ВРЕМЯ ОТКРЫТИЙ

Удивительное дело! Почему воспоминания из детства так ярки и неистребимы, как будто всё это было лишь вчера, а события, происходившие в зрелом возрасте, гораздо более значимые, полустёрты и зыбки? Боюсь, что в объяснениях врача прозвучит намёк на начало маразматических изменений, а мне кажется, что в детстве у человека шире площадь восприятия мира, каждой клеточкой кожи, на чистый белый лист. Потом наша «кожа» грубеет, душа вязнет в противоречивых желаниях… Не знаю, я ещё не додумала эту мысль до конца.

Одно из самых ранних моих воспоминаний детства: сумеречный проём окна, за ним, поперёк окна, – доски, наверно, строительные леса, по доскам торопливо бегут чьи-то ноги, а в стекле отражаются языки пламени. Позже мама уверяла, что я в принципе не могла этого помнить, потому что мне тогда не было и двух лет. А пожар всё-таки был. Когда заканчивали крыть крышу на нашем новом доме, вдруг загорелись стропилины, наверно, от брошенного окурка одним из помощников. Была большая паника, но соседи помогли затушить огонь. Я помню детский сад: на стене картина с упитанными девушками, собирающими виноград, проигрыватель в кожаном коричневом футляре и пластинка с песенкой о весёлых рыбаках. В шкафу у заведующей садом стояла огромная нарядная кукла с голубыми глазами, которые открывались и закрывались. Когда мы вели себя примерно, нас строем вели в кабинет, доставали из коробки куклу и разрешали посмотреть на неё.

Мне четыре года с хвостиком, зимнее морозное утро, такое тёмное, что можно спутать с ночью. Мама привела нас с братом в садик очень рано, закутанных в шали так, что оставались только щёлочки для глаз. В ожидании, когда соберётся вся группа, мы, несколько человек, греемся у пузатой печки, выложенной полукругом высотой до самого потолка. Воспитательница Капитолина Яковлевна читает нам книжку, выходит, чтобы встретить очередного ребёнка и вновь возвращается, садится на стул напротив нас:

- Ребята, а где наша книжка, кто видел?

- Она у вас под ж…, – отвечает один из мальчиков.

- Фу, так говорить нельзя, это очень некрасиво, – сердится Капитолина Яковлевна. Я задумываюсь, как бы я построила фразу более благозвучно, ну, конечно же, надо было сказать: «Вы на ней сидите».

Я помню всё убранство нашего дома, узоры на вышитых мамой салфетках и скатертях, резную этажерку с книгами, которые читала нам мама, а потом и мы сами, рано пристрастившись к чтению. Перед сном, чтобы загнать нас, наконец, в постель, папа ставил пластинку. Любимой была песня о космонавтах:

Я верю, друзья, караваны ракет

Помчат нас вперёд от звезды до звезды.

На пыльных тропинках далёких планет

Останутся наши следы.

Я лежала, сжавшись в комочек и зажмурив глаза, мысленно моля, чтобы папа не ошибся и поставил пластинку правильной стороной, потому что на обратной её стороне была «страшная» песня «Хотят ли русские войны», я не могла слушать её без слёз.

Счастье в одиночку – это не полное счастье, по крайней мере, для меня. Только надо понимать грань между понятиями: поделиться счастьем и навязать его. Однажды к нам в гости проехал папин брат дядя Юра, и мама попросила его забрать меня из детского сада пораньше. Всех детей укладывали спать в «тихий час», а меня отпустили домой. И десяток глаз, полных зависти, провожали меня из спальни, а я была на седьмом небе от счастья. Не то чтобы я не любила садик, но неожиданная свобода в ежедневном обязательном распорядке была приятна. Мы шли пешком, дядя Юра держал меня за руку, я пританцовывала вокруг него и о чём-то болтала, я ликовала. И солнце светило по-особенному, терпко пахли травы, и не с кем было разделить эту радость. Видимо и в пять лет я уже обладала даром убеждения, как-то смогла уговорить дядю Юру, что просто необходимо забрать из садика, мимо которого мы как раз проходили, мою лучшую подружку Маринку. С Маринкой мы жили по соседству, наши дома стояли напротив друг друга, через дорогу. Я научила дядю, как правильно сказать, чтобы её отпустили с нами, нашла ответ на все его сомнения, умоляя ещё одну девочку сделать счастливой в этот день.

- Ну, смотри, – сказал дядя Юра, не до конца уверенный в правильности нашего поступка, – если нам попадёт, отвечать будем вместе.

- Да нам ещё спасибо её родители скажут, – уверяла я.

