ТЕТРАДЬ НИНЫ

Предисловие

 

Работу над этими записями Нина Григорьевна Шеланова начала по инициативе писателя, военного историка Степана Парфёновича Зубарева, который собирал материал об удмуртской поэтессе Ашальчи Оки, об её участии в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг., когда она служила военным врачом в полевом подвижном госпитале.

По архивным материалам Степан Парфёнович установил её коллег однополчан, работников госпиталя, и обратился к Нине Григорьевне с просьбой написать свои воспоминания. Она выполнила эту просьбу и передала записи Степану Парфёновичу. Я, считая эти записи общественно значимыми, неоднократно предлагал Нине Григорьевне опубликовать их отдельной книгой. По своей скромности она не соглашалась со мной, говоря: «При моей жизни я этого делать не буду, а без меня делайте всё что угодно».

Наконец она решилась хотя бы подготовить воспоминания к печати, что я сейчас и делаю, являясь, по её же словам, соавтором этих тетрадей. За такую оценку моего скромного участия в создании этого, не боюсь показаться нескромным, труда – я своей жене Нине Григорьевне очень и очень благодарен.

Для более удобного восприятия я разделил большой текст на части, каждая из которых представляет собою рассказ о чём-то обособленном, каждый раз дополняя общее целое.

 

Борис Шеланов

 

Посвящаю любимому мужу Борису Александровичу, помощнику и соавтору, с которым при написании «Тетради» мы вместе пережили моё детство, юность, страшные 1941-1945 гг. и около шестидесяти лет семейного счастья.

Нина Шеланова

 

 «…То, что сделано советской медициной в годы минувшей войны, по всей справедливости может быть названо подвигом. Для нас, ветеранов Великой Отечественной войны, образ военного медика останется образцом мужества и самоотверженности».

Маршал Советского Союза,

дважды Герой Советского Союза

И.Х. Баграмян.

 

ДЕТСТВО. ЮНОСТЬ

 

Я родилась в селе Булай 2-го февраля 1921 года. Но в паспорте указана дата 16 декабря и год 1919-й. После окончания семи классов я решила ехать в город на учёбу, а для этого надо было получить паспорт. Отец отправился в райцентр в бюро ЗАГС. Однако там не оказалось никаких документов. Ему объяснили, что всё сгорело. В общем, принёс отец из сельского совета метрику вот с такими данными.

Село Булай находится в семи километрах от Нылги. Стоит оно на весёлом месте. С одной стороны большая гора, с другой – ровное поле до следующей деревни Павлово, с запада – лес и поля. Между большой длинной улицей и слободой протекали две речки: Сухая Видзя и Парсьгуртка, которые в центре деревни соединялись в одно русло. Речка Сухая Видзя протекала в нашем конце; весной, в разлив, она заливала огороды.

Село с большим приходом, то есть приходили в церковь люди из многих в округе деревень. Два раза в году в селе проходили базарные дни. На площади около церкви устанавливались ларьки с товаром. Иные свой товар просто раскладывали около телег на траву. Разноцветный материал, ленты, ярко разукрашенные гончарные изделия: горшочки, чашки, петушки. Большие груды лаптей – русских, удмуртских. Русские лапти глубокие, с мочальными верёвками; удмуртские – мелкие, узконосые, с яркими шерстяными верёвками. Сколько же было поделок! Из бересты лукошки, туески, бураки для воды, кваса; пестери, сплетённые из лыка.

Зимой мы учились. Это было нашей главной обязанностью. А летом нас привлекали к ведению хозяйства. Первый и второй класс я окончила в Булае, третий и четвёртый – в Кыйлуде, куда отец был направлен председателем промартели. Кто-то из нас жил в общежитии, кто-то – на частных квартирах. Распоряжались своим временем сами. Готовили пищу тоже сами. Носили из дома молоко, сало, хлеб, картофель. Учебник был один на три-четыре человека, тетрадей не было, писали – кто на чём, находили старые книги и писали между строк.

В 1936 году приехали с мамой в Старый Мултан для моего поступления в педучилище, но маме село не понравилось и она меня не оставила. Год работала в колхозе. В 1937 году приехала с подругой в Ижевск. Сдали экзамены на педрабфак, но после организационного собрания что-то нам вдруг не понравилось, мы забрали документы и без экзаменов поступили в двухгодичную школу медицинских сестёр. Жили на частной квартире.

Первый год учиться было очень трудно, еле справлялась с материалом. Особенно не давался русский язык. Но на втором курсе ввели специальные предметы – тут я была на высоте, стала получать повышенную стипендию. Окончила школу с хорошими и отличными оценками.

После окончания школы меня направили работать в Можгу. Родители уже жили там. Казалось и жизнь, и работа наладились, но всё омрачалось разговорами о скорой войне.

 

 

ФИНСКАЯ КАМПАНИЯ

 

В конце 1939 года меня направили в райвоенкомат для работы в призывной комиссии. Таким образом, мы, медсёстры, жили заботами этой войны и были готовы принять в ней более активное участие.

22 января 1940 года я обратилась с просьбой в райвоенкомат взять меня в армию. Мне сразу же дали повестку для оформления расчёта. Я сбегала домой за вещами, вернулась. В военкомате нам дали лошадь, и мы, несколько человек, ездили по домам, где жили служащие администрации, поднимали их с постелей, оформляли документы, получали трудовые книжки. Маме я показала повестку о призыве, но она не поверила в мобилизацию и материнским сердцем поняла, что я пошла в армию добровольно.

