К 80-летию Союза писателей Удмуртии

 

 

Памяти З.А.Богомоловой

 

 

 

– Что!? И ты встречался с самой Богомоловой?!

– Да! Решил познакомиться, набрался нахальства, позвонил: «У телефона Зоя Алексеевна?» – «Да».

Объяснил, что я молодой пенсионер правоохранительных органов, что давно пишу в различные газеты статьи по делам службы, что печатают их без особых правок. Есть вещи, которые никому не показываю.

– Зоя Алексеевна, прошу, не кладите трубку, прежде выслушайте; хотелось бы узнать, как мои опусы оценит профессионал.

Напросился на встречу.

Семья наша была не чужда литературе. Я вёл дневник, Нина (моя жена) систематически вела записки и выступала в различных коллективах с воспоминаниями о работе в госпитале на фронтах Великой Отечественной войны; после прочтения книги Зои Алексеевны «Как эхо долины родной» собирала книги писателей Удмуртии. У неё образовалась вполне приличная библиотека практически всех удмуртских писателей. В конце своей жизни она подарила её интернату общества слепых (вместе с моей «шахматной» библиотечкой). Стихотворения нашего младшего сына публиковались в студенческом литературном сборнике.

Зою Алексеевну мы знали как литературоведа, воспринимали её как яркую звезду на литературном небосводе России. Поэтому и вырвалось у Нины такое: «С самой Богомоловой?!»

Зоя Алексеевна назначила мне свидание в сквере на улице Коммунаров, напротив Дома радио, где она, вероятно, в эти дни работала или находился её рабочий кабинет, не знаю.

В статной, красивой женщине, вышедшей из Дома радио, одетой в строгий чёрный, с белоснежной косынкой на шее, деловой костюм, отнюдь не скрывающий, а скорее подчёркивающий женственность фигуры, я легко, по фотографиям в книгах, узнал Зою Алексеевну.

Извинившись за то, что отнимаю её рабочее время, я протянул ей несколько листочков рассказа «Черёмуха», который считал на то время лучшим из моих писаний.

Взяла: «Не извиняйтесь за вполне естественное желание пишущего человека. Завтра здесь же встретимся»…

На следующий день, первую нашу довольно длительную (я назвал «ознакомительную») беседу мы провели «на ходу» по пути от Дома радио к Удмуртскому университету, где, как сказала Зоя Алексеевна, она должна быть через некоторое время, которое она может уделить нашей беседе.

Первые слова, которые Зоя Алексеевна произнесла, возвращая мне «Черёмуху», навсегда врезались в мою память как некая оценка и руководство к дальнейшим моим действиям в литературе:

– Есть свой стиль, свой слог, удачно найден образ – черёмуха – и, дальше несколько обескураживающее, учебное, – но это не рассказ, это эссе. Рассказ требует диалога, кроме того, «черёмуха» (образ) должна «выстрелить».

Я об этом «выстреле» думал при написании «Черёмухи» и рискнул вступить в полемику:

– …Так она у меня и «выстрелила»: осыпалась, высохла!

Мою тираду Зоя Алексеевна оставила без ответа, но спросила, где я учился, какое у меня образование.

Я ответил: «В ВЮЗИ, КЮШ, педучилище». Аббревиатуры я расшифровал: Всесоюзный Юридический Заочный Институт, Казанская Юридическая Школа.

– А педучилище вот в этом здании было, – мы как раз проходили угол улицы Коммунаров и Красногеройской. – Здесь располагалось в своё время физкультурное отделение училища.

– А вот ту аллею на бульваре Гоголя мы, студенты физкультурного отделения, в 1949 году засаживали молодыми саженцами американского клёна и назвали Аллеей любви.

Ко времени описываемой встречи (1985 год) аллея повзрослела, благоухала, вполне соответствовала нашему названию и, похоже, продолжала выполнять предназначенную ей нами роль.

