КТО ПОСТАВИЛ НА МЕНЯ?

Сколько праздных раздумий о смерти,
А ведь смерть — только миг озорства,
Когда ангелы или черти
Нить запутывают естества.
Вениамин Блаженный

В левом ухе зудел растревоженным муравейником, кипел и гоношился Московский вокзал, по Литейному и Невскому степенно перемещался, согласно светофорам, разномастный машинопоток, а Степа Вершинин попирал асфальт на перекрестке, уперев взгляд в сторону адмиралтейского шприца с золотой капелькой кораблика на кончике, и остро желал углядеть хоть кого из приятелей или знакомых. Тут, на этом самом месте, каждый может быть уверен, что встретится со своим корефаном непременно. Так-то оно так, а вот случается и непруха.
Прямо в глаза порывами прыскал фирменный питерский спрей, настоянный на бензиновом перегаре, но Степе хоть бы хны, он рожи от ветра не отворачивал. Его крепкий торс облегало длиннющее черное кашемировое пальто, из-под которого выглядывали черные же брючата от Ermenegildo Zegna’вого костюма, купленного в городе Милане, конкретно на виа короля Эммануэля; на ногах сверкали шикарные английские говноступы мягчайшей телячьей кожи; имело место и непременное кашне красновинного колера поверх пальтухана; только непокрытая тыква стыла под непогодью и волосики на ней слегка трепетали.
Народец лишний сновал туда-сюда по своим комариным делам, путаясь у Степы под ногами. Тащили что-то в свои захламленные норки ненужные уже на свете старики и старухи; ханыги с сумками, полными отбросов жизнедеятельности города, струились по стенам домов невидимками; убогие разумом мальчики и девочки ржали и жрали на ходу пиво из бутылок; японская вроде бы бригада туристов, увешанная цифровой аппаратурой, глазела по сторонам, запечатлевая впечатления; шустрые клерки целеустремленно прошивали людскую массу с пластиковыми папками под мышкой. Не замечал он их, в упор не видел.
Наконец глаз выцепил в толпе гуляку праздного, одетого точь-в-точь как и он сам, только пространный шарф на шее был белым, а голову украшала роскошная угольно-черная шляпа берсалино, сдвинутая на глаза, явно от французского кутюр; человека, никуда не спешащего, с сигареткой, прилипшей к нижней губе, людская река обтекала не задевая, будто окутывало его отталкивающее защитное поле. Чистой воды питерский бульвардье, ишь вышагивает гоголем, баклан бесхвостый, Мишаня Поляков собственной персоной. Это он хорошо прется. Самое то, лучше выдумать Степа не смог бы, если б даже захотел.
— Хай, Поляк, тормози!— во всю глотку заорал Вершинин. — А то, смотрю, забурел, своих не узнаешь, однокорытник хренов.

С Поляковым он учился в техноложке и даже корешил, раз, правда, поцапались из-за одной шалашовки, но то быльем поросло, утонуло в мутных водах прошлого. Обоим им, выходцам с Урала, посчастливилось выжить в каменных джунглях колыбели революции, ни за словом, ни за кулаками наглецы провинциальные в карман не лезли; и, продравшись сквозь дебри не нужных в реальной жизни знаний, получили заветные «поплавки», несмотря на тройное кольцо питейных заведений, окружавших вуз, а ведь многие, смекалистые и умные, герои и звезды злачных мест, так и сгинули там, заплутав меж столиков, не получив диплома. Какие были времена, какие люди были, что ты, с умилением подумал Степа.
Припомнилась злободневная фирма «НОГ» — «Наш Ответ Горбачеву», ласточка нарождающегося рынка, ети ее мать, сочиненная совместно с Поляковым. Это когда они повели решительную и бескомпромиссную борьбу против антиалкогольных происков партии и правительства. Спрос на выпивку поднапрягся и родил предложение. Арендовали «за так» в развалившемся совхозе «Знамя коммунизма», в родовом Степином селе Вершинино, кормоцех на свинокомплексе и стали гнать бухалово из гнилой картошки, кормовой свеклы и всего, что бродило. Наладились связи со спиртзаводиком в соседнем районе, и пошло-поехало. Худо ли, а два пульмановских вагона ежемесячно приходили в Питер, и «Столовый напиток № 21», такая клеилась этикетка, разлетался со сверхзвуковой скоростью прямо с товарно-сортировочной площадки. Степа как-то полюбопытствовал:
— Почему, собственно, «Столовый напиток», и при чем тут номер 21? Что за понты корявые?
Поляков с сожалением посмотрел на него:
— Темный ты, Тунгус, как махорка. Чтоб ты знал: так водяру шифровали при советской власти в официальных документах, коммунистический большой стиль, звучит загадочно и солидно.
Так бы оно, наверное, и шло, но государство, круто пролетев с «сухим» законом, коварно сменило курс, и паруса наполнили водочные ветра. Супротив казенки паленка всё же не тянула. Поляков пророчески изрек:
— Времена гнилые настают, конкуренты, бля, нарисовались, пора сушить весла и делать ноги, а то еще перешмаляем друг друга или нас кончат. Надо пилить фирму пополам и толкать повыгоднее. И на рысях.
И они очень удачно впарили винокурню одному деятелю из областной торговли. Через год тот деятель вышел из дома и исчез, канул в никуда. А друганы неслабо приподнялись, урвали начальный капиталец и разошлись без обид. Вершинин протиснулся на фондовую биржу и далее в банк, а Поляков вложился в порт и с одним прохиндеем из пароходства по фамилии Шульмейстер фрахтовал контейнеровозы и гонял их в страны Скандинавии с пиловочником под вывеской Baltic starline, а назад вез новейшую электротехнику и компьютеры, тем более что хорошо смазанная таможня всегда давала добро. Вросли, что называется, в рынок.

