелой пугающей муки,

чтобы снова — светлы, высоки —

звезд касались летящие звуки.

 

Ход истории неумолим,

завершается красная эра…

Я хочу, чтоб над словом моим

вместо Марса всходила Венера.

 

* * *

Подумал о небе и вышел в окно —

прощайте, родные пенаты!

Не стал я известным и понял давно:

не буду богатым.

 

Печальные птицы кричат на реке,

тревожна озерная свежесть…

Слабеет дыханье, нет силы в руке,

пульс реже и реже.

 

Уже никогда, никогда, никогда

родного лица не увижу!

Лишь вспомню, как талая пахнет вода,

бьет ливень о крышу.

 

На слезы не хватит оставшихся сил,

и горькую смертную муку

приму, как ведется у нас на Руси, —

без плача и звука.

 

* * *

Россия сегодня другая —

смелее разбег и полет,

и смотрит в глаза, не мигая,

бывает, привычно всплакнет.

 

Не ждет от заморского братца

на счастье подделанный чек,

и можно уже не бояться,

что грустно поет человек.

 

Такая уж наша порода,

народный таков каравай:

не хватит ни масла, ни меда —

для счастья печаль подавай!

 

* * *

Ну что ж, я прошлым становлюсь,

былых не чувствую волнений,

то падаю, то вновь кружусь

по небесам своих сомнений.

 

А Родина? — как жизнь, одна!

И свет ее, крылат и ярок,

сильнее от того огня,

что зажигаю ей в подарок.

 

Ужель мы вместе отгорим

и канем в звездное пространство,

как Рим второй, как третий Рим,

погибший от непостоянства?

 

О, Боже мой, я говорю

так глупо и бесчеловечно!

Придет пора — и я сгорю,

а Родина пребудет вечно.

 

Лишь тихо-тихо, как во сне,

в моих глазах погаснет лето…

Другой придет на смену мне

и загорится ради света.

 

* * *

Порушили… Ни храма, ни часовни,

ни памяти, ни духа — ничего!

Смеркается… По-старому, на дровнях

плетусь я до становья своего.

 

Навстречу бури — так они звенящи!

Навстречу стужи — так они сильны!

Меж прожитым и горьким настоящим —

промоины, ухабы, валуны.

 

А вот и пропасть… На излете века

звучит упрямо заповедь добра:

с обрыва не толкайте человека!

Доедет он до отчего двора.

 

* * *

Опять послышался приказ

ломать старье, крушить заборы…

Мы это слышали не раз,

мы знаем эти разговоры.

 

Мы перемены помним те

и шкурой ощущаем эти,

хотя как жили в темноте,

так и живем на белом свете.

 

Вокруг тайга на тыщи верст.

Все ветви власти сгнили в поле,

сгорели в вечном свете звезд

и в огневом дыханье воли.

 

Остались те же избы… И

дневных трудов и дел усталость,

осталась та же песнь любви,

оберегающая старость.

 

* * *

Над Родиной, стремящейся к покою,

полночные восходят небеса.

В сарае — весла, лодка — на приколе,

в мерцанье — травы, в звездочках — леса.

 

О чем же мы тут спорили, однако,

какую рябь подняли до небес!

Казалось, чуть — и разгорится драка,

и в ход пойдут и ножик, и обрез.

 

На стон людской не отвечает эхо,

оно глотает бранные слова,

ему плевать на торжество успеха,

оно молчит, когда растет трава.

 

Угомонись, мелодия кривая,

захлопни свой почти змеиный рот.

Такая тишь… Я окна открываю —

и дерево мне руку подает.

 

И все-таки одна у нас дорога,

одни, порою трудные, слова —

так верно, так надежно, так высоко

над ними расцветает синева!