САМОВОЛКА

Повесть

(журнальный вариант)

 

(Окончание. Начало в № 5-6, 2012г.)

 

Воскресенье

 

1

«Закончили приседания. Начинаем бег на месте. Не торопитесь, следите за своим дыханием. Кому трудно, может переходить к водным процедурам», – приятный мужской голос по радио приглашал страну начать воскресное утро с зарядки.

Агафья Ильинична подхватилась с постели. Как же она могла проспать? Корова не доена, в стадо её теперь самим надо гнать, батюшки святы. Сон сморил уже под утро, да и не мудрено: ночь выдалась беспокойная. Среди ночи начался такой шум, что Агафье со сна показалось, будто в дом забрались разбойники. Дрожащими руками нащупала выключатель у себя в закутке за печкой, выбралась осторожно в горенку, а там война идёт. Егор, который безногий, в атаку бросается, а без ноги-то вскочить не может, падает да головой об пол. Кулаки сжаты, глаза вроде открыты, а мутные, кровью налились, смотреть страшно. А уж мат какой забористый стоит, отродясь такого не слыхивала, так и мёртвого можно поднять. И фамилии чьи-то выговаривает, да так чётко, громко: «Ишмуххаметов, чёрт узкоглазый, – орёт, – вперёд, в атаку!». Субботина ещё поминал. Агафья попыталась утихомирить Егора, схватила его за руку, но он с такой силой оттолкнул её, что старуха едва сама не упала. Пришлось включить свет и брызнуть водой. Егор, казалось, совсем осмысленно посмотрел на неё и произнёс:

- Мать! Всё нормально.

Егор захрапел, и Агафья пошаркала в свой закуток, но едва сон смежил ей глаза, как всё повторилось с начала, и так – раза три. А тут ещё второго, который хромой, Михаила – вырвало сердешного, пришлось убирать. Шубейка старенькая, Бог с ней, а половичок жалко, застирывать придётся.

Это сколь в мужиков влезает, да этой самогонкой можно было полдеревни упоить! И Николай не отстаёт, пьёт с имя. Нет, эдак не пойдёт, ребятушки. Какую санаторию открыли, а? Без жён приехали и вторую ночь ночуют, будто дому у них нет. Только кто ж старуху-то послушает? Скорея бы Лидка возвращалась, сил смотреть на это боле нет.

 

2

Михаил сбился со счёта, а уродливая маленькая кукушка всё куковала и куковала, настырно выскакивая на пружинке из своего домика. Вернее, как дятел, долбила непосредственно мозг, который, кажется, вылез из треснувшей скорлупы его гудящей головы. В нос бил отвратительный кислый запах, овчинка полушубка под щекой, с которой сбилась простыня, была сырой. Открыв тяжёлые веки, Михаил долго вглядывался в лицо Егора, лежащего рядом. Мысли были вязкими, тягучими, попытка как-то сосредоточиться добавила к общему гудению болезненный звон колокольчиков. Он толкнул в плечо спящего соседа:

- Его-о-р. Мы где?

- Я дома, – прохрипел тот, не открывая глаз.

- Дома, это хорошо, – Михаил хотел снова заснуть, но головная боль, запах, сырость и ещё какое-то беспокойство мешали.

- Его-о-р. А я где?

- Да пошёл ты! Сам разбирайся, – недовольно заворочался Егор.

Михаил не без труда сел и огляделся кругом – обстановка была совершенно незнакомой. Минут пять ушло на осмысление увиденного.

- Егор, мы не дома, слышишь, – он настойчиво тормошил товарища.

Открылась дверь, в избу вошёл Николай. Он выглядел гораздо бодрее, чем его гости.

- Проснулись? Подъём! Баня ещё тёплая, не хотите ополоснуться? Я уже.

- Коля, это ты?! Егор, это Коля! Мы у Коли, Егор!

 

3

Вода в бане и в самом деле была достаточно тёплой, можно было ещё раз помыться, а чтобы окончательно взбодрить гостей, Николай принёс два ведра колодезной холодной воды. Приведя себя в относительный порядок, вылив на каждого, прямо с макушки, по ведру холодной воды, мужчины в предбаннике одевались уже в свою одежду. Николай помогал матери по хозяйству.

Егор рассматривал культю ноги, тонкая кожица на ней побагровела, саднила и немного кровоточила. Михаил сочувственно покачал головой:

- Болит? И что, всё время так?

Егор досадливо поморщился:

- Дома-то я протез снимаю, там у меня деревянная нога-костыль приспособлена, а вчера мы, вишь, как работой увлеклись, натруди-ил.

- То-то я смотрю, вся простынь в пятнах крови, как после первой брачной ночи, блин, – Михаил, фыркая, растирался большим полотенцем.

- Да пошёл ты знаешь куда! Обрыгал весь дом, ты уж не вали с больной головы на здоровую.

- Вот тут ты прав, голова болит. А у тебя, значит, здоровая? Николай рассказал, как ты всю ночь в атаку ходил, чуть старушку не пришил, за Гитлера, поди, принял.

- И не говори, извиниться надо. Что-то перестарались мы вчера, голова раскалывается, поправить бы, а? Видел мамашу? Чернее тучи ходит.

Егор потянулся, чтобы расправить рубаху на спине Михаила, и присвистнул:

- Яп-понский городово-ой! Как это я в бане не рассмотрел? Да ты весь перелицованный, живого места нет. Горел?

Спина, руки и часть груди Михаила были в шрамах от ожогов, похожих на причудливые розоватые кляксы, исчерченные светлыми рубчиками швов. Он торопливо одёрнул рубаху:

- Три раза горел, с тремя экипажами, – и, чуть помедлив, – ребята погибли, а я выжил. Война моя закончилась в Польше. В городах у них улочки узенькие, развернуться негде, как мыши в мышеловке. Из окна шмальнули из гранатомёта, танк загорелся, я – через люк, а тут автоматная очередь, вот ноги перебило.

Михаил уже помогал Егору пристёгивать протез.

- Эх, Егорушка! Я столько раз должен был умереть, а всё равно выживал, как-нибудь потом расскажу. Говорят, при рождении меня повитуха выронила, думали, всё – кранты, а я оклемался и живу, и помирать не собираюсь.

 

4

Николай с матерью поджидали гостей из бани во дворе. Солнце стояло в зените. Полуденная жара действовала даже на назойливых мух. Они, лениво планируя, садились на босые ноги Николая и, не обращая внимания на его взбрыкивания, улетали только тогда, когда он замахивался кепкой. Сосредоточенные куры бродили по широкому двору, разгребали лапками проплешинки земли и внимательно всматривались в свои раскопки то одним глазом, то другим. Кошка, побарахтавшись в песке, улеглась в тенёк под Мишиной машиной. Хороший знак, скоро быть дождю.

Агафья Ильинична сидела на скамейке у крыльца, тень от крыши в это время дня закрывала её от солнечных лучей. Вид у старушки был суровый и многозначительный: прямая спина, скрещённые на груди руки, губы поджаты и глаза устремлены в противоположную сторону от приближающейся парочки. Николай устроился на ступенях крыльца, вытянув длинные ноги с закатанными штанинами. Он утирал пот с лица и шеи свободным левым рукавом просторной рубахи и посмеивался в усы, наблюдая, как от бани бредут к ним два страдальца. Михаил с Егором остановились напротив Агафьи и, приложив руку к сердцу, с виноватым видом склонили головы.

- Мам… – начал Михаил.

Егор толкнул его, грозя указательным пальцем:

- Агафья Ильинична, прости нас, засранцев, за ради Христа! Прости, мать. Мы с Николаем как братья, значит, нам ты тоже мать. Так не дай же погибнуть в мирное время двум, – он стрельнул глазами в сторону Николая и поправился, – трём инвалидам Отечественной войны. Налей по пятьдесят грамм. Пожалуйста.

Михаил, не отнимая руки от груди, наклонился ниже, другой рукой нагнул голову Егора. Николай, чуть сдерживая смех, присоединился к ним:

- Налей уж, мать. Куда запрятала-то? С утра ищу, найти не могу.

- И не найдёшь, раз мать убрала, – строгим голосом проговорила Агафья, но было уже понятно, что воинственный дух её сломлен, – я что, я налью, так у вас же опять начнётся море разливанное. Не годится эдак-то, ребятушки. В гости ходют с жёнами, чтоб догляд был. Вы хоть обижайтесь на старуху, хоть нет, а пора вам домой отправляться. Как пьяные-то на машине поедете?

Михаил, почуяв послабление, воспрял:

- Почему пьяные?! Да нам сто грамм, как слону дробина. Это сейчас я не смогу сосредоточиться на дороге, а похмелишь – с закрытыми глазами до дому доеду. И впрямь загостились мы у вас.

- Прояви милосердие, добрая женщина, – не отставал Егор.

- Да ну вас, лешаки, – проворчала Агафья, – идите уже в избу.

В горенке был накрыт обед. Старуха, ворча и покряхтывая, вынесла из своего закутка четверть с недопитой вчера самогонкой, которую припрятала с утра у себя за горкой взбитых подушек. Пятьюдесятью граммами, конечно, не обошлось, такой урон здоровью, который был нанесён вчерашним вечером, можно было восстановить дозой не меньше стакана. Агафья, зорко следившая, чтобы пир не разгорелся с новой силой, пообещала налить в гостинец каждому по поллитре. Наконец гости встали из-за стола. Егор, облачившись в свой парадный пиджак, увешанный наградами, вновь обрёл осанку и солидность.

Прощались долго, сердечно, по очереди крепко обнялись, трижды поцеловались. У Николая даже слеза навернулась.

- Ты, Миш, как, доедешь?

- Долечу! Тут до Киреево-то рукой подать. Ничего, сейчас ветерком обдует.

- А до Никандрыча-то доскочите? Недалече тут.

Михаил с Егором переглянулись:

- Ну, на полчасика можно и заскочить, а потом домой. Спасибо за всё!

- Поехали!

 

5

Вчера после бани и двух рюмок водки, выпитых в компании Валентины, Нюра на удивление быстро заснула и проснулась даже чуть позже обычного. Вслушиваясь в голоса по радио, она старалась определить, сколько же сейчас времени. Радио работало круглосуточно на одном уровне громкости и составляло привычный фон повседневной жизни. Последовательность передач была почти неизменной, поэтому каждый в доме, благодаря радио, без помощи часов мог ориентироваться во времени. Нюра редко вслушивалась в произносимые тексты, музыку или радиоспектакли, ей важен был этот монотонный фон, означающий устойчивость и спокойствие в окружающем её мире. Она знала, как звучит тревога или беда, помнила с детства сообщение о начале войны, смерти любимого отца всех народов, Сталина. В 1961-м году, когда по радио в минутной тишине прозвучал торжественный голос: «Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза. Передаётся срочное правительственное сообщение…» – сердце её заколотилось так, что готово было вырваться из груди: неужто опять война? Тарелки, которые она расставляла на кухонной полке, с грохотом посыпались из слабеющих рук. Оказалось, что в космос запустили первого в мире космонавта Юрия Гагарина. Нюра, чуть выдохнув, посмотрела на груду разбившихся тарелок, по-мужски матюкнулась и с досадой бросила на пол последнюю оставшуюся в руках тарелку.

Передавали новости: сводки с полей страны, сведения о выполнении и перевыполнении пятилетних планов. Куда они девают эти станки и машины, думала она, только не в наш колхоз и не в соседний. Пора вставать, готовить завтрак, скоро проснётся Максим, он любит по воскресеньям слушать передачу «С добрым утром», хохочет, заливается, а по ней – так ничего смешного нет. Она любила одна смотреть по старенькому «Рекорду» фильмы про любовь – «Кубанские казаки» или «Девчата», чтобы посмеяться вволю и поплакать и чтоб никто её не одёргивал в этом. Зато концерты и новогодние «Голубые огоньки» предпочитала смотреть в компании, обсуждала и комментировала выступления артистов. Особенно доставалось певичкам, разодетым в пух и прах, с низким декольте и на каблуках; она прямо в экран предлагала им выйти на утреннюю дойку или в болотных сапогах пособирать картошку в поле под проливным дождём. Но телевизор включался редко, некогда его было смотреть.

Усевшись на кровать, она зевнула, привычно перекрестив рот, и вдруг спохватилась – Егор не вернулся.

 

6

Благостное настроение вмиг улетучилось, как не бывало. Тревога стальным обручем сдавила грудь, сразу заныли коленки, стрельнуло в спину. Нюра, пошарив рукой, достала из-под перины выкрученный наполовину тюбик мази со змеиным ядом, растёрла колени. Она встала, оделась, вышла во двор, обиходила скотину, сварила Максиму кашу, ни на что другое заморачиваться не хотелось. Всё это она делала автоматически, её мысли в это время были заняты совсем другим. В голове проносились картинки – одна ужаснее другой. Дело принимало нешуточный оборот. Объяснение такому долгому отсутствию Егора могло быть только одно: он попал в беду. Нюра представила мужа лежащим в луже крови под колесом машины, его запёкшиеся губы шепчут в изнеможении: «Нюра-а, где же ты-ы?» А она в это время ходит в баню, пьёт водку, нежится на перине, с милиционером ха-ха да хи-хи. Какая она после этого жена! Как она потом объяснит детям, почему не спасала отца?! У Нюры даже руки затряслись.

В сенях послышался шум и детские голоса, пришли внуки, Катины детки. Притихшая изба заполнилась детскими голосами. Костик, перешедший в этом году в третий класс, тащил за руку четырёхлетнюю Маринку. Маринка, едва поздоровавшись с бабушкой, побежала к Максиму, началась весёлая возня, смех с повизгиванием. Костя забросал Нюру вопросами: где она вчера была, почему ему не открыли ворота, где дед, когда вернётся, впрочем, вразумительных ответов не дождался. С дедом Егором они дружили, были у них какие-то общие разговоры, и даже секреты.

- Мама сказала оставить Маринку у вас, а мне разрешила идти купаться с мальчишками, слышишь, бабушка? – Костик уже стоял на пороге.

Нюра была в полном замешательстве: ей надо было бежать к Вале, потом брать за жабры этого неповоротливого налима Степаныча. Если отправить детей обратно, Катерина обидится, опять губы надолго надует, объясняться с ней сейчас не хотелось, сама ещё толком ничего не знает.

- Стой-ка, миленький. Ты, Костик, сейчас с Мариночкой идите домой, а в гости завтра придёте. Мне уходить надо.

Костя насупился:

- Завтра же понедельник, вы на работу уйдёте.

Нюра сунула внукам конфет и тихонько подталкивала к выходу:

- Ну, потом когда придёте. Максим занимается, мешать ему сейчас нельзя.

Маринка, не поняв в чём дело, упиралась, обиженный Костя тащил её за руку. С бабушкой он не попрощался.

«Вот ведь какие тугогубые дети, – ворчала про себя Нюра, – в мать». Та тоже не больно ласковой была. Вроде и кормила, и одевала, и по головке гладила, как своих, различий не делала между дочкой Егора и их общими сыновьями. Мамой звала, а близости душевной меж ними не было. Вот и Костик бабушкой зовёт, а не бабой, как другие-то внуки своих бабушек. Слово не плохое, обыкновенное, а бабой – как-то по-родственному, теплее, так уж заведено. А зять, Катин муж, так и вовсе далёкая родня. Женя! Вместе они учились на докторов, вместе сюда приехали, вместе работают. Сколь говорила: не иди за него, нет, не послушала. Городской, какой из него муж: ни гвоздя не прибить, ни землю вскопать, ни украсть – ни посторожить. Зато смешки тёще строить умеет. Хирург он, руки у него! Ты в больнице хирург, а в хозяйстве – мужик должен быть. Одно слово – Женя! Женей-то у нас одно место называют.

 

7

Валентина открыла сразу, как только Нюра стукнула в ворота. Зарёванная, глаза припухли:

- Нюра-а-а, что-то неладное с ними. Что делать-то станем?

- Валя, надо к Степанычу. Возьмём этого жирного борова за одно место. Милиция называется! Наших мужиков убивают, а мы сидим сложа руки. Собирайся давай.

На сборы ушло полчаса, пока Валя привела себя в порядок и оделась. Они шли сосредоточенно и лишь изредка, когда кто-нибудь попадался навстречу, не сговариваясь, поворачивались друг к другу и начинали разговор, чтобы никто не приставал и не задавал им вопросов. Время близилось к обеду, жара загнала всех в прохладу домов или на луга к речке. Голубое небо, ещё недавно совершенно чистое, было расписано перистыми облаками, похожими на причудливые перья гигантских белых птиц. Верная примета – к перемене погоды, пора уж, заждались дождя.

Нюра подбирала в уме верные слова, от которых Степаныч уже не сможет отмахнуться. Валентина едва поспевала за ней, приноравливаясь к её широкому шагу. Со стороны они походили на мультяшную пару Вини-Пуха и Пятачка. Не доходя до дома капитана, они остановились, чтобы перевести дух и посовещаться в последний раз.

- Значит, так скажем, – Нюра деловито рубила рукой воздух, – двое граждан пропали, нет их три дня, они – калеки, инвалиды войны, попавшие в беду. Он, как представитель народной власти, должен их отыскать и оказать помощь!

Валентина согласно кивала головой, без конца вытирая платочком нос, раскрасневшийся от долгих слёз и непрерывного теребления. Нюра набрала в лёгкие побольше воздуха и зашагала к дому милиционера, бормоча заготовленные слова:

- Подумай, если бы они были живы-здоровы, так разве ж в это время не приехали бы уже домой?! Завтра-то всем на работу!

Семеня сзади, Валентина поддакивала ей:

- Верно, да. Только мой-то на три дня уволился, а вот твой на должности всё-таки…

Нюра остановилась, как вкопанная:

- Как это уволился на три дня? Когда?

Уткнувшись от неожиданной остановки в мягкое Нюрино тело, Валя растерянно протянула:

- В пятницу ещё-ё, как машину пригнал… Навес для неё строить хоте-ел.

У Нюры сузились глаза, а губы превратились в ниточку:

- И ты молчала?! Значит, уволился на три дня. Так это ж они заранее сговорились! Егор нарядился в свой парадный пиджак и поехали кататься с бабами.

Валентина замотала головой:

- Ну, уж ты загнула, Нюра. Что ещё выдумала, мой Миша не такой.

Нюра многозначительно хмыкнула:

- Такой не такой, а ни один мужик не переступит. Вот, значит, как. Погулять они захотели, а мы тут – навоз вози!

- Нет, Нюра, что зря напраслину возводить. Старики ведь уже, да им и гулять-то нечем, – Валя добродушно ухмыльнулась.

- Ох и глупая ты баба, Валентина! Это с нами им гулять нечем, а с ушлыми б…шками – у них и брови торчком!

Повязка сползла с глаз Фемиды, и чаши на весах резко наклонились в противоположную сторону, лезвие меча кровожадно вспыхнуло. Нюру залихорадило:

- В общем, говорим Степанычу, чтоб немедленно ехал их искать! Пьяные на машине раскатывают, баб чужих катают, и никому дела нет. Они же людей всех передавят, детишек могут покалечить!

- Машину разбить! – вставила Валентина вдруг окрепшим голосом.

Нюра досадливо махнула на неё рукой и, чуть согнувшись в корпусе, направилась к дому Степаныча.

 

8

Степаныч был дома, окна распахнуты настежь, за белыми тюлевыми занавесками слышались негромкие голоса. Нюра сильно стукнула кулаком в ворота и, не дожидаясь ответа, ступила во двор. Лай собаки, гуляющей на цепи по длинной проволоке от ворот к дворовым постройкам, заставил её выскочить обратно на улицу.

Через минуту, благодушно улыбаясь, Степаныч сам вышел к ним. Полуголый, в одних спортивных штанах, закатанных до колен, почёсывая свои пушистые, поросшие рыжеватым волосом плечи, он встал перед женщинами, широко расставив ноги. Его животик, как спелый арбуз, нависал над низкой резинкой спортивок.

- Здрасьте! Чего шумим, гражданочки? – он коротко хохотнул. – Неужто не вернулись мужики? Вот д-дают!

Смешок капитана просто подстегнул и без того взвинченную до предела Нюру:

- Степаныч, ты чему радуешься? Ты кто у нас, милиционер? Народ защищать поставлен, али как?! Мы вчера тебе заявили, что пропали два гражданина с твоего участка, а ты похохатываешь!

Валентина стояла, молитвенно сложив руки на груди, не смея соваться со своими репликами. А Нюра, чуть наклонив голову и глядя мимо лица капитана куда-то вверх, словно считывала текст с невидимой никому страницы. При этом она размахивала указательным пальцем правой руки, согнутой в локте, как это делает учитель музыки, отсчитывая такт за учеником.

- Пугает он нас! Нечего нас пугать! Мы – старухи, пуганые да перепуганные уже. И не боимся никого. Я и следователю скажу, и прокурору, что предупреждала, когда передавят у тебя народ машиной батохинской. Пьяные за рулём ездят, а ему смешочки!

Она не давала Степанычу возможности вставить слово, а на попытки перебить её только повышала голос, переходя почти на крик.

- Хороший-то милиционер должен знать, где каждый человек находится и чем занимается, и что он только подумал сделать. А этот пузо распустил, как баба беременная, и ходит – яйца свои почёсывает. Даже не говори мне ничего! Вот мой сказ: к вечеру мужьёв не найдёшь, я в район поеду, я все ходы-выходы найду!

Нюра резко развернулась спиной к капитану, дёрнула Валентину за руку так, что та ойкнула, и, не оборачиваясь, зашагала прочь. У Степаныча только что пар из ушей не шёл. Весь багровый, с надутыми щеками, он был ошарашен нахальностью старух. Он уже пожалел, что не пригласил их войти во двор, и вся эта сцена происходила на глазах соседей. Вытерев рукой потное лицо, Степаныч сплюнул себе под ноги, растёр плевок и со злостью крикнул вслед женщинам:

- Эй, Каморина, через полчаса письменное заявление в участок принесёте!

- Принесём, принесём, – как можно любезней ответила Валентина, виновато кивая головой. Она с трудом сдерживала Нюру, дёрнувшуюся было назад, чтобы выяснить, по какому праву ей кричат «эй», словно колхозной лошади.

Через полчаса Степаныч в синей милицейской рубахе с тёмными пятнами пота под мышками и на спине уже читал заявление, подписанное Нюрой и Валентиной. В нём угловатым нервным почерком были описаны ужасные кровавые последствия того, что могут натворить их мужья, разъезжая за рулём в пьяном виде. Валентине не нравилась такая формулировка, но Нюра не обращала внимания на её возражения. Степаныч был зол, но сдерживал себя, стараясь держаться официально:

- Заявление ваше принято. Поеду искать, а вы сушите сухари, преступников будем наказывать.

Натянув на свою круглую голову форменную фуражку, он уселся верхом на мотоцикл и газанул, обдав женщин клубами синеватого дыма. Те потоптались у закрытой двери в участок, не глядя друг другу в глаза, и, буркнув что-то неразборчивое, разошлись в разные стороны.

 

9

Степаныч выжимал ручку газа и матерился, матерился от всей души. Ветер в лицо срывал с его губ замысловатые сочетания гремучих слов и смешивал их с клубами пыли позади. Досталось назойливым старухам, испортившим ему выходной, их мужьям, которые не по-умному слиняли из дома, предгрозовой духоте и его незавидной работе. От Киреево до Лебедёвки километра три, дальше налево – Грузлево, направо – деревня Сычи. Где искать беглецов – неизвестно, не в город же махнули старики! Хорошо ещё, что машину не спрячешь, это вам не велосипед, вещь броская, для деревни – редкая, замечательная примета.

По Лебедёвке, расположенной прямо вдоль основной дороги, капитан ехал медленно, просматривая дворы направо и налево, там, где заборы были повыше – приподнимался. В конце деревни остановил мужика, везущего на телеге воз сена. Тот вспомнил, что вечером в пятницу по деревне проезжал «Запорожец» кофейного цвета. Соседи говорили, машина вроде батохинская, а обратно не видели, может, ночью когда проскочили.

Проехав ещё километров шесть, Степаныч остановился у поворота в Сычи, перекурил, решая, заезжать туда или нет. Из перечисленных потерпевшими кандидатур, к кому могли бы завернуть в гости их мужья, не было ни одного из Сычей. Но если уж прочёсывать район, так по порядку, кто знает, что у них на уме было? Сычи располагались на холмах, улочки расходились в разные стороны, как куриная лапка. Пока объехал всё, прошло не меньше часа, а результата никакого.