В эту же ночь нас посадили в товарные вагоны. Куда нас повезли, мы не знали. На станции Агрыз к составу прицепили ещё несколько вагонов с людьми. Были среди них пьяные, спорили. Мы, девчонки, сгрудились в один угол.

Состав пришёл в Сарапул, где сформировали эвакогоспиталь. Начальником госпиталя был назначен Николай Фёдорович Рупасов, комиссаром – старший политрук Данилов. Жили мы на казарменном положении. Госпиталь развернули в школе. Я работала палатной медсестрой. Раненые поступали в основном уже прооперированные. Много было с обморожениями. Им делали общие тёплые ванны, а потом обширный массаж, после которого у медсестёр уже в казарме не сжимались пальцы.

После заключения мира с Финляндией 12 марта 1940 года, мы, ещё до мая лечили раненых. Потом госпиталь расформировали. За хорошую работу я получила денежное вознаграждение от Минздрава СССР – четыреста рублей. По возвращении в Можгу поступила на работу в больницу медсестрой, а уже через месяц была назначена старшей медсестрой хирургического отделения.

 

 

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

 

22 июня 1941 года, в воскресение, в Можге проводился праздник «Сабантуй». Я по распоряжению главного врача, с санитарной сумкой на боку дежурила в парке культуры и отдыха.

В двенадцать часов дня по радио передали речь В.М.Молотова о бомбардировках советских городов и начале войны. Веселье стихло. Кто-то заплакал. Аттракционы продолжали работать, но постепенно парк опустел. Я пришла домой часов в десять вечера, на подоконнике лежала повестка.

23-го пришла в больницу, получила расчёт. Там остались лишь пожилые врачи да студенты четвёртого курса, проходившие у нас практику.

24-го прошли медкомиссию в РВК, получили инструктаж, что брать с собой.

25-го июня нас провожало всё население города.

Громадная колонна мобилизованных, под оркестр, прошла по центральным улицам к железнодорожному вокзалу. Провожающие заполнили тротуары, стояли около домов, многие плакали. Меня провожали отец и мама. Мама тоже плакала, она уже тогда была больна.

Погрузились в товарные вагоны, поехали в Сарапул. Там нас разместили в одной из школ. Срочно формировали медицинские соединения.

26-го июня было построение, на котором каждая отдельная команда получала номера. Наша – получила номер военной части: хирургический полевой подвижной госпиталь № 571. Началась упорная интенсивная учёба: строевая и медицинская подготовка. Муштровали здорово. Таскали носилки с «ранеными» по грязи. Потом себя не узнавали. Первые дни было очень неудобно на каблуках. Мы их поотрубали топором. На следующий день идём в строю, а подошвы хлюп, хлюп.

В городе много эвакуированных. На площади перед зданием горисполкома толпы народа из западных районов страны, с детьми, семьями, без вещей, без продуктов. Многие в дороге потеряли близких. Меня всё это страшно потрясло. Чувствуем, что нас скоро отправят на фронт. Я продала все вещи, которые брала с собой. Купила сахару, пряников, конфет, чтобы по пути, на станции Сюгинской, передать маме.

10 июля выехали на фронт. Перед станциями запрещали открывать двери вагонов. Но перед Можгой мы зашумели, требуя открыть – открыли. Вечером проезжали Можгу, а там уже нас ждут. На перроне толпа народа. Не выходя из вагона, я высунулась по пояс в окно да как закричу: «Мама! Мама!» и тут же услышала её голос. Я отдала ей гостинцы; она всё плакала, гладила меня по голове. Чувствовала, наверное, что видимся в последний раз. Эшелон стоял недолго. Распрощались, и мы поехали на фронт. Я маму больше не видела, она умерла 16 сентября 1943 года, а в октябре умерла бабушка.

В пути мы видели следы вражеских бомбардировок. Пытались бомбить наш эшелон, но нам везло. Около Великих Лук нам сказали, что впереди, в лесу, немецкий десант. Мы высадились из вагонов – и на машины. Остановились в лесу; пролетает наш самолёт – посыпал нас песком, значит мы плохо замаскировались. Ночью стоим в карауле, темно, ничего не видно, слышны взрывы, канонада.

Едем в направлении города Ржев. Пробираемся очень медленно, так как по всем дорогам идут, едут беженцы. Всюду крики, плач. То и дело налетают вражеские самолёты. Мы кубарем катимся с машин в рожь, кто не успел, падает в кювет, голова сама, не удержишь, втягивается в плечи. Встаём возбуждённые, смущаемся друг друга. Добрались до Ржева. Разместились в школе, на полу в классах легли спать. У меня очередной приступ аппендицита. Меня уложили на перине в каком-то саду, где я впервые увидела садовую землянику – викторию. Затем увезли в городскую больницу. Всю ночь враг бомбил город. Лежачих больных уносили на носилках в подвал, ходячие добирались сами. Так прошла ночь. Врачей нет. Меня смотрел практикант, сказал, что будет решать со мной утром. Я спустилась в гардероб, взяла свои вещи, оделась и пошла искать своих. Иду по улице, на дороге кирпичи, доски, стёкла, пыль, дым, и в таком хаосе слышу своё имя. Смотрю, на дороге стоит полуторка, а из кабины высунулась голова хирурга из нашего эшелона. Счастливая случайная встреча. От него я узнала, что все госпитали уже уехали. Он взял меня с собой на станцию Старая Торопа. Приехала, увидела своих, обрадовалась, а они говорят, что за мной уже послали почтальона.