— Держи краба, Тунгус, хер моржовый, — сказал Поляков и протянул руку. — Давно не пересекались. Каков профит от сомнительных банковских операций, что там с компрадорским капиталом, много ли денег спрятал в офшорах? По каким делам на Невском нарисовался?
Тунгусом Вершинина прозвали во студенчестве за морду лопатой, узкоглазость и нарочитую грубоватость повадок. Прилипло. Хотя и был отнюдь не валенок, нет. В Лондоне, где он стажировался, всех уделал в ролевых играх по кейс-методу и закончил the financial highschool в числе первых.
— А вот как раз тебя, шабер, дожидался. Или другого кого из старых кентов. А ты, Поляк, ястреб теневой экономики, владелец складов, левых фирм, пароходов, много ли россиян приобщил к hi-tech за их же деньги? Много ли леса сплавил? Чего в пешем строю?
— Лайбу на платной поставил, тут недалеко, на канале Грибоедова. Штука в том, что едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Вот и я поддался. Пауза в бизнесе выдалась.
— Красиво излагаешь, Мишаня, и в точку.
— Да не я, это один мужик.
— Не один ли хрен, ключевое слово здесь — «гулять». Погнали к техноложке, спустимся в «Бункер», вспомним славные годы. Угощаю на всю рублевку.
— Н-да… славные. Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они? Это когда ты ленинский шалаш спалил, что ли?
…Имела место такая благоглупость, придуманная в комсомольских верхах. По осени гоняли студентов в Разлив на теплоходе, чтобы они приникли к истокам и приобщались к великому прошлому. Там, на бережку, располагался монументальный шалаш розового гранита, а рядом натуральный шалашик, на хлипкие жердочки сено кое-как наброшено. Поодаль за железной загородкой, вроде кладбищенской, стоял березовый пенек, на котором Ильич якобы сочинял какие-то тезисы. Студенты, затарившиеся спиртным, начинали выпивать еще на судне и в Разлив прибывали уже хорошие. И вот, когда дама-гид повела скучающих экскурсантов к выдающемуся пеньку, Тунгус попытался завлечь в шалашик факультетского комсорга Нинку Корабельникову. Но, будучи замечен смотрителем, обвинен в кощунстве и неосуществленных грехах. Тунгус обиделся, и в результате внезапного возгорания шалашика не стало.
На обратном пути в Питер подпитой Тунгус притворно возмущался:
— Должна же быть типа социальная ответственность, как бы гражданская позиция, кто-то же должен драть этих коз, выправлять сокурсницам, так сказать, путевку в жизнь. Опять же вспыхнуло чувство, огонь желанья, не могло не загореться. И потом, вечно живой Ильич, заметь, пламенный большевик, газета «Искра» не просто так, хотел мировой пожар разжечь, ну и на, получи. Не я ж первый. Они это дело поставили на поток. Видели у них там большущий стог сена наметан? Как раз на всякий пожарный соломенные сторожки стряпать.
Шалаш занялся, когда студенты уже отчалили и отплыли довольно далеко, так что за руку никого не поймали. Но поездки в Разлив прекратили, а молодежная газета «Смена» написала, что у нынешнего поколения нет ничего святого. Осталось загадкой, как Вершинин не загремел из института.
«Бункером» именовался в разгульную студенческую пору пивной подвал, где табачный дым стоял коромыслом, где подавали в обливных глиняных кувшинах бочковое «Жигулевское», сваренное на пивзаводе «Красная Бавария», на закуску подавали креветки и соленые крендельки, из-под полы — воблу, а завсегдатаев по нужде поили пивом в долг, и не было места лучше на земле…
— Прошу садиться, — и Вершинин широким жестом скрытого торжества указал на машину.
— Да… — только и вымолвил Поляк. Гамма чувств отразилась на его лице.
Ради этого «да» и торчал Степа на сквозняке, именно его и с такими именно интонациями и жаждал услышать, «да», в котором смешалось в одном флаконе восхищение-удивление-зависть и еще нечто неназываемое. Промелькнуло: вот оно, счастье-то, вот он, высший кайф.
— Да… дал, шабер, шороху, что да, то да, — приговаривал Поляк, обходя вокруг огромного черного автомобиля с непроницаемыми стеклами а ля voron glass, сверкающего лаком, как новая татарская галоша. — Брутальная тачка.
Прибамбасы разные украшали машину, в передний бампер утоплен барабан с намотанным на него стальным тросом, на крыше громоздилась непонятная стальная конструкция. На никелированных ребрах радиаторной решетки были выдавлены буквы, из которых складывалось слово «Hummer». Капот закован в мощные дуги безопасности, как бульдожья морда в стальной намордник. Блестящие молдинги и катафоты никак не могли скрыть милитаристскую сущность разлапистого авточудовища. И в своем уродстве оно было даже красиво.
— Вот, можно сказать, Hummer, нулевой, — восторженно бормотал Степа, идя следом. — Модель Н279-1600. Прикинь, бронированный кузов, титановый сплав, хрен пробьешь с «Калашникова», только из противотанкового гранатомета. А кроме того, двойной турбонаддув, гидроусилитель руля, постоянный полный привод, блокировки дифференциалов, подогрев кресел и много еще всякого, чего пока не освоил.
— Ты часом не на войну собрался с такими примочками? — Полякову, конечно, хотелось узнать, во сколько обошлось это навороченное чудо техники, но спрашивать о таких вещах в их кругу считалось неэтичным..
— Да нет, просто комплектация такая, эксклюзив, одна машина на весь город. Зацени. Только третий день на нем шлифую асфальт. Залезай!
В салоне пахло полимерами и автоотдушкой, сидения выделаны, похоже, из натуральной кожи. Двигатель урчал негромко, но внушительно, скрывая мощь. На трассе черный милитарист чувствовал себя хозяином, остальные машины порскали от него в стороны, как рыбья мелочь перед акулой.
— Секи, Поляк, ни разу гаишники не останавливали и не станут, боятся нарваться. Канаю за большого человека, — говорил Степа, крутя баранку, — придется соответствовать. Одно плохо — в переулки вписываться не приспособлен, зараза, под радиус поворота.
— Где же ты этот панцерваген держать станешь? На платной стоянке за три места, как минимум, платить придется, да и раздеть могут, если не угнать.
— Я, знаешь ли, домишко под Сестрорецком прикупил, там гараж — в теннис играть можно, причем в большой, — со скрытой гордостью ответил Степа. — Noblesse, едят его мухи, oblige. Соседи — городские шишкари, но такого авто ни у кого нет, глядят с уважением, держат за своего, в гольф приглашают играть, а я в него ни уха, ни рыла.

«Бункера» на прежнем месте не оказалось, над кованой лестницей в подвал красовалась стильная металлическая вывеска «Alma mater», подвешенная на цепях. Белую входную дверь украшала табличка «Open».
— Тоже мне, иностранцы сраные, «open» у них. Fuck your mother! Ну маромои! — воскликнул Степа. — Вполне приличный гадюшник был, а во что они его превратили? В три душу Господа…
Дальнейший текст бумага не терпит, и потому он опущен. Не гоже, если к таинствам блядословия станет прикасаться кто ни попадя. Надо заметить, что Тунгус впитал старинное искусство русского сквернословия вместе с запахом дедовой махорки и при случае блистал редкостным талантом в кругах художественной интеллигенции Северной Пальмиры, где оно высоко ценилось. Матерился Вершинин — как чечетку бил, с коленцами, красиво, долго и, главное, убедительно. Раз даже дал консультацию одному профессору, специалисту по непечатной лексике; банковские коллеги также были в восторге.
— Зачем ты так, — сказал Поляков, — alma mater в переводе означает мать кормящая, всё в жилу, звучит по-студенчески. И в антураж хозяева вбухали прилично.
Они спустились вниз; вместо ожидаемой смеси запахов пива, креветок и табачного дыма, по которым, как оказалось, сильно соскучились, в воздухе, кроме слабого пивного аромата, ничего не ощущалось. Стены обшили сосновой вагонкой, кафельный прежде пол покрыли паркетом, вместо колченогих виниловых столиков, из-за чего пиво постоянно расплескивалось и липли рукава к столешницам, стояли прочные дубовые столы под веселенькими скатертями в красно-белую клеточку и дубовые же стулья. Уютненько и мило.
— Ну и дыра. Мерзопакостно, — сказал Вершинин. — Сдох «Бункер» и не естественной смертью, ну не гады ли. Счас техноложцы сюда не сунутся, цены наверняка кусаются.
— А вот и проверим, больно ли. — Степа и Поляков заняли место у окна, из которого видны были только ноги прохожих и колеса «Хаммера». Подскочил халдей в белой рубашке, жилетке и галстуке-бабочке.
— «Жигулевского» и креветок, — сделал заказ Степа.
— Отечественного не держим-с. Имеется «Гиннесс», «Кронненберг», американские «Молсон» и «Курс», мексиканское «Карта бланка», немецкие, чешские сорта…— ответил халдей. — Морское ассорти, свежие лобстеры…
— Хуебстеры, — зло отрезал Вершинин. — Тащи «Гиннесса», темного, ну и орешков кешью.
Они выпили по полбокала и закурили.
— А знаешь, о чем я думаю? — задумчиво произнес Вершинин. — Вот набью машину деликатесами и двину на малую родину своим ходом, по долинам и по взгорьям, заодно «Молоток» обкатаю. Пусть односельчане обзавидуются. Попируем на бережку, рыбки половим, у костерка посидим вечерком — благодать!
— Во-во, обзавидуются: всё сожрут и выпьют и даже спасибо скажут за халяву, а ночью шины проколют, это в лучшем случае, а в худшем — сожгут твой «Хаммер» к чертовой матери.
— Запросто могут, они такие, непредсказуемые, — чуть ли не с гордостью выговорил Степа. — Что далеко ходить: послал я как-то братану пятьсот баксов, так, пробный перевод, хотел посмотреть, что выйдет. Он всё денег канючил, ныл, дескать, хавать нечего, надеть нечего, сарайка развалилась, и что? Загудел так, что сгорел от вина. Я не сторож брату своему. Действительно, если подумать, не фонтан ехать, я и на похоронах его не был, нехорошо… Что-то не нравится мне в этой дыре, а рванем-ка мы в «Гурман» или в «Сибарит», можно и к японцам, посидим как люди. Хотя сакэ, суси и сасими мне не очень глянутся, да и палочками-варибаси херовато метать получается, падает всё, штанов не напасешься.
— Мысль интересная, если учесть, что башляют исключительно члены совета директоров банка. Японцев из меню напрочь вычеркиваем, от сырой рыбы у меня понос.
— А то, об чем разговор, — сказал Вершинин, бросая в тарелку с орешками купюру в десять долларов. — Надо же обмыть агрегат.
Пиво они так и не допили.