Зато повезло в Грузлёво. Дальние родственники Камориных показали на Николая Митрошина, во дворе которого второй день стоит «Запорожец», мужики ночью горланят песни, гуляют, видно, так хорошо, что Егор не удосужился дойти до родственников, ну, хоть бы поздороваться.

Степаныч подкатил к дому Митрошиных. Слез со своего стального коня, отряхнулся от пыли, огромным носовым платком протёр лицо, шею и внутренность милицейской фуражки. В предвкушении удачного завершения дела он не торопился, прислонился к мотоциклу и с наслаждением закурил, поглядывая на Митрошинские ворота. Минут через пять вышел и сам хозяин.

- Здравия желаю, товарищ капитан!

- Здорово, Николай Демидович!

- Ко мне в гости или так просто остановился?

- Да вот, сказали, что у тебя тут слёт ветеранов проводится, а ни жёны, ни власти не в курсе.

Николай удивлённо приподнял брови:

- Ни фига себе! Приехали гости, вроде не беглые каторжники, чтоб с милицией искать.

- Так-то оно так, только заявление от гражданок поступило, что гости твои пьяные на машине разъезжают и представляют общественную опасность. Вот я и реагирую.

Степаныч выпрямился и натянул на лоб фуражку:

- Пройдёмте к гостям, разберёмся.

Николай весело развёл руки в сторону:

- А разбираться-то и не с кем! Уехали гости. Да я сам тебе всё расскажу: приехали в пятницу ночью, легли спать, вчера в баню сходили, мне помогли по хозяйству, потом выпили, конечно, сегодня выспались и уехали, совершенно трезвые.

У капитана, кажется, фуражка приподнялась на ушах:

- Во двор заглянуть можно?

Он внимательно осмотрел двор Митрошиных. На земле явные следы от покрышек, машины нет, свежие следы ведут за ворота.

- Давно уехали?

- Да с час, наверно, не засекал.

- Водку пили, только честно?

- Капитан, какая водка?! Водки не было!

Степаныч с досадой сплюнул на дорогу, прикидывая, сколько времени он провёл в Сычах и когда мужики могли проскочить мимо него.

- Домой поехали или ещё куда?

- Домой, домой! Рукой помахали и к жёнам, домой.

Степаныч хмуро попрощался и завёл мотоцикл. Клубы дыма и пыли скрывали его могучую фигуру до самого поворота улицы.

Николай проводил милиционера глазами, зашёл во двор, ворча про себя:

- Водка, водка… Откуда водка-то?

 

10

Торохов Василий Никандрович, или Никандрыч, как чаще всего его звали все, жил в Пустоши, небольшой деревеньке километрах в семи дальше от Грузлёво. Был он лет на десять старше Егора, долгое время работал лесничим и знал почти всех в округе, кто хоть раз занимался заготовкой дров или строительством. Сам бывший фронтовик, он с особой симпатией относился к тем, кто воевал, делянки выделял поудобнее, а когда и на кубатуру глаза закрывал. Был он человеком душевным, спокойным и рассудительным. Так сложилась их дружба, и даже после того, как Никандрыч вышел на пенсию и отошёл от дел, они, пусть не часто, но встречались.

Приехал он в эти края из города в середине пятидесятых, когда здоровье, и без того подорванное на войне, дало сильный крен. У Василия обнаружили туберкулёз, потом заразилась жена Клавдия. Работа на металлургическом заводе, куда он устроился после войны подручным сталевара, стала ему противопоказана. Спасением для них могло стать усиленное питание и свежий воздух. Тогда и решил Василий Никандрович перебраться с семьёй в деревню. Старшего сына к этому времени отправили в казахстанские степи поднимать целину, дочь вышла замуж и уехала с мужем на его родину в Белоруссию, а младший Шурик, родившийся после войны в сорок шестом, поехал с родителями.

Клавдия – добрая работящая женщина, она и в городе любила заниматься огородом на небольшом клочке земли у своего домика, и на новом месте быстро привыкла к деревенской жизни. Она во всём полагалась на мужа и соглашалась с ним во всём, жили они в ладу. Василий Никандрович в молодости был красивым парнем и в зрелом возрасте тоже был породисто красив, это отмечали многие девушки и женщины, но он не придавал этому особого значения. Жене не изменял, и она никогда не ревновала его, верила, хоть и не раз выслушивала отвергнутых претенденток, что несправедливо такой простушке, как она, достался такой красавец.

Переехав, Василий устроился лесником, потом, окончив какие–то курсы, дослужился до старшего лесничего.

Когда выбирали место, где пустить корни, долго не думали. В памяти Василия давно, с довоенной юности, засела одна картинка, как они втроём, с отцом и дедом Тороховым ездили на охоту к приятелю деда. Приятель тот проживал где-то в этих краях, а на охоту повёл их в сторону Пустоши, они даже одну ночь переночевали в этой деревеньке. Стояла она на небольшой возвышенности, расположенной в низине, как на выпуклом донышке огромного котла, диаметр которого составлял несколько километров. Вернее, это напоминало даже не котёл, а гигантский ковш, потому что вниз к деревне спускалась дорога с уклоном градусов в сорок, не меньше. Дорога была длинной, глинистой, с крутыми откосами и напоминала ручку этого огромного ковша. На пологих склонах – стенках «ковша», росли, кажется, все породы деревьев. Группами, рощицами, вкраплениями, вперемешку с глинисто-песчаными проплешинами и полянами, там возвышались стройные золотистые сосны, ниже стайки берёз, осинки, ближе к деревне рябины и черёмухи. С другой стороны стояли столетние ели, выпустив вперёд себя, словно деток на прогулку, ёлочки поменьше с пушистыми зелёными веточками – лапками. В начале сентября листья уже окрасились в осенние цвета, но ещё достаточно крепко держались за ветки, дрожащие осинки выделялись мелким и частым посверкиванием листочков, словно монеток на монистах пританцовывающей девушки.

Всё это разноцветье, от тёмно-зелёного, золотисто-жёлтого до багряного в лучах осеннего солнца, охотники увидели, стоя наверху, в начале спуска в деревню. У Василия захватило дух. Никто не говорил красивых слов, вообще никто не говорил, просто мужчины несколько минут постояли молча, оглядывая открывшуюся низину, но Василий видел, что и взрослых поразила эта красота. Отец положил свою руку ему на плечо, и они стояли, как три богатыря, оглядывающие границы вотчины. Три, потому что приятель деда на богатыря не походил: в отличие от Тороховых, он был тщедушен и невысок ростом.

Позже, особенно на войне, когда он думал о том, что ему особо дорого на свете, то неизменно в памяти всплывали три картины. Объятия жены, провожающей на фронт, как она впечаталась ему в грудь, а сын и дочка обвили ручками его ноги. Потом вспоминал мать, молодую, задорно хохочущую: они с ней сидят на ступеньках нового, ещё недостроенного крыльца их дома, в подоле у мамы большой круг подсолнуха, они лузгают семечки. Мать свободной рукой обнимает его, треплет волосы, что-то говорит отцу, который с колечками стружек в волосах прямо перед ними на самодельном верстаке стругает рубанком недостающие нижние ступеньки. Третья – Пустошь, красивая деревенька на дне нарядно убранного огромного ковша…

Жизнь Никандрыча в Пустоши была обыкновенной и далеко не сказочной. Домашнее хозяйство, работа в лесу, стычки с браконьерами, споры с высоким начальством, щедро раздающим лес дружкам и своим родственникам, всякое бывало. Младший сын Шурик, отучившись в грузлёвской школе до восьмого класса, уехал в город, закончил там техникум и остался, женившись на однокурснице Люсе. Старший Митька, видимо, прирос к далёким степям, политым его потом, стал там каким-то начальником и, хоть и писал, что сильно скучает по дому, по настоящим лесам, на родину так и не вернулся. Олька в Витебске прижилась, даже гхакать стала немного. Только Шурик с Люсей приезжали к родителям часто, оставляли детишек на лето, помогали матери с огородом, сажали и окучивали картошку, что-то солили, мариновали вместе с Клавдией. Шура с отцом подновляли постройки, занимались пасекой.

Съехались все вместе с разных концов Советского Союза два месяца назад, в конце мая. Умерла Клавдия. Случилось это так неожиданно, как гром среди ясного неба.

Клавдия никогда ни на что особенно не жаловалась, всегда была улыбчива, добродушна. Лечить свои и мужнины хвори давно научилась сама, по больницам не ходила, да и где тут больницы-то? Туберкулёз в пятидесятых Тороховы победили благодаря её настойчивости, она заставляла жевать толстые мясистые листья алоэ, пить настои алоэ на меду – это рогатое колючее растение заполонило все подоконники в доме. Начали разводить пчёл. Клава собирала лечебные травы, заваривала ароматные чаи, настаивала на них растирания. О смерти они никогда не говорили и не думали о ней. В мае начались обычные хлопоты с посадкой на огороде, мыли и чистили дом, подворье. В полдень вошли в избу, Клавдия прилегла, попросила мужа заварить свежего чаю и заснула, не дождавшись. Василий будить её не стал. Забеспокоился он, когда Клавдия не проснулась и к ужину. Ни потрясывание, ни похлапывание по щекам, ни щипки, ни нашатырь не помогали, Клавдия спала. Пришли на помощь соседки, пощупали чуть тёплые руки, поднесли к губам зеркальце – едва-едва, но она дышала. Послали за фельдшерицей. Седая сухонькая Полина Ивановна, пользовавшая жителей близлежащих деревень, сделала укол, но и он результатов не дал. Расспросила Василия, кто, когда и чем болел, тут-то он и вспомнил, что Клавина мать перед смертью месяц пролежала, будто во сне.

- Будем надеяться на лучшее, – сказала Полина Ивановна, отводя глаза, – если что, сразу за мной посылайте.

И, обернувшись в дверях, тихо добавила:

- Детям сообщите, поскорей…

В течение трёх дней вся семья была в сборе.

На теле Клавдии появились пролежни, соседки научили протирать их прокипячённым постным маслом. Вечером на пятый день, когда Клавдию переодели в чистое, смазали заметно усохшее тело и вновь уселись вокруг её постели, тихонько переговариваясь, делясь новостями и утешая отца, она открыла глаза. Оля, боясь спугнуть, взяла мать за руку. Мутноватые глаза прояснялись. Клавдия обвела взглядом свою семью, недолго задерживаясь на каждом, на лице появилось подобие улыбки, потом медленно опустила веки, вздохнула и умерла. Из уголочков закрытых глаз выкатилось по слезинке.

Похоронили Клавдию на кладбище за деревней. На Василия страшно было смотреть, чуть уговорили его сбрить трёхдневную щетину. Весь он сник, похудел, все пять дней почти ничего не ел, плечи его опустились, будто крылья вырвали.

Переехать ни к кому из детей Никандрыч не захотел, сказал, как отрезал: мол, с Клавой останусь. Справив поминки на девятый день, дети разъехались по домам с тяжёлым сердцем.

Шурик с Люсей приезжали к отцу чуть ли не каждую неделю, как работа позволяла, пока не настояли показаться хорошему врачу в городе. Василий, безразлично молчавший, наконец согласился дня на три оставить на попечение соседей хозяйство и холмик на кладбище, который навещал каждый день.

 

11

Машина остановилась у спуска в Пустошь. Егор, кряхтя, вылез с переднего сидения, за ним вышел и Михаил. Наверно, редкий человек не задерживался в этом месте хотя бы на минуту, чтобы полюбоваться природным чудом – лесистой чашей да с деревней посередине. Краешек неба справа потемнел, предвещая скорую грозу. Дорога вниз была ровной и твёрдой, но все знали, что это только до первого хорошего дождя. Глина раскисала в момент, и уж тогда было не безопасно двигаться по ней на любом виде транспорта, кроме лошади и трактора.

Михаил по-хозяйски обошёл свой «Запорожец», постукивая носком ботинка по колёсам:

- Дождь пойдёт – не выберемся.

- Да ладно тебе. Зайдём, покалякаем минут пять, и обратно, – Егор затоптал окурок, – поехали.

У ворот аккуратного домика Тороховых трижды посигналили – никто даже окна не распахнул, ещё один длинный гудок – молчание.

- Спит, как сурок! Яп-понский городовой! День на дворе, а он дрыхнет. Егор не так представлял встречу.

- Ладно, пойдём в избу.

Нарочито шумя и громко разговаривая, друзья взошли в сени и широко распахнули входную дверь. Бодрое приветствие, готовое сорваться с губ, комом застряло в горле. Десятка два человек, сидящих по обе стороны длинного накрытого стола, молча смотрели на них, кто с недоумением, кто с осуждением. По инерции переступив порог, друзья растерянно пробормотали «здрасьте», стараясь совладать с мышцами лица и убрать улыбки, явно неуместные в этой обстановке. На зеркала были накинуты простыни, пахло ладаном, хмурые лица мужчин, женщины вытирали слёзы, на столах стояла кутья с мёдом. В голове Егора мелькнуло: сороковой по Клавдии, потом прикинул – поздновато. Он всё искал глазами Никандрыча и не мог найти. Шурик, сидевший у окна во главе стола, вскочил и протиснулся к ним между тесно сидящими людьми:

- Дядя Егор, дядя Миша, приехали всё-таки, проходите, садитесь! А мы ждали-ждали и без вас уж похоронили…

- Кого? Кого похоронили?!

- Отца-а, – удивлённо протянул Шурик, – вам что, не передали?!

Егор просто рухнул на стул, кем-то вовремя подставленный, медали на пиджаке звякнули. Мозг, размягчённый перипетиями и перепитием последних суток, был не в состоянии воспринять столь неожиданную информацию. Шурик, сам ничего не понимающий, стал объяснять, что вчера в субботу, когда вёз гроб с отцом сюда в Пустошь, встретил женщину из Киреево, она обещала дойти до Камориных и всё рассказать.

- Значит, не сообщила! – огорчился он.

- Да нас дома-то с пятницы не было, – пробормотал Егор, усиленно роясь в карманах в поисках носового платка.

Егор с Михаилом никак не могли прийти в себя, как будто, открывая дверь в горенку, с лёту ударились лицом о каменную стену. Со всех сторон к ним тянулись руки, предлагая кутью, пироги, Люся принесла две тарелки горячей лапши, налили водки, придвинули стаканы с розовым киселём. Сказать, что им надо уезжать, не поворачивался язык. Выдохнув принятое «земля пухом», они залпом, не чокаясь, осушили стопочки. Женщина справа от Егора, уважительно поглядывая на его награды, шёпотом выкладывала ему подробности: как хорошо дети справили девятый день Клаве, как Никандрыч тосковал по жене, очень уж он её любил, на кладбище каждый божий день ходил. Как к сороковому от него половина только осталась, Шурик увёз отца в город, в больницу определил, а тот на следующий день там помер, что-то в сердце оторвалось, увела его Клава за собой…

Выпив, все стали разговорчивее, кто-то вставал, говорил хорошие слова, кто-то вспоминал случаи, пережитые когда-то вместе с усопшим. Стало шумно и душно, открыли настежь все окна.

На улице вдруг резко потемнело, захлопали створки окон, лёгкие занавески взвились к потолку. Тёмно-синее небо раскроила до земли огромная рогатая молния, за ней, чуть погодя, послышались мощные раскаты грома. Крупные редкие капли дождя впечатывались в землю, поднимая маленькие облачка пыли, но уже через минуту дождь припустил с такой силой, что превратился в сплошную зыбкую стену, сквозь которую ничего нельзя было рассмотреть. Гости повскакивали со своих мест. Все стали поспешно прощаться, извиняясь и откланиваясь, торопились к своим домам – закрывать окна, двери, стаскивать с верёвок сушившееся бельё.

- Свят, свят, свят, – бормотали старушки, испуганно крестясь.

Скоро за столом их осталось четверо: Шурик с женой и Егор с Михаилом. Люся сидела, устало сложив руки, и сокрушалась, что не успела никому положить с собой поминальных пирогов. Потом встала и начала потихоньку убирать со столов грязную посуду. Шурик пересел напротив, немного помолчав, сказал с жалобной ноткой в голосе:

- Мужики, останьтесь ненадолго, а? Дождь хоть переждите.

Егор с Мишей невесело усмехнулись:

- Шура, считай, что уговорил. Мы ж сюда на «Запоре» приехали, теперь до морковкиного заговенья гостить будем. Э-эх, наливай, помянем батю твоего!

Не совсем ещё отойдя от вчерашней ночи, пили помаленьку, разговаривали, склонив друг к другу головы, о Василии, Клавдии, о будущем их дома. Рассказали мужики и о том, как удрали в самоволку от жён, чисто по стечению обстоятельств.

У Шуры время от времени закипали на глазах слёзы:

- Вот как получилось. Виноват я, может, не надо было батю трогать, оклемался бы постепенно и жил, а я его в больницу. Мы ж думали – туберкулёз опять открылся, а помер от инфаркта. От туберкулёза, наверно, не помирают…

Егор задумчиво произнёс:

- Сейчас, не знаю, а раньше умирали. Лиза, моя жена, умерла от туберкулёза.

Михаил вздёрнул голову, удивлённо уставившись на друга:

- Ты ж говорил Анюта, что разбомбило там… санитарный поезд?

- Это первая, а со второй я в госпитале познакомился, Лизой звали.

- Говорят же, в тихом омуте черти водятся! Ну, Егор, удивляешь ты меня с каждым днём. Расскажи.

- Вот пристал. Не к месту это сегодня…

Шурик взял за руку проходящую мимо Люсю и усадил её рядом с собой, признательно приобняв за плечи:

- Про любовь всегда к месту. Расскажи, дядя Егор.

Гром ещё порыкивал, но уже скорее для острастки, и молнии больше не казались зловещими. Дождь за окном поредел, но шёл не прекращаясь, размеренно и монотонно барабаня по крыше, стёклам, кофейному «Запорожцу» у ворот. Он одновременно и оплакивал ушедших в мир иной и растворял горечь слёз оставшихся здесь.

- Ну давай, Егор, рассказывай, – Михаил подталкивал его локтем, – Нюрка всё равно тебя убьёт, когда приедем, так что исповедуйся, сын мой.

Все невесело усмехнулись. Егор снял свой парадный пиджак, повесил его на спинку стула, и, навалившись грудью на стол, стал рассказывать:

- Ранило меня весной сорок третьего. В одном бою располовинило всего: правую ногу поперёк, – он постучал по протезу, – левую вдоль, да и жизнь всю – напополам!

 

12

Егор яростно боролся за свою жизнь. Без всякой идейной подоплёки, анализа и самоанализа. Им двигал мощный инстинкт самосохранения. Теряя сознание, он сумел перетянуть себе раны на ногах, оглохнув от взрывов, он выплыл из пучины, которая поглотила всех остальных, плывущих с ним на плоту. В загнивающих ранах копошились черви, выматывая душу свербящей болью, а холодная земля, на которой он пролежал двое суток без воды и пищи, вытягивала из него последнее тепло, но он не умер, дождался спасительного санитарного поезда. И позже, когда их состав гнали в Сибирь, он видел, как выносят из вагона умерших, так же, как после боя собирают трупы – деловито, почти безразлично, без всякого благоговейного трепета перед отлетевшей душой. Это было страшно, грязно и отвратительно, он не хотел превращаться в корм для червей, в ком земли. Если раньше, до войны, особенно в детстве, смерть представлялась ему чем-то величественным, таинственным, окружённым священными ритуалами, то теперь стала слишком близка и омерзительна. Егор помнил, как пацаном, после очередной отцовской порки за излишнее озорство, не раз представлял себя в гробу посреди их церкви. Как он лежит, одетый во всё новое и чистое, с белой бумажной полоской молитв на белом же лбу, губы сомкнуты, в руках свечечка и крест, а над ним рыдает и бьётся головой отец, мать и сёстры вспоминают его хорошие дела. Все плачут и жалеют его, женщины подпевают батюшке тонкими голосами, а тот красиво басит и обмахивает гроб кадилом. Смешно вспоминать. Он хотел жить! Добить эту фашистскую нечисть и спокойно смотреть в небо, не вжимая голову в плечи. Видеть, как на чёрной голой земле проклёвываются семена, и зелёные ростки неумолимо тянутся к солнцу, как в реке играет рыба, ощущать ладонью упругую девичью грудь…

Их санитарный поезд по чистой военной случайности довёз Егора до родных мест, где его и определили в госпиталь. Тут он окончательно уверовал в правдивость предсказания старика, набожившего ему прожить восемьдесят три года. Удача эта, как ни странно, переменила его настроение.

Он будет жить! Но как?! Сейчас ему двадцать пять, а до глубокой старости как он будет жить?! Без ноги, а может, и без обеих ног?! Он хотел, чтоб прекратилась боль, пунктирами прерывающая сознание, а потом… Потом – было неопределённым, тревожным и безрадостным, даже мысли об Анюте и их будущем ребёнке не смягчали щемящую тревогу.

Как разгружали раненых, как перевозили от вокзала, Егор помнил смутно. Очнулся он уже в госпитале. Склонившееся над ним симпатичное девичье лицо показалось очень знакомым.

- Здравствуйте, Егор Дмитриевич! Не помните меня? Я Лиза из Липовки, – девушка смущённо улыбалась, а Егор, как заворожённый смотрел на её пухлые губы и огромные серые глаза.

- Я ещё когда раненых разгружали, вас приметила, думала, показалось, а потом посмотрела сопроводительные документы, и точно – Каморин Егор! Земляк! Редко так случается. Здорово, правда?!

- Чистая правда, Лиза, только что ты мне выкаешь, неужто я так постарел? Мне всего-то двадцать пять, – Егор попытался улыбнуться.

- Ой, совсем не старый, но вот волосы седые уже есть, – Лиза совсем засмущалась, не зная теперь, как обращаться к нему. Егор дурашливо махнул рукой:

- Да ты что, это они просто на солнце выгорели, больно уж жаркая нынче весна. Ты здесь работаешь?

- Угу, закончила медицинское училище и, вот, сюда направили. Здесь очень хорошие врачи и хирурги, они быстро на ноги поставят. Ой, – Лизино лицо залилось краской, взгляд метнулся к обрубку ноги, она даже рот ладошкой прикрыла, – ну, то есть вылечат, ну, в общем, помогут.

Егора уже забавляло смущение девушки:

- Да не извиняйся ты, всё нормально, лишь бы дальше не оттяпали жизненно важные органы, может, ещё пригодятся, я ведь долго собираюсь жить.

Лиза вскочила с края его кровати, быстро поправляя туго повязанную косынку и отряхивая белый халат:

- Мне пора идти. Я, – она замялась на секунду, но всё-таки выговорила, – к тебе ещё приду, – и быстрым шагом вышла из палаты.

Сосед справа тихонько присвистнул:

- Ну, едрёна-феня, ты, парень – молоток! Только глаза успел открыть, а уже ухажорочкой обзавёлся. Она всё сидела над тобой, ждала, когда очухаешься, – он гоготнул, и, морщась, покачал перебинтованную руку. – Никакая она не ухажорочка, землячка из соседнего села, – огрызнулся Егор, – в армию уходил, всех девок в округе знал, а эту не приметил. Смотри, какая красавица, сам бы не признал ни за что. Интересная девка.

Он смотрел на дверь, за которой скрылась Лиза, а думал об Анюте. Анюта была беременной, ждала от него ребёнка. Что с ней, где она, Егор не знал.

Хирург с воспаленными красными глазами, в халате, забрызганном кровью, долго качал головой, рассматривая ноги Егора. Мял и колол их иглой, поглядывая на реакцию:

- Ну что же, герой, э-э…

- Да какой я герой, герой кверху дырой, – Егор волновался. – Только воевал честно, как надо. Вы тоже сделайте как надо, честно! Хоть одну-то ногу сохраните, доктор, не обрубком же мне век доживать!

Голос предательски задрожал:

- Время уходит, а никто толком ничего не делает. Два дня после боя валялись на земле, как падаль, никто к нам не подходил, – Егор судорожно сглотнул. – Кругом мухи, кровь, у меня черви в ранах завелись! Я первому же санитару по морде врезал, других не смог достать…

- Ну-ну, молодой человек, не горячись так. Врачи – не машины, к сожалению, сам видишь, сколько раненых поступает. Сделаем всё, что возможно, но запасись терпением, уйдёт не месяц и не два, – хирург сжал Егору руку.