Зоя Алексеевна, привычным ей лекторским тоном, посоветовала читать классиков. Я рассказал, что законам литературного сложения нигде не учился, если не считать любви к чтению и детского «писательства» в стенных газетах отзывов о прочитанных в библиотеке книгах (по просьбе библиотекаря).

В зрелом возрасте познакомился с литературным кодексом Куприна.

Зоя Алексеевна посоветовала опыты писания продолжать. Совершенно особенно для меня прозвучало замечание её о том, что «Черёмуха» представляет собою «материал для романа», а это непосредственно отвечало моим тайным помыслам.

– Зоя Алексеевна, можно мне показать Вам ещё кое-что из моих работ?

– Звоните, приносите, встретимся.

Я, конечно, не позволил себе воспользоваться таким неопределённым разрешением.

Короткое творческое общение на некоторое время прервалось – не смел я отрывать её от дел своим дилетантским увлечением. Да и торопился использовать первые пенсионные годы для всех моих увлечений: занимался охотой, рыбалкой, воспитывал собаку, помогал Нине приводить в порядок её записки, переписывался с газетой «Охотник и рыболов Поволжья и Урала», писал для газеты небольшие рассказы, печатался, в общем, «дорвался до пенсии». Инициативы к встречам с Зоей Алексеевной я более не проявлял, ей они, вполне естественно, были не нужны. Возобновились они лишь в 2008 году, когда и перешли в высоко ценимую мной дружбу…

Ещё с момента нашего с Ниной знакомства у меня в голове зародилась и бродила мысль о книге, в которой я предполагал описать военный период жизни моей жены, моё военное детство, наш бурный роман. Не поддерживая, точнее, не акцентируя моё внимание на книге, Нина не мешала мне писать и публиковать рассказы в периодической печати, более того, просто требовала написать о нашей единственной совместной охоте (результатом явился рассказ «Инеевское озеро»).

Случай изменил направление моих мыслей о романе. Известный историк и писатель Степан Парфёнович Зубарев, собирая материал об удмуртской поэтессе Ашальчи Оки и её работе в период Великой Отечественной войны врачём в полевом хирургическом госпитале, по архивным данным вышел на её однополчан, в том числе на Нину, и попросил их написать свои воспоминания о Лине Григорьевне Векшиной (Ашальчи-Оки)…

«Гуртом легче и батьку бить» – говорит украинская пословица. Собрались однополчанки,  повспоминали, поспорили, обсудили (мне довелось участвовать в этой, во всех отношениях, горячей встрече), написали каждая своё и передали материалы писателю.

Нина увлеклась писанием. По моему настоянию добавила воспоминания о детстве, учёбе, участии в финской компании. У неё, как у хорошей рассказчицы, и память отличная. Я помогал ей, так как с первых дней совместной жизни память сердца хранила её рассказы об эпизодах, иногда уже забытых ею. Опубликовать их Нина по своей скромности не решалась, но разрешила мне после её смерти, случись она раньше моей, делать с ними (записками) всё, что угодно.

Так вместо романа получились биографические записки «Тетрадь Нины». Однако, некоторые журналы, к которым я обратился, в публикации отказали.

Я впал в отчаянье: пропадают без пользы наши с Ниной труды. Выручил нас с Ниной (точнее меня, как инициатора публикации) человек, которому я безмерно благодарен – Л.И. Роднов. Будучи знаком с редактором Красноярского журнала «День и Ночь» он, как мне думается, показал тетрадь его сотрудникам. Они просмотрели рукопись и нашли возможным опубликовать её в электроном виде. В результате «Тетрадь Нины» зажила общественной жизнью. Воспользовались «Тетрадью…» и издатели книги «Сарапул: эпоха Великой Отечественной», поместив на её страницах воспоминания моей жены о работе в эвакогоспитале во время финской компании и формировании полевого госпиталя в июне 1941 года. Мне стало известно, что «Тетрадь Нины» используется библиотечными работниками в обсуждениях темы Великой Отечественной войны, в частности, о военных медиках. Размещённая на страницах «Журнального зала» в интернете, «Тетрадь Нины» получила положительные отзывы его посетителей.

