МАЛЕНЬКИЕ ПОДРОБНОСТИ БОЛЬШОЙ ИСТОРИИ

 

1. Незнакомец

 

Летом 1971 года гостил я у бабушки. Сидели с ней за столом в маленькой избушке, и она тихим голосом рассказывала о своей нелегкой жизни.

Рассказ прервал неожиданный стук в дверь. Вошел мужчина. Поздоровался и спросил:

— Что, не узнали меня?

Был он высокого роста, среднего телосложения, стоял, тяжело опираясь на палку.

— Вы присаживайтесь, — ответила бабушка.

— Я Николай, друг твоего мужа, — сказал он, садясь на стул, — помнишь начало тридцатых? Подмосковье, полк, в котором комиссаром был Николай Алексеевич Розов? А у того комиссара был командир Гуляев Михаил Васильевич. Мы были друзьями, семьями дружили. Алевтину-то мою помнишь? У нас две дочки. У вас дочь Тамара и сын Володя.

Бабушка вспомнила. Это было видно по тем слезам, которые потекли по ее морщинистому лицу.

— Сколько же лет прошло, Колюня, батюшки мои, — промолвила бабушка, вытирая фартуком слезы. — Ну-ка давай садись за стол чай пить. Ты будешь рассказывать, а я слушать, — захлопотала бабушка у самовара. — Сашка, иди-ка, погуляй, — сказала она мне.

Мне очень хотелось узнать, что это за человек, к тому же друг моего деда. Я выскочил за дверь, обежал дом, залез в открытое окно и стал подслушивать.

— Как ты помнишь, меня арестовали в 35-м по доносу одной гниды, — начал рассказывать Николай. — Через полгода отказалась от меня жена. С горя чуть с собой не покончил. Через год мытарств отправили меня в лагерь. И вот в декабре 37-го прибыла к нам новая партия «врагов народа», и среди них — твой Михаил. Радости от встречи не было предела. На первых порах он всё бил себя в грудь, доказывая: «Я же коммунист! Мне в 24-м сам Фрунзе рекомендацию в партию давал…». Успокаивал его, как мог, убеждал, что это система, а не «ошибка партии», что не стоит писать никаких писем ни Калинину, ни Сталину — себе дороже будет. Он немного поутих, но остался при своем мнении.

О том, как тяжело физически и морально было в лагере, говорить не буду. Самому до сих пор невмоготу вспоминать. «10 лет без права переписки» — это ведь способ уничтожить человека без лишних проволочек. Расстреляли — всё. Списки составляла лагерная администрация. Расстреливали почему-то зимой, по 10—12 человек в неделю. В ноябре 1939 года наш партийный комитет (не поверишь, но в лагере у нас был свой подпольный комитет ВКПб — крепкая организация из проверенных людей ) узнал, что готовится к расстрелу очередная партия заключенных, куда были включены и мы с Михаилом. Я предупредил его, что по решению нашего комитета он внесен в группу побега из 12 человек. Михаил бежать отказался. Мозги его были так забиты идеологией, что никакие уговоры не действовали. Говорит: «Зимой вы всё равно погибнете». А надо сказать, что зимой нас, политзаключенных, практически не охраняли. Да и куда бежать, если до ближайшего города (Свердловска) 300 километров. Я не имел права раскрывать всю организацию побега, потому что в случае провала пострадало бы очень много людей. Мы передавали на волю весть о том, что необходим «транспорт». В побег всегда готовили на одного человека больше. «Лишнего» выбирали из уголовников, откармливали, как могли, для того чтобы в пути убить и накормить его мясом беглецов…

За сутки до побега я еще раз подошел к Михаилу с просьбой не упрямиться, но всё было напрасно. Вместо Михаила в группу определили другого.

В назначенный срок прибыли собачьи упряжки. Ночью я и мои товарищи покинули лагерь никем не замеченные. Почти двое суток добирались до жилья. Многие были обморожены. У меня самого теперь нет двух пальцев на ногах. Сутки обогревались, отъедались, а потом уже по два-три человека перебирались в Свердловск, где нам выдали паспорта под другими фамилиями. Мне случайно попался паспорт с моим же именем, то есть Николай. Фамилия и отчество, конечно, другие.