 

 

КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ

 

В Старой Торопе я стала свидетелем расстрела изменника. Нас строем привели к месту, где уже собрался личный состав нескольких госпиталей и воинских частей. Генерал из военного трибунала зачитал приговор, сущность которого я не запомнила, но врезались в память слова «за измену Родине приговорить к расстрелу». Осуждённый – молодой солдат после приговора упал на колени, просил прощения, плакал. Его подвели к уже выкопанной яме и расстреляли. На нас очень подействовал этот случай. Трудно даже описать наше состояние…

Через несколько дней прибыли в город Торопец. Перегружаясь на машины и следуя по городу, планируем, как будем развёртываться, как будем принимать раненых. Город горит, кругом дым. Подъезжаем к месту назначения – школе, а там полон двор раненых: в коридорах, классах – сидят, лежат. Кругом стон, брань, возмущение. Оказывается, это бойцы, вышедшие из окружения. Их направили к месту расположения госпиталя, когда мы были в пути. Раненых, больных, истощённых было более двухсот человек.

В этот же день с поля боя приняли ещё около трёхсот человек. И вот началось, приняли, называется, раненых. Чему учились, как, что развёртывать в первую очередь, кто, что начнёт делать – всё, казалось, полетело к чёрту! Стали маскировать окна; старшие сёстры пошли считать по «головам» раненых для организации кормления. Врачи стали их сортировать. Одних в операционную, других в перевязочную или в эвакуацию.

Хирург Б.Н. Мультановский срочно делает перестановку кадров. Алевтину К. и меня назначает старшими операционными сёстрами. И сразу первое задание: развернуть операционную на три стола и перевязочную на двенадцать мест. Нужно было приступать к обработке и операциям. Вот тут мы почувствовали войну по-настоящему. Приступили к операции. Первую я запомнила на всю жизнь.

Борис Николаевич просит подать инструмент, называет его, я подаю и до боли сжимаю зубы, всё надо запомнить, что вижу, запомнить названия инструментов (хотя по мирной жизни кое-что знала), запомнить ход операции, а тут ещё непредвиденное. Прибежал санитар и говорит, что льёт в автоклав воду, а её не видно. Оказывается, он лил воду прямо на мешки с перевязочным материалом. Мы чуть не зарыдали. Я в операционной у стола, Алевтина следит за стерилизацией инструмента и перевязочного материала. Через некоторое время меняемся. Это и было отдыхом. Никто не уходил, пока от усталости не падали и не засыпали прямо на месте работы, стоя. Смешались день и ночь; их определяли только тогда, когда санитары откроют окно (уберут светомаскировку), появится дневной свет и в операционной гасятся светильники – плошки с салом и фитилём.

 

3 августа 1941 года на станцию Торопец налетели два вражеских бомбардировщика. В это время туда прибыл эшелон с боеприпасами. Госпитали, находящиеся в городе, погрузили раненых в эшелон для эвакуации в тыл. Они не успели уйти со станции, когда налетели вражеские самолеты и началась бомбёжка. Сёстры, санитары с носилками, шофера с машинами кинулись спасать людей. Бежим к составу, а там рвутся бомбы, всё летит в воздух; вагоны, цистерны взлетают высоко в небо и в воздухе взрываются. Вокруг железнодорожного полотна на большой площади всё горит. Видишь, лежит раненый с шиной или гипсовой повязкой на ноге, хватаешь его под руку, на плечо и тащишь его подальше от огня, и снова в огонь, в дым, в вагоны. Вытаскиваешь раненых. На носилках, на себе. Куда тащить – определить невозможно. Дальше от огня, на чистое место, к машине, а самолёты на бреющем полёте поливают всё это пулемётным огнём. Кто сколько вынес раненых, мы не считали.

Госпиталь снова забили ранеными, и вновь двое суток никто из врачей, медсестёр не присел передохнуть. После этой бомбёжки мы потеряли медицинскую сестру Анну Глущенко. Я её хорошо знала. Так вот, когда побежали спасать раненых, она подбежала к начальнику, спросила его, где взять носилки, а он взбесился: «Ах, ты не знаешь, где взять носилки?» – и за наган. Хорошо, рядом с ним стоял комиссар Цинман. Это был сердечный человек. Так вот, он успел схватить начальника за руку. Когда всё это прошло, Анны нигде не было. В минуту передышки мы на её постели обнаружили записку: «Я ушла на передовую, – или голова в кустах или грудь в крестах». Переживали её потерю здорово. Она была воспитанницей Сарапульского детдома.

В небольшое затишье в госпитале построение. Командование объявило благодарность всем участвовавшим в работе на станции. Одному бойцу, тяжело раненному в брюшную полость, требовалось немедленное переливание крови. У всех работников кровь уже была взята, консервированной ещё не поступало, и Б.Н. Мультановский приказал взять у него 500 мл. крови, после чего продолжал оперировать этого раненного и ещё шутил при этом: «Легче стало работать». Раненый выжил и через несколько дней был отправлен в тыл. Это был первый случай переливания крови от хирурга прямо у стола. Позднее в госпитале организовали донорство среди медперсонала. Продолжали работать. Раненых полно, работаем в том же режиме, не думая о сне и еде. Вдруг из полевого эвакопункта связной привозит приказ о срочной передислокации. Оказывается, в связи с отступлением наших войск, все госпитали из Торопца уехали, а нам всё ещё не было приказа. Начали эвакуировать раненых – ходячих колонной в сопровождении медсестры, а лежачих не транспортабельных на машинах отправили в город Андреаполь. В лесу остановились. Простояли несколько дней. Здесь впервые увидели немецкие листовки с призывом сдаваться, с обещанием всяких благ. Получили приказ двигаться.