Убедившись, что не ошибся в общественной значимости «Тетради…», полагая, что пришло время серьёзной её публикации и чтобы определиться в её художественных особенностях, я вновь обратился к Зое Алексеевне. Созвонился, получил согласие и приглашение на беседу. Так началось непродолжительное (в связи с её кончиной), но результативное (для меня) наше творческое общение.

Зная (по прежним посещениям), что Зоя Алексеевна обязательно «соберёт чаёк», я «вооружился» коробкой конфет, за что получил мягкое замечание.

Прочитав моё предисловие к компьютерной распечатке «Тетради Нины», Зоя Алексеевна спросила: «Ваша жена действительно служила с Ашальчи-Оки и пишет об этом?»

– И не только пишет. Она систематически выступает с этой темой, в частности, перед коллективами общества слабовидящих.

– Пусть она напишет об этом поподробнее (Нина была ещё жива).

– Об этом есть глава в «Тетради…», но есть и отдельные записки, я их принесу.

Очерк был практически готов, и с небольшими поправками Зоя Алексеевна поместила его под заглавием «Доктор Векшина» в журнале «Италмас». Сказала также, что «Тетрадь Нины» будем печатать в журнале, возможно с продолжениями, так как в её тексте, довольно объёмном, есть эпизоды из почти всех периодов войны. Так началось сотрудничество нашей семьи с этим журналом. Небесталанным назвала Зоя Алексеевна моего сына, прочитав его стихотворения, два из которых нашли себе место на страницах журнала. Нина к тому времени уже тяжело болела, из дома не выходила, и я был единственным связующим звеном этого сотрудничества.

На мою мысль об издании книги с «Тетрадью Нины» Зоя Алексеевна отозвалась положительно. Рекомендовала поместить в книге и «Тетрадь Бориса», которую я ей тоже показал. Кстати, мной она была названа «Тетрадь Бори» (по созвучию с «Тетрадью Нины»). Зоя Алексеевна предложила «Бориса».

– Почему Бори? – спросила она недоуменно, и я сразу понял нелепость «Бори».

Так она и пошла в печать. Не возражала она и о включении в книгу некоторых моих рассказов, которые ей понравились.

Этой беседой, я считаю, Зоя Алексеевна благословила меня на издание книги. Кроме того, она предложила приносить ей материал – мои работы. Началось их обсуждение. Без излишней скромности скажу: каких-то правок, изменений в тексты не вносилось, принимались они в моей редакции. О моём желании писать роман сказала: «Не превратилось бы это у вас в идею фикс», что, кажется, и случилось: даже сейчас эта идея крутится у меня в голове (а сколько мне времени отпущено – один бог знает). Наверное, ещё и потому, что в одной из бесед о моих задумках, планах, Зоя Алексеевна, видя мои мучения по тематике, сказала: «Пишите о ней, о Нине»…

До сей поры в моих ушах звучит фраза Зои Алексеевны: «Пишите. Вы хорошо пишете».

В июне 2008 года Нина ушла из жизни. Оставшись один после стресса, я впал в депрессию, с которой боролся с помощью добрых людей и различными, в том числе известными народными средствами, однако обработку наших записок не бросал и с материалами посещал Зою Алексеевну. Она поняла мою боль и, стараясь помочь её перенести, втягивала меня в работу: по-дружески, но просто категорически требуя от меня «материалы».

За предложение дружбы я принял её укоризненное: «Да что вы всё ссылаетесь на неготовность материалов. Приходите просто «на чаёк». Однако, строго-настрого запретила приносить конфеты и даже торт. На моё шутливое: «Да я к этому с детства привык – девчонки в наше время выговаривали нам: «без пряников не заигрывай» – рассмеялась. Но с конфет я перешёл на цветы, и когда Зоя Алексеевна с удовольствием отметила: «как это романтично» (я в её отсутствие пристроил довольно большой букет в дверную ручку её квартиры), уже не слушал никаких (откровенно слабых) возражений. Цветы она любила.

