МЮЛЬТЕЛЬ

 

Татарская сказка

 

В степях серебряных булгар это было. Там, где волнами движутся друг на друга ряды дружной ржи, где поля изрезаны красными глиняными дорогами, по которым скачут не кони, а лошади, где путника по-прежнему охватывает особая дрожь перед встречей с громадой воздуха, воли и тайны; там, где высятся красно-зеленые холмы, которые веками вечными плачутся чистыми слезами ручьев; там, где в тени зеленых кущ утонуло старое-старое село Тлянчи-Тамак — Жадное Устье.

Рано просыпаются селяне, рано начинают день свой башкиры и татары, купцы и батраки, сапожники и пастухи, крикливые юнцы и девушки-не подыми глаз; рано будит всех красный петух, по-прежнему зовет всех мулла со своей зеленой башни из-за голубых минаретов своим длинным «Ал-лах-акба-а-а-р».

Все услышат. Все встанут.

На краю села, поближе к холмам, в старой полуглиняной мазанке жила-была семья. Как не развалилась эта хата — родились в ней один за другим семеро братьев.

Головы у всех крепкие — в потолок упираются, ноги у всех твердые — половицы гнут. Один выше другого, третий усатей четвертого, пятый сильнее шестого, а седьмой — красивее всех.

Живут дружно, отца-мать почитают, а работают — не ленятся: кто гусей пасет на изумрудном лугу, кто овец — в заколдованных полях, кто в огороде — колдует над овощами, кто с отцом по базарам ездит.

Матушка с утра до вечера самоваром занята: дымит самовар день-деньской на улице — чаю напиться душистого всегда хочется. Нащепает себе лучинок пахучих, песню заведет, а самовар знай себе ей подпевает.

Много в доме работы, особенно женской, да женщин — одна мать.

Пришла беда — отворяй ворота.

Не родился восьмой — умирает отец.

Собрались братья на совет — говорят матушке:

— Эх, мама, нет у тебя дочки, нет у нас сестры — некому в доме женскую работу исполнять, некому даже балиш-пирог печь. Что же делать нам, мужчинам? А пойдем-ка мы бродить по свету, искать верных жен да добрых сестер. Но ежели в наше отсутствие появится у тебя негаданно дочь, дай нам знать: на ворота повесь прялку с веретеном, ну а если вновь сын — лук и стрелы.

Отправились в путь-дорогу сыновья. Прошли через дырявый шаткий мост над родной речкой — упал камушек в тихую зеленую воду, булькнул и разбудил пескарей-ташбашей. Вильнули они хвостом — прощайте, братья: много вы нас наловили, но без вас скучно будет.

Испили братцы воды родниковой в красных ярах, поднялись на холмы — ах ты боже мой, аллах всевидящий, какая красивая есть земля наша на белом свете! Какая красота — наше село родное! Так бы и прыгнуть в зеленые его кущи и покататься на его ветвях золотым спелым яблоком.

Подышали родным воздухом братья и отправились в неизвестную даль…

Вот и поле надхолмное. Здесь когда-то учились ездить на лошадях. Схоронятся все братья в высокой ржи, а один водит, ищет их на лошади в кустах дикой ржи. Не найдет сразу, так ничего и не видно, кроме острых ушей лошади посреди рыжего поля. Но лошадь сама ищет, хруст боками наводит — видно, давно поняла она эту игру и сама с людьми играет. Вот мордой показывает, где притаился лазутчик… Да всаднику уже не до игры — больно ему нестерпимо, ходят под ним ходуном кости, как жернова на тагермане-мельнице. Тут из-под самой головы лошадиной выныривают братья и кидаются в стороны, хохочут, а лошадь другого, затаившегося тычет теплыми ноздрями в шею…

Что-то будет впереди?

Охватила братьев дрожь, пошла по телу гусиной кожей. Да головы их крепки — не одолеть плохой душе, да ноги у них тверды — отшагают не одну версту. Много нас, братьев, ничего не страшно.

Ушли братья. Точками малыми вдали чернеют, да и те уже скоро растаяли. Всплакнула мать над холодным самоваром. Прогоготали гуси, проблеяли голодно овцы.

Горе и радость пришли в дом вместе.

Батюшка — умер. Болен был с самой войны.

А Зайнаб разродилась дочерью.

Оправившись, повесила на ворота по уговору веретено с прялкой.