В «Сибарите» оказалось всё по высшему разряду. Они заказали зелень, гусиную печень фуа-гра, карпаччо из семги, ягненка по-анжуйски и виски «Джонни Уокер» с черным лейблом. Соммелье, возникшего будто из-под земли с картой вин, Степа отогнал, ровно муху, мановением руки. Официант зажег витую синюю свечу в центре стола и неслышно удалился. Пока несли заказ, они слушали джазовый скэт на тему «Каравана» Эллингтона в исполнении мулатки в блестящем платье. Аккомпанировал ей на гитаре, мотая дредами, какой-то растаман в темных очках-блюдечках, похожий на Боба Марли. Принесли еду и напитки, Поляков с удовлетворением заметил:
— Однако. Голимая Европа, и ехать никуда не надо, жратва и музычка как в Париже. Кстати, Нинку-минетчицу с иняза помнишь? Она именно в Париж и сдернула на ПМЖ.
— Еще бы мне забыть Нинку-полиглотку, она мне раз в «Бункере» показала пару оральных фокусов из своего арсенала, проявив, прямо скажем, филигранное мастерство, из-под столика за кувшин пива, — засмеялся Вершинин. — После мы с ней посмеялись, я же всегда утверждал, что секс должен быть веселым и трансцендентальным, ага. Густо гужевали, аж ложка стояла. Чего вдруг Нинку вспомнил?
— Встретил я ее третьего дня на приеме в американском консульстве. Вышла замуж за одного богатого французского хмыря, он по культуре типа атташе, вся из себя, бриллиантов надето каратов на пятьдесят. Grand dame, держит фасон.
Когда принялись за ягненка, музыканты запели дуэтом вкрадчивую тихую боссанову Антонио Карлоса Жабина «Девушка из Рио», что как-то очень гармонировало с процессом поглощения пищи.
— Знатный ягненочек, самое то, может, чуть острее приправить надо бы. Бедная Нинка, как, верно, она страдает. С другой же стороны, просматривается неприкрытый цинизм. Еще бы, Париж, богатый фраер. Вот что тяга к проклятым деньгам с людьми делает, — с чувством сказал Вершинин. — А хочешь узнать, почем «Хаммеры» нынче идут?
— Почем «Хаммеры» нынче идут?
— А за нипочем, я его выиграл в тотализатор, — наливая очередную порцию виски, с трудом уже проговорил Вершинин. — Удача подморгнула. Что-то вискоза больно похожа на ржаной самогон, что моя тетка Марья гонит, не находишь? Только цвет как у чая и сильно подороже.
— Нахожу, я с самогона пить начинал, потому и виски уважаю. А «Джонни», чувствуешь, дымком слегка так припахивает, считается торфяным, радует вкусовые рецепторы, за что и бабки берут. А вот про тотализаторы с такими гигантскими выдачами что-то не слыхал.
— Могу адресок черкануть клуба, электронный, ежели желаешь. Элитное заведение, прием только по рекомендации члена клуба, то есть меня. Но гляди: вход рупь…
— …а выход — два, — закончил Поляков. — Не пугай ежа голой жопой. Бандюганы, что ли, крышу держат?
Вершинин на оборотной стороне визитной карточки «паркером» нацарапал адрес. Певица гибким и стальным голосом (шпага в бархатных ножнах) выводила «Звездную пыль» Кармайкла, блестки на платье мелко искрились в лазерных лучиках, и походила она на новогоднюю елку, stardust, да и только.
— Вот бы знать. Едва ли бандиты, скорее программеры какие, а может, и нет. Но я же не о том. А о том, что ты у них вроде как судьбу пытаешь, фортуну свою проверяешь: ушла или еще с тобой. И это малость пугает, но и заводит. Так и тянет ставить еще и еще. Я вот в Вегасе как-то играл, помнится в «Golden gate», ну никакой струнки не задело. Куража абсолютно нету. Пришел, на кармане пять штук зелени, ушел, на кармане обратно те же пять штук, а играл всю ночь. А в «ТТ» как-то оно позанятнее.. Держи. — Вершинин передал через стол визитку. — Кинем еще на посошок или сваливаем?
— Тунгус, ты пишешь уже каракулями, а как за руль сядешь, не на велосипеде всё же.
— Без проблем. Отзвоню счас дежурному водиле в банк, он и развезет по домам. — Вершинин взглянул на котлы от Chopard, доставая мобильник. — Время детское, деловые только гулять начинают, а мы уже заканчиваем. Реноме надо поддерживать, чай не босяки.
И они не спеша завершили ужин коньяком «Хеннесси». Хорошо пошел коньячок под сентиментальный фокстрот, сочиненный Сиднеем Буше на смерть Аллена Даллеса. Мулатка щемяще вела тему кларнета, а растаман гитарными рифами обозначал ритм. Поляков так расчувствовался, что послал им пару портретов президента Франклина на хрустах.
Доставленный на «мерседесе» в Восьмую линию Васильевского острова в свою холостяцкую берлогу, Поляков обнаружил, что порядочно надрался. Он поднял крышку ноутбука и включил его, вход в Интернет дался с трудом, не те сигналы мозг посылал пальцам. Чтобы немного протрезветь, он плеснул себе водки со льдом.
Сайт клуба открылся, но не совсем. Появилась добротная дверь чуть ли не во весь экран, весьма качественной текстуры, проработанные до мельчайших подробностей слои светлого дерева, бронзовая или медная ручка и такой же лев с кольцом в пасти. Манипулируя курсором, Поляков ударил кольцом по медной пластинке, раздался звук гонга, и дверь чуть приоткрылась. Появилась надпись: «Enter your password». Пришлось набрать дополнительные символы и цифры, нацарапанные Тунгусом на обороте визитки.
Он узнал, что должен заплатить для начала тысячу долларов — вступительный взнос. Не отходя от прилавка он произвел электронный впрыск тонны зеленых в клуб под названием «Total totalisatour», сокращенно «ТТ-club». На что последовал благосклонный ответ: теперь вы можете выбрать из тридцати дней грядущего месяца любые пять и поставить на них по сто долларов, но можно и больше, если хочется. Учитывается совпадение цифр по горизонтали и вертикали, как в лото. Ставки производятся на каждый последующий месяц, если они не объявлены, вам повторяют старые. Вы играете? «Да». Делайте вашу ставку. И Поляков, которому поднадоело тыкать в клавиши, от фонаря выставил цифры 6, 13, 24, 26, 30. Очередная бодяга, но раз уж взялся… Думать не хотелось, а хотелось в постель. Что он и сделал.