 

Примерно в сентябре 1941 года мы развернули госпиталь в селе Селижарово Калининской области. Самое тяжёлое время – 1941-1942 годы. Враг под Москвой. Работаем с противогазами на боку (и газовые атаки не исключались). Наш Калининский фронт отступает. Много раненых, ещё больше, чем в Торопце, так как поступали со всех сторон: из медико-санитарного батальона, из полковых медицинских пунктов соседних армий, без медицинских карточек. Раненые поступали со всевозможными ранениями: в живот, грудь, голову, конечности. Стоишь у стола с инструментами. На один стол хирургу подаёшь инструменты для операции на кишечнике или желудке, на другой стол хирург просит инструмент для резекции, рассечения рёбер. Так же в перевязочной: обрабатываешь раненых в живот, и тут же на других столах ампутируют конечности, на третьих перевязывают голову, и так далее. Стол с инструментами накрываем длиной три метра. Сколько раз приходилось стоя у стола засыпать – вздрогнешь, придёшь в себя. Как только не падали!.. Приёмо-сортировочное отделение загружено полностью. Если начальник сортировки начинает отказывать в приёме раненых, шофёр тут же угрожает, что выгрузит их прямо на землю и уедет. Их тоже надо понять – машины то с передовой, идут за боеприпасами, а специальных санитарных машин не было.

В Селижарово глубокой осенью стояли в лесу. Одна из наших девчонок, не помню теперь кто, стояла в карауле. Молодой старшина, после ранения, говорит: «Пойду, напугаю». Залез в кусты и начал рычать. Часовая услышала и: «Стой! Кто идёт?» А он всё равно идёт в темноте и рычит. Она сделала выстрел в воздух, второй – в него. Надо же, пуля попала прямо ему в рот. Конечно, наповал. Расследование признало действия часового правильными. Старшину похоронили. Плакали все. Горе было великое.

В декабре 1941 года госпиталь стоял в городе Кувшиново. Обстановка была по-прежнему тяжёлой. Однажды фашистские лётчики сбросили листовки, предупредили, чтобы медицинские учреждения вывесили белые полотнища с красными крестами. Мы это сделали. А потом, что началось! Прилетели самолёты, бомбили Кувшиново и гражданское население, и госпитали. Мы это полотнище сорвали.

Вновь большое поступление раненых. Крови не хватало, хотя к этому времени снабжение консервированной кровью было уже налажено. Брали у всех работников, не соблюдая интервалов между взятиями.

Однажды вечером у меня начался приступ аппендицита. На этот раз меня тут же прооперировали, а через неделю я уже стояла у операционного стола. В Кувшиново 5 декабря 1941 года на торжественном собрании были объявлены благодарности от командования, в том числе и мне.

Помню, я сдала кровь для пожилого солдата, хлебороба с Украины. У него ампутировали ногу, и он очень переживал. Зашла я к нему на другой день, села около него, спрашиваю, как он себя чувствует. Он улыбается и говорит: «От дочка, живём не горуем, хлеба не купуем, а вот дивчат таких любуем». Запомнилась эта фраза тем, с каким теплом, по-отечески, она была сказана.

 

Из всех мест на Калининском фронте, в которых развёртывался наш госпиталь, больше всего запомнилась деревня Машкино. По дороге туда остановились в крупном железнодорожном узле Пено. Местные жители нам рассказали, что здесь фашисты повесили партизанку Лизу Чайкину. Позднее из армейских и других газет мы узнали о подвиге Чайкиной подробнее. А что нас ждало впереди? На протяжении всей дороги от Кувшиново видим одни торчащие из земли печные трубы, разрушенные избы. Остатки бывших деревень. Приехали в Машкино. Жителей никого. Ходим по домам, многим из нас сделалось плохо. В каждом доме лежали вповалку раненые. Кто на соломе, кто на голом полу. Среди живых лежали и мёртвые. Стали сортировать. Живые были настолько истощены и завшивлены, что многих было трудно отличить от мёртвых. Вынесли около двухсот трупов в сарай. Хоронить не было времени – надо было спасать живых. Враг нас бомбит здорово. В один день сбросил на наш госпиталь пятнадцать бомб. Одна из них разорвалась недалеко от операционной. Вылетели окна, двери. Никто из персонала не ушёл, не прекратил работу. Хирург передвинул стол к окну, закрыл его спиной. Старшая операционная сестра и врач, прикрыв раненого собой с другой стороны, продолжали ассистировать. Прямым попаданием был разрушен сарай, где находились трупы. После бомбёжки мы собрали останки, и захоронили в братской могиле. Деревня стояла по большаку, в одну длинную улицу. Немецкие лётчики гонялись за каждым идущим человеком, забрасывали их гранатами или обрезками металлических рельсов, обстреливали из пулемётов.

 

На нашем фронте стали появляться первые гвардейские части. В январе 1942 года я от Б.Н. Мультановского получила приказ открыть палату для гвардейцев и командиров. Взяла медсестру Надю и санитара Климова, пошла в пятистенный дом и одну половину заняла под палату. Ночью они приняли двух раненных из десятого Гвардейского полка: бойца и капитана. Утром из перевязочной я зашла к ним. Капитан был в очень тяжёлом состоянии, попросил морсу. Я написала требование и послала Климова на склад. Над деревней летел самолёт, сделал заход и начал сбрасывать бомбы. У нас сорвало крышу, потолок и снесло две стены. Мы с Надей схватили носилки с раненными, поставили их на пол к печке, и сами легли на них. Самолёт пролетает на бреющем полёте, строчит из пулемёта, за деревней делает разворот и опять бросает бомбы. В средней части дома жила хозяйка, в крайней половине жили сапёры. Всё рухнуло; слышим с Надей стоны, мольбы о помощи, но нам пошевелиться было нельзя. И таким образом немец держал нас до двенадцати дня.