Я уехал в Краснодарский край. Устроился работать механизатором в одном из колхозов. Осенью 40-го ездил в командировку в Подмосковье по обмену опытом. Не вытерпел, сел в поезд и тайком поехал в Москву посмотреть на жену и дочек. Только на вторые сутки увидел, как из дома вышла моя бывшая в сопровождении дочерей. Одной тогда было десять, другой двенадцать. Еще где-то с полчаса стоял и смотрел в ту сторону, куда они ушли, плакал…

Войну прошел в автомобильном батальоне, хотя мог бы из-за инвалидности и в тылу работать. Был дважды ранен. Есть ордена и медали. После войны женился на медсестре. У меня сейчас сын. Где моя бывшая жена и дочери — не знаю, с 40-го года их не видел, да и не пытался искать. Какой смысл, если они от меня отказались?

А в том, что Михаил отказался тогда бежать из лагеря, не виноват я, Антонина. Он только сказал: «Если выживешь, найди Тоню. Скажи, что я ее и ребятишек наших очень и очень люблю». Прости меня, что так долго нес тебе привет от него, — закончил свой рассказ Николай.

— Ты сам-то откуда сейчас-то появился? — со вздохом спросила бабушка.

— Путешествую на плавучем доме отдыха. Остановились в Козьмодемьянске, и я решил найти тебя. Вот, слава богу, нашел. Теперь хоть душа у меня будет спокойна.

— Коля, так теплоход-то, наверное, ушел уже? — всполошилась бабушка.

— Телеграмма из Москвы от жены пришла. Через пять дней состоится встреча ветеранов нашей дивизии. Всё равно где-нибудь сошел бы с теплохода. Вот так. Теперь ты, Антонина, поведай о своей жизни, а я чай пить буду, — сказал Николай.

На стене мирно тикали ходики. Бабушка тихим голосом стала рассказывать, а я через окно выбрался из дома и пошел к своим друзьям.

 

2. Цвет ночи

 

Бабушкину историю я уже знал. Просто удивляюсь, как у нее хватило сил бороться до конца, когда ее мужа в 37-м забрали. Он немного до этого проработал учителем в селе Владимирском Козьмодемьянского уезда. (Это ж надо — командир полка стал учителем, но это в порядке вещей тогда было). За два часа до ареста (интуиция, что ли, сработала) он спрятал свою библиотеку на чердаке школы, где преподавал. Мы с бабушкой ездили потом в это село, и нам сказали: «Если хотите, то сами и ищите». На чердаке старой школы мы нашли целые кипы книг и документов, четверть из них сдали в музей — оказались ценными. Но речь сейчас не о том.

Не зная, где находится ее муж, бабушка поехала в Йошкар-Олу. «Да пока здесь, — ответили ей, — но встречи не получите. Не положено». Бабушка умоляла выпустить мужа хоть на пару дней, чтобы похоронить пятилетнего сына, умершего от скарлатины. Через знакомых в НКВД деда моего отпустили на двое суток. После этого семья его уже больше не видела.

И вот бабка моя, простая женщина, плюнула в конце концов и сказала: «Пойду искать правду». Дочь свою сдала на руки сестре и пошла пешком в Москву, потому что ее, как жену «врага народа», не сажали ни на какой транспорт. Две недели шла она вдоль Волги в лаптях, припрятав в котомке туфли для столицы.

В Москве родственники ее закрывали перед ней двери. Ночевала на вокзалах. На десятые сутки добилась приема в Кремле. Принимали таких бедолаг, как она, Калинин и Берия. Бабушку принял Лаврентий Павлович. Угостил чаем. Вызвал помощника. Помощник из картотеки вынул «дело» ее мужа. Две рукописных страницы без подписи и один листок, напечатанный на пишущей машинке, о решении так называемой «тройки»: 10 лет без права переписки. «Ничем помочь, к сожалению, не можем». Но сжалился почему-то Берия над бабушкой и приказал выписать ей обратный билет и денег на дорогу и даже записку с настоятельной просьбой устроить жену «врага народа» на работу дал.

Прочитав записку, местные городские власти испугались и с испугу назначили Антонину Михайловну на должность заведующей продовольственным складом сплавной конторы. Правда, потом долго чесали затылки: как же уволить ее с «прибыльного» места? Начальник НКВД по Горномарийскому району вместе с местным председателем колхоза и директором сплавной конторы приезжали на склад, брали то, что было необходимо их семьям: пшеницу, окорока, муку, масло растительное и сливочное, а на слезы зав. складом Антонины: «Как же я буду всё это списывать?» — в лицо смеялись: «Скажи спасибо, что еще работаешь здесь, вражина».