Егор в отчаянии откинулся на подушку:

- Да всё я знаю, у меня там жена на фронте осталась, майор медицинской службы, видел я эту вашу кашу. Никак мне без ног-то нельзя! – он резко отвернул голову к стене. Хирург ободряюще похлопал его по плечу:

- Всё будет хорошо. А вот черви, как ни парадоксально, можно сказать, спасли тебя. Питались гноем из твоих ран, не дали развиться гангрене.

Лиза заходила к Егору каждый день, как только заканчивалось её дежурство. Помогала ему писать письма, подкармливала чем-нибудь вкусненьким, а главное – слушала. Она так внимательно слушала и сопереживала, что даже непроизвольно шевелила губами вслед за Егором, повторяя про себя его слова. Ему нравилось наблюдать, как меняется выражение её добродушного лица, когда он что-нибудь рассказывал. Она то сдвигала брови, то глаза делались испуганными, улыбка сменялась сомнением, ведь Егор любил розыгрыши.

С первых дней, как только он оказался в госпитале, Лиза поддерживала его, как могла. После очередной операции, когда, отходя от наркоза, он открывал глаза, то первое, что видел -вспыхивающие радостью её глаза.

- Ну вот и хорошо. Всё хорошо теперь будет, – тихонько приговаривала она.

В тот день, когда к нему приехала Анюта, в первый и, как оказалось, в последний раз, Лиза не появилась. Не было её и в последующие две недели, то есть она была, мелькала в дверях, он слышал её голос в противоположном углу палаты, а к нему не подходила. Честно говоря, он мало думал о ней, хоть и почувствовал лёгкую обиду, но всё тот же назойливый сосед полушутя обронил, показывая на Лизу глазами:

- Ревну-у-ет.

Егор спорить с ним не стал, а сам подумал, глядя издалека на Лизу:

- Вот это да-а, похоже.

Раны заживали плохо, образовывались свищи, и снова начиналась чистка и подравнивание остатков его конечностей. Один и тот же сон видел он едва ли не каждую ночь, как поднимает батальон в атаку, пружинисто отталкивается ногами от бруствера и бежит, чуть пригибаясь под свистящими пулями. Потом в груди начинает расти какая-то тёмная вязкая тревога, будто он забыл что-то очень важное. Ноги! У него нет одной ноги, он теперь не может бежать. Оглядывается кругом, видит дымящийся от взрывов берег реки, на котором стоит заплаканная Анюта и Матька по пояс в воде. Неожиданно сверху обрушивается столб ледяной воды, он начинает захлёбываться… И просыпался в холодном поту.

Бесконечные операции, боль и очумлённость от наркоза, а тут ещё известие о без вести пропавшей жене. Однажды, в минуту отчаяния, Егор сказал Лизе, что зря, наверно, мучает себя и других, цепляется за жизнь, лучше было бы погибнуть тогда под Торопцом. В голосе Лизы неожиданно появилась твёрдость:

- Ты что?! Грех так думать! Ты из какого села? Из Архангельского. Знаешь, как всегда про вас говорили: Архангельские – гордые. Гордые и сильные, суждено было тебе выжить, значит, так надо.

А потом, уже помягче, сказала, чтобы не терзал душу сомнениями про Анюту, что любящая жена никогда бы не оставила мужа, значит, нет её в живых, что и она бы так сделать не смогла никогда.

- Да тебе почём знать, это всё слова, а жить-то не один день.

- Говорю, значит, знаю! Когда любишь, тогда хоть без рук, без ног, лишь бы живой был, а если ещё дети есть от него…

- Ладно, когда про мужа – понятно, а калеку полюбить смогла бы? Меня, например?

- Да ну тебя! – Лиза вся вспыхнула и убежала.

Егор не был новичком в сердечных играх – Лиза к нему неравнодушна. Только какой он теперь к чёрту жених, это раньше, как говорится, от девчат отбою не было. Впрочем, и сейчас, когда он начал уже скакать на костылях по госпитальным коридорам, на него засматривались молоденькие, да и не совсем молоденькие, медсёстры. Оборачивались ему вслед и шушукались между собой. Только не разберёшь теперь, что больше вызывало их интерес: его инвалидность или мужская привлекательность, а может, сочетание первого со вторым. Светло-русые волосы, кроткие голубые глаза, играющие буграми мышцы рук и спины, а ниже… Хотя он видел на перевязках, когда сестрички колдовали над его ногами, как они заливаются краской, смущённо отводя взгляды при виде его мужского достоинства, безотчётно реагирующего на их интерес. В госпитале он встретил ещё одну землячку из соседней деревни Киреево, Марию Назарову. Была она немного старше его, вдова с двумя детьми. Когда попадал на перевязку к ней, то явно ощущал её неудовлетворённые желания. Это легко читалось в её взгляде, в том, как она наклоняется перед его лицом, едва не задевая своей грудью, проводит ладонью по его шее… И, чего греха таить, тискал он её жадно, а она томно закрывала глаза и больно впивалась в его губы, воровато оглядываясь на дверь перевязочной. Но вскоре перевязки ему стала делать только Лиза. Он и не знал тогда, чего ей стоило добиться такого разрешения.

Запали Егору в душу Лизины слова и волновали, и мучили. Хотелось ласки и любви, да товар больно хорош – не по купцу: в хозяйстве он не помощник, в колхозе – не работник, только что с цифрами ловко управляется. Надо учиться ходить на костылях, надо жить дальше, жизнь-то, видно, будет долгой. Шли дни, тянулись недели. Среди моря боли своей и чужой, среди тоскливости больничных будней, каждый приход Лизы становился для Егора необходимостью, светлым событием.

- Лизавета, у тебя такие горячие руки, ты просто прожигаешь мне кожу. Так и до греха можно довести.

- Если не нравится, могу других санитарок позвать. Мария, например, ну о-очень неровно к тебе дышит.

- Вот придумала, у меня тогда ещё и сердце заболит.

- Ты всё смеёшься надо мной, Егор, это моё сердце о тебе болит.

- Тогда давай серьёзно. Выходи за меня, я без тебя не смогу, только вот я какой, весь перед тобой.

- Я уж думала, не позовёшь…

Расписались они в тот же день, когда Егора выписали из госпиталя.

 

* * *

Шёл к концу 1944-й год, война полыхала уже за пределами России, наши освобождали территорию Европы. Егор тоже воевал – с болью, с отчаяньем – за любовь, за свою семью.

Жить решили в городе, купили половину домика у базарной площади. Город испытывал Егора – Егор пытался понять Город, дружбы не получалось. Многолюдный голодный и каменный, он был чужим, жёстким и вороватым. Армия – не санаторий, война – не тёщины блины, смерть ходит рядом, но накормить тебя обязаны, и одеть и обуть. За четыре года службы Егора не занимали мысли о довольствии, надо было просто прижать интенданта и потребовать всё необходимое для бойца. Теперь же приходилось думать о куске хлеба самому и каждый день, экономить, растягивать. К этому надо было заново привыкать. На назначенную ему пенсию невозможно было прожить и одному, а Лиза ждала ребёнка. Егор готов был носить её на руках, такую нежную и отважную, маленькую женщину. Решили сдать угол квартирантам. В тесноте, да не в обиде, лишние деньги были кстати, и дом не страшно оставить без присмотра, уезжая к родителям в деревню. Близость к базарной площади не сулила спокойной жизни, много тут толклось всякого люда: кто торговал, кто покупал, кто около вертелся с лихим глазом. Вскоре нашлась приличная семейная пара, которая попросилась на постой, сторговались о плате, стали жить под одной крышей.

На праздники поехали Егор с Лизой родителей навестить, ну и за харчами, конечно. Это уж как водится, с пустыми руками не отпустят. Погостили, похвастались родным радостной новостью и обратно домой. А дома – пустые стены. Ниточки не оставили их постояльцы, всё под чистую вывезли. Лиза только охнула, обессилено опустив полные кошёлки на пол, а Егор весь побелел от злости, так ударил кулаком в косяк, что, казалось, вышибет его прочь. Скорее прохрипел, чем сказал:

- Мы здесь жить не будем. Увольняйся, Лиза, в деревню возвращаемся!

Обосноваться решили в Киреево. Киреево – деревня большая, работу найти легче и для Егора, и для Лизы. Стали строиться. Дом возводили всем миром, как на селе принято. Деревня – это не город, здесь каждый пятый родня, люди как на ладони. Сына знают и по отцу, и по деду, недобрые дела будут за тобой хвостом тянуться десятками лет, но и хорошее не забудется. Дверь на прутик замкнута, значит, дома нет никого, и в мыслях ни у кого не возникнет желания в избу без хозяев войти. Деревня!

1945-й год стал для них самым счастливым. Во-первых, пришла долгожданная Победа, закончилась Великая Отечественная война, во-вторых, родилась дочь Катенька – Екатерина Егоровна Каморина, маленький тёплый комочек, согревающий душу. В-третьих, у Егора и Лизы появился собственный дом, пусть пока только стены под крышей, но он уже стоял, их дом, их крепость, а доводить его до ума есть время, жизнь только начиналась.

В июле 1948-го года Лиза умерла от скоротечного туберкулёза.

 

13

Дождь превратился в чуть слышный равномерный фон, где-то наверху авралом выполняли план по среднемесячным осадкам. Люся в унисон дождю хлюпала носом:

- Дядя Егор, а где дочка-то ваша теперь?

- Да ты что, Люся?! Дочке сейчас столько, сколько тебе. Работает врачом в нашей больнице, два шпингалета у них растут, как у вас же, Костька с Маринкой. Костька – мой лучший друг, понимает деда с полуслова.

Михаил повертел головой, снимая напряжение позы, в которой он заворожено слушал Егора:

- Ты прости меня, Егор! Я всё думаю, сколько же человек может вынести несчастий? Было ли на земле хоть одно поколение, которое не знало войны? Может, мы должны были искупить грехи, чтобы дальше людям жилось счастливо, а?

Егор горько усмехнулся:

- А может, лучше про прялку споёшь, философ хренов?

- Нет, петь сегодня не полагается, а ты зря на меня ругаешься. Ты же бухгалтер, или кто ты там, должен быть тихим, спокойным. Благодарным мне, что дал тебе исповедать душу.

- Да пошёл ты, разбередил мне душу, вот это точно. Я за всю жизнь столько о себе никому не рассказал, как за эти два дня, старый ты лис. Наливай, помянем всех!

Молча выпили. Михаил не унимался:

- Вот сколько лет мы с тобой знакомы, Егор, и сидели – выпивали вместе, а по душам поговорить времени не хватало. А теперь оказывается, вон ты какой у нас герой, три жены у тебя было. Как это называется м-м-м, – Миша ввинчивал указательный палец в воздух, – ну, как там?

- Синяя борода, – подсказал Шурик.

- Какая ещё борода? Падишах – вот!

Егор сидел, уставясь глазами в стол, перекатывал хлебные крошки по цветистой клеёнке.

- Четыре. Четыре жены было, но больше не пытай меня.

Михаил откинулся на спинку стула, картинно всплеснул руками, но посмотрев на сгорбившегося Егора, прикрыл рот ладошкой.

Люся пошла на кухоньку перемывать посуду. Мужики потянулись за сигаретами, выбираясь из-за стола. Михаил протянул пачку «Беломора» Шурику, тот покачал головой:

- Что крутишь головой, али такие не глянутся? «Стюардессу» или «ВТ», поди, куришь?

- Я вовсе не курю. Куда вы собрались, смолите здесь, откроем окна.

Он распахнул настежь окна на улицу, в комнату повеяло влажной свежестью. Все подошли к окну. Шура, отдёрнув занавески, уселся на подоконник, печально сказал:

- Батя нам курить не разрешал, и сам не курил. Лёгкие у него слабые были…

- Лёгкие-то у него потом слабыми стали, – выдохнув в окно струю сизого дыма, ответил Михаил, – а курить Никандрыч на войне бросил, рассказывал он как-то мне эту историю.

- Я не слышал, что за история, дядь Миш?

- Таких историй, Шура, на войне по сто на день случалось. Подмочил твой батя где-то свой табачок и присел к товарищу на брёвнышко, попросил сухого табачку на козью ножку. А тот чего-то завыкобенивался, мол, своё надо иметь. Ну, Никандрыч, конечно дело, обиделся и отошёл подальше, а тот ему вслед ещё приговаривает: мол, не умеешь табак сухим держать – бросай курить. В это время случайный снаряд, откуда ни возьмись, да в это брёвнышко, да в товарища! Рука его с зажатым кисетом к ногам твоего бати упала. Так, сказывал, навек и отворотило.

- Оно и к лучшему, – поддержал Егор, – когда сидишь в окопе али в засаде, а курить нельзя, вот уж муки-то терпишь адские.

Шура высунул руку в окно и умылся пригоршней дождевой воды, явно скрывая выступившие слёзы. Егор подал знак Михаилу, чтоб он как-то отвлёк парня разговорами. Тот кашлянул и деловитым голосом спросил:

- Шура, а нам ведь как-то выезжать надо, самоволка закончилась.

- Выезжать? – Шура растирал мокрое лицо руками.

- Честно говорю, единственного тракториста сам лично угостил сегодня до положения лёжа, он могилу копал. Завтра утром что-нибудь придумаем, а сегодня, сам видишь, – Шура показал рукой на струи дождя за окном, – переночуете у нас.

- Да-а-а, незадача. Что скажешь, Егор?

- А чего Егор-то, ты ж водила, я тебя предупреждал, что в дождь не выедем, – Егор выглянул в окно, осмотрев низкие облака.

- Ранний гость – до обеда, а поздний – до утречка. Знать, так Никандрыч захотел, чтоб помянули его здесь.

 

14

Степаныч возвращался домой и снова щедро материл двух женщин, которые своим неслыханным нахальством и куриной бестолковой суетливостью сбили его с панталыку. А он тоже хорош, повёлся на бабью истерику, в законный выходной, в жару, в духоту разъезжает по округе, как последний олух, ищет загулявших инвалидов. Сейчас он приедет и прочистит им мозги, и этим курицам, и их мужьям, которые развели дома анархию, у них уши в трубочку завернутся. Милицию за три километра обходить будут.

У поворота к Сычам он притормозил, подумал немного и свернул. Решил сторговать сено для тёщиной козы, а то уже всю плешь проела. Корову они не держали, соседи сами приносили им каждый день трёхлитровый бидон парного молока, чисто из уважения. Но тёща свято верила в целительность козьего молока и ни за что не хотела расставаться с бодливой Манькой, заботы о которой ложились опять-таки на его плечи. Вообще-то с тёщей они ладили, она хорошо готовила и огородом, и домом занималась, не то что дочь её Зинаида, а уж тем более внучка Татьяна.

Зина работала завхозом в детском саду, работа вроде не пыльная, в смысле физического труда, но тем не менее почему-то изматывавшая её до полного изнеможения. С годами она из тоненькой улыбчивой девчонки с длинной толстой косой превратилась в рыхлую тётку с вечной головной болью, изжогой и крутыми завитушками химической завивки вместо давно обрезанной косы. Начался этот процесс превращения, наверно, со времени родов. Роды были тяжёлыми, Танюшка родилась слабенькой, и он, тогда ещё зелёный сержантик, метался между домом и работой без сна и отдыха. Переезд к ним Зининых родителей показался ему спасением. Тёща взяла на себя все хлопоты по хозяйству, тесть был немногословен и незаметен, постепенно всё уладилось и пришло в норму. Тогда он прочувствовал все неудобства стеснённости их жилища. Зинаиду стало раздражать поскрипывание их кровати, отделённой тонкой перегородкой от общей комнаты, где спали родители и дочка. Чуть ли не всякий раз, когда он намеревался исполнить свой супружеский долг, ему раздражённым шёпотом объясняли, что может услышать мама, потом, что может услышать Таня. Когда обстоятельства складывались благоприятно, то оказывалось, что у Зинаиды от головной боли и усталости просто раскалывается черепная коробка. Он, незаметно для себя, стал больше времени отдавать работе, стал расти в званиях и в весе (во всех смыслах). Как-то тихо умер тесть, несмотря на то, что ежедневно выпивал по литру козьего молока. Вскоре перебрались в новый просторный дом, где у каждого была отдельная комнатка. Вместо их старой супружеской кровати Зинаида в новый дом купила две односпалки, убеждая его в том, что теперь они будут высыпаться гораздо лучше. Оказывается, что от его храпа ей под ухо и постоянного потения она не спит целыми ночами. Дочь Татьяна, с рождения оберегаемая всеми от всего, выросла в дебёлую девицу со средними оценками в школе, но с высокими требованиями к жизни. Второй год она пыталась поступить в институт, бродила по дому с учебником в руках, отлынивая от домашних обязанностей, но пока безрезультатно. Других детей у них так и не появилось.

Сторговавшись недорого и быстро, Степаныч договорился, что сено хозяин привезёт ему завтра сам. Удовлетворённый хоть каким-то полезным для себя исходом поездки, немного успокоившись, он снова выехал на основную дорогу. Прочищать мозги старикам ему уже расхотелось, завтра сами придут к нему извиняться. С другой стороны – жена не знает, что ему известна положительная развязка этой истории, ведь он мог искать этих инвалидов по другим деревням и не найти. Обдумав всё это за несколько минут и решив, что он вполне заслужил сегодня праздник для души, Степаныч резко развернул мотоцикл и направился в сторону Тугарей. В деревне Тугари жила Инга.

С Ингой Степаныч познакомился два года назад, когда у неё утонул муж, а он расследовал обстоятельства его смерти. Она была странной, странной во всём, и поразила его с первых минут, как только он её увидел. Длинные, чёрные, отливающие блеском волосы небрежно заплетены в косу, смуглая кожа, высокие, чуть выдающиеся скулы на округлом лице. Карие, почти шоколадного цвета, глаза, длинные изогнутые ресницы и взгляд – прямой, спокойный, такой, что самому впору отвести глаза. Небольшого роста, худенькая, с острыми грудками, вызывающе торчащими под ветхой мужской рубашкой и, наверно, не знавшими, что такое лифчик, она была похожа на подростка. Но, как выяснилось при составлении протокола, лет ей было тридцать, у неё было трое детей, совершенно разных, не похожих друг на друга мальчишек от пяти и до одиннадцати лет. На ногах с закатанными по колено спортивными штанами и на её запястьях он рассмотрел свежие синяки, попросил показать руки целиком. Инга, ничуть не смущаясь, быстрым движением стянула с себя рубаху, протянув к нему обе руки. На её предплечьях тоже были видны синяки, похожие на отпечатки пальцев, но он не мог оторвать глаз от нахальных коричневатых сосков, уставленных на него. Степаныч почувствовал, что начинает краснеть, жар охватил всё его тело, и, злясь на себя, он грубо приказал ей одеться. Вела она себя спокойно, скорее, даже равнодушно – никаких эмоций по поводу гибели мужа не проявляла, на вопросы отвечала односложно и стала для капитана первой подозреваемой. Но соседи отрицали подозрения Степаныча, говорили, что ни разу не слышали ссор и не видели потасовок, то же самое подтверждала её мать, живущая на соседней улице. Детей он допрашивать не стал. Сама Инга наличие синяков объяснила неосторожностью в играх с детьми. В заключении патологоанатома значилось, что смерть наступила в результате перелома основания черепа при неудачном нырянии в водоём. Степаныч приехал на похороны, потом сам привёз решение суда, потом – почему-то личные вещи, бывшие на погибшем. Тогда-то у них всё и завертелось. Приехал он под вечер, Инга, скупо роняя слова, пригласила в дом поужинать, потом отправила детей к матери, и они сидели на кухне и пили чай. В доме было почти стерильно чисто, он удивился про себя, как можно поддерживать такой порядок с тремя сорванцами. Говорить было особенно не о чем, он бормотал, потея, что-то о ходе следствия, о случаях в его практике, она молча слушала, опустив глаза, и делая мелкие глотки из пиалки, уставшая и трогательная. Стемнело, она вышла его проводить, но мотоцикл глох и не желал заводиться, тогда она молча взяла его за руку и повела в дом. Заведя в закуток, где стояла большая кровать, она одним движением сдёрнула покрывало, легко выскользнула из платья и встала перед ним совсем нагая. Коричневые соски вздёрнутых грудок упирались ему в живот, а она быстро расстёгивала пуговки его милицейской рубашки. Потом она распустила косу и накрыла его их чёрной волной…

Инга была горячей, неутомимой и изобретательной; Степаныч, к собственному удивлению, обнаружил в себе неиссякаемые резервы. Ночь пролетела как пять минут, рассвет удивил обоих. В четыре утра Инга сказала, что ему надо уезжать; он быстро оделся, с полуоборота завёл мотоцикл и уехал. Они начали встречаться, не слишком часто, как получалось: капитан дорожил своей репутацией. Дом Инги счастливо был расположен немного на отшибе от деревни, на высоком берегу реки, конспирация при прибытии и убытии тоже составляла часть будоражившего кровь приключения. Степаныч «полюбил» рыбалку, в гремящем дождевике и болотных сапогах, купив по пути рыбу у настоящих рыбаков, он приезжал к ней на сутки. Инга ничего не требовала, всегда была ему рада, он не собирался оставлять семью, но и без Инги уже не мог представить своей жизни. Они не говорили о чувствах, о любви, но им было хорошо, во всяком случае, ему. Он подкидывал ей денег – пятёрку, десятку, когда выдавали квартальную премию, не жалел и четвертак. Она молча убирала деньги в шкаф, не выказывая никаких эмоций. Смеялась над его вычурным именем Аристарх, говорила, что оно не человеческое, спрашивала, как мама звала его в детстве. Сама называла его, как и жена, по фамилии, Дырыгин, только у неё это звучало гораздо ласковее, с насмешливым перекатом р-р-р. Позже выяснилось, что те злополучные синяки на её теле были всё-таки следствием побоев мужа, которые она сносила молча и безропотно, понимала – ревнует. Странная она была. Её молчаливость иногда бесила капитана, но и притягивала, он никак не мог в ней разобраться, и через два года Инга оставалась для него загадкой.

Жена Зинаида ворчала по поводу его длительных командировок, но у неё не возникало и тени сомнений в его моральных устоях. Жизнь Дырыгина делилась на две части: неторопливая монотонность семейного дома и кипение страсти на высоком берегу Тугарки.

Капитан выжимал ручку газа, улыбка блуждала по его лицу, он уже был даже благодарен этой крикливой Анне Прокоповне, которая, конечно, в недопустимо нахальной форме, но подкинула ему такое крепкое алиби на сегодняшний вечер. Перспектива дороги упиралась в тёмно-синюю тучу, воздух был наэлектризован, и это совпадало с его состоянием.

 

15

Со стороны Грузлёво в небе играли зарницы – оттуда надвигалась гроза. Прошло уже несколько часов, как Степаныч уехал на поиски Егора, а вестей всё не было. Подождав ещё немного, нервно переходя от одного окна к другому, Нюра решилась снова пойти к милиционеру. За Валентиной заходить не стала, пошла одна.

На стук к воротам подошла Зинаида. В приоткрытую дверную щель она недовольно оглядела Нюру с ног до головы и лениво буркнула, не дожидаясь вопроса:

- Нет его. Не приехал ещё.

Дверь захлопнулась и тут же открылась вновь. Высунув голову в накрученных бигудях и, взяв на два тона выше, Зина начала выговаривать Нюре, стоявшей всё в той же виноватой позе:

- Совесть-то есть у вас?! Мужика дома не вижу. Выходной день, а он мотается туда-сюда, у вас что ни день – то понос, то золотуха. Они как люди отдыхают, а милиционеру что, он не человек, у него семьи нет?!

Ворота захлопнулись, во дворе гавкнула собака. Нюра поспешила прочь. Втянув голову в плечи и опустив глаза, ей хотелось стать невидимой.

«Кор-р-рова! Ни здрасьте, ни нас..ть, облаяла, как собака! – зло выговаривала она про себя ответные слова Зинаиде, пришедшие в голову задним числом, – тебе бы так-то отдыхать, как мне!»

Крупная дождевая капля упала на лоб и скатилась по переносице, вторая – в ладонь, третья, четвёртая… Послышался нарастающий шум приближающегося ливня, сверкнула молния, и прямо над головой небо словно треснуло, оглушив раскатами грома. Нюра прибавила шаг и почти бегом припустила к Катиному двору.

- Мама?! Ты откуда, мокрая вся?! – Катерина стягивала с её плеч промокшую от дождя кофту.

Маринка, подбежав к бабушке, запустила ручку ей в карман, и, не найдя там обычного гостинца, надула губки. Нюра погладила внучку по головке:

- Не принесла сегодня бабушка ничего, не собиралась к вам, дождь загнал. Завтра гостинчик принесу нето.