А по соседству жила одна девица. Странная: на улице со всеми здоровается, да, оглянувшись, смеется втихую вослед; в колодец иной заглянет и слова какие-то нашептывает, а поутру зайдет в конюшню, коню в самые глаза посмотрит, и отшатнется конь; рассветным утром в поле диком травы насобирает да ночами темными взвары варит; в сумерках кричит у себя на дворе диким зверем, так что сами звери хоронятся, не откликаются; в мечеть не ходит, далече ее обходит.

Жила она в доме совсем одна, родителей похоронила. А еще говорят, что совсем малыми младенцами умерли все ее братья, которых было числом семь. Ну а она — последыш, Ханисой ее звали.

Только увидела Ханиса на воротах прялку с веретеном, не по-хорошему зажглись глаза ее. Ночью взобралась на ворота и поменяла веретено на лук и стрелы. Смотрит наверх и смеется тихо и злобно.

Возвращаются братья издалека. Поистрепалась одежда на них, сапоги разбиты. Дошли до моста, в реке родной помылись, как в бане. Крапивы ранней нарвали — наварим ош-суп сегодня! На ташбашей взглянули серых — дождетесь вы, всех выловим! И отправились через камни-валуны вверх, переулком, по самому пару от чернозема, который поднимается привычно к родному дому.

Видят — на воротах не женские предметы: лук со стрелами висят.

Так и не зашли в дом, не обняли мать и, огорченные, развернулись да тем же путем спустились, крапиву в воду бросили. Плеснули хвостами ташбаши, наделав кругов по сизой воде, дымящей утренним паром.

А мать новорожденной имя дала — Мюльтель. Дочка не по дням, по часам растет. Голубоглазая и черноволосая, стройная и ладненькая, как деревце одинокое в поле желто-зеленом.

Матери — помощница во всем: и в доме приберет, и за скотиной приглядит, и самовар ко времени поставит, и тесто пахучее замесит, и хлеб добрый испечет, и по воду студеную сходит.

Да вот с соседкой Ханисой сдружилась.

Как-то соседка говорит Мюльтель:

— Эх ты, девка деревенская, живешь-живешь, а ума-разума не набралась до сих пор. Неужто не знаешь, что мать твоя тебя обманывает и всего тебе не говорит. Ведь у тебя братья есть, да еще и семеро: один лошадинистее другого, третий лобастее четвертого, пятый хохластее шестого.

— Э, соседка, да откуда братья у меня, да еще семеро? Не белены ли с луга объелась невзначай?

— Не веришь коли — у матери спроси.

Вечерком синим спрашивает тихонько Мюльтель, вынимая душистый хлеб из печи:

— Мама, а мама, верно, что есть у меня братья родные? Если есть — где ходят-скитаются, в дом родной не ворочаются?

Молчит матушка, слово не обронит.

Бежит Мюльтель к соседке:

— Нет у меня никаких братьев, обманула ты меня! Ни одного нет, не то что семерых.

— Раз так, вели-ка матери своей наварить каши пшенной, а пшено-то, пока горячее, ты, не будь дурой простоволосой, наложи-прижми к груди ей, обманщице старой — так она вмиг всю правду тебе о братьях расскажет, ничего не утаит из-за боли.

Побледнела Мюльтель, посерела лицом. Повернулась спиной, а соседка ей вслед слова какие-то нашептывает.

Вбегает Мюльтель, не своя будто, в дом к матери и кричит с порога:

— Мамка, есть хочу! Свари мне живо каши пшенной!

Подивилась немало матушка, но смолчала, принялась кашу варить.

— Нет, не хочу каши твоей пшенной, деревенской. Сколько можно лопать ее, да еще с отрубями.

— А чего же ты хочешь, доченька?

— Хочу… хочу сладкого и нежного, как в детстве, хочу… грудь твою вновь попробовать, вспомнить вкус детства, когда ты меня любила… по-настоящему.

Что делать? Матушка берет ее на руки, как прежде, и к груди привычно приставляет. А та, момент улучив, сует к груди материнской миску с горячей кашей, как велела соседка Ханиса. Нет, не пожалела мать, глаза только спрятала.

— Так есть у меня братья или нет?

Одолела сила грубая матушкину слабость и доброту:

— Есть, есть у тебя братья, семеро их народилось, один здоровеннее другого. Только далече они — нашли, видно, давно себе сестру и домой не ворочаются.