Раненных перенесли в другую палату. В избах сорваны крыши, выбиты стёкла, двери. Начали всё заделывать, укрывать одеялами, брезентом. На следующий день приехал в госпиталь командир 10-го Гвардейского полка полковник Гришин. Мне и Наде Соковиковой перед строем объявил благодарность от командования полка. Пошла в палату проведать обоих спасённых. Капитан меня подозвал, попросил, чтобы я из его вещмешка достала фотокарточку жены и сына и положила ему на грудь. Я всё сделала. Тогда он попросил наклониться к нему, обнял меня руками за плечи, громко вздохнул и тут же умер. Пока стояли в Машкино, я не могла проходить мимо дома, откуда послала санитара Климова за морсом; он погиб, как только вышел из сеней. Очень было его жаль, у него дома осталось пятеро детей. Погибли и сапёры.

 

1942 год, осень, дожди. Деревня Чёрная Грязь (действительно сплошная, до колен, грязь) недалеко от железнодорожной станции Селижарово, где развернулся наш госпиталь. Фашистские самолёты летят бомбить Селижарово. На обратном пути попадает и нам. Мы теперь уже грамотные, с работой справляемся, стали говорить о профиле и локализации ранений. Если в первый год войны легко раненые иногда проскакивали в тыл, то теперь их направляем в профилированный госпиталь для легко раненых в пределах армии. Принимаем раненых в грудную клетку и конечности. Работаю старшей сестрой, одновременно мне начальник 2-го отделения поручил палату нетранспортабельных с ранениями в грудную клетку. Это очень тяжёлые ранения. Больные задыхаются, с большим трудом делают вдох… выдох … у некоторых при дыхании свист и шум, как из кузнечного меха. Я по утрам пробегаю по палатам, делаю выборку, как старшая даю сводку в штаб, на пищеблок, на эвакуацию и возвращаюсь в эту палату. Измеряю у всех раненых и отмечаю в истории болезни давление и пульс. Приходит начальник отделения, я ему докладываю, получаю назначения, выполняю их и вновь иду в палаты выполнять обязанности старшей сестры.

 Во время передислокации госпиталя, в одной из деревень встретились с бойцами кавалерийского корпуса. Как обычно, в момент затишья, устроили танцы. Мы познакомились с их фельдшером, который рассказал, что к ним завезли ящики с санитарного склада с суднами и утками для раненых. У нас же в госпитале не было ни того, ни другого, палатные сёстры страшно мучались. Конечно, стали выпрашивать. Ребята говорят: «Отдадим при условии, если кто-либо из вас пройдёт по селу с судном и уткой в руках». Какие они были глупцы! Что для нас утка или судно? Это то, что для них сабля или сбруя. Я вызвалась, взяла судно и утку и спокойно пошла. Они хохотали, а я думала только об одном – какое богатство получу, а их-то, может, вообще больше не увижу. Слово они сдержали. Ящики были перевезены в госпиталь на машине. Но в придачу нам ещё дали новые, из чёрного, коричневого и синего сатина, попоны. Мы, девчонки, всю ночь не спали – шили для себя юбки. Белья женского не было, мы носили мужское – нательные рубашки и кальсоны. Обычно нам выдавали трикотажные голубые, сиреневые, поэтому кальсоны одновременно были и вместо чулок.

 Утром надели юбочки и нарядные поехали по назначению. Узнал обо всём комиссар, сразу же собрал комсомольское собрание. Ну! Тут было! Начал своё выступление так: «Ну ладно, простительна выдумка Иванцовой, хоть за свою выходку получила необходимые вещи. А за что они вам подарили попоны? За что? – я спрашиваю. – Ни за что подарки не дарят». И всё в таком роде. А потом, как отрубил: «Собрать все юбки, всё, что пошили, сжечь на моих глазах». Так и было сделано.

 

Январь, 1943 год, деревня Быково, Калининский фронт. Я теперь старшая сестра 1-го отделения. Распределила сестёр. Заполнила палаты ранеными и сразу же учла, сколько нетранспортабельных на эвакуацию, сколько надо было машин. Подаю сведения в штаб и на пищеблок. Получаю сухой паёк, водку, хлеб, табак, колбасу для эвакуированных раненых.

Здесь, в Быково, на Калининском фронте, Приказом командующего 22-й армии мне было присвоено первое офицерское воинское звание – младший лейтенант медицинской службы.

 

 

БРЯНСКИЙ ФРОНТ

 

Примерно в конце февраля 1943 года госпиталь перебрасывается в 3-ю армию. Он находился в резерве в городе Лебедяни. Это уже Брянский фронт. Здесь была учёба. Проходили армейские конференции врачей, сестёр, смотры художественной самодеятельности, на одном из которых наш госпиталь получил приз – баян.

Но резерв это не только учёба, конференции и смотры. Основная работа была в подготовке госпиталя и его материальной части. Мы перестирали все одеяла, брезент, носилки и так далее. Перевозили всё это на машинах на Дон, где руками, щётками, мочалками отмывали кровь, грязь.