- Не хочу завтра, хочу сейчас, – захныкала Маринка, отталкивая её руку.

С дивана приподнялся зять, читавший с Костиком книгу:

- Здрасьте. Марина, иди ко мне, не приставай к людям.

- Здрасьте. Всё лежите? – Нюра сухо кивнула зятю.

- Ну, мама! Чего ты? Женя с дежурства пришёл, – Катя с недовольным видом потянула мать на кухню, – чаю налить?

- Ничего мне не надо наливать, – Нюра обиженно поджала губы, – отца три дня дома нет, а они лежат, отдыхают от чего-то, дела никому нет.

Нюра говорила, а сама между делом оглядывала кухню, удовлетворённо отмечая, что кругом порядок: печка аккуратно побелена, на окнах голубенькие занавески, посуда расставлена по полкам. Катерина включила электроплитку, закрученная спираль на ней засветилась алым цветом, поставила чайник.

- Ну, мама! Чего ты опять придумываешь, что с отцом?

- Пропа-а-ал, проп-а-ал твой оте-е-ц, – с неожиданной силой, подвывая, заголосила Нюра.

Из-за занавески за спиной матери показалось лицо Жени, он крутил пальцем у виска, показывая на Нюру, Катя махнула на него рукой, мол, сами разберёмся.

- Ну, мама! Нормально говори, что случилось?

Нюра так же мгновенно прекратила плач и перешла в наступление:

- Что ты заладила – ну мама, ну мама?! С кем говорить-то? Один обормот лежит – книжки почитывает, над матерью подсмеивается, эта заладила одно своё – «ну мама», а этот, – она махнула рукой в сторону комнаты, – вовсе – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! Что случилось – отец пропал, вот что случилось!

Катя едва добилась, чтобы мать рассказала по порядку всё, что произошло, начиная с вечера пятницы. Она внимательно слушала, пододвигая к Нюре между делом сахарницу, вазочку с вареньем, чуть приподнимая ладошку, останавливала ежеминутные слезливые причитания. Светлые Катины бровки реагировали на перипетии рассказа и Нюрины интонации, а губы чуть заметно шевелились, повторяя про себя услышанные слова. Егор всегда говорил, что это у неё от мамы Лизы. Сама Катерина Лизу не помнила, ей не было и трёх лет, когда мама умерла, но все говорили, что они очень похожи: овал лица, фигурка и даже, как ни странно, некоторые привычки. От отца Кате достались голубые глаза, светлые волосы и, наверно, характер. Катерина знала себе цену, но не любила быть на виду, спокойно, по-доброму сглаживала все острые углы и гасила опасные искры. Правда, в пиковых ситуациях могла сказать так остро и так дерзко, что это ошеломляюще действовало на оппонентов. Действовало даже не то, что она сказала, а то, что сказала это – она, такая на вид мягкая, пушистая и непритязательная.

- Ну, и к чему ты развила такую кипучую деятельность? – Катя мелкими движениями собирала на столе крошки рассыпавшегося печенья. – Вот приедут Дырыгин с отцом, тебе же ещё и попадёт от каждого. Правильно в милиции сказали, происшествий нет, из любой больницы нам бы с Женей уже позвонили, за рулём не отец, может, ждёт, когда Батохин протрезвеет и приедут.

Нюра оторопело смотрела на Катю, она никак не ожидала, что и здесь не найдёт союзника:

- Ой-ёй-ёй, как она всё разложила! Правильно говорят, чужую беду руками разведу. Вот твой бы, – Нюра снова кивнула в сторону комнаты, – пропал бы на три-то дня, я бы посмотрела, как ты забегала бы.

Она наклонилась к Кате всем корпусом и шёпотом заговорщика, почти не разнимая губ, проговорила:

- С бабами они! Не понимаешь что ли? Батохин-то известный б…н.

- Ну, мама! Ладно, Батохин. А отец-то свечку что ли держит, или тоже… – Катя, чтобы не рассмеяться, прикрыла губы ладошкой, – что ты, ей богу, на стариков наговариваешь.

- Э-э, что ты в этом понимаешь! – Нюра прихлебнула горячий чай и поморщилась. Катя вдруг спохватилась:

- Постой-ка, вчера женщина заходила, просила передать, что Василий Торохов умер, похороны сегодня. У тебя ворота заперты были, она к нам пришла. Может, отец там?

За спиной Нюры снова колыхнулась занавеска, Женя, беззвучно смеясь, делал большие глаза и крутил пальцем у виска. Катерина уже сердито посмотрела на него:

- Же-ень, перестань.

Нюра, не оборачиваясь, как будто видела всё затылком, произнесла тоненьким ехидным голосом:

- Что, милый зятёк, козьи морды тёще строишь? Спать тебе, поди-ко, мешаю? Ну, спите, отдыха-а-йте, – она встала из-за стола и даже чуть поклонилась Кате.

- Спаси-и-бо, попо-о-тчевали, не вы-ы-гнали глупую старуху, умным сове-е-том помогли-и матери-и, – всё это она говорила, уже натягивая на себя ещё непросохшую кофту и пытаясь попасть ногой в калоши.

- Отдыхайте, милые дети! – Нюра с каменным лицом перешагнула через порог и увесисто хлопнула дверью.

Катя и Женя переглянулись, одновременно пожав плечами, потом Катерина схватила зонт и выбежала за матерью. Нюра стояла на крыльце, вытирая злые слёзы и брызги от дождя. Выхватив из рук Кати зонт, она нервно пыталась раскрыть это хвалёное, сложенное в три раза, японское чудо:

- Ростишь их, ростишь! Тащишь и сырым, и варёным, нет, хоть масло на голову лей, всё равно мать – никто!

Наконец зонтик раскрылся. Подняв его высоко над собой, она бросила Кате, не повернув головы:

- Больничный завтра на отца оформишь и мне принесёшь. Поняла?!

- Ну мама!.. – начала Катерина.

- Попробуй не сделай! – Нюра вышла на улицу, нарочно не закрыв за собой ворота.

Тридцатилетняя женщина вдруг почувствовала себя ребёнком, беззащитным и зависимым. Постояв на крыльце несколько секунд, она вздохнула, пробежала под дождём к воротам и, плотно задвинув засов, вернулась в дом.

 

16

Нюра обиделась. Дождь хлестал её по спине, она шла, не разбирая дороги, черпая калошами из разлившихся пузырящихся луж. Хлипкий зонтик, который она держала слишком высоко, сносило ветром то вперёд, то назад, он не столько защищал её, сколько растрачивал последние душевные силы. Обида на Катерину точила сердце, она шла, мысленно изливая душу кому-то невидимому, кто, безусловно, был на её стороне, а главное – слушал, не перебивая. Ну как тут не обидишься? Хорошая бы дочь сидела да поддакивала, как-то посочувствовала бы несчастной матери, а эта всё отца выгораживает. Видно, чужая кровь и есть чужая, а по душам Нюре и поговорить-то не с кем. А уж она ли не старалась, относилась к ней, как к родной дочери. Нюра силилась припомнить Катю маленькой, но в голову лезли какие-то глупости, их перебранки, когда Катя чем-то выводила её из себя. Кате было, наверно, лет шесть, когда однажды её послали мести двор; Петька уже тогда родился, малой совсем был, орал не переставая, а помощницы всё нет. Нюра выскочила на крыльцо и увидела, что двор подметён, а в центре его из куриного помёта Катя выложила огромный правильной формы квадрат и уже, высунув от сосредоточенности язык, заканчивает выкладывать диагонали. Ну, ясное дело, шлёпнула пару раз по заднице, это эсколь времени на срамоту такую потратить – куриные какашки щепочкой собирать и раскладывать, ладно бы в куклы играла! Вот вспомнила, как они вместе шили куколку из тряпочек, Кате понравилось, а ещё – как в первый класс пошли, вспомнила. Нюра сама тогда ей коски заплела с бантиками, белый фартук надела и за руку повела в школу, а все встречные качали головами, прицокивая, и спрашивали с улыбкой:

- Что, Нюра, дочку в первый класс ведёшь? Какая басенькая девочка-то, наря-я-дная!

- А что, мы хуже других, что ли?! – всякий раз горделиво отвечала Нюра.

Вспомнила, как первый раз увидела Катю в доме Егора, той тогда лет пять было. Белые кудряшки на висках, глазищи огромные голубые, сама тощая, как скелетина, и пугливая, всё руку её отталкивала, конфету брать не хотела и жалась к золовкиному подолу. А золовка Лукерья гладит девочку по головке и приговаривает, то ли Нюре, то ли Кате говорит:

- Привы-ыкнется, привы-ыкнется. Всё хорошо будет, привы-ыкнется, – а у самой слёзки капают, будто девочку на съедение отдают.

Вообще-то с Катей хлопот особых не было, заберётся с книжкой куда-нибудь в уголок, и не слышно её и не видно, с братиками маленькими водилась, помогала, это да, ничего не скажешь. И в школе её хвалили, и в институт сама поступила, врачом стала…

А хорошо это она сообразила про больничный-то. Каким и когда вернётся Егор, неизвестно ещё, ясно, что с работой завтра будут проблемы, а тут больничный лист, нате вам. Нюра, конечно же, и сама могла бы замять ненужные разговоры, но на каждый роток не накинешь платок. Егор был её начальником, начальником отделения Госстраха, где она работала агентом, ну и ещё совмещал председательство в разных обществах и советах. Уважали его, получал хорошо, да ещё его пенсия, если бы пил поменьше, то жили бы, как кум королю и сват министру. А так ведь, только болезней и накопил немеряно. Хотя, положа руку на сердце, запасы у Нюры были, а как без запаса жить-то, не в её это характере. В кладовке, на подловке, по чуланам стоят коробки с тушёнкой, спичками, солью и сахаром, да у неё такой стратегический запас, что поболе, чем в действующей армии и гражданской обороне вместе взятых. Это так она ворчит и пугает Егора скорой нищетой, чтоб не расслаблялся и не злоупотреблял, да и народ кругом завистливый, скорее пьяницу-забулдыгу пожалеют, чем крепкого хозяина. А она и Кате на дом добавила, и Петьке в город посылает, Максима скоро учить там же надо… Запас карман не тянет – с детства запомнила, и что такое голод, когда никто заплесневелой корочки не подаст, тоже на собственной шкуре испытала. Потому и слово себе дала, что у неё будет всё, что её дети голодать не станут. И, слава Богу, до смерти всего хватит!

А Торохов-то Василий помер!

Она уже поднималась на крыльцо своего дома, встряхивая зонтик и снимая промокшие галоши. Вошла в избу, сбросила у порога отяжелевшую от дождя кофту. Не отвечая на вопросительный взгляд сына, прошла в свою комнатку и переоделась в сухое. Заварила крепкого чаю с малиной, немного подумала, достала, пошарив в кухонном столе, вчерашнюю бутылку водки и плеснула с глоток прямо в чай. Горячее тепло мгновенно разлилось по груди, даже мысли уже не неслись галопом, отпустила боль в затылке.

- Мам, открой шифоньер, брюки надо, – Максим стоял в проёме двери, скрестив руки на груди, – что ты всё закрываешь, воров боишься?

Нюра тяжело поднялась из-за стола и, запустив глубоко в печурку руку, достала увесистую связку ключей:

- Воро-ов. Да вы хуже воров. Зачем тебе брюки, изгваздаешь только, вон какой дождина хлещет.

- До Вовки добегу, учебник нужен.

- Рассказывай мне тут, до Во-о-вки! До Вовки-то и в домашнем мог бы добежать, – Нюра, устало ворча, открыла шкаф и уселась на диван, наблюдая, как сын одевается. Тот натянул брюки от выпускного костюма, свежую рубашку, долго и очень близко разглядывал своё лицо, поворачивая его то вправо, то влево. Она вздохнула, исподволь любуясь сыном как собственным произведением. Значит, к Ирке Коркиной собрался. Ну пущай, девка хорошая, мать в столовой работает.

- Максим, поздно вернёшься – меня не буди, – помолчала и добавила, – отец придёт – пусть тоже не будит, выспаться сегодня хочу.

Посидев в одиночестве, Нюра пошла доить корову и кормить скотину. Потом чего-то съела сама, вяло, без всякого желания, не замечая вкуса еды. Нудно шёл дождь, не пуская выйти во двор, дома тоже ничего не хотелось делать. Она прилегла в надежде заснуть, но сон не шёл, как нарочно. Мысли роились в голове, путались, возникали ниоткуда. О чём же она думала раньше, пока этот ирод не лишил её покоя? Наверно, о том, что приготовить на ужин, о стирке, корове, о Максиме… за эти два дня всё всколыхнулось, вспомнилось то, о чём и думать давно забыла.

Торохов умер! Вот так дела… Нестарый ведь ещё был, крепкий такой, быстро его Клава за собой увела, царствие им небесное, не к ночи буде помянуты. Говорят, если в доме два покойника сразу, то третьему быть. Вот мужики! Не могут они без баб прожить, а бабы живут, не начинают пьянствовать, под забором не валяются, а потому, что всё на них держится всегда. Мужики – что, барствуют на всём готовеньком, к трудностям не готовы, о детях голова не болит. Хороших Бог прибирает, а этот аспид запиться никак не может, чтоб он издох, пожить бы на спокое…

- Что это я бороню-то, дур-ра, – Нюра спохватилась, присела на кровати и, отыскав глазами иконку, висевшую в уголке спальни, быстрым шёпотом прочитала «Отче наш».

- Господи, прости меня грешную, – шептала она, широко крестясь.

Снова легла, зябко передёрнув плечами, укрылась одеялом. Представила, что вот так одна будет проводить ночи в их постели. Никто уж не будет тискать её за грудь, пусть небольшую и потерявшую форму от долгого кормления сыночков, но ещё крепкую, она даже заглянула под одеяло, пощупав груди. В доме вот так же будет пусто и тихо, никто не обнимет её крепкими руками в минуты нежности, не рассмешит шуточками и присказками… Что уж она, право слово, набросилась на Егора, знала ведь, куда шла…

 

17

Нюре только-только исполнился двадцать один год, когда она, сбежав от нелюбимого мужа, приехала в Киреево. Устроилась счетоводом в контору, сняла угол в доме у Макарьихи, дальней родственницы матери. В первое время она наслаждалась свободой и собственной независимостью, но вскоре поняла, что находится в довольно двусмысленном положении. Давние и новые подруги не особенно охотно приглашали её в свои семейные дома, и ходить на вечёрки с теми, кто был ещё не замужем, было не совсем ловко, всё-таки уже не девочка, одним словом – разведёнка. На деревне всегда существовал свой негласный этикет и свой табель о рангах.

Работу свою Нюра делала добросовестно и аккуратно, схватывала всё на лету, претензий ни от кого не слышала. Быстро сдружилась с сослуживцами, она умела находить общий язык со всеми. На междусобойчиках, праздничных вечеринках отбивала дробь каблуками в кругу наравне с другими, могла подтянуть песню, а уж рассказчицей была неподражаемой. Вечерами шила или вышивала, помогала Макарьихе по хозяйству, терпя её нравоучения и советы. Любила наводить чистоту в доме. Задумает уборку и, как ветер – скатает половички, выхлопает их во дворе, ведро воды, тряпка с дресвой, юбку заткнула повыше и давай выскабливать половицы. Потом на влажный ещё пол настелет чистые домотканые половики, сядет, вся взмыленная, и любуется наведённым в доме порядком. Макарьиха стоит у притолоки, подпирая одной рукой щёку, и вполголоса выговаривает:

- Чего уж кажинный божий день пол-от скоблить, какая уж больно грязь-то у нас, подполье мне зальёшь, да так ить сгноишь мне скоро дом-от, Нюша.

С наступлением холодов принесёт Нюра в избу охапку дров из сарая, а Макарьиха тут как тут:

- Нюшенька, неужто замёрзла? Эстоль принесла, на неделю хватит, так ведь и дров-то не напасёшься. Хозяйка свою печку знает, а печка – хозяйку.

Наденут они на себя старенькие телогрейки да обрезанные валенки и пьют вприкуску горячий чай из самовара, для «сугреву».

Егору Дмитриевичу Каморину в то время было лет тридцать, работал он в той же конторе, что и Нюра, старшим счетоводом. Всегда чисто одет, на руках поверх рубашки чёрные сатиновые нарукавники с резинками, чтобы локти и манжеты не пачкались от чернил. Накрывая огромной ладонью чуть ли не половину счёт, он на удивление легко и ловко щёлкал деревянными костяшками: прибавил, вычел, скинул – засмотреться можно было. Говорили, что ни один ревизор в его балансах никогда не находил ни одной ошибки, всё тютелька в тютельку. А сколько знал всяких прибауток и присказок! Всех женщин рассмешит и всем комплиментов отвесит. Нюре он сразу понравился, просто как человек, женатых она не рассматривала в плане серьёзных отношений.

Дом Макарьихи стоял позади дома Камориных, огород в огород. Нюра с весны работала на грядках бок о бок с Лизой, женой Егора, сажали картошку, огурцы, по-соседски перебрасывались словами, приветствиями. Лиза была приятной, тихой, но уж больно тощей и слабенькой; немного поковырявшись в земле, уходила в дом отдыхать, это было не по Нюриному характеру. Она, задумав что-то сделать, заканчивала намеченное чего бы это ей не стоило. Иногда в огород выходил Егор, шутил над ними, полющими траву в наклон, что теперь и по задницам их отличать научится. Жизнь у соседей протекала мирно, во дворе бегала маленькая дочка; иногда в вечерней тишине Нюра слышала их негромкий смех и вздыхала о своём неудавшемся замужестве. А в июле Лиза умерла от чахотки.

Нюра, наверно, одна из первых узнала о смерти соседки. Громкий плач, надрывающий душу, послышался со стороны двора Камориных. Выйдя в свой огород, она увидела через редкие прутья плетня нескольких женщин в тёмных платьях и платках, снующих по соседскому двору. Пожилая женщина, припав грудью к стене сарая, рыдала навзрыд.

На похороны пришли все соседи, Макарьиха взяла с собой и Нюру. Та не сразу узнала среди родственников, сидящих у Лизиного гроба, Егора. За каких-то два дня он сник, сгорбился, даже, казалось, стал меньше ростом, на потемневшем и похудевшем лице появились две глубокие морщины, разрезавшие щёки от уголков глаз до подбородка.

На работе, особенно после выходного, Егор всё чаще стал появляться с похмелья, был молчалив, замкнут, и рубашки были плохо отглажены, и брюки помяты, только хромовые сапоги, что на протезе, что на живой ноге неизменно начищены до блеска. Все женщины жалели его, наперебой угощали в обед домашней стряпнёй и не знали, как себя вести: то ли выражать сочувствие, бередя раны, то ли молчать и пытаться как-то взбодрить.

Нюра из огорода часто наблюдала, как Егор часами сидит на чурбаке среди своего двора, застывший, словно изваяние, или бродит неприкаянно, то берёт в руки какие-то инструменты, то отставляет их в сторону. Макарьиха несколько раз заставала её за таким подглядыванием:

- Что ты, Нюша, опять воззрилась на него? Несчастливый он, да и старый для тебя, чего зря пялиться. В другом месте парней ищи, замуж тебе надо, девка, деток рожать пора. Стои-и-т, смо-о-трит, будто другой работы у неё нет!

- Что уж, посмотреть нельзя? Свои глаза, не купленные, жалко так мне его…

А осенью всех ошарашила неожиданная новость – Егор женился.

Вот уж разговоров было у баб в конторе, мнения разнились, разделив их на несколько лагерей. Кто-то одобрял такой исход событий, кто-то осуждал Егора, не провдовевшего и положенного года, другие перемывали косточки новоиспечённой молодушке. Ею оказалась Мария Назарова, работавшая в Сбербанке, вдова с двумя детьми, да ещё и старше Егора на несколько лет. Нюра была возмущена до глубины души настырной расторопностью этой женщины, она называла её про себя захватчицей, почему-то где-то глубоко внутри ныла обида то ли за Лизу, то ли за себя… Сталкиваясь с Марией в проулке, Нюра демонстративно отворачивалась и не здоровалась. Так закончилась осень, наступила зима.

В канун Нового года все конторские решили в складчину организовать праздничный стол. Натащили из дома солений, варений, квашеной капустки с постным маслом, отварной картошки, наливки и даже бражки – всё собственного изготовления, стол ломился от яств. Нюра, зная, что встречать новогоднюю ночь ей придётся только в компании Макарьихи, веселилась на этом празднике от души. Она была в обновке, вымулила у старшей сестры её трофейное немецкое платье, которое той было мало, но хранилось, как ценная вещь. Платье и в самом деле было необыкновенной красоты, шёлковое, с модными плечиками и крылышками, прострочённый лиф с низким вырезом, юбка «солнышком», а по чёрному полю яркие цветы. Цветы от узкой талии расходились вверх и вниз к подолу расширяющимися клиньями без всяких швов, словно были нарисованы уже на готовом платье. Женщины охали и ахали, рассматривая Нюрин наряд, а она чувствовала себя королевой, выдавая в новых туфлях такую дробь, отплясывая такую чечётку, что взмолился уставший гармонист. Всем было весело, дробно постукивая каблуками, плясуны передвигались по кругу, задорно выкрикивая частушки. Нюра знала их великое множество, её частушки были самыми озорными и солёными, сослуживцы покатывались от смеха. Даже чуть захмелевший Егор встал перед ней, поводя плечами и попеременно закидывая руки за голову:

- Яп-понский городовой! Да где же ты, Аннушка, раньше-то была! Да где мои-то глаза были, э-эх!

А Нюра, плавно поводя одной рукой в сторону, а другой по-цыгански размахивая перед ним широким подолом, пристукивала каблучками и озорно выпевала:

Не смотрите на меня,

Глазки поломаете,

Да я не с вашего села,

Да вы меня не знаете!

По домам расходились в десятом часу вечера, шумно прощались, по улицам то тут, то там кто-то, ещё не напевшись, заводил: «Ой, мороз, моро-о-з, не-е морозь меня-я-я…». Егор и Нюра шли вместе, под руку, он травил байки, она смеялась, у ворот Егора стали раскланиваться, Нюра нарочно громко хохотала, пусть захватчица немного позлится.

Зима выдалась снежная. Снег то шёл крупными хлопьями, то, как манная крупа, сыпался, будто из прорехи, нахлобучивал новые белые шапки на старые осевшие сугробы, заметал проложенные тропинки. Ребятишки с весёлым визгом играли в снежки, катались на деревянных салазках с ледяных горок. Морозная свежесть подкрашивала их и без того румяные щёки до свекольного цвета, а заплатанные на пятках валенки смерзались со штанами намертво. Матери не могли докричаться до пацанят, чтобы загнать их в избы, и только с наступлением темноты те, кое-как обмахнув с себя снег веником, вваливались в натопленный дом и закидывали на жаркую печь свои варежки, штаны и чуни, сплошь покрытые примёрзшими к ним ледышками. Утро в каждом доме начиналось с лопаты – огребали снег во дворах, прочищали дорожки от ворот к дороге.

На исходе зимы в марте Егор снова овдовел.

В конторе опять шушукались по углам, горестно качая головами, а Егор ходил чернее тучи. Теперь не только по понедельникам от него попахивало перегаром. Если раньше, при любых обстоятельствах, он приходил на работу гладко выбритым, то теперь мог явиться с двух, и даже с трёхдневной щетиной на щеках. Каждый день кто-то из баб приносил свежие новости про жизнь Егора: детей Марии забрали к себе её родители, а дочку Егора Катю увезли его сёстры. Так шли дни, недели.

- Что-то Егор Дмитриевич сегодня повеселей вроде, шутит весь день, наверно, отходит уже от похорон.

- С похмелья он сегодня, это точно, я мимо проходила, унюхала запашок.

- Ой, бабы, за год вторую жену похоронил, прямо чёрный вдовец какой-то.

- И не говори! Вот уж не везёт мужику!

- Жалко его, бабы!

- Как не жалко, опять один с дитём остался.

- Ой, жалельщицы, сходите – пожалейте. Видели, какие у него лапищи-то, небось, как схватит да прижмёт, так ойкнуть не успеешь. Всё смотрю, не сломается ли карандаш в его руках, так ведь аккуратно циферки выводит…

- Да, мужик он интересный, балагур. Один не останется, вот увидите.

- Нюра, а ты чего молчишь? По соседству же квартируешь, не видела, новой бабы-то на его дворе не появилось, а?