Мюльтель вновь бегом к соседке-злыдне:

— Есть, есть у меня братья, семеро их.

— Говорила тебе. Раз так — надо теперь найти их. Вели-ка матери сладить тебе арбу-ветер, вели, чтоб купила в базарный день кота, пса и петуха, — и оправимся тут же в путь.

Делать нечего — матушка арбу-ветер в путь-дорогу собирает, но животинушек на базаре не торгует, а просит взять своих, со двора.

Вот и мост шаткий проехали, валуны на солнце играют, крапива цепляется за ободья колес. Вынырнули они из черноземного пара, взлетели на холм и пустились красной дорогой, мимо ржаного поля, в долину, что встретила их желтым солнцем и синим небом. Что-то ожидает их впереди?

Едут, песню поют:

 

Легкокрылая арба,

Ты примчи скорей туда,

Где заждались усачи,

Наши братья-силачи.

Пес наш верный,

Лай, чтоб Серый

Нам коня не напугал.

Кот, мяучь на всю округу,

Позови себе подругу

Да мышей не пропускай.

Звонко-тонкий наш петух,

Гребешок чтоб не потух,

Пой, встречай рассветный час,

Разбуди пораньше нас.

Легкокрылая арба,

Мчи ты нас скорей туда,

Где горюют усачи

Без сестренки, силачи.

 

Едут так: колеса не скрипят, мчит арба-ветер легче воздуха, летит, покачиваясь.

Пес-эт лает: ор-ор-ор — волк не подойдет.

Пси-кот мурлычет: мырау-мырау — из кустов повылазили кошки-подруги.

Этеч-петух горло дерет: ки-кри-кук — и солнце даже чуть пораньше встало.

Мчатся, и только тонкая пыль дымится позади и падает искорками на красную дорогу с зеленой каймой. Волны бегут по полю, играют в догонялки. Когда же братья соберутся, чтоб сыграть в прятки во ржи?

Мчатся день, мчатся ночь. Видят: озеро-куль впереди синеет. Остановили арбу-ветер.

— Искупаемся, — предлагает Ханиса.

— Нет, что-то не хочется, да и после бани я.

Дальше едут. Вновь песню поют, а животинушки подпевают:

Легкокрылая арба,

Ты примчи скорей туда,

Где заждались братовья,

Тлянч-Тамака сыновья.

 

Длится день, длится ночь. Петух своим ки-кри-кук всех будит. Видят: снова озеро-куль впереди зеленеет. Соседка вновь купаться зовет. Согласилась Мюльтель на этот раз. Искупались, и говорит ей подруга:

— А кто из нас дольше под водой пробудет?

Мюльтель — под воду. А Ханиса нашептывает что-то, глаза разгорелись не по-доброму. Держится Мюльтель под водой как может. А подруга в то время — на берег, в платье Мюльтель одевается да на арбу садится. Забились животинушки в угол, притихли. Пока нет хозяйки, злыдня песню пытается запеть, арбу тронуть. Да песня не выходит — один хрип да сип, арба тоже ни с места, упрямится. Петух не поет, кот не мяучит, пес не ворчит. Разом выскочили из арбы да к воде зеленой. Вынырнула их хозяйка, видит такой оборот — заплакала. Пришлось ей надеть чужое платье. Тут только и поняла всё Мюльтель. Обманом заманила ее соседка-злыдня в арбу, в путь далекий.

Делать нечего — взяла на руки дрожащих животных и села на задок арбы. Тотчас арба оживилась: завертелись-замелькали колеса ее, зашуршала солома на дне, заскрипели поручни деревянные. Поднялась арба, подхватил ее ветер, очнулись животные — замурлыкали, залаяли, закукарекали.

Летит-свистит арба. Пыль несется позади и ложится звездами на красную дорогу с зеленой каймой… И урман-лес позади. Далеко залетели, в даль неведомую.

Но вот наконец и добрались до братьев. Живут они общим домом. Возвели из бревен толстых, из доброй сосны. Только по-прежнему женской работой заняты: кто тесто месит, кто картошку чистит, кто по воду ходит, кто самоварный дым по двору пускает. Видно, балиш готовят. Увидели арбу, гостьям обрадовались. Смотрят: одна из них в одежде, что только мать сшить могла и узором особым украсить. Признали в ней сестру свою — на руки взяли, в дом бережно внесли, посадили на почетное место, не знают, как еще угодить.