Осень на брегах Невы — время гнусное, погода ломается, будто капризная девица, то слезы льет, то холодно улыбается, дыша духами и туманами, что сильно нервирует. Поэтому Поляков предпочитал линять куда подальше, тем более что и дела призывали. Оно так, вреден Север для меня, сказал себе Поляков и рванул еще севернее, в Архангельск. Оттуда, с лесобиржи, уже не один раз телефонировал помощник Лебедев, призывая начальника. Оказалось, что он набрел на перспективных ребят с отличным товаром, и надо бы его застолбить, пока другие не перехватили.
Лебедев подвел Полякова к юному капитану третьего ранга отвлеченного облика в замызганной черной шинелке, который маялся лютым похмельем, и усатому боцману, хохлу с хитрющими глазами. В ходе переговоров, которые проходили в кабаке «Беломорье», выяснилось, что имеется некая рембаза Севморфлота на четыреста миль севернее по побережью, а при ней полигон 43-бис, некогда секретный. Туда с моря кидали ракеты в свое время, а ныне полигон в силу обстоятельств забросили. Площадь немеряна и покрыта сплошь корабельной сосной.
— Неплохо бы смотаться, кинуть взгляд, — сказал Поляков, — может, я на корню всё куплю.
— Никак нет, — встрял каптри Одинцов, зампотех базы, который уже насосался пива, как клоп, и захорошел, — невозможно, закрытая зона.
— Дыра в жопе у нашего главкома — закрытая зона, других нету, — парировал боцман Курилко. — Всё будет тип-топ, поехали.
И они двинулись.
В дороге Поляков втолковывал военморам, что ему нужно:
— Мужики, в Швеции и Норвегии кругляк не катит, а катит брус и доска, да и складировать и кантовать сподручнее.
Рембаза выглядела удручающе. По берегам сонной бухты стояли полузатопленные, ржавые, некогда боевые корабли, от зеленой воды, покрытой мазутными пятнами и разной дрянью, несло помоями и рыбной гнилью. У причальной стенки маялась старая плавбаза, на леерах бельишко сушилось, борщом и кашей пахло.
— Ни себе чего, остров погибших кораблей, — сказал Поляков. — Перл-Харбор после налета японской авиации.
— Не бери в голову, — отвечал боцман, закусывая ус, — у нас на Беломорской флотилии везде так. Тута вроде свалки и чоловиков и кораблей.
На вертолетике морской авиации «Ка-М» они облетели лесной массив, и Поляков остался вполне довольным.
— Что-то дорог я не увидел, как хлысты трелюете? — спросил он боцмана.
— Как трелюем… Матросики у нас в количестве достаточном, схватил, поднял и понес, даровая же рабсила. Вот и вся трелевка.
— Техникой какой-никакой обеспечу, пилораму для начала поставим, спецов подошлю. Конечно, и довольствием помогу, кормить же кадры надо. Всё путем будет. Мужики, я вам просто завидую, что вы на меня нарвались, а то бы волки с лесобиржи ободрали флот как липку.
Так началась длительная многоходовка, и в эндшпиль Поляков пришел владельцем еще не срубленного леса, а также, неизвестно каким образом, малого ракетного катера. А посудинка пригодится, подумал он, еще как пригодится. Давно жгла мысль, как воплотить в жизнь завязку с Латинской Америкой, возникшую прошлым летом в Мариенбаде. И вот оно, абрис грядущей сделки сам по себе складывался в голове. Уместно будет смотреться в дельте реки Магдалены или на внешнем рейде некогда веселого пиратского города Картахена, в Колумбии. Обернется серый морской охотник белой яхточкой в результате операции Большой Ченч. Вот за что наших планов люблю громадье.
Боцман отвел его в сторону и зашептал:
— Могу предложить, старшой, ракетный боезапас и парочку скорострельных пушечек, считай за так. Завалялись, понимаешь, на складе артвооружения. Лишний пост из-за этого добра держать приходится. Их как бы и нет, не числятся нигде. Если хорошо поискать, еще и не то найдем.
— Я подумаю, — ответил Поляков.
В нужных местах колесики прокрутились, зубчики шестеренок сцепились, помощник Лебедев аэропланом носился туда-сюда, пока не замутилось ООО «Timber wealthy», «Лесное богатство», во главе с лейтенантом Одинцовым, с портом приписки Ростовская область, город Кокшайск.
— Что-то я не припомню такого города в Ростовской области, — с сомнением в голосе сказал боцман Курилко.
— А его там и нет, он раскинулся совсем в другом месте, — проворковал Поляков. — Но кто искать станет и где, если у вас закрытая зона и никакая проверка не грозит. Но в жизни всегда есть место глупости, так что хуже не будет. Защита от дурака не помешает.
Уезжая, Поляков сказал боцману:
— Одинцова в детали не посвящать, он же чистопородный лох: ни покараулить, ни украсть. Ты остаешься за главного и за всё отвечаешь. И запомни. Даже не пытайся воровать у меня, попадешь в графу «ушел из дома и не вернулся». Излагаю доходчиво?
Холодные глаза Полякова, цвета ноябрьского Баренца, не оставляли сомнений, что так оно и будет. Плещут холодные волны, бьются о берег морской. И труп некоего неизвестного тоже бьется об тот берег…
— Так точно, товарищ командир, — по-уставному отрапортовал Курилко и поежился.