- Чё болтаете-то, язык без костей! Что я, за его двором присматриваю, что ли?

- А чего? Зашла бы по-соседски, помогла вдовцу домовничать. Сколько можно чужие углы снимать.

- А вот интересно, как он с бабами с одной ногой управляется? Эх, сама бы проверила, да помереть боюсь.

- Мужика ты своего боишься.

- Эт-то да. Была бы свободной, как Нюра, ушами бы не хлопала.

- Да что вы на девку-то навалились, она парня ещё найдёт здорового, не инвалида.

- Не скажи, такой инвалид, может, двух здоровых стоит.

Случай подвернулся неожиданно: встретилась Нюре по пути из магазина Таисия – сестра Егора, разговорились. Предложила Нюра свою помощь по хозяйству, всё равно, мол, вечерами свободна.

- Ой, милая моя, как хорошо. Не ближний свет мне сюда из Архангельского ходить, дома мать и семья, и тут не бросишь. Мы уж Катеньку Егору привезли, он няньку нанял, всё хоть родная душа рядом да забота, а то ведь совсем голову можно потерять, – обрадовалась Тася.

На другой же день Нюра с Тасей взялись чистить хлев, выгнав корову во двор. Споро работала Нюра, как будто кто подстёгивал её, Таисия уж взморилась вся, отдышаться не может, а ей всё нипочём, знай, выкидывает лопатой навоз на огород.

- А что, Егор Дмитрич, посажу тебе огурчиков, на навозе-то враз взойдут, и себе сколь возьму потом? – разгорячённая работой Нюра озорно посмотрела на хозяина. Егор сидел на крылечке, засыпая махорку в большую «козью ножку». Закурил, весело поглядывая на работу женщин.

- Да засаживай хоть весь огород, коль охота есть, огурцами, картошкой. Чем расплачиваться-то только буду за наёмный труд?

Нюра оперлась на лопату, вытирая тыльной стороной ладони пот с лица:

- Не бойся, хозяин, дорого не возьму.

- Таисия, а Аннушка-то тебя обскакала, вишь, как трактор, работает – первого места тебе нынче не видать.

- Молчи уж, пока делаем, награждатель. Истопи лучше баньку, видишь, изгваздались как.

Последние остатки снега ещё белели по углам широкого двора. Корова лениво бродила по подворью, тычась мордой в пустое ведро, подбирая клочки упавшего на землю сена, и втягивала широкими влажными ноздрями непривычные волнующие запахи. На берёзке у ворот набухали почки, готовые с первым настоящим теплом выбросить пахучие, липкие, нежно-зелёные листочки. Весна несла новые хлопоты и новую радость обновления жизни.

Нюра всё чаще стала приходить в дом Егора. Он смотрел, как ловко и быстро она управляется с любой работой. Подоткнув подол платья, широко расставив босые ноги, Евдокия мыла полы, дресвой добела шлифуя его широкие доски. Потом шла доить корову. Привычными ласковыми движениями обмывала тепленькой водичкой коровьи соски, что-то тихонько приговаривая, цедила молоко. Корова оглядывала новую хозяйку большим карим оком, одобряя все её действия, и покорно, не озорничая, позволяла освободить вымя от нагуленного за день молока. По воскресным дням Нюра приходила рано, ставила тесто, растапливала русскую печь и баловала Егора с Катей пышными горячими пирогами – стряпуха она была отменная.

На работе бабы уже перемигивались, приставая к Нюре с расспросами, а та только отмахивалась, отвечая, что прирабатывает себе на прокорм. Но проходила неделя за неделей, и на окнах дома Каморина закрасовались белоснежные накрахмаленные подшторники с искусно выстроченными узорами. А уж когда рано утром, чтобы проводить корову в стадо, ворота открыла сама Нюра, сомнений у соседей не осталось – в доме появилась новая хозяйка.

В середине лета Егор и Нюра расписались. Обмакнув в чернильницу тоненькое пёрышко ученической ручки, Нюра твёрдым почерком вывела в книге регистрации брака свою новую фамилию – Каморина.

Свадьбу делать не стали.

 

18

А интересное это дело – раскрывать историю названий: рек, городов, деревень. Почти всегда в основе лежит красивая легенда либо судьба какой-нибудь незаурядной личности. Но люди, у которых эти названия на слуху с ранних лет, чаще всего принимают их как данность и редко над ними задумываются. Почему Пустошь так назвали? Этот вопрос как пить дать задавал себе каждый, кто случайно набредал на эту деревеньку или отыскивал её, ориентируясь только на название, ожидая увидеть перед собой унылое запустение. Зато, увидев её, наверно у всех непроизвольно вырывалось слово «чудо», или, вернее, на язык ложится слово «диво». Может быть, Пустошь была Пустынью, и первым здесь поселился беглый монах или отшельник, а, может, назвали так нарочно, чтобы лихой народ обходил стороной, не зарился. Если кто из стариков и знал правду, то интересоваться и спрашивать было некому, а чего спрашивать-то, зря лясы точить.

Во всяком случае, в этот день Пустошь оправдывала своё название, на улице не видно ни души, даже собаки попрятались. Пуста была и чуть проглядывающая сквозь кисею дождя уходящая вверх глинистая дорога. И думать нечего подняться по ней сегодня, а может быть, и завтра тоже. Утешало одно, что тракторист рядом, отсыпается в каком-то из соседних домов.

Мужчины уже изрядно захмелели, но упорно сидели за столом не потому, что их манила неиссякаемая выпивка, а уж больно душевный шёл разговор под эту выпивку, с сытными пирогами, с сознанием того, что, по крайней мере, до утра торопиться им некуда.

- Мужики, вы в пчёлах что-нибудь понимаете? – Шурик посмотрел на гостей. – Я, конечно, отцу помогал: над ульями дымарил, когда он их проверял, медогонку загружал, рои даже, помню, ловил, а как с ними вообще – не знаю. Жалко, если пропадут, может, возьмёте как память об отце, а?

Михаил развёл руками:

- Я пас, никогда этим не занимался, но мёд люблю.

Егор усмехнулся и вытянул из кармана «беломорину».

- Да, Мишаня, нам с тобой пчёлы противопоказаны, они трезвый образ жизни уважают.

Он подошёл к окну и закурил:

- Вот шурин мой, Ходырев Николай, в этом деле – профессор, с малолетства к ульям идёт только в белом халате. В армии служил, так и там пчёл разводил, часами может про них рассказывать. Ты что! У них там (у пчёл), как в армии – железная дисциплина, сержант, старшина, кто – в разведке, кто – на работе, кто – в няньках. Только всё с бабским уклоном, матриархат, в общем. Матка главная, детей рожает, а мужик – трутень, её оплодотворяет. Они его кормят, поят, а потом, когда всего изнасилуют, из летка под ручки выводят, крылышки ему обрывают и вниз башкой выбрасывают.

Михаил недоверчиво покрутил головой:

- Давай заливай нам. Как это они отрывают, откусывают, что ли?

- Да хрен его знает, как! Только всё, как у людей. Понимаешь?

Шурик уронил голову в скрещенные на столе руки, плечи его заходили ходуном от сдерживаемых рыданий. Егор махал рукой, показывая Мише знаками, чтоб как-то успокоил его. Тот неловко приобнял парня за плечи:

- Ну-ну, Шурик, Са-аша, ты уж не клеви себя так. Держись, ты же мужик, сам дважды отец.

- Дядь Миш, понимаешь, всё было так хорошо, надёжно, и вдруг – ни матери, ни отца, сразу. Никого не осталось!

Егор снова присел за стол напротив Шурика и Миши:

- Да, горе не спрашивает… С другой стороны, разное оно на вкус, горе-то. Ты вот знал своих родителей, жил с ними рядом, можешь представить, что бы сказали отец с матерью, если совет нужен, а Мишка вон и вовсе своих никогда не видел. Сколь тебе, Миш, тогда было?

- Чуть больше года.

- Вот, видишь? Так что, Шурик, помни о них всегда и крепись.

Помянули не чокаясь, помолчали несколько секунд. Егор, видимо, что-то прикинув в уме, удивлённо спросил:

- Постой, Миша, а как ты выжил-то?! Бабки с дедками?

Михаил выпрямился, потянулся, запустив обе пятерни в свою седеющую шевелюру:

- Ох, люди добрые! Я уж и сам не знаю, как и что, и откуда я. Всю жизнь в анкетах писал – Батохин Михаил Тимофеевич, крестьянский сын, сирота, родителей не помню, а тут свалилось на меня такое известие, что переварить никак не могу.

Егор погрозил другу пальцем:

- Вот рассказывай теперь, обещал. Из меня так всю душу вытряс.

- Рассказать-то расскажу, только сам всё знаю с чужих слов. Два года назад умерла моя крёстная, кока Марья, которая нас растила, а перед смертью выдала мне альбом с фотографиями. Старый такой, потёртый весь, где она его хранила, Бог знает, и фото выцвели уже, а только получается, что я вовсе не крестьянский сын…

 

19

Семья Батохиных жила в большой деревне вверх по Каме. Тимофей держал лавку, жена Полина занималась детьми, хозяйством, иногда помогала мужу торговать. Дом был большой, просторный, на втором этаже располагались жилые комнаты, на первом – лавка. За скотным двором, где содержались лошади, коровы и прочая живность, смотрели работники, которых нанимал хозяин. Все жили в мире и в ладу. Тимофей был хозяином строгим, но справедливым, жалованье работникам платил хорошее, понимал, что сытый работает лучше голодного.

Часто бывая на больших ярмарках в Мамадыше, в Казани, Тимофей привозил домашним, помимо гостинцев, ещё и новости со всех концов Российской Империи. Где-то в далёком Санкт-Петербурге происходили народные волнения, покушения на высокопоставленных господ, а в их деревне всё, слава Богу, было спокойно. Семья каждые два года прирастала. В 1908-м году случилось горе, заболели дети, все пятеро, друг за другом, даже грудная Ниночка, стала квёлой от не спадающего жара и рвоты. Привезённый Тимофеем доктор, осмотрев покрасневшие горлышки детей и пощупав им животики, порекомендовал не давать больше плохих конфеток и промыть всем желудки. Доктор взял деньги, откланялся, и Тимофей сам лично повёз его до переправы. Когда вернулся, то застал жену в рыданиях: умерли двое младших детей – Денис и Ниночка. Только два маленьких гробика опустили в ещё холодную апрельскую землю, как в тот же вечер пришлось сколачивать ещё две домовины: умерли два сына постарше. Одиннадцатилетний Иван провалялся в бреду и горячке на печи и выжил, чудом. Скарлатина унесла жизни четверых детей.

Долго не могли оправиться от горя Тимофей и Полина, но через год дал им Бог в утешение дочь Галину, потом Устинью, в 1916-м году родился долгожданный сын Михаил. Перед Михаилом была ещё Лидочка, которая родилась уродцем: большая голова, горбик, а из безжалостно скомканного в узелок тельца – две тоненькие ручки и большие стопы. Детей не обделяли лаской, Лидочка была едва ли не самым жизнерадостным ребёнком в семье, её носили на руках и баловали. Все были необыкновенно дружны и внимательны друг к другу.

В 1914-м году началась война с Германией, мужиков стали забирать в армию, солдаткам помогали всем селом. Осенью 1917-го года Тимофей сказал Полине по секрету, что надо готовиться к тяжёлым испытаниям: есть верные слухи, что в столице мятеж, царь, вроде, от престола отрёкся, смуту наводят какие-то большевики. Полина успокаивала его, мол, им нечего бояться, никого они не обижали, а даже наоборот, помогали бедным и хлебом, и работу давали, жалованье исправно платили, работников за один стол с собой сажали. Батохин разуверять жену не стал, но скрытно вырыл в подполье тайник, куда от греха сложил прикопленные золотые червонцы, важные бумаги и ценные вещи. И, как оказалось, сделал это не зря. Настали смутные времена.

В деревне появились пришлые люди. Были они при оружии, стали собирать мужиков победнее, говорили про землю, сместили деревенского старосту и создали комитет бедноты. Те, что побогаче, тоже стали собираться по домам, шушукаться, боялись ни за грош лишиться нажитого. Появились вооружённые отряды каких-то людей, которые вихрем налетали на деревню, выгребали зерно, забирали лошадей. Власть менялась шумно, со стрельбой и кровью, народ уже не понимал, кто и за что их агитирует, работать на земле стало некому.

Лавку Тимофей не закрывал, но товара возил поменьше, боялся разбоя. Потихоньку распродал лошадей и коров, оставив по одной, чтобы не голодать. Летом 1918-го года он отправился за товаром в Казань, поездка была дальней, обещал вернуться недели через две. А через неделю после его отъезда в деревню ворвался конный отряд, каких в ту пору было много. Белые то были или красные, никто уже не различал, потому что всем надо было одно и то же, и безоговорочно: хлеба, овса, лошадей и пополнения своих рядов новыми бойцами.

Войдя в дом Батохиных, вооружённые люди обшарили чуланы, не церемонясь, взяли всё, что им понравилось и, несмотря на слёзы и причитания Полины, увели с собой старшего сына Ивана. Ивану в ту пору исполнился двадцать один год.

Не прошло и трёх дней, как другой отряд вступил в их деревню. Услышав стрельбу, Полина закрыла ставни и все двери на засовы, собрала детей в задней комнате за лавкой. Наблюдая в дверную щель, она увидела, как к их двору по задам огородов, сломя голову бежит Оленька, невеста Ивана. Полина окликнула её.

- Тётя Поля, бегите скорее, прячьтесь! – горячим шёпотом кричала Оля, приникнув губами к щели и задыхаясь от быстрого бега. – Сейчас к вам придут. Во всех дворах, откуда мужиков забрали, стреляют людей!

Полина только успела добежать с детьми до баньки и запихнуть их в тёмный предбанник, как её окликнули. Семилетняя Галинка держала перепуганную Лидочку, Поля сунула в руки Усти маленького Мишу, оторвав его ручонки от ворота платья, и захлопнула дверь. По тропинке к ней спускались трое вооружённых мужчин, лица их были тёмными, запылёнными, они сливались с их запылёнными одеждами. Полина не могла рассмотреть их черты, лишь чувствовала звериную опасность, исходящую от них. Она прислонилась спиной к двери предбанника, раскинула руки, вцепившись пальцами в шершавые доски, как птица, защищающая своих птенцов.

- Эй, баба, где твой сын? – шедший впереди остальных мужчина щёлкнул предохранителем нагана.

Полина посмотрела на его грязные пальцы, цепко обхватившие рукоятку пистолета, и уже не могла оторвать взгляда от них. Мысли путались в её голове, она не сразу поняла вопрос:

- Какой сын? А-а, нет его.

- В белогвардейскую банду ушёл? Говори, курва бандитская!

- Н-не знаю я, пришли такие же и увели под ружьём. Меня не спрашивали…

Мужчине явно не понравилось её сравнение, он подошёл ближе, теперь их разделяло всего два шага. Полина испуганно вжала голову в плечи, но рук не опустила, костяшки её пальцев побелели. Глаза мужчины наливались кровью, как будто у него начиналось удушье, вырвавшийся из его горла крик и впрямь походил на звериный рык.

- Что, купчиха, не по ндраву тебе советская власть?! Не напились ещё, живоглоты, крестьянской кровушки?!

Двое других скинули с плеч винтовки и передёрнули затворы. Первый, не оглядываясь, поднял левую руку, останавливая их, правой дулом нагана упёрся в грудь Полины. Внутри у неё всё похолодело, она с ужасом представляла, как трепещут от страха сердечки детей за этой дверью: «Неужто и их, что эти изверги с ними сде…» Пуля оборвала её мысли.

Стрелявший медленно опустил руку с наганом и сквозь зубы выдавил:

- С-сука белогвардейская!

Он смотрел, как тело женщины оседает, скользя спиной по двери и оставляя на ней кровавый след, ноги её разъехались в разные стороны, задравшийся подол обнажил белые икры и круглые коленки.

Со двора кто-то крикнул, трое мужчин оглянулись и торопливо пошли обратно к дому. Замыкающий, засовывая наган в кобуру, болтающуюся сбоку на ремне, ещё раз оглянулся и грязно выругался.

На груди Полины расплывалось алое пятно, распустившиеся волосы занавесили широко открытые остекленевшие глаза, за дверью глухо заплакал Мишенька, которому сестра закрывала ладошкой рот.

Тимофей Батохин, охваченный странной тревогой, гнал свою гружёную повозку домой. Ему оставалось одолеть всего-то метров триста по лесу и выехать на полевую дорогу, ведущую к деревне, как тут показался встречный возница. Мужик, безжалостно настёгивающий лошадь, прокричал ему, не останавливаясь:

- Поворачивай, Тимофей! В деревне стреляют, твою жену тоже шлёпнули-и.

У Тимофея затряслись руки, он лихорадочно повернул повозку и въехал в лес. Привязав лошадь подальше от дороги, он решил идти в деревню пешком, там оставались его дети.

В деревне он так и не появился да, видимо, и не мог появиться, потому что через два дня деревенский комитет бедноты, без каких-либо объяснений, занял дом Батохиных. Вещи растащили по избам, тайник не нашли, да никто его и не искал, знали о нём только Тимофей и Полина.

Сирот Батохиных все жалели, подкармливали, но жить к себе никто не брал: ни соседи, ни родственники, ни даже далёкая родная бабушка, наезжавшая раньше к ним в гости дважды в год. Время лихое, самим бы выжить, а тут ещё четыре рта, мал мала меньше: одна девчонка – уродец, а малой – только ходить начал, обуза одним словом.

Взяла детей их крёстная Марья, кока Марья, как её звали в семье, она приходилась младшей сестрой бабушки, матери Полины. В молодости слыла она первой красавицей, сватались к ней многие, но получали отказ. Сердце лежало к одному, но родители даже думать о нём запретили: ни чина, ни звания. В девятнадцать лет, устав от ворчания тётушек, что скоро в перестарках сидеть будет, и, не добившись смягчения родительской воли, вышла замуж. Мужем Марьи стал молодой священник, звали его, как её любимого, Василий. Был он семнадцатым по счёту из просивших её руки и самым некрасивым из них, но оказался человеком добрым, совестливым и очень образованным. Вскоре мужа возвели в сан, стал он батюшкой Василием, а Марья – матушкой, жили они хорошо, но детишек Бог не дал.

Батюшка Василий был истинным служителем веры, он не мог оставаться безучастным, видя чужое горе. К тому времени, когда в их доме появились четверо детей Полины, там уже воспитывались трое сирот, привезённых Василием под опёку жены. Марья, согласная с мужем во всём, принимала детей безропотно, она изливала на них всю свою нерастраченную любовь.

Для церкви тоже настали тяжёлые времена, новая власть попов не жаловала. Прихожане шёпотом передавали крамольные слухи о том, что где-то рушат храмы и монастыри, служителей изгоняют и даже убивают, но в их стороне до такого богохульства ещё не дошло.

Года два жили большой дружной семьёй, Марья, как могла, отогревала детские сердца, пыталась притушить ужасные воспоминания о гибели матери. Девочки жались к ней, каждой хотелось подольше удержать её руку, а маленький Миша и вовсе считал Марью с Василием своими родителями. Беда пришла – откуда не ждали. Василий соборовал больного оспой, заразился и умер.

Новоприбывший батюшка церемониться с Марьей не стал, выдал небольшую сумму денег и проводил её с детьми со двора, осенив на прощанье широким крестом. Купили небольшой домик и ютились, как мышки в норке, кормились с огорода и подаяниями добрых людей, сладкий кусочек делили на восемь частей, болели, так все разом. Марья была женщиной образованной, заботясь о будущем детей, решила переехать в Елабугу. Там определила детей учиться, а чтобы не тянулась за ними «худая» по тем временам слава поповичей или купцов, научила всех писать про себя: мол, крестьянские дети, сироты, не помнящие родства. Так и выжили.

 

20

Михаил был по-настоящему взволнован, Егор впервые видел его таким. Костяшки узловатых пальцев, крепко сжатых в кулаки, побелели от напряжения. Рассказывая, Михаил приподнимал кулаки над столом и снова опускал, осторожно, без стука:

- Не знаю, как вам и сказать, что я почувствовал, когда всё это услышал. Будто обухом по голове хватили. Растерялся, ничего толком у крёстной не расспросил, да она и совсем плоха уже была, тормошить жалко стало…

Егор не знал, как утешить друга, махнул рукой:

- А ты не думай! Может, в бреду наговорила тебе нетунайну, а ты мучаешься.

- А фотографии?! Она же альбом мне отдала, показала моих братьев и сестёр, которые раньше померли. Сидят, как херувимчики, в белых рубашечках, девочка вся в кружевах. Себя показала, бабушку с дедом, а может, не с дедом, потому что сказала, мол, бабушкин муж имел чин, равный генеральскому. Все в платьях, какие раньше дворяне носили, а дед с седой бородой в сюртуке с петличками.

- Во-о-т! Не зря, видно, мне казалось. Как увижу тебя на тракторе, особенно с похмелья, так думаю – яп-понский городовой, как он похож на дворянина в карете! – Егор засмеялся.

Михаил шутку не поддержал, он посмотрел на Егора с таким страданием в глазах, что тому стало даже неловко:

- Тебе смешно, а мне нет. Как вам объяснить? Будто выпал я из саней на дорогу, а сани умчались дальше. Попал я не в свою колею, а в чужую. Ну, как бы, не свою жизнь прожил, понимаете?!

Шурик старался держаться бодро, но явно уступал старикам в питие. Он бы и прилёг уже, но считал долгом хозяина не оставлять гостей одних за столом. Печально кивая головой, он проговорил чуть заплетающимся языком:

- Дядь Миш, я тебя понимаю.

Миша обрадовался поддержке:

- Вот! А в той колее жизнь тоже вся расписана наперёд, но по другим правилам. Как там говорят: назвался груздем – полезай в кузов. У нас в школе учился сын дьякона, так все его шпыняли почём зря, я заступался за него, бывало. Кока Марья хвалила меня за это, поцелует в макушку и плачет. Теперь я понял почему. А в армии я сам над одним еврейчиком издевался, проходу ему не давал…

- Ну заборонил ерунду, еврейчик-то причём тут? – удивился Егор.

- Как ты не поймёшь? Я чернявый, мог бы и евреем также оказаться, и тоже бы другая жизнь у меня была.

- Развёл ты, брат, философию на пустом месте. Спасибо надо крёстной твоей сказать, что живой остался, не сгнил где-нибудь на лесоповале, что жил, как все. Вот и всё! А лучше забудь и не трепись об этом, сам знаешь…

Михаил обиделся:

- Да ну вас, советчики хреновы. С сестрой поговорил, так она тоже не понимает. Чего, мол, теперь копаться, жизнь прожита, не переделаешь.

Он задумался на какое-то время, чуть сдвинув брови, будто пытался ухватить ускользающую от него мысль, потом обречённо махнул рукой:

- Мд-а-а. Давай спать тогда уж ляжем, уморили всех разговорами. Где хозяйка-то наша?

- Тут я, – торопливо вытирая слёзы на щеках, из-за занавески вышла Люся. Смущённо улыбнулась и, похлюпывая носом, спросила:

- Дядь Миш, а брат ваш живой? Ну тот, из-за которого маму расстреляли?

- А, Иван? Крёстная рассказывала, что он тогда быстро от бандитов к красным удрал. Воевал с год, наверно, а потом его подстрелили. Часовым стоял где-то, его и убили. Я теперь один наследник фамилии.

У Люси опять закапали слёзы. Егор, выбираясь из-за стола, ласково похлопал её по плечу:

- Ну вот, мало вам было своего горя, так мы ещё и чужого добавили. Дворяне, они такие, из кого хочешь, слезу выжмут. Да, Миш?

Михаил только махнул на него рукой:

- Шурик, завтра рано надо встать, слышишь? Этому, – Миша кивнул в сторону Егора, – на работу надо успеть.

- Вста-ане-е-м, – широко зевнув, заверил Шурик.

Люся быстро постелила всем, убрала со стола остатки поминального обеда, неожиданно перешедшего в поздний ужин, и выключила свет. В открытые окна вплывала ночная свежесть, убаюкивающе шелестел дождь, и вскоре в доме послышалось похрапывание на все лады. Обняв спящего мужа, Люся вдруг почувствовала к нему материнскую жалость и нежность, как к большому ребёнку. Разговор мужчин сегодня за столом просто потряс её. Оказывается, они тоже всё чувствуют и переживают, только говорить об этом не любят или стесняются. Думала ли она ещё в полдень, когда эти два старика переступили порог, что вечером будет плакать от сострадания к их нелёгким судьбам. Как хорошо, что они с Шуриком родились в мирное время, а их дети вообще будут самыми счастливыми на свете. Она осторожно погладила плечо мужа, ещё теснее прижалась к нему и будто провалилась в сон.