Маринку разбудили, одели и отправили с нами. Мы скакали с ней в дорожной пыли, бежали во всю прыть, нам было весело. Дойдя до дома, мы разошлись, договорившись встретиться минут через пятнадцать. Мама готовила ужин для гостей, похватав со стола что-то вкусненькое, я выбежала во двор, но ворота открыть не успела. На противоположной стороне улицы, напротив своего дома стояла Маринкина бабушка. Это была грузная старуха необъятных размеров с большой бородавкой на носу. Одной рукой она держала ревущую во весь голос Маринку, а другой грозила в сторону нашего дома, однако, не делая попытки перейти дорогу. Голос у неё был зычный и противный:

- Люди добрые! Да что же это делается?! – кричала она на всю улицу, – деньги заплачены, чтобы за ребёнком смотрели, кормили, а эта зараза приволокла её домой. Не девка, чистая зараза! Вот я ещё с тобой разберусь не-то. Что ж мне теперь делать-то с ней, сама чуть хожу… – при этом старуха резко дёргала Маринку за руку. Я сидела на корточках у закрытых ворот и наблюдала за ними в щёлочку, по щекам лились слёзы, сердце разрывалось от жалости к подружке. На крыльце появился дядя Юра:

- Ну что, обломали вам кайф? И как это я поддался, эх.

У нас в доме часто бывали гости, а летом гостили племянники то с маминой стороны, то с папиной. Нас с братом тоже отправляли к родственникам, в деревне у папиной сестры мы гостили по несколько недель. Там, где река Чепца не широка, но особенно трудолюбива, судя по тому с каким упорством она вымывает высокий правый берег и переносит песок на пологий левый, стоит маленькая деревенька. Две улицы – по десятку домов – под углом сходятся в одном месте – культурном центре деревни, где расположены магазин, клуб, теперь уже заброшенный, и маленький прудик с утками. Улицы разделяет глубокая низина, переходящая в заливные луга, которые спускаются к Чепце. Ранним утром и поздним вечером белый мягкий туман от реки заполняет низину, как чашку, молоком. Леса, окружающие деревню, полны грибов и малины. По весне дома утопают в пышных кружевах черёмух и сирени, летом воздух наполнен медовым запахом трав и жужжанием пчёл. Зимой притихшая деревенька по крыши завалена белейшим до синевы снегом и топит печи, упираясь в низкое небо столбами дымов. В этой деревне жила моя тётя, сестра отца. Тётя работала учительницей в местной школе, муж её был механизатором, у них было пятеро детей – четыре моих двоюродных брата и сестрёнка, которая была чуть младше меня. Деревня была удмуртской, две-три семьи русских, включая наших родственников, также свободно говорили и общались на удмуртском языке. Как-то летом мы приехали к тёте, мне не было ещё шести лет. К дому в конце улицы нас из каждого окна провожали любопытными взглядами. В размеренной жизни деревни приезд гостей сразу становится событием для всех, и к тому времени, когда мы с сестрёнкой вышли гулять, перед воротами дома уже собрались дети со всей улицы. Сестра Ирка подошла к ребятне, и они начали оживлённо разговаривать, поглядывая на меня. Говорили они на удмуртском языке, которого я не понимала. Я знала всего несколько слов: одык, кык, валамон, бен, овэл, нянь, пурт (один, два, понимать, да, нет, хлеб, нож). Особенно мне нравилось непереводимое «оо». Будучи человеком общительным, не привыкшим находиться вне коллектива, я решила, что моего запаса удмуртских слов достаточно, чтобы также свободно говорить, как эта ватага ребят. Я подошла к галдящей наперебой компании и начала молоть все эти слова в разной последовательности, щедро перемежая непереводимым «оо»:

- Валамон, пие. Оо, бен, бен. Нянь, пурт. Одык, кык. Валамон, овэл, оо, – и так далее.

Мне казалось, что я довольно органично влилась в общую беседу, но реакция ребят была странной. Сначала они постепенно все замолчали, оторопело глядя то на меня, то на Ирку. Затем стали прыгать, громко крича. Мы с Иркой оказались в середине круга, по которому носились дети, выкрикивая «джючь, джючь!», при этом они тыкали в нас пальцами и смеялись. «Что они кричат?» – спросила я у сестры. «Они обзывают нас русскими», – тихо ответила она, опустив голову. Ситуация была настолько неправдоподобно дикой и обидной, что мне стало страшновато. Я твердо знала, что все народы любят русских, кроме, конечно, американцев, про это все время говорят по телевизору и радио. Но американцы живут очень далеко от нас и совершенно не опасны, потому что Советский Союз сильнее всех в мире. А тут свои же… Позже мы подружились, играли вместе с деревенскими девчонками, бегали на речку купаться и в клуб, когда там крутили кино. Но я долго размышляла над случившимся, тем более, что мне приходилось бывать свидетелем похожих сцен с обратной расстановкой сил. Детским умом я поняла, что всё в мире относительно, и русские при определённых обстоятельствах, могут оказаться в меньшинстве. Наверно потому в любом споре я никого не упрекну национальностью, это просто глупо. Если уж случилась перепалка, то честнее разбираться в рамках общечеловеческих категорий: добряк – скряга, дурак – умник, подонок – душа человек.