 

В мае 1943 года госпиталь приехал в деревню Галунь. Там было решено развернуть госпиталь, занять под него животноводческие фермы. Их нам пришлось расчищать от навоза. Работали вилами и лопатами. Ладони были в кровавых мозолях, но за несколько часов мы всё вычистили, стены побелили, украсили ветками, построили нары, покрыли их соломой и застелили портяночным материалом. Местные жители не могли поверить, что мы за день носилками вытаскали весь навоз, который был метра в полтора толщиной; удивительно, как животные туда заходили. Было очень много крыс.

Первая ночь – темно, всё стихло, только слышны редкие орудийные раскаты. Ко мне прибегает медсестра из палаты для нетранспортабельных, зовёт меня к себе, говорит, что около коровника кто-то бегает. Мы взяли старшего санитара и пошли. Подходим, ничего не видно. Зашли, я посветила фонариком, и мы пришли в ужас. Крысы, величиной с кошку, сидели на раненных и грызли повязки. Раненные-то молчат, так как без сознания. Мы кричим, а крысы ни с места. Тогда мы взяли костыли, начали их бить, а они кидаются на нас. Прибежали начальник госпиталя и ведущий хирург. Направили на них прожектор. Только тогда крысы попрятались.

 

Самая тяжелейшая операция – Орловско-Курская дуга (мы в Галуни). Масса раненых. Более трёх тысяч человек поступило в наш госпиталь. Дни стояли очень жаркие. Страшно много было нетранспортабельных. Палатные сёстры, санитары валились с ног. У меня постоянно находился список экстренных раненых, для эвакуации их самолётом.

Взяли Орёл, радости нет конца, ожидаем передислокации госпиталя. Однажды прилетает самолёт из Комитета Обороны (ГКО) и забирает капитана Сиделёву. Мы растерялись и гадали, что случилось. Через месяц пришло от неё письмо. Она пишет, что находится дома в Киевском военном округе, работает в госпитале, в Киеве. Меня, говорит, доченьки демобилизовали. Они, оказывается, отправили письмо Сталину. А написали так: «Дорогой дедушка Сталин, Киев взят, скоро осень, мы не сможем пойти в школу. У нас нет одежды, обуви, учебников и портфелей. У нас с сестрёнкой погиб папа на фронте, разбомбило бабушку в квартире. Дорогой дедушка Сталин, наша мама тоже на фронте, мы очень боимся, как бы она не погибла. Гитлера разобьёте, пожалуйста, дедушка Сталин, пошлите маму домой». И вот так Раиса Сиделёва оказалась в Киеве. Мы были рады за неё и плакали от счастья.

.

 В августе 1943 года госпиталь работал в селе Ломовое (Брянский фронт). Группа работников госпиталя получила правительственные награды. Мне была вручена медаль «За боевые заслуги».

В октябре 1943 года начальник госпиталя взял меня, несколько медицинских сестёр и санитаров в санитарную разведку. Приехали в город Стародуб, осмотрели двухэтажное здание около церкви. В церкви горело зерно. Население рассказало, что перед приходом нашей армии немцы во дворе церкви вырыли котлован и закопали живыми большое количество жителей, в основном евреев и русских.

Начальник приказал мне вычистить здание. Мы за ночь всё вымыли, построили нары. Утром приехал госпиталь. Мы были готовы к приёму раненых.

20 октября 1943 года, я получила письмо от отца; он сообщил, что 16 сентября умерла моя мама, ей было всего сорок шесть лет. Как я переживала. Врачи и сёстры меня окружили лаской и вниманием. А я вспомнила, как я себя чувствовала в тот день – у меня болела душа, с утра без причины плакала, пела песни о маме и опять плакала так, что рассердила Бориса Николаевича. Госпиталь готовили к передислокации. Начальник отделения вызвал меня, а я в слезах. Он сказал: «Поезжай с первыми машинами, может, успокоишься». Я поехала. Сижу, пою и плачу. И вот 20 октября я узнала, что причина моих слёз – смерть мамы. Вот что значит родная кровь. Как не поверить в предчувствия!

 

 

ПОЛЬША, ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ

 

Опишу, как мы и наша армия готовились к походу за границу. Проверено было всё обмундирование, и у кого было плохое – заменили. Нам, офицерам, выдали габардиновые платья, защитного цвета, красиво пошитые; береты, чулки. Богатые поляки и наши эмигранты встретили нас насторожённо, а вот люди среднего достатка и победнее – хорошо.

 

Где-то осенью 1944 года мы развернули госпиталь в городе Острув–Мозовецкий. Операционную разместили в большом светлом доме, который нам предоставил пан. Стены обили простынями. Много было нетранспортабельных раненых. Снимаешь с машины носилки, видишь, лежит – лицо землистое, рядом на носилках, вперемежку с землёй и травой, лежат кишки, открыта брюшина, а там видны органы: желудок, селезёнка. Хирург убирает травмированные части, где надо, подшивает, складывает всё в брюшину, мы, сёстры, перевязываем и отправляем раненого в шоковую палату под капельницу.

Как-то к нам для оказания помощи приехали два врача. Договорились о количестве необходимого медицинского персонала, вышли из палатки, сели на мотоцикл, тронулись и… взлетели на воздух. Кто-то подложил мину. Один из врачей погиб сразу же, а второго спасали более суток.

4 декабря1944 г. Приказом командующего 3-й армии 2-го Белорусского фронта мне было присвоено второе офицерское звание – лейтенант медицинской службы.