 

 

Понедельник

 

1

- А что, Анна Прокоповна, Егора Дмитрича не будет сегодня? – елейным вкрадчивым голосом спросила Татьяна. Она прижимала к груди кипу папок с бумагами, делая вид, что спросила просто так, проходя мимо. Нюра перебирала лежащие на столе документы и никак не могла прочесть их, буквы и цифры сливались в сплошные строчки. Не поднимая головы и стараясь говорить беззаботно, ответила:

- Да что-то сердце у него прихватило и давление, в район поехал.

- А что, дочка-то вылечить не может? – Татьяна явно не собиралась отходить от Нюриного стола.

- Обследование у него, может, в город ещё отправят, в госпиталь, – Нюра поочерёдно открывала ящики стола, делая вид, что ищет чего-то.

- А кто-то рассказывал, что вроде с Батохиным на новой машине укатили? – допытывалась Татьяна.

У Нюры лопнуло терпение. Хлопнув ящиком стола, она наконец подняла глаза:

- Ты чего ко мне привязалась?! Кто рассказывал, у того и спрашивай. Больничный тебе показать?

- Ты чего, Нюра? Я ж просто так спросила, по дружбе.

- Ты давай, подруга, иди. Видишь, работы у меня сколько?!

Нюра достала деревянные счёты и занялась отчётом. Ловкими привычными движениями пальцев она щёлкала костяшками, занося цифры в «амбарную» книгу. Счётную машинку под названием «Феликс» она не признавала. Это пусть вон девчонки или Татьяна крутят ручку этой железной вжикалки. Пока они её крутят, она уж десять раз на счётах сосчитает. В сберкассе девки на электрической машинке считают, тыкают пальчиками, Верка ещё карандашиком в те кнопочки тычет. А всё равно ошибаются. Тьфу. Через десять минут Нюра поняла, что складывает совсем не те цифры, и принялась ожесточённо стирать резинкой написанное. Сделав дырку, в сердцах захлопнула книгу.

Вывела её Татьяна из себя, ходит, хвостом крутит, чисто лиса. Платье кримпленовое где-то отхватила, городскую из себя строит. Что ты, в городе она пожила! Нюра тоже в городе жила. Почитай, всю войну на заводе проработала, а ничего кроме станков и железных болванок не видела, думала, руки ниже коленок отвиснут от работы-то такой. Татьяна в это время, поди, только букварь открыла. Городская она! У всех картошка – чищенная и не чищенная, а у этой «в мунди-и-и-ре». Майнез какой-то в городе попробовала, теперь – «жить без него не могу-у», а мы живём, без майнезов. Кусок мяса отварим да едим, и слава Богу, не померли пока. А у Татьяны муж худой, как глиста, майнезом, поди, одним кормит.

Щербатые двойные рамы окон с облупившейся белой краской были приоткрыты, в запылённое стекло с непромытыми углами бились мухи. Тут же висели коричневые липкие ленты, сплошь покрытые тельцами их павших товарищей. За матовыми стёклами шкафов развал бумаг, угол старого стола расщелился, будто его собаки погрызли, на полу между тесно расставленными столами – дорожки, вышарканные ногами до занозистого дерева. Убогое убранство кабинета, казавшееся всегда обыкновенным и привычным, сегодня раздражало Нюру своей неприглядностью.

Нюре не хотелось никого ни видеть и ни слышать, ни тем более разговаривать, она лихорадочно придумывала, куда бы ей пойти «по делу». Раз Татьяна ходит, нюхается, значит, разговоры уже пошли. Надо сбегать к Катерине за «бюллетнём» и к участковому, потом домой заскочить, вдруг Егор уже там.

 

2

Егор с трудом открыл глаза. Перед ним на стуле сидел Шурик, вид у него был виноватый. В руках он вертел пузатый голубой будильник. Увидев, что Егор проснулся, Шурик молча повернул к нему циферблат, при этом он приподнял плечи, а брови сложились в просительно умоляющий домик. Стрелки будильника показывали половину девятого. С минуту Егор осмысливал эту пантомиму, жмурясь от яркого солнечного света, заливающего комнату. Потом сел на кровати, пригладил руками всклокоченную голову, ища глазами свой протез.

- Это называется – утро доброе? – спросил он хриплым от сна голосом и заторопился. – Я сейчас, быстро. Что там с машиной-то? Успеем! Начальство не опаздывает – начальство задерживается, слышал такое?

- Дядь Егор, – протянул Шурик голосом ноющего ребёнка, – ты меня извини. Я и будильник не завёл, и сам проспал, никогда такого не было. Эти три дня всю душу из меня вынули. Прости, а?

- Да что ты, как перед девкой, извиняешься! Всё нормально. Тут ходу на полчаса. Где твой тракторист, пришёл? А Мишка-то где?

- Дядь Егор, – снова затянул Шурик, – тракториста нет. Восьми ещё не было, я к нему побежал, а этот передовик уже на работу смотался, на тракторе своём. Ну кто бы мог подумать? Вчера «мама» не мог сказать, а сегодня ни свет ни заря… Витёк этот – прямо двужильный какой-то.

Шурик помог Егору пристегнуть протез, подал полотенце, проводил до рукомойника, говорил и говорил, не зная, как ещё оправдаться.

- Дядь Миша уже сходил дорогу проверил, сказал, что не поднимется. Можно, конечно, тебе в гору пешком подняться, а там словим кого-нибудь… Или Витьку подождём, он на обед домой всегда приезжает…

Егор подошёл к окну, вытирая полотенцем руки, помолчал немного:

- Не суетись, Шура. Водка есть?

- Да-а, – растерялся Шурик.

- Наливай. Видно Бог дал мне шанс опохмелиться, голова раскалывается. Мишке не надо, он сегодня за рулём будет.

- Ага-а, – послышался с порога голос Михаила, – значит, как вывозить кого из этой дыры – так Миша, а как наливать – так другим?! Это ты здорово придумал, а ещё друг называется.

Люся достала из холодного погреба вчерашние пироги, разогрела на плитке лапшу с курицей, нарезала свежих огурчиков. На столе появилась запотевшая бутылка водки, из погреба.

Миша, потирая руки, уселся за стол:

- Это Никандрыч захотел, чтоб мы его ещё помянули. Земля ему пухом! Душа, говорят, до девятого дня в доме находится или до сорокового, не помню. Так что за тебя, Никандрыч, хороший ты человек! – Миша приподнял стопку вверх, а потом опрокинул в рот.

Егор, согласно кивая, сделал то же самое:

- Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут!

Шурик и Люся сидели печальные, опустив глаза в свои тарелки, пить они отказались.

- Вы меня, мужики, простите, но вчера я перебрал, не по себе как-то. Я ведь к ней не очень, – Шурик показал на стоящую в центре стола бутылку, – а вы пейте, поминайте отца.

- Уважаю, молодец, Шура! Это мы с дядей Мишей пропащие люди, нас уж могила только исправит. Как начали с наркомовских ста грамм на фронте, так и отступиться не можем. Изничтожаем её проклятую, а она всё не кончается, вот такие мы борцы. Да, Миш?

- Ты давай, борец, закусывай! Тебе за всё сегодня ответ держать. Я вот как в воду глядел, уволился, а тебя, поди, там милиция с собаками ищет, – Михаил с удовольствием хлебал куриную лапшу.

Люся с виновато-встревоженным взглядом смотрела на Егора:

- Дядь Егор, вам сильно попадёт?

- Люсенька, дружочек ты мой! Что такое «попадёт» и что такое «сильно»? Это ведь, как посмотреть. Мне давно уже так сильно попало, что остальное – семечки, в масштабе мировой-то революции.

Сжимая на груди ладошки, Люся жалостливо спросила:

- Может, одежду вашу в порядок привести? Я быстро всё отглажу, домой вернётесь, как огурчик, давайте.

Егор усмехнулся:

- Ну ты придумала! Вот ботинки почистить надо. Как в армии говорят: сегодня ты не почистил сапоги – завтра Родину предашь, это святое. А если я в наглаженных брюках домой заявлюсь, так сразу скажут, у бабы ночевал. Уж я вас, женщин, знаю.

Михаил гоготнул:

- Эт-то точно. Знаешь, Люся, сколько у него жён было? – он стал шутливо загибать пальцы на своей руке. – Постой-ка, а ещё про одну ты не рассказал.

Егор помрачнел и махнул рукой. Михаил же, напротив, оживился:

- Давай рассказывай, а то обратно не повезу. Или она от тебя сбежала?

- Уехала. На санях…

- Вот! Я так и думал, хоть одна баба щёлкнула тебе по носу. Или шутишь? – глядя на реакцию друга, Михаил немного растерялся.

Егор, никого не дожидаясь, осушил стоящую перед ним стопку, обхватил огромными пятернями голову и глухо ответил:

- Какие уж тут шутки. Это знаешь, как в незажившую рану кованым сапогом саданули…

 

3

После смерти Лизы Егор как-то враз постарел, осунулся. Глубокие морщины прорезали лоб и щёки. Дом опустел и стал враждебно холодным. Катю забрали к себе сёстры, а он пил. Пил горькую, чтоб не помнить холодные Лизины руки, пятаки на её закрытых навсегда милых глазах. Ну как же так, бомбы дважды не попадают в одну воронку, так не должно быть! Сердце жгло огнём, Егору казалось, что внутри него всё обуглилось и почернело, как на тех пепелищах, которые встречал он на дорогах войны. После очередной рюмки он впадал в полубредовое состояние, перед ним всплывало искажённое яростью лицо Фрица или Ганса, прыгающего на него сверху, он опять шёл в атаку…

- Бог в помощь! Как поживаешь, Егор Дмитриевич?!

В проёме распахнутых ворот стояла миловидная женщина в строгом костюме, тёмная коса короной лежала вокруг её головы.

- О, кто пожаловал! Заходи, Мария Александровна, – Егор привстал с чурбака, стоявшего у крыльца, и шагнул навстречу гостье.

- Проходи в дом, я вот тут тюкаю помаленьку, достраиваю, как могу. – Егор обвёл рукой широкий двор, по которому лениво расхаживали куры, разгребая лапками землю и выглядывая, чем бы поживиться.

- Молодец! Как живёшь-то?

- Ох, Мария! Хорошо живу, только никто не завидует. Лизу недавно схоронил, знаешь, поди?

- Знаю, как не знать… Хорошая была девушка, царствие ей небесное. Мы всем госпиталем за вас радовались, когда у вас всё сладилось. Ты духом-то не падай.

Они поднялись по недостроенному крыльцу в избу, Егор усадил гостью за кухонный стол, сам присел рядом.

- Некуда уж падать, так тяжело мне, прости, – Егор отвернулся, закусив губу, но быстро справился с собой.

- Сёстры за дочкой присматривают и тут, с огородом да с живностью помогают управляться, мне-то одному не осилить…

Мария взъерошила голову Егора, кончики пальцев скользнули по шее, ощутив глубокий шрам.

- Егор, ты живой, а мой вот там остался навсегда, и этого уже не исправить. Всё ещё у тебя будет хорошо! Смотри, сколько баб одиноких кругом, вдовых, ты только себя не теряй.

Долго они проговорили на кухне, гоняя пустой чай, у Егора не густо было с угощением. Мария рассказывала, как после расформирования госпиталя, где они виделись в последний раз, вернулась на родину к родителям, как трудно ей было с двумя детьми прожить в городе, как устроилась работать в Киреево. Наконец она встала, прибрала на столе и засобиралась домой.

- Засиделась у тебя, меня уж дома, наверно, потеряли, вот ведь – зашла на минутку, называется. Ты приходи в гости, знаешь, где живём, чай, не чужие люди.

Да, Егор сразу вспомнил перевязочную госпиталя, глубокую ложбинку между грудями, пахнущую одновременно и молоком, и лекарствами. Её жаркие вороватые поцелуи. А знакомы они были ещё с довоенных лет, встречались то тут, то там. Мария Назарова была старше Егора, но он её помнил, видная была девка, замуж рано выскочила. В войну овдовела, на руках остались двое детей: Славка уже большой парнишка, а Милочка в этом году, наверно, во второй класс пойдёт, смышлёные детишки. Сама Мария работала директором сберкассы, худого слова никто про неё не слыхивал. Вроде и немного они поговорили, а что-то в сердце отмякло, потеплело, как с родным человеком повидался.

Несколько дней Егор обдумывал приглашение Марии. Это в городе может остаться незамеченным чей-то приход, а в селе всё примечается: почему ты свернул не на свою улицу, как одет, к какому дому направился; присовокупятся все обстоятельства и мотивы, выскажутся предположения о намерениях, и вынесется осуждение или одобрение. Даже собаки устроят перекличку по всему пути твоего следования.

В воскресный день, когда каждая уважающая себя хозяйка затевает стряпню, с ночи творит тесто, уминая его пышные бока, а ко времени, как проснётся вся семья, выставляет на стол пышные шанежки, пироги и ватрушки, Егор отправился в гости к Марии Александровне. Постучав для приличия в ворота стальным кольцом, приделанным к затвору, он вошёл во двор, на крыльцо встречать его выбежала Мария.

- Егор Дмитриевич! Вот хорошо, что пришёл, хороший гость всегда к столу успеет.

В избе было тесновато, но уютно. Пол застлан домоткаными половиками, в углу красуется кровать с горкой пышно взбитых подушек и подушечек, белоснежные кружевные подзоры кокетливо выглядывают из-под края вышитого покрывала. За столом сидела вся семья. Немного оторопевшая от нежданного визита мать Марии засуетилась, усаживая гостя рядом с хозяйкой, выставила гранёные рюмочки на низкой точёной ножке. Полилась беседа. Славка с Милой, сидевшие тут же за столом и уминавшие за обе щёки румяные шаньги, переглядывались между собой и с интересом смотрели на Егора. Тот видел, как старший старался незаметно рассмотреть его ноги.

- Дядь Егор, а правда, у тебя нога деревянная? – спросил вдруг Слава и засмущался, покраснев.

- Нет, милый, деревянная дома осталась, а это протез. – Егор постучал по колену костяшками пальцев. Дома у него и вправду стояла деревянная «нога», подобие самодельного костыля с выемкой для култышки, с ней он передвигался по дому и двору, давая отдых натруженной коже.

Мария строго посмотрела на сына и вскоре отправила детей гулять на улицу. За расспросами и разговорами под наливочку с пирогами время прошло незаметно. Был уже вечер, когда все тепло попрощались, Мария положила Егору пирогов в гостинец и проводила до ворот, приглашая заходить почаще. Перед тем, как открыть гостю ворота, оглянулась на окошки дома и быстро поцеловала в губы. У Егора даже дух перехватило.

Дня через три Мария зашла к Егору сразу после работы. Он только разложил на кухонном столе хлеб, огурцы с огорода, поставил перед собой гранёный стакан и собирался потянуть за жёлтый язычок крышечку с водочной бутылки, как услышал её голос:

- А почему гостей никто не встречает?!

Мария оценивающим взглядом окинула убранство стола, решительно убрала бутылку и стала выкладывать из сумки на стол домашние пирожки. Не переставая говорить, поставила на керогаз закопчённый чайник, отыскала в шкафчике чашки, нарезала колечками огурцы. Егор не сопротивлялся, он, как заворожённый, следил за её руками, по-хозяйски расставляющими посуду на его столе. Разогрев на сковородке пирожки, Мария всё подкладывала и подкладывала их на тарелку Егора, наблюдая, с каким удовольствием он ест. Потом подошла к нему, развернула к себе лицом и прижала к груди его голову:

- Егорушка, миленький, ты не пей, водкой горя не зальёшь. Оба мы с тобой несчастные, ты пожалей меня. Пожалей глупую бабу. Запал ты мне в душу, сколько времени вытравить не могу, о тебе думаю.

Ночь была жаркой. Истосковавшаяся по мужской ласке Мария была неутомима, тело её пылало, распущенные волосы делали её похожей на русалку.

- Ты не думай ни о чём, Егорушка, пусть грех на мне будет. Лиза нас простит, слышишь? Пропадёшь ты, миленький, без меня, и я без тебя пропаду.

Смелость и бесстыдство Марии были так напористы и откровенны, жаркий шёпот и её ласки ошеломили Егора. Он после недель чёрной тоски, да и воздержания последних месяцев Лизиного недомогания, почувствовал, как растворяется в этом порыве страсти.

Через две недели они расписались.

Перед этим Егор навестил Лизиных стариков, повидался со своими в Архангельском. Маленькая Катя как уцепилась за шею отца, увидев его на пороге, так и не слезала с его рук весь вечер. Сёстры только слёзы утирали, глядя на них, думая про себя, хватит ли у Марии сил и желания обласкать и это дитя.

Мария с детьми перебралась к Егору. Потихоньку все привыкали друг к другу. Славке и Милочке нравилось в новом просторном доме, они охотно играли с Катей, которую Луша всё чаще и подолгу оставляла с новой семьёй Егора. Егор не сравнивал новую жену с Лизой, а просто отдался ей всем своим уставшим изболевшимся сердцем. Когда и обмолвится, назовёт её Лизонькой, Мария не оговаривала его, понимала всё. Он видел, как старается Мария вести хозяйство, сколько сил тратит на детей, на него, и пытался доставить ей больше радости. Сумел подружиться с её детьми. Выпивал, конечно, но меру знал, семья всё-таки.

Зима пришла снежная, морозная. Слава был настоящим помощником по дому, огребал снег во дворе, носил воду, дрова колоть научился. В субботу был банный день. Баньку топили под руководством Егора жарко, чтоб пропариться до седьмого пота, а потом все в чистом с раскрасневшимися лицами садились за стол пить чай, Егору – сто граммов наркомовских, как положено.

Дети помыты, читают книжки по углам, Егор с наслаждением вытянулся на кровати и даже вздремнул немного, поджидая Марию, устроившую постирушку в бане.

- Слава, чего-то матери долго нет, ты бы сходил в баню, посмотрел, может воды ей принести надо.

- Сейчас схожу, дядя Егор.

Егор слышал, как Слава встал, что-то набросил на себя и вышел из избы. Не прошло и минуты, как дверь с грохотом распахнулась, Слава испуганным голосом крикнул:

- Дядь Егор, там мама на полу лежит и не разговаривает! Что делать?!

Громко заплакала Мила, Егор рванулся с кровати и упал на пол, не в силах дотянуться до костыля:

- Слава, беги к соседям, попроси запрячь сани. Скорей беги, я сейчас соберусь.

Милочка плакала навзрыд, одевалась сама и помогала Егору. На обледенелых ступеньках крыльца Егор споткнулся, больно упал, но, не обращая внимания на боль, заковылял к бане. Там на полу, раздетая, лежала Мария, глаза её были закрыты, пульс был слабый, но прощупывался. Принесли тулуп, одевать её времени не было, закутали, как могли. Егора колотило, он побежал к соседям, те уже искали по селу какую-нибудь повозку. Прошло не меньше часа, пока Марию наконец-то уложили в сани и погнали к больнице. Егор держал её за руку, пытался разговаривать, прижимал её голову к своей груди, запутываясь в обледеневших волосах. Он почувствовал, когда она умерла, но не хотел верить. Выбежавшему из больницы доктору он надрывно орал: «Сделай же что-нибудь, слышишь, сдела-а-ай…» Крик из его груди вырывался, как жар из горна, весь он был окутан белыми облачками морозного воздуха. Белый парок шёл от нервно вздрагивающих ноздрей лошади, от машущего руками доктора в халате, и лишь дыхания Марии видно не было.

Мария умерла от инфаркта, сердце не выдержало. Прожили они вместе чуть больше полугода.

 

4

Над столом повисла тишина. Люся сидела, прижавшись к Шурику, глаза её были полны слёз. Она что-то хотела спросить, но Шурик толкнул её локтем, и она промолчала. Михаил сконфуженно крякнул, молча сжал лежащую на столе руку Егора:

- Ничего не скажу… Давайте помянем, всех помянем, кто ушёл от нас.

Он разлил водку по стопкам, и они с Егором выпили.

- Спасибо, хозяюшка. Пора и честь знать. Пойдём, Шура, тракториста твоего ловить, а то опять, не ровён час, уедет без нас.

Мужчины вышли на улицу. Умытые дождём трава и листва деревьев сверкали на солнце всеми оттенками зелёного. Безукоризненная голубизна неба заставляла усомниться в том, что вчера именно оно пугало всё живое вокруг громами и молниями. Влажными были и земля, и сам воздух. Новенький «Запорожец», с утра тщательно протёртый Михаилом, сверкал, как игрушка.

Дом, где жил тракторист, находился в другом конце улицы. Витёк ещё не приехал, и мужчины устроились поджидать его на лавочке у ворот. Двое босоногих мальчишек выскочили из Витиного двора и, отбежав немного в сторону, остановились. Они с любопытством рассматривали сидящую перед их домом троицу. Особый интерес вызывал Егор, вернее, его награды, поблёскивающие на солнце. Тот, что помладше, засунув палец в нос, внимательно рассматривал медали, старший, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, вдруг сорвался и с гиканьем побежал по улице. Младший, спохватившись, бросился его догонять. Минут через пять к Витиному дому неслась целая ватага ребятишек разного возраста.

- Егор, ты чего свой иконостас дома не оставил? Демаскируешь нас перед противником, сейчас тут пионерский сбор будет, – засмеялся Михаил.

Босоногая компания полукругом выстроилась напротив мужчин. Ребятня пихалась локтями, кто-то, смущаясь, прятался за спины, кто-то, наоборот, протискивался вперёд. Старший из сыновей Виктора подошёл поближе:

- А вы моего папку ждёте?

- Его родимого.

- А вы на войне воевали?

- Воевали, дружочек, воевали.

- А можно медали посмотреть?

- Глядите, что ж с вами сделаешь.

Детвора облепила Егора, как мошкара, каждому хотелось дотронуться до наград. Перебивая друг друга, они сыпали вопросами. Тот, как мог, отвечал. Шурик не выдержал первым, он встал, громко хлопнул в ладоши и зычно прокричал:

- А ну, пацаны, все на речку! Затюкали деда совсем. Давай быстро, бегом!

- Да мы уже были там, вода больно мутная после дождя, – дети нехотя оторвались от Егора. Затем, высоко поднимая босыми ногами пыль с обсохших обочин дороги, помчались к своей любимой поляне, на ходу делясь впечатлениями.

Егор, кряхтя, встал со скамейки, распрямил спину:

- Вот бесенята. Мой Костька тоже любит перебирать их, – он хлопнул себя по груди.

- Тебя, Егор, за деньги можно показывать, всегда на бутылку заработаешь, – подначил Михаил.

- Ботало ты! Чего городишь-то? За деньги показывать…

- Ох, Егор. Разные бывают герои-то. Я как-то в городе был на 9 мая. Гулянья, праздник, у Вечного огня делегация цветы возлагает. А в делегации этой баба одна, до того знакомое лицо, а вспомнить не могу. Хожу, мучаюсь, потом вспомнил – Ниночка это. Стояли мы как-то в тылу, полк наш переформировывали, а Ниночка связисткой была при штабе, ну и жила с начальником этого штаба. В годах уже он был, лысоватый, ревнивый – жуть, а она молоденькая, красивая. И юбочка в обтяжечку, и гимнастёрка из хорошего сукна, и кудри всегда наверчены, глаз не оторвать. Выйдет из землянки, глазами поведёт, а к ней уж мужики подкатывают, каждому хочется с ней поговорить. Она стоит, пуговицу на груди какого-нибудь лейтенантика вертит, смеётся, а его, немного погодя, раз и на передовую. И второго, и третьего. Пока поняли это, многие головы-то сложили, обходить стороной её стали. А теперь вот герой войны она, с пионерами цветы возлагает.

Помолчали. Шурик не выдержал:

- Ну и стерва!

- Эх-х, Шура, ты там не был. А девок, каких на войну отправляли, тоже, как судить? Им поганее мужиков там было в сто раз. Свояченица моя, Нюрина сестра, всю войну прошла, воевала не хуже любого бойца, контужена. Похоронку на неё получили, а она выжила. Там и мужику-то скурвиться – раз плюнуть. Грязное это дело – война, не дай Бог… – Егор затянулся папироской и закашлялся.