Охота к перемене мест погнала Полякова в Европу. В Питере он ангажировал через агентство All World романо-германскую переводчицу и эскорт-девицу Аглаю.
— Имейте в виду, — сказали Полякову в агентстве, — Аглая, конечно, переводчица классная, но стерва тоже порядочная и очень бабки любит.
— Спасибо за предупреждение, — произнес Поляков.
Они вылетели в Норвегию, в Осло, оттуда чартерным рейсом добрались до портового города Ставангер. Здесь обретался контрагент и деловар Свен Рафельсон, норвежский швед, ему и сбагривал пиломатериал Поляков, и с его помощью и должно произойти алхимическое превращение военного катера в прогулочное судно. На лапу швед, которого Поляков звал Рафик, принимал с великой охотой, так же, как и на грудь, и закрывал глаза на всё, на что можно закрыть. Он неплохо владел русским матерным, имея левые сделки с российскими мариманами. В «Пестрой устрице», припортовой забегаловке, они засидели по четыре кружки лагера и все моменты сделки перетерли. Незаконную алхимию контрагент оценил в пятьсот тонн металлолома. Поляков, держа в уме рембазовские корабли, которые всё равно предстояло резать, прикинул, что выходит очень даже ничего.
Переброску катера через Атлантику Рафельсон рекомендовал провернуть с помощью мсье Пьера Ланжевена из Шербура, на которого у него был большой зуб.
— Он трус, — провозгласил Рафик, — и вор. Обожает жену и дочку. Если макнешь шербурца в какашки, тогда твоя операция не будет стоить ничего. Услуга за услугу. Вот послушай…
И Свен слил на француза пару ведер компромата.
Поляков с Аглаей по диагонали пересекли пространство Европейского сообщества на самолете компании «Люфтганза» и приземлились в аэропорту имени Шарля де Голля в Париже. Не мешкая, на скоростном экспрессе, пронеслись до Шербура. Прекрасная Франция мелькала за окном поезда быстрее, чем в немом кино, ни черта не разглядишь. Bon voyage!
Шербур Полякову не приглянулся, провинциальный городишко, конечно, чистенький и опрятный, старинные домики, увитые плющом, храм с витражными окнами, магазинчики и кафешки и, кажись, всё. С Ла-Манша дул порывистый влажный ветер, небо затянуто серым шинельным сукном, и прохожих на улицах немного.
— А зонтиков нету, — с сожалением проговорил Поляков, — а так хотелось.
— Каких зонтиков? — спросила Аглая.
— Шербурских, Глаша, шербурских.
Аглая состроила гримаску, ей не нравилось, что Поляков зовет ее Глашей.
Да и шербурские женщины восторга не вызвали, ни одной похожей на Катрин Денёв, всё больше мосластые, крупные матроны, вроде бретонок с полотен раннего Гогена, разъезжающие в макияже и перманенте за покупками на мотороллерах.
Мсье Пьер-Ришар Ланжевен оказался солидным седым человеком в бифокальных линзах и безупречной тройке парижского индпошива, скрывающей немалый животик, что свидетельствовало о его состоятельности, да и приехал он на встречу на «ситроене» последней модели. И к тому же смолил «гавану». Облик у него был настолько буржуазный, что хотелось немедленно расквасить ему морду, чтобы после не жалеть о бесцельно прожитой жизни. Они расположились в ресторане «Бато-лявуар» и ели моллюсков и другие морепродукты, названия которых Поляков не ведал, запивая их молодым божоле.
За транспортировку катера в Картахену Ланжевен заломил такую цену, что у Полякова глаза на лоб полезли.
— Сто десять штук в евро! Оборзел в конец, лягушатник. Счас мы ему надавим на ахиллесову пятку. Глашка, переводи. Слышал ли что-нибудь мсье Ланжевен о русской мафии, самой могущественной и беспощадной в мире?
— Говорит, да.
— А слышал ли мсье, что Санкт-Петербург считается криминальной столицей России?
— Говорит, вроде бы да.
— Скажи ему, что мы как раз из Питера и у нас очень длинные руки. Он скоро сильно пожалеет, если мы не придем к соглашению. Возможны разные неприятности, которые с радостью причинят этому жлобу наши французские друзья в знак признательности.
Поляков вынул из внутреннего кармана пиджака три полароидных фотографии.
— Спроси, любит ли он свою дочку мадмуазель Клодин.
И Поляков бросил козырной картой фото, на котором девушка на велосипеде смеялась и махала кому-то рукой.
Ланжевен стал часто-часто промокать платком лоб, и руки у него мелко затряслись. Спасибо Рафику, точно указал на больное место.
— Восемьдесят пять, — сказал он.
— А мадам Жаклин, дорогую и верную супругу, мсье любит? — На стол легла вторая фотография, где женщина стояла под сенью яблонь в цвету.
— Пятьдесят, — начал торг Поляков. — Я научу тебя кошку есть, чтобы не царапалась.
— Семьдесят.
— Сорок, — играл на понижение Поляков. — Не любишь ты свою дочку, мсье шаромыжник. Поганый катер не стоит и слезинки твоего ребенка. И жену не любишь, а вдруг с ними случится несчастье, и страховка горя не покроет. Может, ты больше ценишь дом свой, плющом увитый. Каково, если он вдруг взорвется внезапно из-за утечки газа?
На стол порхнул третий снимок с изображением двухэтажного дома с мансардой.
— Хорошо, пятьдесят.
— Поезд ушел, тридцать.
— Согласен, тридцать.
— Пятнадцать, и это окончательно.
— Вы меня разоряете, но я принимаю ваше предложение.
— Замечательно хорошо, а ты, дурачок, боялся, — засмеялся Поляков. — Подмахни бумаги и свободен, как сопля в полете.
Ланжевен не глядя ставил подписи на листе за листом, которые ему подвигала Аглая.
— Давай пожмем друг другу руки, уважаемый monsieur Пьер-дефис-Ришар. Глашка, щелкни на память.— Он надел темные «бошевские» очки.
Аглая достала из сумочки «мыльницу» и принялась делать кадр за кадром, посверкивая вспышкой.
— Недурственно, — сказал Поляков, — уважаемый бизнесмен обедает и жмет руку питерскому мафиози. Переводи, Глаша: не скажутся ли негативно на делах Пьера-Ришара его криминальные контакты с сомнительным русским? Или мы всё сохраним в строжайшей тайне?
— Непременно сохраним, — закивал головой Ланжевен, щеки у него прыгали, на скулах появились алые пятна. — Никому ни слова.
— Что и требовалось доказать, — подвел итог Поляков. — До свидания, шер ами, до свидания, не грусти и не хмурь бровей, держи хвост пистолетом. Созвонимся.
— Лихо вы его развели, — сказала Аглая, когда они на том же экспрессе возвращались в Париж. — И очки эти гангстерские очень даже в струю. А про дочку откуда узнали?
— Рафик поделился. Невелик труд, тут вам не там, не Россия. У нас бы никто не клюнул на такую туфту. Ладно, забыли. В Париже, Глаша, нас ждет культурная программа, непременно Лувр, Гранд Опера, джаз-кафе и блошиный рынок.
Аглая носик наморщила:
— Не хочу я в Лувр, в оперу не хочу, на блошиный рынок тоже не хочу. Что, мы не можем себе позволить по бутикам пробежаться? Побывать в Париже и вернуться без тряпок и косметики? Девочки меня не поймут.
— Вольному воля, хочешь — беги, в жопу перышко, но без меня.
Они сняли две комнаты в пансионе мадам Клински в районе Менильмонтан. Ближе к ночи, когда Поляков переваривал луврские впечатления и ужин (густую испанскую похлебку, седло барашка с латуком по-гречески) и перелистывал купленный в галерее альбом руинистов, прихлебывая коллекционный скотч, в дверь постучали. Он нехотя оторвался от созерцания крепостей и тюрем Пиранези, откликнулся, нарочито грассируя:
— Entrez!
В комнату впорхнула Аглая в темно-синем кимоно, расшитом золотыми птицами.
— Нравится халатик? Накупила сегодня кучу тряпок на Иль Сен-Луи. Может, зайдете, оцените мужским взглядом?
— За койку платить ни в жись не стану, — отрезал Поляков.
— Ох, как трудно с тобой, — вздохнула Аглая, распуская пояс кимоно. — Хотя бы виски угости.
В постели она проявила себя девушкой мало того что грамотной, но и страстной. Парижские каникулы растянулись на две недели, пока Поляков не скомандовал:
— Go East!
И сладкая парочка вернулась в Питер как раз на Рождество. На город словно на заказ в изобилии падал снег, способствуя праздничному настроению. На прощание Поляков подарил Аглае колечко с изумрудиком от Tiffani, потому что глаза у Аглаи тоже зеленые. Они по-кошачьи ярко вспыхнули, когда он надевал ей кольцо на безымянный палец левой руки.
— Ой, спасибо, Мишик. Мы еще увидимся?
— Едва ли, ma cherie.