Началась Великая Отечественная. Стало трудно с продовольствием. Но только не тем, кто стоял у «руля». Когда Антонина дала отпор очередному «наезду» и отказалась выдать со склада продукты, ей сказали: «Ну, сука, ты об этом пожалеешь». И отправили ее на фронт.

Попала бабушка на торпедный катер Волжской флотилии. Направили на Сталинградский фронт. Два катера барражировали акваторию под Сталинградом, давая возможность подвезти всё необходимое для наших защитников.

После бомбардировки немецкой авиации один торпедный катер был потоплен, другой взят в плен на острове со всей командой. Капитан катера был убит (так и остался лежать на палубе), а всех остальных, повязав руки-ноги проволокой, бросили в сарай. Антонина была единственной женщиной на катере. Ее немцы взяли как прислугу в одну из избушек, где располагались офицеры.

Немцы доложили своему командованию, что захватили торпедный катер с русским экипажем в полном составе и назавтра используют его «по назначению». Довольные, праздновали победу. Начали приставать к Антонине. И тут она вспомнила, что на катере остался спирт, и предложила его принести. Немецкий капитан выделил для сопровождения солдата. Принесли трехлитровую банку. Антонина щедро наливала всем, кто желал. Немцы не брезговали халявой и вскоре были в невменяемом состоянии. Часовые тоже оказались не против выпивки. Антонина и им налила.

Ночью бабушка сумела пробраться к сараю, где находились наши пленные, открыла его, и все побежали к катеру. Завели двигатель и тихонечко отчалили. Утром немцы очухались, вызвали свою авиацию. Догнали торпедный катер и с самолетов его расстреляли. Много наших погибло, но до берега дотянули. Старшина, схватив бабушку за шкирку (она ранена в ногу была), оттащил в кусты, завалил валежником. «Пойду наших найду», — сказал он.

«Как ушел, так я его больше и не видела, — рассказывала бабушка. — Может, убили его. А все документы остались у него, у старшины.

Очухалась. Немцы рядом прошли. Перевязала ногу и пошла сама. Наша канонада была слышна недалеко. Потом сознания от потери крови лишилась. Наши и вытащили.

Самое главное, что жива осталась. Нога, правда, в плохую погоду побаливает. А так вроде ничего. А тех сволочей, что отправили меня на фронт, когда вернулась домой, уже не было. Их тоже забрали, но не на фронт, а в лагеря».

 

3. По следам бандитского клада

 

На следующий день друг моего деда пришел попрощаться с бабушкой. Я еще лежал в кровати с закрытыми глазами, но не спал.

— Антонина, наверное, больше не увидимся. Не молодой, здоровье не то. Принес я тебе, Тоня, вот эту бумаженцию. В прошлый раз хотел отдать, да в гостинице, в сумке оставил. Склероз. Сейчас расскажу, что это за бумага и как она попала ко мне, а потом уж думай, что с ней делать, — сказал Николай, усаживаясь на стул.

— В 1928 году за грабежи и убийства арестовали одного парня, — начал свой рассказ ранний гость. — Этот парень из ваших мест. Дед его, отец, а затем он сам были обыкновенными бандюгами и убийцами. Шайку организовал еще дед этого парня. Они грабили на Екатерининском тракте почтовые и дорожные кареты. Отбирали деньги, драгоценности. Если люди сопротивлялись, безжалостно их убивали. Награбленное сносили в сторожку, построенную в тайге в районе какого-то Красного моста, и прятали в полом бревне под окошком. Жили разбойнички небедно. Почти у всех были семьи и добротные дома в Козьмодемьянске и Царевококшайске*, других близлежащих от мест разбоя деревнях и поселках.

И вот в 1928 году на эту банду была устроена засада. Готовились власти к операции полгода. В результате из восьми человек шестеро были убиты, один скончался от ран, один — арестован. О нем и речь.

В 1938 году в лагере этот уголовник встретился с твоим мужем — земляки как-никак. К этому времени со здоровьем у последнего бандита было очень плохо. Как рассказывал Михаил, жить ему оставалось от силы месяц — туберкулез. Умирающий передал твоему Михаилу вот этот лист бумаги. «Ты, — говорит, — из наших мест. Скоро меня не будет. Из моих подельников только я еще в живых пока. Возьми эту схему. Выйдешь из лагеря, забери все драгоценности. Можешь сдать их государству, продать. Дело твое. Одно прошу: поставь в церкви свечку за упокой моей души». Этот малый действительно через пару недель отдал Богу душу. И когда я перед побегом последний раз видел Михаила, он наказал мне этот лист бумаги отдать тебе, Антонина, что я и делаю. Ну, а теперь прощай. Живи подольше, береги здоровье.