Зоя Алексеевна вводила меня в литературную среду, приглашала в «гостиную Богомоловой», где я имел возможность знакомиться с литераторами. Как мне казалось, в беседах она выясняла мои познания в литературе. Однажды спросила, как я отношусь к творчеству Бондарева; сказал, что восхищён его смелым, откровенным «Бермудским треугольником», который прочитал в интернете.

– А я ещё не нашла этой книги.

– Так я Вам завтра же скачаю и распечатаю.

Утром звоню: «Книга готова». – «А я ухожу на совещание к Егору Егоровичу Загребину, если удобно, принесите туда».

Пришёл вовремя. Из группы, вышедшей из кабинета в приёмную, отделилась Зоя Алексеевна. Быстрым, но плавным шагом (развивающееся чёрное платье, отставая на ходу, делало походку летящей) подошла, обрадованно взяла файл с книгой, неожиданно благодарно чмокнула в щёку. Я почувствовал смущение («всенародно!»), а для неё это было так естественно!

Однажды, в сентябре 2008 года, я оказался у неё в квартире (по её приглашению) в момент работы редколлегии. Обсуждался выпуск очередного номера журнала «Италмас». Зоя Алексеевна представила меня своим коллегам как «молодого» автора.

Всё это, вероятно, была годами отработанная система работы с начинающими авторами, но подавалась и воспринималась она с настолько дружественными чувствами, что какого-то противостояния «ученик – учитель» абсолютно не ощущалось, хотя Зоя Алексеевна по существу своему была «Учителем», по уровню примерно «Учителя» в понятиях восточных единоборств, где «учитель» равен Богу…

Кроме того, ей, как мне показалось, требовалось просто общение с человеком, умеющим слушать откровения собеседника. Так часто бывает – известный человек, окруженный почитателями, фактически остаётся одиноким, ему не с кем поделиться, нет собеседника, с которым можно пооткровенничать.

…В дальнейшем я понял, что квартира Зои Алексеевны является её рабочим кабинетом как для нее, так и для всех окружающих её литераторов; в любое время дня телефонные звонки постоянно и часто прерывали наши беседы. Беседы же вначале проходили в «официальном кабинете», как я для себя назвал самую большую комнату квартиры, стены которой, не оставляя свободного места, были увешаны художественными картинами, фотографиями, гравюрами. Усматривалось уважение хозяйки к запечатлённым на фотографиях лицам, любовь к родственникам. Комнате не дали превратиться в музей цветы, в том числе громадный куст розы, растущей в кадке, занимая своей кроной чуть ли не треть всего объёма комнаты, почти закрывая дверь на балкон (только там мне разрешалось покурить, когда Зоя Алексеевна, видя мучения курильщика, позволила мне баловаться этой привычкой). Проходя на балкон, я старался не поломать ветки, бережно их раздвигал. Цветы создавали особый уют, странно соединяя интерьер городской квартиры (напомню – «кабинет») с уголком какого-то небольшого «зимнего сада». Книги, книги и книги в громадном шкафу-стеллаже, нашедшем себе место среди картин (или наоборот: картины нашли себе место рядом с книгами). У одной секции этого шкафа сломался магнитный замок. Я вызвался его починить. К моему стыду, безуспешно (без инструмента и вошь не убьёшь, а инструмент, прихваченный мной у соседа, оказался неисправным). Кто-то отремонтировал замок уже без меня, пришлось, кажется, вызывать специалиста, мне же пришлось отшутиться: «Суждены мне благие порывы…». Оценив шутку, Зоя Алексеевна снисходительно отнеслась к моему «мастерству»; стол с обширной столешницей, во время работы заваленный в нужном порядке рукописями, книгами, по мере необходимости украшался гастрономическими изысками. Всё это непостижимым образом соответствовало, дополняло образ хозяйки – литератора, общественного деятеля, светлого человека, красивой женщины, хлебосольной и приветливой хозяйки.