В своей берлоге на восьмой линии Поляков не был больше двух месяцев и первым делом просмотрел электронную почту. Среди в общем-то разной ерунды с приятным удивлением обнаружил, что клуб «ТТ» перевел на его счет семьдесят восемь тысяч долларов — он выиграл на цифре 26. Сперва Поляков хотел перевести эти деньги в бананово-лимонный Сингапур, где прятал свой капитал, но передумал и купил достаточно скромный автомобиль Toyota Camri. Отчего бы не поуправлять мечтой, согласно рекламному слогану фирмы.
А еще клуб прислал паренька в бейсболке с монограммой «ТТ» на лбу, который вручил Полякову миниатюрный значок-заколку: два золотых квадратика, верхний заезжал на нижний, вроде как игровые кости, вместо точек рубинчики, на нижней кости угадывалась четверка, на верхней тройка. Выигрышная комбинация, если играть в крэпс и семерка выпадет сразу, и она же проигрышная, если продолжать играть дальше. Еще паренек вручил членскую карточку и личный ключ для двери клуба из семи символов. Им Поляков и воспользовался, чтобы сделать новую ставку. Колокольчики серебряные сыграли мелодию. Теперь на мониторе перед ним вращался виртуальный кубик, игровая кость, надо было нажать клавишу spice, и кубик замирал, показывая один из шести дней недели. Воскресенья игрались дополнительным броском кости. Выпали числа: 2, 5, 14, 21, 23.
Нарисовался личный помощник Лебедев с пренеприятным известием. Прохиндей Гриша Шульмейстер залез по-тихому в кассу совместного предприятия и вытащил немалую толику долларов. Поляков давно знал, что Гриша подворовывает, иначе не мог, но обычно он умыкал сотню-другую, а теперь уже счет пошел на тысячи.
— Разберемся, — сказал Поляков. — И очень быстро.
Просмотрев финансовые документы за подписью Шульмейстера, Поляков обнаружил недостачу почти в сорок тысяч долларов. Надо что-то делать, прикинул Поляков, и нанял частного детектива. Через три недели сыщик притаранил отчет и два десятка снимков. Махинатор Гриша дал шороху. Из гетеросексуалов перекинулся в лагерь голубых, причем пассивных. Снял молодого парня из балетных, репетитора из Мариинки, и жил с ним целый год. Более того, купил любовнику квартиру в Ялте и летал к нему на уик-энды. Фотографии, на которых Шуль с подведенными глазами и накрашенными губами, с покрытыми густым волосом плечами и лопатками красовался в красном кружевном женском белье, вызывали отвращение. А еще имелись изображения репетитора без ничего, но в цепях, постельные игры и прочие безобразия. Кажись, даже кокс присутствовал, но это неловленный мизер.
Из отчета он также узнал, что жена Гриши заседала в Смольном в роли депутата Балтики, защищая женские права. Фамилию по такому случаю сменила на девичью, Клебанова. Кто б ее выбрал с мужниной фамилией. Хотя и своя весьма сомнительна, ежели на патриотов наткнется.
Поляков знал, что голубые больше всего боятся физического насилия и потому решил к нему прибегнуть. Чемпионы Питера в бодибилдинге и армрестлинге братья-близнецы Савостики, ребята вологодские, стоили в час столько же, сколько и элитная девушка из «Астории». В кабинете коммерческого директора компании Baltic starline близнецы появились ровно в двенадцать и стали атлантами по обе стороны двери, следом вошел Поляков.
— Значица так, Гриша, — с места в карьер начал он, — собирай свои манатки, и чтоб духу твоего здесь не было. Я человек взглядов широких, но как руководитель компании армянских королев в штате держать не намерен. У-у, противный!
— Это гнусная ложь! — вскричал Шульмейстер.
— Кто ж спорит, милый, — согласился Поляков. По столу разлетелась веером пачка фотографий. Коммерц-директор лихорадочно просматривал их и рвал одну за другой. — Шлангом не прикидывайся, денежка лишняя завелась, вот и кинулся в пучину порока. Я бы это понял, я терпимый, если за свой счет, но кассу потрошить…
— А если это любовь! Ты растоптал мои чувства!
— Да, растоптал. Вот картинки рвешь зря, Гриша, не поможет. При желании я могу весь порт обклеить твоей порнографией, — заржал Поляков. — Ребятишки, — обратился он к близнецам, — расшевелите-ка урода, чтоб лучше всасывал.
Один брат, как репку, выдернул Шульмейстера из кресла одним движением руки и перебросил второму брату через весь кабинет. Гриша верещал в полете драным котом. Савостик-2 метнул живой снаряд обратно, но Савостик-1 ловить его не стал, и коммерцдиректор впечатался в стену, обрушился на пол и затих.
Выглянув в окно, Поляков сказал:
— Ага, начинается действие второе драмы «Крах прохиндея».
Внизу остановился черный «мерседес» представительской серии 320. Водитель резво выскочил и открыл заднюю дверь, из которой появилась дама, кутающаяся в норковое манто. Поляков смахнул в корзину для бумаг клочки фотографий, взял бутылку «Нарзана» и окропил Шульмейстера. Тот заворочался, открыл безумные глаза и пополз к креслу. Двери растворились, и в офис вплыла депутат Балтики Ирина Михайловна Клебанова, следом вошел охранник-водитель. По сравнению с Савостиками он выглядел пацаном-недомерком.
— Уберите гудлая неверного с глаз долой, — распорядился Поляков, — но не отпускайте.
Братья подхватили Шуля под мышки и понесли вон, колени у него по полу волочились, оставляя мокрый след. Похоже, обмочился.
— Итак, уважаемая Ирина Михайловна, у нас с вами проблема, которую надо срочно ликвидировать, пока она дурно не запахла, — начал глава фирмы. — Вот, полюбуйтесь на своего супруга.
Вновь на свет появились те же непотребные снимки и копия отчета, но без информации о мадам Клебановой, в которой утверждалось, что она спит со своим охранником. Депутатша ледяными глазами просканировала визуальный материал, внимательно прочла отчет и тихо спросила:
— Что же делать?
— Предлагаю следующее: Гриша отказывается от своего поста и увольняется. Народ у нас грубый, жизнь ему устроят невыносимую. Зарплату его, восемь с половиной тысяч долларов, сохраняем, ее будете получать вы. Но только после того, как будут покрыты убытки в пятьдесят тысяч, которые он увел у фирмы.
— Как восемь с половиной? Он говорил, что ему платят четыре.
— Выходит, и семью обманывал. Одно слово — шулер. Так как, вы согласны на мое предложение?
— По всей видимости, да.
— Тогда не смею вас больше задерживать. И еще… — Поляков наклонился к депутатскому уху и прошептал: — Для вашего же блага, смените шофера, а то скоро выборы.
Фишку депутат Клебанова просекла на раз. И что компромат далеко не весь выложен на стол, и что его обнародование может стоить места в бывшем институте благородных девиц, и что пора с мужем основательно разобраться.
Она холодно посмотрела, молча кивнула и вышла. За ней шлейфом утянулся охранник.
— Содомита сюда! — гаркнул Поляков.
Близнецы втащили его и подвели к столу.
— Подписывай, — Поляков подвигал документ за документом, а Шульмейстер их подписывал будто в трансе, его колотило. — И еще, Гриша, заруби себе на носу: в порт больше ни ногой. Докерам намекну, и тебе железку в очко вгонят, а при минус двадцати… сам понимаешь. А теперь — пшел вон!
Позвонил боцман Курилко и сказал, что неплохо бы, если б хозяин появился, проверил работу.
— Жив, Курилко? Хорошо, буду через две недели, — ответил Поляков.

Дела на рембазе шли бойко. Лес валился, пилился в соответствии со спецификацией и складировался близ бухты.
— По весне, Курилко, перебрось часть матросиков резать суда, чермет и цветмет отдельно, — приказал Поляков. — Вопросы, просьбы?
Курилко помялся и промямлил:
— Неприятность у нас вышла, старшой. Одинцов нажрался и по телефону обложил зам по тылу флотилии и послал его… ну, очень далеко. А мужик тот говнистый.
— Так это ж семечки. Пусть зампотех пишет рапорт, что на базе отсутствовал по делам службы. Телефонисту Одинцов отпуска не дал, и тот его подставил, матерился вместо каптри, за что наказан десятью сутками гауптвахты. Пьянь оштрафовать на месячную зарплату и на лесосеку законопатить. Бизнес есть бизнес, идиотские выходки непозволительны.

В январе в тотализатор Полякову не пофартило, пролетел вчистую и потому перенес ту же ставку на февраль. И надо же, повезло, закрылась горизонталька на цифры 14 и 21. «ТТ» отстегнул сто двадцать восемь тысяч баксов, которые тут же были скинуты в вершининский Midas bank SPb, а оттуда в Сингапур. Когда Поляков начинал, то говорил себе: сделаю лимон и завяжу. Но вот сейчас, когда лимон вот он и понемногу прирастает, оказалось, что маловато будет, хотелось больше. Это не считая активов Baltic starline, которые потянут миллионов на двенадцать. Вот я и миллионер, бля, мелькнуло между делом. Не то чтобы он деньги шибко любил, скорее рассматривал их как некую прокладку между собой и миром, которая несла безопасность, такой бронежилет из капитала, чем толще, тем надежней. Нет, свалю из бизнеса, провернув Большой Ченч.
Он по Интернету послал в Картахену фото катера во всех ракурсах и словом «exchange» с вопросительным знаком. Через десять дней получил изображение морской яхты — спорткрузера с флайбриджем, модели Targa-62, где цифры обозначали длину яхты в футах, с дизельным двигателем от Caterpillar. На что Поляков, дипломатически выждав те же десять дней, ответил «why not», обмен должен произойти в летнюю навигацию в нейтральных водах. В качестве бонуса он предложил груз цветного металлолома, на что получил «yes» из Колумбии.