С этими словами Николай, кряхтя, встал со стула, поцеловал бабушку и тяжело, опираясь на свою палку, вышел из дома. Бабушка пошла следом, на крыльце перекрестила его.

Мое бешеное воображение рисовало горы золота и бриллиантов.

Бабушка вернулась в дом. Я вскочил с постели и подбежал к столу, где желтел листок бумаги.

— Бабуля, можно же найти, — шепотом сказал я.

— Эх, внучек, сколько времени прошло-то. Всё уже заросло, — вздохнула бабушка.

Мы с ней несколько раз были в тех местах, но ничего даже похожего не нашли.

…История эта как-то забылась. Затем я поступил в Казанское военное училище. После выпуска поехал к своим родным в Козьмодемьянск.

Однажды с братом и матерью мы навестили своих родственников, проживающих за Волгой в деревне на берегу озера. Один из них, такой же молодой, как и я, парень, работал лесником. Сидим как-то с ним у костра, говорим об истории нашего края, и вспомнил я о том пожелтевшем листке бумаги со схемой бандитского логова. Мой родственник, лесничий Юра, заинтересовался и попросил переписать эту бумажку. Я согласился. Как человек «лесной», он рассудил разумно: «Просеки раньше делали по верстовой разметке, а сейчас все карты — “километровки”. С 1928 года по 1978 год прошло ровно 50 лет, просеки все уже другие и в другом месте, но отчаиваться не надо. Я оптимист, хоть знаю, что это большой кусок работы».

В ноябре 1979 года я, молодой лейтенант, приехал в отпуск к родителям. Мой родственник, лесничий Юра, навестил меня в Козьмодемьянске. Поведал, что целый год потратил на поиски того бандитского «схрона», пилил деревья, чтобы узнать их возраст, направление старых просек, и в конце концов нашел то место, где бандиты хранили награбленное. От избушки, конечно, ничего не осталось (лет-то сколько прошло!). Выпал первый снег. Он подумал, что через день приедет с инструментами и раскопает свою находку. А дома его ждала телефонограмма: «Прибыть на семинар лесников республики. Срок командировки — две недели». Он подумал, что поиском клада можно заняться и по весне. Но Чебоксарская ГЭС не стала дожидаться кладоискателя и весной 1980 года подняла воду аж на пять метров. Вода залила и то место, где был предполагаемый клад. Можно было, конечно, за приличную сумму нанять водолазов, но мой родственник рисковать не стал: а вдруг там «пустышка». Так эта история и завершилась.

 

* Ныне — Йошкар-Ола.

 

4. Поход в подземелье

 

Прибыл я из отпуска в свою воинскую часть в Армению, в город Степанаван (в 1988 году он был разрушен землетрясением), и рассказал своим друзьям-офицерам о том, какая неудача постигла нас с родственником Юрой. Те, видимо решив утешить меня, сказали, что есть возможность проверить легенду старой армянской крепости 11-го века.

Так я и трое моих друзей в одно воскресное утро погрузили в «Москвич» два миноискателя, две кирки, саперные лопатки, две бобины веревок по 150 метров, четыре изолирующих противогаза, которые позволяют дышать человеку в среде без кислорода в течение 45 минут, и отправились на поиски сокровищ. Подъехав к крепости, условились, что один останется около машины (не то местные ребятишки вмиг разберут наш транспорт на запчасти), а трое спустятся в подземелье. Настроили миноискатели, обвязались веревками, концы отдали Николаю, который остался у входа, надели противогазы и отправились в неизведанное.

Первые тридцать метров шли по хорошо «прошаренной» территории, а затем начались нетронутые места. Вижу, Игорь наклонился и сделал пометку на полу. А тут и у меня в наушниках зазвенело. Нарисовал мелом большую звездочку. Дальше по ходу движения мы находили полуистлевшие кости, черепа, какой-то металлический шлем, который рассыпался в прах от одного прикосновения. Через двадцать минут Игорь показал мне на часы (кислорода оставалось только на обратный путь), и мы направились к выходу из подземелья.