Наши беседы постепенно перешли в дружеские чаепития на кухне, из обсуждений моих материалов во взаимные рассказы о личной жизни. Написал «о личной»… Наверное, не так: не было у Зои Алексеевны «водораздела», межи, границы между личной, общественной и литературной жизнями. Одинаково естественными были её воспоминания, рассказы о встречах с великими литераторами, работе в Союзе писателей России и рассказы о себе. Но особо душевными звучали в её устах рассказы о детстве, близких родственниках, внуках. «Сама удивляюсь, – говорила она, – никогда не думала, что смогу писать для детей или о детях». И я понимал, что нелегко переключаться с серьёзных жанров: лекций, анализа «взрослой» литературы на детскую литературу, но и это у Зои Алексеевны получалось отлично, как всё, что выходило из-под её пера. Говоря о «детской теме», она, вспоминая своё детство, как-то сказала, что родные звали её Зоюшкой. Я, конечно, не пользовался этим именем в обращении с Зоей Алексеевной. Про себя же иногда думал о ней, как о ребёнке или девочке, ибо ей, как, наверное, не многим взрослым, которым общество обычно дружелюбно и присваивает достойное звание «большой ребёнок», подходило это. При общем впечатлении человека с сильным характером, в ней можно было уловить подобные наивные «детские» нотки… Например, она с достаточной долей самоиронии («Зоюшка, Зоюшка») рассказывала о своём патриотическом порыве – просьбе отправить её на фронт.

– Секретарь райкома комсомола (кажется, она называла его Алёшей) накричал на меня: «Девчонка, думаешь я не просился на фронт, а кто будет здесь работать, тебе доверили учить детей, отцы которых на фронте, а ты – на фронт».

Подобные эпизоды Зоя Алексеевна вряд ли указывала в официальных документах биографии, а если и писала, то наверняка отождествляла себя в целом с молодежью: «все мы были патриотами, стремились на фронт», то есть, являясь неординарной личностью, сознавая свою неординарность, стесняясь своей духовной высоты, пыталась не выделяться из массы. То же самое происходило и с внешностью. Рассказывая о приглашении её киношниками сниматься в фильме «Тихий Дон», она наивно подчеркнуто настаивала, что «им нужен был тип казачки», скромно умалчивая (Зоюшка!), что киношников в первую очередь привлекла её яркая внешность, необыкновенная красота, какой наградил её господь с девичества и на всю жизнь. Она, конечно, сознавала свою красоту, гордо несла её по жизни, но говорить о ней не могла.

Как-то я провожал её с торжеств, проходивших на центральной площади. На улице Пушкинской встретился мой мало знакомый коллега. Здороваясь, он произнёс: «С дочкой гуляешь, Борис Александрович?» Ошибиться он был вправе: оба мы были в чёрных пальто, шляпах, оба в белых шарфиках. Нас вполне можно было принять за супружескую или, во всяком случае, за родственную пару. Зоя Алексеевна по-праздничному была особенно хороша, и это обращение ей откровенно польстило. Когда мы двинулись дальше, она сказала: «Некоторые друзья говорят, что я, для моих лет, хорошо выгляжу и думают, что этим они делают мне приятное». (Зоюшка!) Я ответил: «Зоя Алексеевна, мой знакомый без всяких задних мыслей искренне высказал своё впечатление, я с ним абсолютно согласен и доволен этой его приятной ошибкой». В мимолётном коротком взгляде её в мою сторону я уловил миг благодарности или, может быть, удовлетворения эпизодом… Человек, тем более женщина, многолик, внешность его также меняется в соответствии с обстановкой, одеждой, настроением. Я «поймал» на фото своим мобильником Зою Алексеевну в домашней обстановке, в коридоре, когда она меня провожала, говорила, наверное, какие-то будничные слова, а скорее всего, слушала мои – подобные, в накинутом на плечи бордовом, лёгком полушалке она – вся внимание, в контакте с собеседником и в то же время, что-то в её лике величественное от повседневной «гранд дамы» и мудрое от великой труженицы мне напомнило царицу Екатерину (не помню каким художником написанную), а её руки, сложенные на животе, напоминали руки уставшей после трудного рабочего дня женщины-работницы (есть такая картина, кажется, «Делегатка»). Фотография, хотя по исполнению далека от совершенства, была принята благосклонно, а я её храню как реликвию.