А в середине марта, когда он в сумерках возвращался домой, в него стреляли. Восемь выстрелов метров с двадцати, и все пули ушли в белый свет, только гулкое эхо загуляло по пустынному двору. Комбатант и понятия не имел о прицельной стрельбе, хотя при желании мог засадить в упор. Убегал стрелок неуклюже, переваливаясь уткой, и Поляков легко опознал по характерным движениям бывшего компаньона Гришу, пылающего жаждой мести. Он подошел и поднял разряженный «ПМ» за теплый еще ствол, завернул рукоятку в платок и положил пистолет в карман.
Поразительно, но Поляков совершенно не испугался. Сердце сильнее не забилось, адреналина в крови не прибавилось, ну вот ни на йоту ничего в нем не дрогнуло. Не то чтоб смерти не боялся, но старался не думать о ней. Вот боли страшился и тяжелой болезни, калекой стать страшился. Веровал, что жизнь дарована Богом и надо к ней относиться соответственно. Вопроса: жизнь, зачем ты мне дана — себе не задавал, потому что понимал, на него ответа нет. А дареному коню в зубы не смотрят. Живи сам и давай умирать другим.
Не мешкая дозвонился до мадам Клебановой:
— Ирина Михайловна? Ваш муж только что покушался на меня. Конкретно хотел убить. Имеется оружие с его отпечатками пальцев, его зафиксировали камеры наружного наблюдения, и кассета мною изъята. Я же настоятельно просил его обесточить, а вы пустили на самотек. Если вы сегодня не свезете Гришу в дурку на Пряжку в смирительной рубашке, то завтра он будет в Крестах, а доказательства в прокуратуре. Нет, это не провокация, а нормальный шантаж. И последний совет: отправьте супруга на историческую родину якобы на лечение, денег у вас хватит. Да и родственники помогут или его, или не его. В противном случае Гришу ждет лесоповал, причем без суда и следствия. Я антисемит?! Вот черт, как вы догадались? Мы еще встретимся, нам есть что обсудить.
Просто замечательно, что этот придурок в него стрелял. Никаких камер слежения, разумеется, нет, отпечатков тоже. Но Шулю хана и Клебановой хана, депутатшей ей больше не быть. Дорогу в Смольный грудью проложит идущий, а там поглядим… Глядишь, и на порт замахнемся, и мадам поможет, даже если не захочет. Нравится не нравится, давай, моя красавица.

Уже в пору белых ночей, когда неверный, профильтрованный свет, съедающий цвета, изливался на стены и мосты белесо-бледный, как из подсаженного кинескопа, из мобильника прорезался басок Тунгуса.
— Привет, Поляк, надеюсь, не спишь? Я приглашаю тебя созерцать белую ночь с видом на Залив. Поляна накрыта, машина вышла, гуднет.
Не успел Поляков толком одеться, как под окном прозвучал мощный аккорд из «Крестного отца», очередной вершининский прикол. Под окном стоял, само собой, «Хаммер», и шофер стоял рядом, задрав голову.
Только автомобиль покинул город, водитель передал Полякову фляжку в замшевом футляре.
— Хозяин сказал, что содержимое вас порадует.
Поляков хлебнул, во фляжке оказался крепчайший самогон, настоянный на смородиновых почках. Трасса была пуста, и до сестрорецких окрестностей долетели мигом.
На моле, далеко выдающемся в море, под полотняным навесом располагался стол, за которым запросто могло расположиться человек двенадцать, но накрыт он был на две персоны. Тунгус, облаченный во фрак, мотнул головой:
— Впечатляет?
— Имманентная штука, убивает наповал.
Серая вода уходила в бесконечность, линия горизонта стерлась, казалось, небо спустилось к ногам, а может, море поднялось вертикально, и они стали одним целым, только самый урез воды отчерчивался тенью прибрежного подлеска. Они потерялись в монохромном пространстве воды и воздуха, Полякову виделись их маленькие фигурки, совершенно ненужные в мире, будто бы с высоты. Неизвестно, сколько наваждение длилось, то ли мгновение, то ли вечность.
— В плохих снах у меня всё такое серое, — прервал тишину Вершинин. — Просыпаюсь, сердце колотится. Выпьем?
— Давай.
Чуть зеленоватый самогон был хорош, оставляя во рту терпковатый привкус, но успокоения не приносил. Длинные волны набегали на пологий берег парами — одна из странностей балтийской акватории. Невесело они пили, больше молчали.
— Пойдем в хоромы, поглядишь, как живу.
Обиталище Тунгуса в новорусском стиле, с большой гостиной, кабинетами, спальнями, казалось нежилым.
— Я, собственно, здесь обретаюсь, — сказал он, показывая почти каморку на первом этаже. — Рядом как бы детская, а это комната гувернантки. К чему мне детская, раз ребятишек нету. Ночью ходить по дому пугаюсь, гулко, все шорохи слыхать. Зачем мне пустой дом?..
В узкой комнатенке стоял узкий кожаный диван, офисный стол с мощным «макинтошевским» компьютером, рядом полки с дисками. На стене висела небольшая картина в роскошной раме. Поляков подошел поближе.
— Похоже на «Лужайку» Дюрера.
— Точно, шабер. Копия на доске кого-то из старых мастеров 1517 года. Не один в один, лужок другой, я сличал. Знал бы ты, сколько она стоит и каким чудом досталась… Моя маленькая радость.
— Надеюсь, не в тотализатор выиграл?
— Не… Сам-то всё играешь?
— Играю, и пока успешно.
— Устал я что-то, обрыдло всё, — Тунгус тяжело вздохнул. — Жизнь, она как неудачный фильм, из которого что и было хорошего — вырезали. Из банка ушел — на хрена работать, если money makes money, бабло самовоспроизводится шустрей микробов. Вернуться хочу в Вершинино с концами, заделаться типа ранчеро, лошадей разводить. Есть у меня дружок в Австралии, предлагает лошадок на породу. Я и церквушку начал строить. Тяжко что-то… Грехов накопилось выше крыши, тянет отмаливать. В «ТТ» я больше ставок не делаю, а они каким-то непонятным образом сами ставятся. Что за хрень? Попросил навести справки у банковского хакера: облом, говорит, база данных не интегрируется, пробился до почтового сервера-переадресатора, а дальше никак. И стало, короче, страшновато. А тебе всё бросить не хочется?
— Не знаю пока. Дела идут бойко. Годик повременю, а мысль держу. Есть в Португалии такое изумительное местечко — Вила-Реал-ди-Санту-Антонию, речка течет Гвадиана, а на другом берегу провинция Андалузия гишпанской страны. Прикинь, как божественно звучит. Там рыбацкая деревушка на два десятка домиков, белые такие, крыши красные. Названия не помню, но понравилась деревушка. Думаю осесть. Посмотрим. А чего? Отчизна там, где любят нас.
— Лучше, говоришь, жить в провинции у моря?
— Особенно если выпало родиться в поселке Химпропитка. Там фиолетовая речка, помнится, текла, не знаю, как сейчас, зимой не замерзала, а летом трава не росла, запах тот мерзопакостный до сих пор преследует.
Болезненное чахлое утро без намека на румянец надвигалось. Они стояли во дворе в тени деревьев. Свет белой ночи сделал лицо Тунгуса мертвенно-белым, словно напудренным, глаза и губы чернели провалами, и оно походило на череп. Манишка светилась неоном.
Он прошептал в самое ухо Полякову:
— Если ты не хочешь, чтобы что-то произошло, не представляй себе этого. Прости за всё и прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. Наше будущее — в прошлом. Невозможно скверно мы нонче пили, скушно.
Он повернулся и зашагал к дому, заблажив напоследок дурным голосом:

И за все грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать,
Поведут меня в русской рубашке
Под березами умирать…

На последних словах он форсировал голос, и звуки рикошетировали от голых стен в пустынном и обширном холле.
По дороге в город Поляков был молчалив. Когда подъехали, водитель вытащил из багажника две огромных оплетенных бутыли.
— От Степана Авенировича, тот же первачок.
— О как. Не знал, что он Авенирович. Сколько тут?
— Да по ведру в каждом будет.
По привычке уже Поляков зашел на сайт «ТТ-клуба» и сделал очередную ставку, пользуясь виртуальным кубиком, поменял только одну цифру, выставил семерку вместо тройки. На счастье. Потому что на седьмое августа было назначено рандеву катера с яхтой в Атлантике.