Игорь пошел наверх к машине заменить Сергея, а я заменил Николая. Ребята надели противогазы, взяли кирки, лопатки и двинулись по нашим меткам.

Через сорок минут Сергей и Николай вернулись с мешком в руках. Мы поднялись к машине, развернули плащ-накидку и Николай высыпал из мешка нашу «добычу».

— Вот, Саня, твоя «звездочка», что пометил на по-лу, — с этими словами он поднял здоровенную бронзовую сковородку. — Подаришь жене — яичницу жарить в самый раз, — довольно хмыкнул он.

— А вот, Игореша, один из твоих крестиков, — сказал Сергей и поднял наконечник от копья.

— И это все? — хором завопили мы с Игорем.

Хитро подмигнув, Коля вынул из кармана серебряную женскую клипсу размером в два спичечных коробка с «висюльками» длиной около десяти сантиметров, выполненных из тончайшей серебряной проволоки, свитой в замысловатые узоры.

— Внимание! — вдруг заорал Сергей. — Нервные могут принять валидол.

Он разжал кулак и протянул ладонь с пятью желто-красными не очень ровными кружками. Мы взяли по одной монете и молча стали рассматривать. На одной их стороне был профиль какого-то воина в шлеме, на другой — венок с мечом. То, что монеты золотые, сомнений не было.

— А с пятой что делать будем? — скребя подбородок, подал голос Николай. — Не резать же ее на четыре части!

— Мужики, а давайте мы продадим ее нашему знакомому ювелиру Ашоту, — предложил Игорь, — это же историческая ценность! Стоит, наверное, кучу денег.

— Ну тогда, орлята, по коням, — скомандовал я.

Так и сделали. Вчетвером ввалились в ювелирную мастерскую, где за массивным столом сидел лысоватый мужчина и рассматривал сквозь лупу какую-то железяку.

— Привет труженикам металлолома, — начал я. — Мы ехали мимо и подумали, а не заглянуть ли нам к скряге, у которого наверняка в подвале есть хорошее, старое, как он сам, доброе вино. А заодно поучиться чему-нибудь более полезному, чем стрелять из автоматов.

— Саша, — с сожалением посмотрел на меня ювелир, — если бы ты заглянул ко мне один, я бы понял, что ты пришел к моей внучке Лиле. Если бы зашли вдвоем, я бы подумал, что ты привел мне нового клиента. Если втроем — пришли сватать Лилю. Вы же пришли вчетвером, а это значит, что либо ты пришел грабить старого Ашота, либо возникли какие-то затруднения и тебе действительно нужна моя наука. Я слушаю, только говори прямо, а то у меня от твоих слов последние волосы выпадают.

— Ладно, дядя Ашот. Пришли мы к тебе с друзьями разрешить спор: сколько стоит вот эта золотая монета, — с этими словами я положил перед ним нашу находку.

Ювелир взял монету и стал внимательно рассматривать. Я видел, как у него слегка дрожат руки. Другой бы подумал, что от старости, но я-то хорошо знал Ашота. А еще — его удивленный взгляд и отвисшая челюсть.

— И сколько же просите за нее? — тихим голосом спросил старик.

— Тысячу, — не моргнув глазом, ответил я и почувствовал затылком, как у моих друзей тоже отвисли челюсти.

— Саша, — начал Ашот, — если бы я тебя мало знал, я бы подумал, что ты считаешь деньги по-старому, так и не привыкнув к реформе 1961 года. Даю двести рублей.

Я изобразил искреннее возмущение:

— Да, Ашот, я думал в этом доме знают истинную цену историческим вещам, видевшим целые эпохи. Восемьсот! — рявкнул я.

— Ну хорошо. За определение, что она историческая, я могу предложить тебе двести пятьдесят. И на этом разговор закончим, — повысив голос, сказал ювелир.

Тут я услышал шипение за спиной и начал ощущать толчки, которые становились всё настойчивее.

— Раз так, дядя Ашот, то передавайте привет от меня своей любимой внучке и до свидания, — с этими словами я взял монету, положил в карман и повернулся к друзьям: — Пойдемте, мои дорогие, нам некогда, — при этом я корчил рожи и подмигивал, мол, всё идет по плану.