 

Январь, 1945 год, Восточная Пруссия. Едем по немецкой земле. Население не показывается. По несколько дней стоим – не развёртываемся. На меня возложена обязанность по сохранности трофеев. Их было много – пистолеты, наганы, кинжалы, карманные часы, наручные (десятками), кольца, зажигалки разных фасонов и конструкций. Санитаров у нас тогда уже не было, всех взяли в передовые части, и поэтому помогали легкораненые. Об оружии я сразу докладывала замполиту. Он после беседы с владельцем решал, в каждом случае индивидуально, так как много было наградного оружия. Вот в связи с этим и произошёл неприятный случай. В перевязочную положили раненого на стол, открыли рану, а он и говорит: «Товарищ старшая сестра, у меня нет золотых часов, меня санитар кормил, я ему показывал часы, и вот их нет». Я тут же бегом в сортировку, говорят – он в санпропускнике. Я – туда, вызвала его в коридор, а он высокий, верзила, и спрашиваю спокойно так (а сама кое-как сдерживаюсь): «Ты, Толя, смотрел часы у раненого и забыл ему вернуть». А он: «Не знаю, товарищ старшая сестра, отдать ли вам или нет? Ну, да ладно». Вытащил из кармана и отдал мне часы. И как только я почувствовала в руке металл, развернулась и вмазала ему по лицу, сама бегом в перевязочную и отдала часы раненому. И бегом к начальнику госпиталя и замполиту. Стою перед ними навытяжку, бледная, чеканю каждое слово: «Разрешите доложить о происшествии. Сейчас я в коридоре санпропускника избила санитара за кражу часов у раненого». Они смотрят друг на друга, на меня. Потом пошли со мной, взяли ведущего хирурга, стали искать санитара, а его и след простыл. Так и не нашли. Наверное, убежал на передовую. Мне-то за это ничего не было, а ведь поступила не по уставу. А вот ему было бы серьёзное наказание.

За ликвидацию немецкой группировки Юго-Восточнее Берлина всему личному составу госпиталя объявлена благодарность Сталина.

 

Наш госпиталь перевели на первый Белорусский фронт. Мы заняли бараки бывшего лагеря для военнопленных. Раненых было не более двухсот человек. Здесь каждую смерть мы оплакивали – победа не за горами, а горе с нашего подворья не уходит.

Очень трагично закончилось наше знакомство с одним военнослужащим. Первый раз он поступил в госпиталь лейтенантом, потом капитаном, а в Эркнере уже майором. Мы с трудом его узнали лишь по документам. Бывало, привезут его, а он кричит: «Девочки, скоро ли свадьба будет?! Кто за меня пойдёт? Какие новости?». Он знал в госпитале, почти всех поимённо, а тут – без сознания… Множественные осколочные ранения. Спасали, делали всё возможное и не возможное. Ведущий хирург делал открытый прямой массаж сердца, нет… умер! Командование госпиталя договорилось с соседней воинской частью: положили его на лафет, привезли к братским могилам. Вырыли для него отдельную, застелили коврами и похоронили со всеми воинскими почестями. Да. Пережили мы, медики, много за всю войну, четыре года – борьба со смертью, но терять наших солдат в конце войны было сверх сил.

 

В один из свободных дней едем смотреть логово Гитлера. На улицах, по направлению к рейхстагу, нашу машину почти на руках несут. Это освобождённые военнопленные из концлагерей, из подневолья немецких баронов. Здесь все национальности: русские, украинцы, белорусы, итальянцы, французы, чехи, венгры, евреи, узбеки. Со всех сторон крики приветствия, на всех языках возгласы «Сталин!», «Сталин, Победа!»

Кое-как добрались до рейхстага. Всё разбито, вокруг огонь и дым. Наши солдаты выводят тысячи военнопленных немцев, потерявших весь лоск (выглядят, как ободранные кошки). Спустились в бункер Гитлера. Там та же картина, ещё выносят трупы фашистов. Тяжёлое впечатление осталось от затопленного метро. Нашим гидом оказался немец говорящий по-русски, и он рассказал, что там погибло полторы тысячи немцев, детей, женщин, солдат. Метро затопили по приказу Гитлера, который боялся, что по нему наши солдаты доберутся до Рейхстага. Недалеко от Бранденбургских ворот стоит массивное здание Рейхстага, чуть дальше – святилище нацизма – Рейхканцелярия. Огромный дом со множеством колонн и львов. В саду большой куб из бетона с массивной дверью, которая ведёт в бункер, где провёл свои последние дни Гитлер. Мы спускались туда, вентиляция не работает, воздух тяжёлый, под ногами осколки, скользко. В кабинетах всё разбросано, бутылки, остатки пищи. Недалеко от бункера, в парке, видели яму, где были сожжены Гитлер со своей возлюбленной – Евой Браун.

Все мы расписались на стене Рейхстага. Мест уже не было, поэтому мы друг друга подсаживали и всё-таки писали свои фамилии.

 

Продолжаем работать. Хотя побывали уже в логове врага и ждали конца войны с часу на час. Радость 9 мая была безмерной. Утром с улицы услышали крики «Капитуляция!» «Победа!» «Полная капитуляция!» «Победа!» Выстрелы, очереди из автоматов, но уже не страшно! Все высыпали во двор. Там под соснами мужчины быстро соорудили праздничный стол для персонала и раненых. К лежачим пришли с поздравлениями начальник госпиталя и замполит, ведущий хирург, врачи, сёстры. Плакали, смеялись, обнимались. Нашёлся фотограф. Фотографировались, писали письма. Но всё равно долго праздновать не пришлось – в палатах раненые. Персонал продолжал работу.