По-моему, да и не только по-моему – многие отмечали неспособность Зои Алексеевны говорить о людях что-нибудь плохое… Критические замечания она умела облекать в удобовоспринимаемую форму. Так в оценке творчества Л.Роднова сказала (дословно): «Несомненно, талантлив, но нельзя же так писать о коллегах».

Своих коллег она нежно называла по имени «Наташенька» или по имени-отчеству, всегда добавляя положительное «умница», «умник». В то же время она была серьёзно строга, даже жестка при оценке отступлений оппонентов в ключевых вопросах литературы и жизни… Думается, сочетание этих качеств и сделало из неё литературного критика особой высшей пробы. Сама же она тяжело переживала (Зоюшка!) какие-то несправедливости в отношении себя. Не жаловалась (по-моему, не умела она жаловаться, плакаться), но поделилась как-то она со мной подобным настроением. Как я понял, результатом конфликта могла стать судьба журнала «Италмас», или, во всяком случае, судьба его направления. Я был поражён: у кого могла «подняться рука»?! А ларчик просто открывался. Некие силы из окружения журнала, имеющие определённый авторитет, как сказала Зоя Алексеевна, стали вмешиваться в редакторскую работу. Не нравится им подбор авторов – «всё у вас одни и те же лица». «Какая-то семейственность, намёки на возможность отстранения меня от работы, да разве можно меня отстранить от журнала!?» Обида была конкретной. Она доверяла этим людям и сейчас поняла свою наивность (Зоюшка, Зоюшка!)

…Чтобы помочь ей сохранить душевное равновесие, а также отношения с этими людьми (несмотря на её сильный характер, мне показалось, в этом была необходимость, тем более, что я почувствовал своё невольное участие в этом событии, а именно: в трёх номерах подряд «звучала» моя фамилия: «Доктор Векшина», «Послесловие» и два стихотворения Андрея) я развёл полушуткой, полу­всерьёз целую «философию о компромиссах», выводом которой стало – «компромисс – это камень за пазухой, но не фига в кармане. Из фиги кроме злости ничего не выйдет, но камень, извлечённый в нужное время из-за пазухи, можно использовать самым различным образом: или ударить, или заложить в фундамент новых отношений с оппонентом». Зою Алексеевну развеселила моя «философия». И кажется, она в этой ситуации пошла на компромисс.

…В память о дружеском общении с Зоей Алексеевной у меня хранится несколько подаренных ею книг, на одной из которых («Всюду жизнь») бесценный для меня автограф: «Дорогому Борису Александровичу, неожиданно возникшему из «прекрасного далёко» и ставшему добрым другом на добрую память книгу, в которой частица моей судьбы! Счастья Вам и творческих свершений! Сердечно – автор З. Богомолова. 26.02.2008 г.» Читая этот автограф, мы с Ниной тоже вспоминали своё «прекрасное далёко».

В мои тяжкие дни Зоя Алексеевна, как настоящий друг, поддержкой моего творчества (я назвал это трудотерапией) помогала мне справиться с депрессией наряду с моими врачами, моими сыновьями и внуками.

Уход Зои Алексеевны из жизни явился для меня утратой мудрого друга и наставника. Память о ней, как о человеке, в котором, по-чеховскому определению, «всё прекрасно», я сохраню на всю жизнь.

 

14.09.2013 г.

Ижевск