Я знал, что это лишь первая часть пьесы. Будет и вторая, в чем я вскоре убедился. Обняв за плечи своих друзей, я подталкивал их к выходу из дома. Но, едва я переступил порог, как услышал за спиной голос старика:

— Сколько раз я давал себе слово не торговаться с честными людьми… Саша, ты пойми меня правильно, но сейчас мои финансовые дела не позволяют швыряться деньгами… Пятьсот! — выдохнул он.

— Хорошо, — ответил я, — семьсот и ни копейки меньше.

— Черт с тобой, кровопийца! — заорал вдруг дядя Ашот. — Шестьсот! Это мое последнее слово.

— Мне уйти? — тихо спросил я.

— Нет, тебя не женщина рожала, а зверь. Мое сердце не выдержит такой наглости. Шестьсот пятьдесят или я больше тебя не знаю. И всем скажу, чтобы с тобой не здоровались, — застонал старый пройдоха.

Я, глубоко вздохнув, нехотя вынул монету, с сомнением посмотрел на нее и вымолвил с грустью:

— Черт с тобой. Владей, — и припечатал ладонью стол.

Друзья, ожидавшие меня на улице, увидев меня, вопросительно уставились.

— Ну что, грабители средневековья, пойдем перекусим, что ли? — весело подмигнул я им, размахивая купюрами.

Бодрые и жизнерадостные, мы направились к хорошему ресторану. Следующие две недели, пока наши жены были в отъезде в отпусках, мы питались исключительно в кабаках, наверстывая то, что не успели на «гражданке». Да и лет-то тогда нам всем было около двадцати пяти. Молодо-зелено.

Потом я узнал, что такая монета стоит не менее десяти тысяч «зеленых», но это уже — детали.

 

 

«ТОВАРИЩИ БАНДИТЫ»

 

1949 год. Разруха. Ровесник века Марк Ионович Эйсман волею судеб попал в украинское захолустье под названием Емильчино. Район был не из антисемитских, жить было можно. Из рядов Советской Армии его списали «подчистую» по состоянию здоровья — прихрамывал, и он начал работать инкассатором.

Возвращаясь как-то в райфо с портфелем, набитым совзнаками, Марк Ионович глубоко задумался. Дорога его пролегала через мост. Вдруг обратно на грешную землю его сгреб плач ребенка.

— Дяденька, отдай мой портфель! — ревел пацан, ухватившись вдруг  сзади за ручку портфеля.

Марк Ионович, удивившись, ласково заметил:

— Слушай, заморыш! Сначала закрой свой рот и скажи, с какой березы ты упал на мою голову?

И тут Марк Ионович увидел, как по насыпи поднимаются двое. Один держал в руке нож, другой, криво усмехаясь, вынимал из кармана пиджака револьвер.

— Ты что ж, паскуда, мальца обижаешь? Не видишь, что это его портфель? А ну отдай законно принадлежащее ему имущество, иначе я сделаю из тебя сито! Уразумел? Бросай портфель и дуй отсюда!

Марк Ионович выпустил из рук портфель, сделал бледное лицо, упал на колени и со слезами на глазах начал:

— Товарищи бандиты! Так бы и сказали, но войдите в мое положение. У меня большая семья, четверо детей, больная жена и старая теща. Они давно не знают, что такое курочка и как ее едят. Я служу бедным инкассатором. Приду без денег — меня посадят в тюрьму…

Тот, что с ножом, сказал напарнику:

— Мыкола, та шлепни его та и усе!

Прищурив глаз, другой ответил:

— Погодь, Василь. Послушаем его последние слова.

— Товарищ налетчик, — взмолился инкассатор, — прошу вас, прострелите мне полы шинели, чтобы мне поверили, что я не просто так отдал портфель, а как бы вам сопротивлялся.

Марк Ионович встал с колен, распахнул полы шинели и с мольбой посмотрел на бандитов. Те всё поняли и зашлись хохотом. Затем, утерев слезы с глаз, «Мыкола» выстрелил поочередно в правую и левую полы шинели. Марк Ионович оттянул свои галифе и радостно попросил:

— А сейчас и сюда, пожалуйста.

— Да хрен с тобой, — смеясь до икоты, прохрипел стрелявший и сделал еще пару дырок.

— Я умоляю вас здесь и еще здесь, — поворачиваясь вокруг своей оси, клянчил Марк Ионович.

Когда Марк Ионович снял фуражку и попросил сделать дырочку и в ней, стрелявший сказал:

— Всё, морда, кина не будет. У мене патронов больше нема. Топай отсюда, пока я не передумал.