- Яп-понский городовой! Где твой тракторист?!

 

5

Дырыгин проснулся от звука шаркающих шагов. Тёща, стараясь особо не шуметь, готовила на кухне завтрак. Звякнула металлическая дужка ведра, на дверях их спальни колыхнулись занавески, значит, вышла на двор кормить скотинку. Ценная тёща. А Зина спит, чуть слышно посвистывая. В спальне светло от яркого солнечного утра, не спасают даже плотно задёрнутые шторы. Огромная пуховая подушка смешно приплюснула Зинино лицо: пухлая щека прикрыла один глаз, а полуоткрытые губы сложились в кривую восьмёрочку. Сбившаяся простыня обнажила её белую мясистую ляжку, ногу, с тёмным загаром от колена до лодыжки, руки тоже были загорелыми лишь до середины предплечья. А Инга вся, как шоколадка, белыми остались только крепкие ягодицы и полоска внизу живота. Нет, об Инге сейчас думать не надо. Дырыгин откинулся на подушку, стараясь растворить жаркий комок, покатившийся от горла вниз. Успокоившись, снова стал рассматривать безмятежное лицо жены, спящей на соседней кровати. Поймал себя на мысли о том, что не испытывает к этой женщине никаких чувств: ни радости, ни раздражения, ни чисто мужского желания, как к родственнице, живущей в одном доме. Может быть, если бы она внезапно исчезла куда-нибудь, он бы заволновался или испугался за неё, но она никуда не исчезала. Он знал каждый её жест, он мог договорить до конца начатую ею фразу. Их связывало множество хлопот и забот, хозяйственных планов. Дырыгин вдруг подумал, что если Татьяна всё-таки поступит в институт и уедет, а тёща, не дай Бог конечно, умрёт, то о чём они станут с женой разговаривать, оставшись наедине? Наверно, к тому времени снова сменится мода, и его будут донимать, чтобы он заменил их сервант коричневой полировки на белый, а вместо кримпленовых платьев достал что-то из перьев…

На лице Зины чуть заметно задрожали живчики, сейчас она проснётся, откроет глаза, зевнёт и спросит: «Поросёнку дал?» Капитан поспешно спустил с кровати ноги и потянулся за брюками. Тут же вспомнил, что вернулся вчера ночью весь сырой и забрызганный грязью, наскоро ополоснулся в бане и там же оставил всю одежду. Надо попросить тёщу, чтобы нашла второй комплект формы. Дырыгин зашлёпал босыми ногами на кухню. Вслед ему послышалось растянутое долгим зевком:

- Поросёнку да-а-а-л?

Дырыгин одевался, а в мозгу копошился какой-то нудный червячок, продиравшийся сквозь пелену полудрёмной утренней заторможенности. Да, вот оно, вчера ночью, когда он ложился спать, жена спросила: «Ну, чего там?» Он ответил, что всё нормально, а она, укрываясь простынёй, засыпая, буркнула: «Ну и ладно. А то Нюра Каморина приходила, злая, как соба-а-ка-а…»

Спрашивается, что такое «нормально», что такое «злая, как собака» и что он сам делал до полуночи? Неужели эти стервецы всё ещё в бегах? Степаныч раздражённо выдернул из розетки штепсель радио, рекомендовавшего ему перейти к водным процедурам.

- Щас, будут вам и пр-роцедур-ры, и обтир-рания, и бег на месте! – шипел Степаныч, нервно перебирая обувь у двери.

Тёща держала в руках кружку с чаем для зятя и растерянно смотрела на его скорые сборы, недоумевая, чем могла так ему досадить. Она метнулась к окну, выходящему во двор, и стала наблюдать, как Степаныч, страшно матерясь, пытается завести мотоцикл.

Мотоцикл не заводился. Он был весь заляпан грязью и, кажется, настаивал на особом к себе внимании. Степаныч снова разделся до семейных трусов, принёс ведро воды и стал отмывать своё транспортное средство. Он был так зол, что Зинаида, собравшаяся на работу, проскользнула мимо него, не задавая вопросов.

До своего кабинета капитан добрался часам к десяти, телефон на его столе надрывался от звонков. Оказывается, в районе ждут отчёта, который он ещё и не начинал писать. Чертыхнувшись, он вышел на крыльцо, решая, с чего начать. Потом сел на мотоцикл и поехал к Батохиным.

 

6

В доме Батохиных полным ходом шла генеральная уборка. Валентина решила занять себя делом, чтоб не терзаться ожиданием и разными мыслями. Со вчерашнего вечера начала перетряхивать ящики комода, перемывать и перетирать парадную посуду в горке, пересматривать бельё в шифоньере. Обессиленная, уснула за полночь. А с утра пришли на помощь две внучки, посланные сыном, чтобы не оставалась она одна. Наташе исполнилось шестнадцать лет, а Оле – четырнадцать. Обе приветливые, рослые, не в Батохинскую породу, девчонки были готовы выполнить любой приказ бабушки. Тут уж закипела настоящая работа. Во дворе хлопали коврики и половички, девчонки, не жалея воды, мыли окна и полы.

Сын Семён спокойно отнёсся к известию о пропаже отца, посмеялся и сказал, что всё ерунда, пусть человек порадуется своей удаче. Что-то эти смешки сына и Нюрины намёки не нравились Валентине. Второй день душу её точил червь сомнения. Если бы не заполошная Нюра, она бы и не подумала связать отсутствие мужа с изменой на стороне. Давно прошли те времена, когда она беспокоилась по этому поводу, внучек уж скоро замуж отдавать. По молодости бывали у них скандалы, то одна соседка слухами поделится, то другая нашепчет, глаза ей откроет. Как-то раз, уложив детей спать, приступила Валя к мужу не на шутку. Не хочу, мол, чтоб имя твоё трепали по деревне, и над собой насмешек не хочу, выбирай. Побожился тогда Миша на икону, что лучше её на свете нет и что худого она больше ничего не услышит. Хоть и растерял он с годами свою набожность, но перед иконой врать бы не стал, поверила. Поверила и жила спокойно, не испытывая мук ревности, когда в страду в поле ночевал, или в МТС уезжал на два-три дня, когда в санаторий ему путёвка выпадала. А вот теперь второй день перебирает в уме все его отлучки, да прокручивает заново Мишины объяснения. Обидно, коли так. Столько вместе пережито и горя, и радости, не оторвать, если только по живому резать. В войну ждала с двумя малыми ребятишками на руках, голодала, чтоб им больше досталось. Хорошо, кока Марья помогала, за детьми приглядывала, за хозяйством, а Валя в колхозе работала день и ночь. А после войны… Моталась с Мишей по госпиталям, то одна операция, то другая, то свищи, то воспаление лёгких. В колхозе работы невпроворот, всех кормить надо. А тут кока Марья к сёстрам Мишиным уехала на год, к Галинке с Лидой, тяжело было. За Семёном тогда не углядели, сильно заикаться стал, кобель его соседский напугал. Как Миша переживал, чуть не плакал. Врачи руками разводили, говорили само со временем пройдёт, а сын разговаривать не может, сам весь в слезах. Нашла тогда она бабку, наказала та баньку истопить, а воды в неё наносить из трёх чужих колодцев, да чтоб молча, чтоб ни с кем ни слова не проронить. Вот и ходила Валя с коромыслом по чужим дворам. Губы сжала, вертит ворот у колодца, а соседи выспрашивают, что случилось, почему молчишь, что с вашим колодцем стало, еле стерпела. Увела бабка Семёна в баньку, мыла, парила, приговаривала что-то, и всё как рукой сняло. Сёма бегает, смеётся, а они с Мишей обнялись и плачут… Свадьбы детям сыграли, внуки пошли… Крёстну Марью похоронили, Валиных родителей… Ой, да разве всё упомнишь, что в жизни-то с ними случалось… В глаза бы только ему посмотреть, она сразу поймёт…

Руки делали работу, а неотвязные мысли не оставляли Валентину. Внучки о чём-то стрекотали меж собой, про что-то спрашивали у неё, она отвечала невпопад.

- Ба-буш-ка! – кричала с крыльца Оля, сложив ладони рупором. – Ты что, не слышишь меня? Наташа говорит, что море так далеко, что на машине не доехать, правда?

- Правда, правда.

- И что? Мы к морю или хотя бы в Москву на машине не съездим?

- Съездим, съездим.

- Бабань, ты меня не слушаешь?!

- Что ты пристала ко мне, как маленькая? Какая машина, где ты её видишь? Может, и нет её уж вовсе…

Оля, обиженно надув губы, ушла в дом помогать сестре. Валентина задумалась о машине, этом нежданном подарке, наделавшем такой переполох. Какая она красивая, блестящая. Когда вот теперь навес-от будет сделан. А и пропади она пропадом, на что уж больно она им, теперь-то. До магазина за хлебом ездить? В райцентр или в город на автобусе дешевле, разве что поклажу какую дочерям отвезти. Так украдут ещё! Трясись там над ней или ночуй тамот-ка. В городе ушлый народ-то. Вон молодым в радость прокатиться. Раньше бы её дали, вот это да-а.

Вздохнув, Валентина отправилась наводить порядок в кладовке. Чего там только не было! Выбросить жалко, убрать на чердак – руки не доходят. Из глубины старого посудного шкафа она вытянула запылившийся чугунный утюг. Какой же он тяжёлый! А как она ловко махала им, раздувая тлеющие угольки, горы белья переглаживала. Валя пощёлкала зубастой пастью старинного утюга и отодвинула его поближе к чердачной лестнице. Стала перебирать стопку тарелок, тоже старинных, фарфоровых, с коричневыми сколами и трещинками. На белых донышках каждой ещё чуть видна позолота красивых выпуклых вензелей. Это от коки Марьи осталось, как и резная рюмочка густого синего цвета. Валентина посмотрела сквозь рюмку на лампочку, красиво, хрустальная, наверно. Сколько же видела эта посуда на своём веку, на каких столах стояла… Э-эх.

В кладовку заглянула Наташа:

- Бабань, там милиционер приехал, у ворот наших тарахтит.

Валентина заспешила во двор. Торопливо распахнула ворота и, забыв поздороваться, выпалила:

- Нашлись?!

Секундная заминка, и разочарование на обоих лицах. Степаныч со злой улыбкой с размаху хлопнул милицейской фуражкой по колену:

- Да что же это такое, а?! Вчера на каких-то пять минут разминулись. С пятницы они у Николая Митрошина в Грузлёво были, вчера в обед уехали. Сказал, что домой, уверенно так сказал. Куда их чёрт опять завернул?

Валентина стояла, устало опустив руки. В голове у неё вертелось про Николая из Грузлёво. Так это же однорукий Николай, жена Лида, в эту Троицу на кладбище виделись. Какие же там бабы? Лида женщина серьёзная. Чего ж это она за два дня обормотов наших домой-то не выпроводила?

Капитан обтёр платком шею и голову, глубоко натянул фуражку и оседлал мотоцикл. Крутой дугой развернувшись в переулке, он снова подъехал к Валентине и сквозь стрекотание двигателя прокричал:

- Официально заявляю, гражданка Батохина. Найду ваших мужиков, мало им не покажется!

Милиционер газанул, выпустив сизое облачко дыма, и поехал прочь. Валентина, выйдя на середину дороги, смотрела, как он удаляется и вдруг, подбоченясь, громко крикнула вслед:

- А ты найди сначала!

Она вошла во двор, с силой захлопнув за собой ворота, и ворчливо повторяла:

- Найдёт он! Испугалися мы больно. Как же…

 

7

Заслышав шум, Михаил поднял вверх указательный палец и торжественно произнёс:

- О! К нам движется рабочая лошадка марки МТЗ-50. Хочешь, поспорим, – он совал Егору свою ладонь.

- Да убери ты! Что со мной спорить? Это ты у нас водила, третий день до дома не доедем никак, – отмахнулся тот.

Из-за угла и впрямь выехал трактор «Беларусь» в сопровождении ватаги пацанов, которую по праву возглавляли сыновья Виктора. Михаил горделиво посмотрел на мужчин:

- Что я говорил! Талант, брат, не пропьёшь.

- Обалдеть! – Шурик был в восторге. – Дядя Миша, а автомобили, мотоциклы по звуку различишь?

- Шура, о чём ты говоришь?! Сто из ста. Всё что движется, включая женщин.

Трактор подъехал к дому. Молодой высокий мужчина в распахнутой рубашке поверх грязной майки спрыгнул из кабины на землю и вразвалочку подошёл к сидевшим на лавочке гостям.

- Виктор, – представился он, протянув для пожатия локоть. Руки его были чёрными от смазки.

Шурик вкратце объяснил Виктору ситуацию, закончив словами:

- Вить, выручи, это друзья моего отца.

- М-да. Друзья это святое, – Виктор в замешательстве провёл рукой по щеке, оставив на лице ещё несколько чёрных полос в дополнение к уже имеющимся. Потом, поморщившись, сказал:

- Честно говоря, мужики, вот чуть до обеда дотянул. Вчера у Шуры так наугощался, не помню, как заснул. С утра никто рюмки не налил, жена у меня в этом деле – зверь. Да и тракторишко надо перебрать, не тянет ни черта, наверно, что-то с топливной подачей.

Михаил в это время ходил вокруг трактора, рассматривая его с видом знатока:

- Да, Витёк, не жалеешь ты своего коня. Что ж он у тебя такой замурзанный? Давай я топливную трубку посмотрю, тут делов-то, трубку продуть…

Виктор обиженно посмотрел на него:

- Работа у нас такая, некогда жалеть. Я уж сам. Как говорят: трубку, лошадь и жену – не дам никому.

- Миш, чего привязался, это ты ж у нас из дво… – Егор осёкся, – из чистоплотной семьи. Налетели на человека, умыться не даём.

- А что это вы насчёт семьи, у меня что, хуже?! – сдвинул брови Витя. – Зайдите в дом, посмотрите…

Шурик, видя, что разговор пошёл не туда, решительно вмешался:

- Да это у них между собой шуточки такие, Вить. Я сейчас до дому слетаю за бутылкой, я быстро.

- Если что, там у нас в машине ещё две есть, – крикнул вдогонку Михаил, – слышишь, Шура.

Вошли во двор. Сыновья притащили Виктору воды, мыло, полотенце и убежали в дом разогревать обед. Раздевшись по пояс, Витя стал намыливать руки и лицо, Михаил поливал ему из ковша. Через десять минут его было не узнать. Остатки воды из ведра Михаил вылил Вите на спину, и тот, фыркая, тряс головой и руками, с удовольствием растираясь полотенцем. Брызги летели во все стороны, сыновья заливисто хохотали, с восхищением глядя на отца.

Прибежал запыхавшийся Шурик, сконфуженно выставил две бутылки: одна с недопитой ими водкой, другая с самогонкой Агафьи.

- Оказывается, мои запасы кончились, пришлось вашу доставать. Люська вот пирогов ещё положила.

Обедать решили во дворе. Мальчишки заботливо накрывали стол под навесом, таскали из избы сковородку с жареной картошкой, кастрюлю с супом, тарелки, хлеб, малосольные огурцы. Наконец все расселись.

- Ну! – Виктор даже глаза зажмурил от удовольствия, поднеся к губам рюмку. – За знакомство!

Шурик разлил по второй:

- Давайте ещё помянем отца. Дядь Миш, ты как?

- А, наливай! У нас, слава Богу, гаишников на дорогах нет, доедем как-нибудь.

Третьей рюмкой ограничились. Поели, поговорили, обсудили план эвакуации гостей из Пустоши. Виктор занялся починкой трактора: покопался в движке, что-то почистил, потом отвернул штуцера, взяв в рот трубку, хорошенько продул её. Трактор завёлся без всяких чиханий. У дома Никандрыча подцепили тросом «Запорожец». Егор и Михаил попрощались с Люсей, ещё раз обнялись с Шуриком и сели в машину.

Несмотря на то, что с утра светило солнышко, глинистая дорога всё ещё не просохла. Машину мотало, и Михаилу приходилось усиленно крутить рулём, чтобы держаться подальше от обочин и не съехать к крутому обрыву. К концу подъёма он весь взмок от напряжения. Оказавшись на твёрдой дороге, остановились. «Запорожец» был весь заляпан ошмётками глины. Оттерев лобовое стекло, решили заехать к Николаю и там помыть машину. С благодарностью пожали опять-таки локоть Виктора, руки и лицо его снова стали чернее грязи.

 

8

- Батюшки святы! Да откель вас опять принесло-то? – Агафья Ильинична всплеснула руками. – Вчерась милиционер приезжал, про вас спрашивал. Али набедокурили чего?

Егор с Михаилом переглянулись.

- Накаркал, ворон, – процедил сквозь зубы Егор.

- Что ты, мать! Нам уж не шаснадцать, чтобы бедокурить. На похоронах задержались, Торохов Василий из Пустоши, друг наш, помер. А Николай-то на работе? – Михаил осматривал двор в поисках какого-нибудь ведра.

- На работе, где ж ему быть. Все люди на работе.

- Угу. Агафья Ильинична, а не дашь ли нам ведро и тряпку какую? Видишь, машину как уделали, на такой домой стыдно ехать.

Михаил отмывал автомобиль, а Егор с Агафьей наблюдали за его работой, сидя на лавочке у ворот. Егор с разрешения хозяйки взял из сеней ваксу и стал наводить блеск на ботинках, а Агафья наставляла обоих на путь истинный. Постукивая пальцем по своей острой коленке, она рассказывала истории своих многочисленных родственников и знакомых, называя их по именам, кто не очень уважал своих жён, а потом попадал в беду или заболевал, и только верные жёны становились единственной им помощью. Егор кивал в нужных местах, а сам обдумывал, по какому такому поводу их ищет милиционер, может, дома что случилось. Ну не эти же верные жёны заявили на них, хотя, если Нюру разозлить, она чёрт-те что может придумать. Беда, а не баба.

- Миш, хватит уже намывать её, доедем, такая же будет. Давай, пора уже к верным жёнам.

Николай работал кладовщиком в ремонтной мастерской. Пришлось сделать крюк, чтобы заскочить к нему и прояснить обстановку. Николай был удивлён не меньше Агафьи, когда увидел друзей на пороге своего склада. Пересказал им беседу с Дырыгиным. Оказывается, что милиционера настропалили на поиски Нюра с Валентиной и что особо тот интересовался – не пьяные ли они управляют машиной. Известие о том, что Никандрыча похоронили, просто потрясло Николая. Он уговаривал друзей остаться у него до завтра, но потом согласился, что это будет уже перебор. Они попрощались, пообещав друг другу встречаться чаще, и Егор с Мишей сели в «Запорожец».

Закончились Грузлёвские поля, за окнами машины мелькали кусты и деревья. Высоко в небе играло солнышко, прыгая по верхушкам огромных елей. Не отрывая взглядов от ленты дороги, Михаил с Егором спорили о том, кому из жён пришла в голову идея пойти в милицию и имели ли они на это право по всем человеческим законам.

- Миш, останови. Давай заедем в лесок, что-то меня мутит.

Вышли из машины, Егор осмотрелся кругом:

- Ну ты нашёл, где остановиться! Что ж мы тут как две вошки на плешке торчать будем?

- Всё тебе не ладно. Вон туда отойдём, подальше. Пиджак-то свой сними, куда ты в ём. По нужде со звоном, как на крестный ход?

- Ой-ёй-ёй, слушаюсь, товарищ дворянин.

- Ох и язва ты, Егор.

- Сам такой.

- Вот и Нюра твоя…

- Это ещё неизвестно…

Оставив машину на обочине дороги, мужчины направились к зарослям ивняка. На ходу расстёгивая брюки, они продолжали спор о правах мужчин и женщин.

 

9

Дырыгин потел над отчётом, в прямом и переносном смысле. Он ненавидел эту писанину: недельные планы, месячные планы, годовые, а потом недельные отчёты, месячные… Перо авторучки цеплялось за бумагу, он встряхнул ручку, как градусник, на полу остались чернильные пятна. Чертыхнувшись, бросил на пол промокашку, помогая ногой, растёр чернила. Пошарив в ящике стола, отыскал шариковую ручку, она мазала, но писала. Так! Раскрытие преступлений – пока Бог миловал, преступлений – 0, раскрытие тоже 0. Профилактика хищения социалистической собственности, пишем: проверены продмаг, зернохранилище, ферма. Проверка хранения огнестрельного оружия – 7, отправлено в ЛТП и ЛТО – ох, с удовольствием отправил бы этих двоих инвалидов на принудительное лечение, ладно – 0. Профилактические беседы с населением – 20, хотя, что это он, в месяце тридцать дней, народу прорва, подставил палочку, получилась красивая четвёрка с загогулиной. Потом вспомнил, сколько нервов потратил только на Каморину с Батохиной, и сделал ещё одну закорючку, получилось 46. Дальше, работа с лицами, прибывшими из мест заключения…

Жара и духота были невыносимы. Капитан распахнул окно и дверь, чтобы проветрить кабинет, и вышел на крыльцо. Основательно промоченная вчерашним дождём земля теперь отдавала обратно излишки влаги. Мальчишки со смехом и визгом катались по очереди на единственном велосипеде. Собаки, набегавшись за тем же велосипедом, расходились по тенистым уголочкам отдыхать. Время близилось к обеду. Белый листочек бумаги выпорхнул откуда-то из-за спины и, кружась в воздухе, улёгся к ногам Дырыгина. Тот, охнув, бросился в кабинет. Сквозняк, опрометчиво устроенный им, проветрил комнату, но сдул со стола все бумаги, документы и бланки. Они лежали на стульях, на полу, под столом. Не переставая материться, Дырыгин стал собирать и сортировать их. Кряхтя, залез под стол и вдруг услышал за спиной знакомый голос:

- Бог в помощь!

Капитан резко дёрнулся и больно ударился головой. Потирая затылок и пятясь назад, он вылез на коленях из-под стола. В дверях стояла Нюра:

- Уборкой занимаешься? А уборщицу, поди, искать наших мужиков наладил?! Или в прятки играешь?

- Фу! Так и заикой сделать можно, в дверь стучать никто не учил? – Степаныч с красным от напряжения лицом шумно усаживался за стол.

- Тебя, поди-ко, испугаешь, – Нюра присела на стул у двери. – Где мужики?! Зря ты не поверил мне, я ведь до обкома партии дойду и выше дойду, ты меня плохо знаешь, Степаныч.

- Угрозы и запугивание лица при исполнении карается законом, чтоб ты знала, Анна Прокоповна, – капитан невозмутимо раскладывал на столе листы своего отчёта.

- Лиц-а-а, – с издёвкой протянула Нюра, хотела что-то добавить, но сдержалась, – где мой муж, последний раз спрашиваю.

Степаныч начал рассказывать, как вчера объездил все деревни в округе, пока не добрался до Митрошина Николая, у кого и обитали беглецы до вчерашнего обеда. Время своих поисков, как и перечень деревень, он для солидности преувеличил. Рассказал, как буквально по пятам ехал за ними, но те опять куда-то сгинули, то есть, не сгинули, конечно, а завернули.

- В Пустошь заезжал? – рассказ не смягчил Нюриного настроения.

Дырыгин на мгновение задумался, ловушка это или просто так спросила, решил, правда – лучше:

- Не-е-ет, а что?

- Торохов, говорят, умер. Может, туда они поехали?

- Анна Прокоповна, я туда и собираюсь. Видишь, отчёт начальство требует, сейчас допишу и поеду.

Нюра встала, глядя в глаза милиционеру, и вышла, не попрощавшись.

- Тьфу! – сплюнул в сердцах Степаныч. Повертел головой, сосредотачиваясь, и снова принялся за отчёт. Бумажная работа закончилась к обеду. Аккуратно сложив исписанные листы в планшет, он убрал со стола всё лишнее, ещё раз осмотрев комнату, довольный порядком закрыл дверь на ключ. Выйдя на крыльцо, постоял с минуту в раздумье и поехал домой обедать.

Тёща быстро накрыла на стол и села рядом со Степанычем, подкладывая ему хлеб, салат. Подошла Таня в ночной рубашке под распахнутым халатом, в руках она держала учебник истории, как знак собственной неприкосновенности. Позже всех прибежала с работы Зинаида. Дырыгин сразу уткнулся в газету, чтобы никто не донимал его вопросами. Пообедав, пошёл в спальню полежать «пять минуточек».