 

До июня 1945 года госпиталь стоял в Эркнере, затем передали раненых другим госпиталям и поехали на Дальний Восток. Остановились в Бресте (Брест-Литовск), выскочили из вагонов, целуем землю – наша родная! Здесь всё госпитальное имущество перетаскивали в другой состав, с другими, то есть советскими вагонами: на Западе железнодорожная линия уже и вагоны тоже. В Бресте, на станции, стояли около трёх суток. Здесь же остановились эшелоны (с французами, итальянцами), идущие на Запад. Устроили танцы, пляски. Танцевали с утра до позднего вечера, пели песни – каждый на своём языке. Мы не понимали их языка, они нашего, но было единое, радостное сознание, что пришёл мир. Как-то вызывает меня начальник госпиталя и говорит: «Ну-ка, оденься цыганкой и пройди по эшелону, только в вагоны никуда не заходи. И вот дойдёшь до такого вагона, там начальнику госпиталя (тоже женщина) скажи при гадании то-то и то-то». Приказала нашим солдатам в дороге меня охранять незаметно, чтобы меня не дёргали и не приставали. Помню, оделась очень нарядно, барахла было в вагонах много, красную розу в волосы приколола. И пошла. Как увидели «цыганку» – ликованию не было границ – вот уж действительно кончилась война! Мне гадать было легко, и я часто попадала в цель. Вижу, пожилого солдата, желаю ему счастья, говорю, что его очень ждёт жена, и так далее. Если молодой, да ещё офицер, ему говорю, что ждёт его руководящая должность, потому что знала – офицеру не захочется идти в слесаря. Дошла до заветного вагона, поднялась. Всем девчонкам погадала и начальнику тоже, а как за больное задела, она за наган и кричит: «За-стре-лю!» А кто-то с верхних нар: «Товарищ начальник, это же медсестра из соседнего госпиталя».

 

Пришёл приказ развернуть госпиталь в городе Могилёве для лечения больных с кожно-венерическими заболеваниями. Приехали, разместились в бывшем военном госпитале, в пригороде. В первый вечер нас отпустили в город на танцы. Мы нарядились, начистились, пришли в клуб одна другой краше. Начались танцы. Военных ребят полно, и что же? Заиграла музыка, они, как по команде, все приглашают гражданских девушек. Нас – ни-ко-го! Мы танцуем друг с другом, а Мария Капитоновна, начальник аптеки, наш парторг, стоит переживает. Кончился танец – она в гущу ребят и начала им выговаривать, стыдить: «Ах, как вы посмели моих девочек обидеть, да это же кто тонул в вашей крови, гное, моче? Да вы оскорбили тех, кто из-за вас не спал сутками, голодал, все тяготы войны делил вместе с вами …» и всё в таком роде.

Приняли больных со свежим заражением сифилисом и гонореей. В первую очередь узнавался источник заразы: кто заразил, когда, где? Рассказывали откровенно, так как надо было некоторым домой, некоторым на учёбу, а тут такой сюрприз! Но что ещё интересней, потом, когда мы ходили на танцы, эти же ребята нас приглашали, как только заиграет музыка. Кое-кто в охранники навязывался, но мы были непреклонны.

Да, во время войны иногда приходилось чувствовать к себе пренебрежительное отношение. Как-то мы с Алевтиной в перерыве между перевязками пошли в санпропускник стирать бинты. Стираем. Заходит молодой офицер – лейтенант, разделся, начал мыться – нас, будто нет. Сколько он мылся, не помню, вдруг он нам говорит: «Эй, потрите-ка мне спину». Помыли его, даже не поблагодарил. Мы всё постирали, вернулись, сняли «халаты» (одну нательную мужскую рубашку разрывали спереди и надевали задом наперёд, а другой подвязывались как фартуком, так как халатов не хватало). Заходит наш лейтенант, просит Павла Сергеевича Сарапкина его перевязать. Тина подошла, я – тоже. Он как увидел, что мы тоже лейтенанты, всполошился. Тут мы и рассказали ведущему хирургу, как он нас просил помыть его, как разделся и перед нами голый ходил. Ну, Сарапкин и дал же ему! А Павел Сергеевич в таких случаях свирепый был. Тот начал прощения просить, говорит, что думал – мы прачки. Подумайте-ка! Вот ведь что было. Таких нахалов приходилось встречать и не только лейтенантов. Да. Война не для женского пола. Сколько после неё пережить пришлось, считалось, что если девушка была на фронте, значит, она плохого поведения, осуждали нас да и наших избранников, говорили им: «Что ты не мог другую взять в жёны и взял фронтовичку».

В Могилёве, в августе 1945 года, за боевые действия в Восточной Пруссии нам пришли медали «За взятие Кенигсберга» и в связи с окончанием войны – «За Победу над Германией».

 

В Январе 1946 года госпиталь был расформирован, и мы демобилизовались. Тепло попрощались друг с другом. Я поехала домой и очень переживала, так как после смерти мамы отец продал дом, хозяйство и ушёл в другую семью. По дороге из Могилёва мы с подругой Тиной остановились в Москве у нашей медсестры Оли Передковой, погостили неделю, посмотрели Москву, сфотографировались и поехали в Можгу. Выхожу из вагона, а ноги сами поворачивают в Станционный переулок, в дом, откуда меня мама провожала на фронт. Тина вдогонку: «Если что не так, приходи сразу же!» Ох, эта Тина, добрая душа, у самой три сестры, мать, и нет отца. Как я благодарна была ей. Иду по тропинке, навстречу мужчина, отошли друг от друга метров на десять и встали, как вкопанные, повернулись – это был отец. Я пришла на работу в то же хирургическое отделение, вышла замуж за Шеланова Бориса Александровича, взяла его фамилию. Мы вырастили двух сыновей, есть внуки, внучки и правнук Борислав.