Марк Ионович надел фуражку, застегнул шинель, сунул руку в карман и с грустью произнес:

— Ах у вас патроны кончились? А вот у меня еще есть.

И вытащил из кармана шинели казенный пистолет ТТ.

— Руки вверх, товарищи бандиты! — торжественно изрек Марк Ионович.

Через пять минут в лучах заходящего солнца по дороге к селу шли двое налетчиков с поднятыми вверх руками. За ними по пыли с портфелем в руках шлепал маленький неудачливый «практикант». Процессию замыкал Марк Ионович с пистолетом в руке. Он сладко размышлял, сколько процентов от неминуемой премии отдать своей жене и сколько, как он любил говорить, «поставить на карман». Счастливая улыбка блуждала на его лице от мысли, что теперь ему уж точно выдадут новую шинель, гимнастерку и диагоналевые галифе взамен пострадавших при исполнении долга.

…Эту историю мне рассказал знакомый ветеран войны. Каждую неделю к нему в гости приходил его друг, ставил на стол маленькую бутылочку и умоляюще смотрел в глаза. Хозяин дома, неизменно вздыхая, говорил гостю:

— Франц Иосифович, ну сколько можно?

— Иван, прошу тебя очень, ну расскажи мне еще раз ту историю, как один еврей взял в плен бандитов.

И его друг Иван Тимофеевич уже в сотый раз начинал свой рассказ о находчивом инкассаторе, который не растерялся на большой дорогое.

 

 

КАША НА ПОТОЛКЕ И БАНКА ГОРИЛКИ

 

 

Вообще-то украинцы мне нравятся, те, которые от земли, от сохи, а не те, которые сидят в Киеве и зарабатывают, бедолаги, на своих стульях геморрой.

Я тоже сижу в своем кабинете, пишу дурацкие ответы на дурацкие вопросы моих начальников. Рутина — деваться некуда.

Стук в дверь. «Да-да, войдите». Входит мой знакомый сантехник Толя и говорит, что его сосед с женой каждый день воруют у него дрова.

— А я-то чем тебе могу помочь? — с досадой отвечаю я ему.

— Как чем? Ты же военный! — восклицает он.

— Пушку тебе я не дам. Пулемет — тоже.

— Зачем пушку и пулемет? Ты мне дай патронов. Я их сам расстреляю, — молвит Толик.

— Ну-ну, ты патроны расстреляешь вместе с соседями, а потом мне всё это дело списывать? — возмущаюсь я.

— Нет. Убивать я никого не хочу, — удрученно замечает Анатолий. — Но ты обязан мне помочь, потому что я здесь работаю самым главным сантехником! — уже вопит он. — И вроде мы с тобой родственники, хоть и дальние, — уже спокойнее заканчивает он, а я почему-то вспоминаю учение Дарвина.

Он прав. У него золотые руки. На такую зарплату, как у него, никто бы и не пошел. И вот за то, что он классный специалист, я решаюсь ему помочь.

— Толя, я тебя понимаю. Вот тебе десяток пулеметных патронов и плоскогубцы. Ты вынимаешь пули, плоскогубцами зажимаешь гильзы, чтоб порох не высыпался, и потом делаешь в своих дровах коловоротом отверстия, в которые «обеспуленные» патроны и вставишь. Понял? Только пометь эти поленья, а то твоя баба тебе печь и дом разнесет.

— Всё-всё, я понял, — обрадовался мой знакомый, — с меня магарыч, если дрова мои тырить перестанут.

Недели через две снова стук в дверь кабинета. «Да-да, войдите».

— Благодарствую за помощь! Всё вышло как по нотам! — довольный до опупения орет сантехник, достает из сумки трехлитровую банку горилки, колбасу, хлеб и прочую сопутствующую снедь и начинает свой рассказ.

— Как ты и сказал, я пометил дрова мелом, чтобы моя не перепутала. Через два дня приходит сосед с этой самой банкой горилки, встает на колени и говорит, что больше дрова у меня воровать не будет.

Оказывается, жена Толиного соседа, по обыкновению стащив несколько поленьев, засунула их в печку и поставила варить для себя и мужа кашу. Через некоторое время поленья в печке взрываются, печь — вдребезги, каша — на потолке, а сами — в саже.

— Ты не отказывайся от того, что я принес тебе. Это от души, — закончил сияющий Толик.

А я и не отказался.