Выехал он через час, отдохнувший, умиротворённый. Сначала решил отвезти отчёт в райцентр, а потом заняться розыском «злостных» инвалидов. Где-то посередине между Лебедёвкой и развилкой к Грузлёво Дырыгин заметил впереди стоящий на обочине автомобиль. Расстояние между ними сокращалось, капитан не верил своим глазам, он даже привстал, вглядываясь в машину. Это был «Запорожец» Батохина.

Резко затормозив перед носом автомобиля, Дырыгин заглушил мотоцикл и огляделся кругом. В машине никого не было. Пусто было и вокруг. Внезапная звенящая тишина настораживала и немного пугала, где-то под ложечкой появилось ощущение холодка. Нехотя отпустив ручку газа, капитан слез с мотоцикла и обошёл автомобиль. На нём не было никаких повреждений, ни вмятин, ни царапин. Не переставая оглядываться, Дырыгин дёрнул дверцу, она открылась. В салоне тоже всё было нормально, на переднем сидении лежал пиджак, на заднем – бутылка, заткнутая пробкой из газеты. Выдернул пробку, понюхал, пахло самогонкой. Ликование сменилось тревогой. Степаныч одной рукой расстегнул кобуру, а другой посигналил, в ответ ни звука. Сбросив фуражку в люльку мотоцикла, вытирая платком проступивший пот, он начал изучать следы на дороге.

 

10

- Яп-понский городовой! Миш, смотри, – надсадным шёпотом позвал Егор друга.

- Нет, это не японский, это наш, – Михаил присел рядом, разглядывая сквозь ветки старой ивы Степаныча, расхаживающего вокруг его машины. – Что будем делать?

- Не знаю.

- Не зна-аю, – передразнил Михаил, – теряешь марку, пехота.

Он ненадолго задумался, морщась от звуков сигналящего «Запорожца», потом азартно зашептал:

- Учись, пока я жив. Вызываю огонь на себя. Только ты подыгрывай мне, не тормози. В общем, машину нашу угнали около Грузлёво утром, мы её ищем. Зашли в лес посмотреть, немного заблудились. Понял? Отползаем подальше.

Михаил повернулся и, как ящерица, пополз к краю поля, жиденько засеянного овсом. Егор глубоко вздохнул, шёпотом отпустил пару матьков разыгравшемуся другу, и, завалившись на левый бок, последовал за ним. Ползти с протезом было тяжело, локти зарывались во влажную землю. Метров через пять остановились. Из-за ивы и высокой травы не было видно дорогу. Михаил откатился чуть дальше и наблюдал за Дырыгиным. Когда тот отвернулся в другую сторону, дал знак вставать. Егор с трудом поднялся. Брюки и рубашки обоих были перемазаны землёй и зеленью травы. С ужасом осмотрев себя, Егор погрозил Михаилу кулаком, а тот уже кричал во всё горло:

- Егор, Егор, ты посмотри! Посмотри, Егор! Это же наша машина! Егор!

- Ого-го-го, – прокричал в ответ Егор, – вот это да-а!

- Там Степаныч наш, видишь, Егор?

- Откуда здесь Степаныч, ты чего, Миша?

- Ну что, я Степаныча не знаю? Смотри сам, – Михаил, сильно прихрамывая, припустил к дороге. Егор заметно отставал от него, культя саднила третий день, а тут ещё эта игра «Зарница» с ползанием по-пластунски по пересечённой местности.

Михаил, добежав до своего «Запорожца», бросился на его капот, как на грудь друга. Он гладил машину, осматривал со всех сторон, заглянул под днище и под капот.

- Степаныч, родной! – он совершенно натурально чуть не плакал от радости. – Спасибо тебе. Как ты нашёл её? Она здесь стояла?

Милиционер поспешно, всё никак не попадая, заталкивал пистолет обратно в кобуру. Он был совершенно растерян, как-то всё по-театральному получилось. С другой стороны, два старика инвалида чуть тащились от усталости в сырой грязной одежде, а у Батохина на глазах блестели натуральные слёзы…

Батохин открыл дверцу машины, заглянул в салон:

- Егор, твой пиджак цел, ничего не тронуто.

- А медали там все, не оторваны? Посмотри, – спросил Егор взволнованным голосом, выбираясь на обочину дороги.

- Целы, целы, радуйся! – крикнул Михаил. Потом поднял голову, обращаясь к Степанычу, и приглушённым голосом доверительно сказал:

- Егор так волновался, что награды его пропали, он же их кровью и потом, понимаешь?

Степаныч машинально кивнул в ответ. Он не произнёс ещё ни слова, Батохин говорил так напористо и много, что милиционер лишь заворожено смотрел на него.

- Садись, Егорушка, – Михаил распахнул перед Камориным переднюю дверцу, – как ты? Может, аптечку у капитана попросить?

- Ох! Не надо, Миш. Сейчас отдышусь немного. Всё хорошо. Всё хорошо, что хорошо кончается, – Егор пальцем показал Михаилу на бутылку с самогоном, лежавшую явно не там, где её оставляли.

- Что это?! – вскрикнул Батохин, – бутылка какая-то.

Он взял бутылку, посмотрел её на просвет, выдернул пробку и помахал ладонью над горлышком, как если бы нюхал нашатырь.

- Спиртным пахнет. Вот воры-то какие нынче, покатались и бутылку оставили. Попробуй, Егор.

Тот отмахнулся:

- Может, там отрава. Сам пробуй.

- Мне нельзя, я за рулём. И почему это отраву я должен пробовать? Ладно, брось в бардачок, пусть бабы коленки натирают.

Степаныч не мог объяснить, что именно перестало ему нравиться в этом бурно развивающемся действии. Может то, как жеманно Батохин нюхал самогонку, или то, как слишком поспешно Каморин убрал бутылку в бардачок, но наваждение проходило.

- Стоп! Стоять! – Дырыгин загнул такую руладу отборных матьков, что Михаил замолчал и уважительно покачал головой.

- Видишь, Егор, есть ещё мастера русского слова. Учись.

- Хватит трепаться, мужики, – рассвирепел милиционер, – мне ваши жёны дырку в черепе проели. С субботы вас ищу, а вы тут комедию ломаете!

- Зря ты на нас голос поднимаешь, капитан, – посуровел Егор, – вины за нами никакой нет. Ты же не сводня какая, а представитель власти, так нечего баб слушать. Мы сами с ними разберёмся, это дела семейные.

Степаныч покраснел, как школьник, старик был прав. Выходило всё довольно глупо, но терять лицо он не привык.

- Вот только не надо меня учить. Мне ваши семейные дела до лампочки, но имеется заявление двух гражданок об управлении автомобилем в нетрезвом состоянии. Тут уж крыть нечем, – Степаныч со злорадством посматривал на друзей.

Михаил удивлённо приподнял плечи и с недоуменной миной уставился на него:

- А кто? Кто нетрезвым-то управлял?

- Вы, гражданин Батохин, кто же ещё! Запашок-то от вас – хоть спичку подноси, – Дырыгин терял терпение.

- Вот, уже и приговор вынес. Почему – гражданин? Товарищ я, товарищ Батохин! Я с утра свою машину ищу, только что при тебе нашёл. Да, с утра немного выпили, не отказываюсь. Я за руль садился? Нет!

- Да брось ты дурака валять!

Михаил возмущённо повернулся к Егору:

- Скажи ему, Егор, я машиной управлял?!

- Утром сегодня, пока мы в магазин не зашли, управлял, но трезвый, а потом нет. Разве что по нужде когда ходили – управлял, но не рулём, я свидетель.

Батохин подошёл к милиционеру вплотную и, отчаянно жестикулируя, начал рассказывать, как вчера они похоронили в Пустоши своего друга фронтовика. Как утром приехали в Грузлёво к Митрошину, чтобы вместе помянуть Никандрыча. Помыли «Запорожец», пошли в магазин за водкой, а когда вернулись, автомобиль исчез. С горя выпили, а сердце-то болит, жалко машину, пошли по следам искать. Немного заблудились в лесу и вышли прямо на Степаныча.

- Всё тебе рассказал, как на духу, – Михаил приложил руку к сердцу.

Дырыгин слушал, играя желваками:

- Ладно, вас не переговоришь. Садись в машину, провожу до Киреево.

- Ты что, капитан?! Я же выпимши, а ты меня за руль сажаешь. Не знаю, как ты, а я законы уважаю. Вот посижу тут на свежем воздухе, протрезвею, тогда и домой поеду. Правильно я говорю, Егор?

Егор охотно поддакнул:

- Закон есть закон, святое дело, Миша.

Дырыгин разозлился окончательно:

- Садись, сказал! Доставлю вас домой, как обещал.

Михаил, заметив едущий к ним навстречу мотоцикл, вышел на середину дороги и махнул рукой. Молодой парнишка сбавил скорость и подкатил к ним. Вид у него был растерянный. Батохин подошёл к мотоциклисту, положил руку ему на плечо и заглянул в лицо:

- Знакомое лицо, ты же из Тугарей, парень? Точно, я там почти всех знаю.

- Не-ет, я в Сычах живу, – замотал тот головой, но Михаил его не слушал.

- Вот, будешь свидетелем. Товарищ капитан заставляет меня пьяным садиться за руль.

Парнишка вопросительно посмотрел на Дырыгина. Тот переменился в лице, услышав название Тугари. Милиционер пристально взглянул на Батохина, лихорадочно соображая, случайно или нет помянул он эту деревню. Неужели что-то знает про Ингу? Вот ведь стервец!

- Езжай, парень, – Дырыгин покрутил ладошкой не в силах подобрать слова, – езжай, мы тут разберёмся.

Батохин держал мотоциклиста за плечо и нравоучительным тоном втолковывал ему об уважении к закону и о вреде пьянства за рулём. Он оглянулся на Степаныча, их взгляды на долю секунды встретились.

- Ну, ты-ы!… – Дырыгин от злости не знал, что сказать.

- Я что-то неправильно говорю? – Михаил изобразил на лице крайнее недоумение, – пьяный за рулём – это очень плохо. Правильно?

- Отпусти парня, – Степанычу вдруг всё стало безразлично. Он вспомнил, что его ждут с отчётом в райцентре, чего тут терять время попусту.

Батохин дружески хлопнул мотоциклиста по плечу:

- Ну давай, парень, ехай по своим делам. В Тугарях привет передавай.

- Я в Сычах живу, – крикнул тот, выжимая ручку газа.

- Там тоже передай, – махнул рукой Батохин вдогонку парнишке.

Дырыгин завёл свой мотоцикл, уселся верхом и спросил скорее для проформы:

- Заявление об угоне будете писать?

- Не-ет! – дружно замотали головами мужики, – машина нашлась, слава Богу, зачем тебе лишние хлопоты.

Дырыгин отвернулся, фыркнул, а потом строгим голосом сказал:

- Вечером заеду к вам, проверю.

- А это – пожалуйста, мы гостям всегда рады, – Батохин даже дурашливо поклонился.

Егор выбрался из машины и встал рядом с Батохиным. Они наблюдали за удаляющимся милиционером, пока тот окончательно не скрылся из вида. Михаил облегчённо вздохнул и победоносно посмотрел на друга:

- Ну как?!

- Да, здорово ты придурялся.

- Придуря-я-лся. Это же искусство!

- Артист, артист. Тебе бы в клубе выступать.

- В клубе не в клубе, а «выступать» приходилось. Жизнь всему научит. Мы, когда в школе учились, в интернате жили. Нищета была-а. Зимой печи не топят, всё в инее, хлеба нет, баланду пустую нальют – хлебай. У сестёр ноги от голода пухли. А я маленький, щуплый, в чём душа. Пошлют они меня к тётеньке, как потом рассказали, она была родной сестрой матушки нашей. Жила богато, не работала, дома сидела, а муж её был райкомовским начальником. Дальше порога не пускала. Стою, переминаюсь у дверей, жалобным голоском хлеба выпрашиваю, сестёр жалко. Когда прогонит, а когда и даст, вот радости было. Э-эх, жи-исть!

Батохин достал из бардачка бутылку и огурец, завалявшийся там с вечера пятницы. Он отпил из горлышка и хрумкнул огурцом, протянул бутылку Егору. Тот удивлённо посмотрел на него:

- Ты чего? Не боишься, что Степаныч вернётся?

- Не вернётся, не боись. Пей да перекурим, успокоиться немного надо.

Они молча покурили, носками ботинок тщательно затушили окурки и сели в машину.

- Ну что, Егор, самоволка закончилась? Домой или ещё куда рванём? – улыбаясь, спросил Михаил, – мне понравилось.

- Давай домой. Для первого раза достаточно, – ответил Егор, потирая ногу.

- Домой так домой, – Батохин по-хозяйски положил руки на руль, поёрзал, устраиваясь поудобнее, – поехали.

 

11

Подъехав к своему дому, Михаил трижды посигналил. Мгновенно распахнулось окно, оттуда высунулись две девчонки и радостно замахали руками.

- Внучки, – заулыбался Михаил, – это хорошо, это вовремя.

Створки ворот распахнулись, машина въехала во двор. Валентина с обиженным видом стояла у крыльца, сложив руки на груди. Девчонки открыли двери автомобиля, одновременно задавая множество вопросов и деду, и Егору. Они, смеясь и толкаясь, уселись на заднее сидение и были готовы прямо сейчас же ехать куда угодно.

Батохин подошёл к жене, обнял, она упрямо отворачивала лицо. Он, просительно растягивая слова, пытался заглянуть ей в глаза:

- Валюша, прости подлеца, ну, так вот получилось. Заехали к Митрошину, потом к Никандрычу, а там похороны. Умер Торохов-то. Не бросишь ведь, так вот и остались. Сегодня от милиции ещё отбивались.

Валентина виновато опустила голову, потом встрепенулась:

- Вас что, били?! Вы почему грязные-то такие?

- Не родился ещё человек, кто бы нас побил. Да, Егор? Пойдёмте в избу, устали мы, как собаки. Сейчас всё расскажем, заходи, Егор.

- Не-ет, пойду я. Провожай, – Егор застегнул пиджак на все пуговицы и пытался стряхнуть с брюк подсохшую грязь.

Вышли за ворота. Егор, немного смутившись, сказал:

- Я там, это, прихватил из машины остатки. Выпью и спать, пока Нюры нет. С пьяным – какие разговоры.

- Так, может, до дому проводить тебя?

- Не надо. Я к дочери ещё зайду. Знаешь… У меня такое чувство, что я дома с месяц не был.

Михаил почесал в затылке:

- У меня тоже. Думал, ты посмеёшься надо мной. Наверно, слишком много вспомнили всего, до самых корешков добрались… Ну, давай, брат. Ни пуха ни пера.

- К чёрту, – Егор пожал протянутую руку и, сильно прихрамывая, зашагал по переулку.

 

12

Всё семейство Катерины было дома. Маринка с Костиком бросились обнимать деда. Внучка сразу же залезла ему в карман и выудила огрызок огурца с прилипшими к нему крошками табака. Протянула его на раскрытой маленькой ладошке.

- Я это не люблю, – категорично заявила она, – я сегодня наетая уже.

Катя с Женей стояли в проёме двери. Женя улыбался и за спиной жены приветствовал тестя высоко поднятой рукой со сжатым кулаком. Катя укоризненно качала головой:

- Пап, ты где был?! С тобой всё в порядке? – она помогла отцу снять левый ботинок. – Весь в грязи, что было-то? Больно?

- Деда, это чай? Деда, это чай? Это чай, деда? – Маринка тормошила Егора, найдя бутылку в кармане пиджака.

- Нет, дружочек, это лекарство.

- Я не люблю лекарство.

- Вот и уберём его подальше, – Егор снял пиджак и повесил его на вешалку.

Катерина приказала отцу раздеться, а Жене снять с него протез и осмотреть ногу. Она вышла в сени чистить брюки. Егора усадили на диван, зять начал осторожно снимать чехол, надетый на культю. Костя с трудом удерживал сестру, рвущуюся помогать папе. Тонкая розовая кожица культи была стёрта в кровь, Женя присвистнул:

- Как же ты ходишь-то?

- А-а, терпимо, – поморщился Егор, – бывало и хуже.

- Да, свобода дорого стоит, – подмигнул зять, – я тоже иногда думаю, а не сбежать ли дня на два куда-нибудь.

Из сеней раздался голос Кати:

- Женя, я всё слышу. Согласна установить очередь, чур, я первая.

- Ага, нет уж, раскатала губу, – Женя ловко обработал рану, смазал какой-то мазью, боль немного утихла.

- Как пойдёшь? Может, у нас останешься? Катька всё равно тебе больничный выписала, матери отдала, – зять сочувственно смотрел на Егора, – хотя тёща рвёт и мечет.

- Нет, спасибо, дойду потихоньку.

Катерина, несмотря на возражения отца, объявила, что не отпустит его, пока он не поест нормально и не расскажет, где был. Чтобы прекратить спор, она просто унесла с собой на кухню протез. Егор так и остался сидеть на диване в чёрных сатиновых трусах и рубашке с грязными разводами на животе.

- Кать, это запрещённый приём, – ему совсем не хотелось ничего рассказывать.

- Ты сам меня вынудил, папа, это последний железный аргумент, – смеясь, крикнула с кухни дочь.

Пока родители хлопотали на кухне, внуки забрались на диван к деду. Маринка с любимой куклой прижались к нему слева, Костик устроился под правой рукой.

- Деда, – жарким шёпотом заговорил он в ухо Егору, – ты где так долго был?! Мне надо тебе что-то сказать.

- Говори, – таким же шёпотом ответил тот.

- Дед, я в субботу Серёге толстому врезал по скуле, как ты учил, – мальчик заглянул Егору в глаза, чтобы проверить реакцию, а потом снова приник к его уху. – Серёга упал, а я ушёл. Я не убежал, а просто ушёл, понимаешь? – он снова посмотрел в глаза деду.

Егор молча кивал.

- Ты бы видел, как он удивился и даже догонять меня не стал. У него глаза были по пятаку!

- Ну, ты молоток! Только не перестарайся. Сильный человек очень редко силу применяет, – Егор широкой ладонью одобрительно погладил внука по голове.

- Я знаю…

Маринка слезла на пол, принесла кукольный набор Айболита и принялась «лечить» деда. Она дула на перебинтованную культю, прослушивала её, ставила уколы. От неосторожного её движения Егор поморщился и замычал сквозь зубы, Маринка испуганно отдёрнула ручки:

- Я не нарочно. Я буду тихонько лечить.

- Маринка, – вскинулся на сестру Костя, – а ну брысь отсюда, видишь, деду больно.

- Ма-а-ма, а Костя меня обижае-ет, – захныкала Маринка.

- Иди, доченька, ко мне, не мешай мужчинам разговаривать, – позвала её Катя.

Костя обнял Егора за шею, прильнув щекой к его плечу:

- Деда, а хорошо, что тебя не убило на войне, да?

- Я рад, – хмыкнул Егор.

- Я тоже. А если бы тебя убило, то я бы не узнал, какой у меня классный дед. Мы бы даже не были с тобой знакомы, представляешь?!

- Эт-то да! – у Егора вдруг побежали мурашки к коленям, и защипало глаза. Он прижал голову внука к груди и поцеловал в макушку.

- Дед, ты плачешь?

- С чего ты взял?

- Ты бабушку Нюру боишься, да? Она очень злится, что тебя долго не было, она даже с мамой поругалась.

- Нет, не боюсь. А бабушка наша злится потому, что очень устала, её жалеть надо.

- Я жалею… А хочешь, я с тобой пойду?

- Вот ещё! Я же с тобой к Серёге толстому не ходил, ты сам с ним разобрался, и я сам. Так?

- Так, – вздохнул Костик.

- Эй, мужички, хватит шептаться, это неприлично. Все за стол! – позвала Катерина. – Женя, помоги папе.

Зять охотно подставил Егору плечо и донёс его до кухни. Катя разливала по тарелкам свежий борщ. Женя поставил перед тестем рюмку разведённого медицинского спирта:

- Это обезбаливающее тебе.

Запах свежего борща со сметаной возбуждал аппетит. Егор поднял рюмку. Маринка с Костиком заворожено следили за его рукой, они даже рты открыли, и Егору вдруг стало не по себе. Поставил рюмку обратно, смущённо кашлянул:

- Спасибо, Женя, чего-то не хочется.

- И правильно, пора прекращать уже, о здоровье подумать, – поддержала Катя, – поешь, папа, горяченького. Всё всухомятку, наверно, питался?

Несколько секунд был слышен только стук ложек, борщ у Кати всегда отменный.

- Марин, а это не у тебя за ушами трещит? – засмеялся Егор. – Ты же наетая была.

Маринка замерла, прислушиваясь:

- Не-а, не у меня. Я наетая другим была, а красным супом ещё не наетая.

Для убедительности она жестикулировала растопыренной ладошкой.

- Марина, не маши руками. Костя, – Катерина посмотрела на сына, – поешь и сбегай, пожалуйста, к бабушке. Скажи ей, что дед у нас, что папа лечит ему ногу.

 

13

Не доходя до дома, Егор присел на соседских брёвнах, сложенных вдоль забора. Достал из кармана недопитую бутылку самогона. Посмотрел, граммов сто пятьдесят, как раз то, что надо. Он огляделся, на улице никого, окна в домах напротив занавешены шторками, скучны и безучастны. Егор пил прямо из горлышка, не останавливаясь, струйки пахучей жидкости стекали из уголков рта за воротник.

- Бр-р-р, – он передёрнул плечами, приложив ладонь ко рту. Пустую бутылку засунул в промежуток между брёвнами. Посидел понуро, жалея о том, что слишком много съел у дочери, захмелеть до задуманной кондиции не удастся.

Мимо него наискосок тротуара осторожно шла чёрная кошка, направляясь явно к воротам его дома. Была она средней упитанности, угольно чёрная шерсть её лоснилась. Повадками кошка напоминала маленькую пантеру. Чуть пригнув голову и поглядывая на Егора, она была готова к прыжку при малейшей опасности с его стороны.

- Настырная ты какая! – тихо сказал он, – ну, иди, иди. Вот ведь суеверие. Думаешь, там мёдом намазано?

Кошка прошмыгнула под ворота, но секунды через три пулей вылетела обратно и широкими летящими бросками перемахнула дорогу. Она уселась там на обочине и стала разглядывать Егора. Он тяжело поднялся, отряхнул брюки, и, глядя на кошку, со вздохом проговорил:

- Теперь моя очередь. Если что, встречаемся здесь.

Егор подошёл к воротам, постучал и сам открыл.

- Калек убогих принимаете?

Нюра стояла у крыльца, в туфлях, одетая в платье «на выход». Развернувшись к Егору, подбоченилась и зло проговорила:

- Яви-и-ился! Убогий! Три дня раскатывал где-то на машинах, как молодой, а домой припёрся и опять – убогий калека. Ирод ты!

Егор пошатнулся и начал сползать по створке ворот, изображая полную невменяемость. Пальцами он судорожно хватался за доски, перекладинки и медленно падал. Нюра бросилась к нему, подхватила под плечи и надрывно закричала:

- Господи! Да что же это делается? Максим, где ты?! Беги сюда, отцу плохо.

Вдвоём они кое-как затащили Егора в избу. Нюра, словно обезумев, бестолково металась по комнате, то начинала раздевать мужа, то трясущимися руками искала лекарство. Наконец Максим раздел отца, стянул с него рубашку, брюки с протезом. Каморин лежал на кровати, безвольно раскинув руки, и мычал. Нюра накапала в чашку с водой «Корвалол», приподняла его голову и поднесла питьё к губам.

- Не-е надо-о, – прохрипел Егор.

- Так он же пьянущий! Разит, как из бочки, паразит такой, а. Максим, ты посмотри, он же пьяный в стельку, – Нюра хлопнула чашку об пол.

Егор перевернулся на бок лицом к стене и захрапел.

 

14

Егор открыл глаза. Он лежал, не шелохнувшись, медленно соображая, где он и что происходит. В доме было тихо. Луна за окном освещала комнату неверным зыбким светом. Прямо перед его глазами на стене знакомый коврик, тоненькие ножки пятнистого оленёнка. Егор затылком ощутил дыхание Нюры. Она тихонько плакала. Плакала не для кого-то, а просто сама по себе. Её пальцы, чуть касаясь кожи, нежно гладили его руку, плечо, глубокий шрам на шее… Касания были прерывисты, наверно, она сама стеснялась своей нежности. Егор хотел позвать её, ласково сказать – Аннушка, но подумал, что его хриплый голос нарушит что-то в этой тишине. Он, не поворачиваясь, нащупал рукой её пальцы и сжал их.