А на другую — Мюльтель — даже толком не взглянули, так у дверей и оставили стоять.

Вечереет. Спать пора. Ханису уложили в горницу, покрывалом задернули кровать — спи, сестренка. Мюльтель легла у самых дверей.

Ночью будят ее, велят лошадей напоить.

Вышла во двор Мюльтель — в арбе ее животинушки: петух кукарекнул чуть слышно, кот мурлыкнул радостно, пес по-доброму заурчал: ор-ор-ор, и мы с тобой к водопою.

Месяц-Луна на небе. Всё видно как днем. Всё в серебряном свете. Повела Мюльтель лошадей к реке, поит их, песню поет:

 

Конь каурый — старшего.

Конь гнедой — второго.

Вороной — у третьего.

Сивый — у четвертого.

В яблоках — у пятого.

Серый — у шестого.

Белый — у седьмого.

Каурого, гнедого

Напою водою чистою.

Вороного, сивого

Серебряной водою.

Серого и в яблоках —

Золотой водою.

Белого — любимого —

Смешанной водою.

 

Поит лошадей. Пьют они охотно, не отрываясь. Кот позади трется у ног, петух на плечо взлетел, потихоньку квохчет, собака песне подвывает.

Светит луна полнощекая, серебро-кумеш сеет по свету.

Смотрит Мюльтель на нее, поет ей песню:

 

Ой, Луна, Луна красавица,

Повернись, взгляни назад,

Видишь ли околицу,

Там ли матушка Зайнаб?

 

Луна смотрит вниз полными глазами, водит щеками по сторонам, отвечает:

 

Вижу матушку твою,

У крыльца маячит,

Прижимает к сердцу ключ,

По тебе всё плачет.

 

Ключ серебряный блестит,

Издалека видно,

Губы шепчут: «Где Мюльтель?

Не увижу, видно».

 

Услышала это Мюльтель, зарыдала. Слезы закапали тяжело в камыши.

Выходит в ночь серебряную младший брат — коней проведать. И слышит он необыкновенные звуки. Вновь раздается плач и песня Мюльтель. Бежит братец в дом братьев будить. Теперь все внемлют жалостной песне.

Каурого, гнедого

Напою водою чистою…

Губы шепчут: «Где Мюльтель?

Не увижу, видно».

 

Послушали братья Мюльтель и просят рассказать про свою беду. Она всё им поведала.

Братья обрадовались несказанно, подхватили ее на руки, понесли в дом. Обманщице подают в собачьей миске ош-суп. Та и ухом не повела, съела да еще и крякнула от удовольствия.

В другую ночь отправляют Ханису поить лошадей.

Подходят лошади к воде — не пьют, лягаются, кусают друг друга. И луны нет на небе.

Тут-то семеро братьев и поняли, кто их сестра, а кто злыдня-обманщица.

Говорят ей:

— Тебе конский хвост дать или молотилку для зерна?

— Как скажете, мне всё равно. И молотилка хороша — из нее зерно есть можно, и хвост неплох, чтобы в чистом поле скакать.

Подивились братья, посадили обманщицу на молотилку, прицепили хвост позади да и дали хорошенького пинка — гуляй себе на просторе.

Возвращаются домой семеро братьев, с ними их сестра. Животные в арбе радостно лают, мяучат, кукарекают. Родина близка. Вот и ржаное поле, красные холмы с ручьями, мост ветхий, речка извилистая с добрыми ташбашами. Поднимаются переулком, вдыхают пар от чернозема — эх, хорошо на родине. Мать плачет, теперь от радости, ключ в руках сжимает.

Поженились вскоре все братья. Сестру холят, матушку поят-кормят, сами живут-поживают — богатеют с каждым днем. Мюльтель по-прежнему за водою к ручью ходит. Пройдет мимо валунов — лягушки радостно ее встречают, ташбаши хвостами плещут, крапива к ногам жмется, остерегается.

Зеленеет всё больше село. Ветвятся его кущи, из которых выглядывают бока голубых минаретов.

Колосится по-прежнему рожь, волнами переливается. Бегают в них дети бородачей-усачей, дети самой Мюльтель.

Не лить больше слез старой Зайнаб, поумнели ее дети.