Вечером седьмого он ожидал электронного письма от Ланжевена: плюс — значит всё в порядке, минус — значит не склеилось. Неожиданно позвонил тот шофер и сказал, что Степана Авенировича убили. Взорвали вместе с «Хаммером».
— Он это, как выпьет, любил за рулем посидеть, ничего не слушал, гонял по пересеченке. Да вы же знаете. У самых ворот почти шабаркнуло — и всё. В доме стекла повылетали. Он записку просил вам передать. Читаю. «Чуть что, отправь меня на родину. Позвони священнику отцу Амвросию, он всё сделает. Жаль, толком не поговорили». Чувствовал он… — водитель сдавленно зарыдал в трубку.
Поляков всё сделал так, как просил Степа. Тело в Вершинино повез Егор, шофер. Родом он тоже был из тех краев. Смерть Тунгуса потрясла. Оказалось, что ближе человека не было. Девятый день Поляков справлял в одиночку, наливаясь смородиновым самогоном до отключки. От дел он отошел, замкнув их на Лебедева. Бартер совершился, пересекала яхта океан в трюме трансатлантического сухогруза, но ожидаемой радости Поляков не испытал. Отчего-то мелким показалось всё, чем он занимался. Всё не то, а что то, он не знал.
И выигрыш в тотализатор на седьмое число покоробил. Кому семерка фарт, кому гроб. Чертовы кости, проклятый крэпс. Ощущалась и настораживала смутная связь со смертью друга. Деньги, двадцать восемь тысяч долларов, он перевел отцу Амвросию, на помин души и на церковь. Потом стал открывать сайты питерских газет, криминальную хронику. Про Вершинина уважительно писали, что он видный банкир, что имел обширные связи как в российских, так и в зарубежных финансовых кругах, что убийство носит, скорее всего, заказной характер. Пришла шальная мысль: может, его удачи в игре несли кому-то гибель. А кроме того, по e-mail прикатила анонимка, помеченная всё тем же седьмым августа:

4. Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме?
5. Нет, говорю вам; но если не покаетесь, все так же погибнете.
Евангелие от Луки, гл. 13.

Что должен текст означать и от кого он, Поляков так и не врубился, но послание было достаточно зловещим, чтобы просто стереть и забыть. Событиями и знаками последних дней он решил заняться попозже, а пока же следовало разгрузиться с текучкой. Механизмы тикали и крутились вполне успешно и без его участия, в грузовом порту руку на пульсе крепко держал Лебедев, Курилко с Беломорья слал реляции об успехах. Из неотложного была только яхта, которую предстояло снять с сухогруза в открытом море и перегнать в Португалию. Заодно и присмотреть поместье и эллинг в Вила-Реале. Связался с агентством All Word и спросил, есть ли у них толмачи с португальского.
— Да, господин Поляков. Аглая, вы ее помните? Она детство в Лиссабоне провела. Вас помнит и часто поминает и готова будет к вашим услугам через неделю.

Ему почти каждую ночь снились кошмары, причем один повторялся. Будто бы он какое-то растение в теплице, наподобие подсолнуха, ходят безликие люди в халатах и масках на лицах и снимают урожай. Они длинными ножами срезают верхушки и приближаются к нему, вот они рядом, вот заносят нож — и он просыпается в холодном поту. Чтобы не видеть снов, он стал напиваться по вечерам, сидя перед телевизором. В сознании бродили диковатые фантазии, навеянные алкоголем. Чудилось, что клуб «ТТ» — нечто вроде корпорации киллеров, устраняющих бизнесменов по заказу самих бизнесменов. Или они просто букмейкеры, а есть кто-то еще, который и варит эту кашу. Он настолько на этом зациклился, что сопоставил свои выигрыши со смертями. Первые деньги клуб выдал ему за гибель владельца сети ресторанов Дементьева, у него, писали газеты, не выдержало сердце в парной. Дубль падал на уголовного авторитета Колю Тюменского, убитого из «ТТ», кстати в пьяной драке, и Зайчевского, директора завода металлоконструкций, попавшего в автокатастрофу. И последняя ставка — Тунгус…
Он понимал, что его построения некорректны, даже глупы и, возможно, притянуты за уши, но избавиться от них не мог. Верил и не верил. В пьяных снах мерещилась огромная фигура, выбрасывающая игральные кости и раскрывающая рот в немом хохоте, когда одна из костей исчезала. Вот если есть воля случая, говорил он себе, выходит, воля и диктует случаю. Неважно, как лягут кости, важно, кто их бросает. И не есть ли некто с костями та самая воля? И как она связана с тотализатором, если связана? Если существует злой рок, то должен быть и добрый. Иначе зачем люди пытают судьбу. Каждый играет с фортуной, не зря же тотализатор тотальный. Бутерброд всё равно падает маслом вниз. Пора кончать.
Он открыл сайт клуба с целью написать: «Я выхожу из игры», а набрал под завораживающие колокольчики музыкальной темы «ТТ» цифры на сентябрь: 6, 14, 15, 17, 20. Утром он ничего не помнил.
Из запоя его вытянула Аглая, которая позвонила и сказала, что ждет его завтра, седьмого сентября, в аэропорту Пулково-2, рейс на Лиссабон.

Поляков не ел несколько дней и собрался продуктов купить и пива, что ли. Захлопнул дверь квартиры и остановился, жадно вдыхая воздух и соображая, куда лучше пойти: в магазинчик на Восьмой линии или в маркет на Большом проспекте.
В этот момент кто-то шумно скатился с верхней площадки и ударил в бок ножом. Поляков упал и почувствовал, как спине становится горячо от вытекающей крови. Лезвие полностью погрузилось в плоть, торчала из пиджака только деревянная рукоятка.
Над ним склонился Гриша Шульмейстер в больничной пижаме в цветочек.
— Бог шельму метит. Как знал, как чувствовал, — сыпал он скороговоркой. — Загадал, и выпала моя минутка, счастье улыбнулось.— Глаза у него блестели, щеки заросли черной щетиной. — Доигрался, говнюк.
Шульмейстер, бормоча что-то под нос, сбежал вниз, лязгнула железная дверь подъезда. Поляков лежал в луже крови и не мог от боли пошевелиться. Вот и мой черед настал, билась мысль. Неужели вот так и помру, походя? Как там было написано: так ли виноваты те восемнадцать, на кого башня упала, виновнее ли всех? Почему же я крайний, почему хуже прочих?
Он смотрел вверх на грязный белый потолок, покрытую пыльной бахромой паутину в углах, слышал детские голоса во дворе, визг тормозов и шуршание шин с улицы, окно где-то рядом захлопнулось. Кожей чувствовал, как пропитывается одежда, жаль, придется выбросить костюм… «Да о чем я? О другом надо, о чем — о другом?»
Мир в глазах померк, и последнее, о чем он подумал: какая же сука поставила на этот день, на меня?

ХРОНИКА ПАРКОВОЙ ВОЙНЫ

Цзы-чжан спросил Кун-цзы о том, как победить. Учитель ответил: «Надо пацанов на край поставить, чтобы очко заиграло, чтобы поняли, что поздняк метаться. Тогда они смогут решить исход боя».
Из бесед с Конфуцием

В парк по субботам лучше было не соваться, чавку могли запросто начистить, но именно поэтому мы туда и ходили. Первым дорожку проторил Кольчик Быстров, в народе Живчик. Он, дворовый джентльмен и модник, пригласил на дискотеку профуру Фарафонтову, проще говоря, Фару. Разумеется, на прыжки под музыку Живчик плевал с высокой колокольни, он перепихнуться хотел без затей на лоне природы, но мадам Фара капризно потребовала, чтоб на первое дискотека, на второе портвейн чтоб «три семерки», а уж на сладкое секс, а даром только за амбаром. Фара была сисяста, жопаста и слыла девушкой любвеобильной, так что Живчик махом согласился. Конец первой серии.
Летом мы во дворе обычно тусовались допоздна, пинали погоду, базарили о том о сем, курили, слушали музон, появлялись деньги — бухали. Когда Живчик подбитым еропланом залетел во двор, мы сидели по обыкновению за гаражами на сдвинутых скамейках. Харенда у него была уделана славно, глаза заплыли, как у китайца, на рубахе пятна крови, и рукав почти оторван. Клоун клоуном.
— Удачно получилось, ага, Живчик? Никак у Фары первым оказался? — спросил Димон, разглядывая Живчика при неверном свете ртутного фонаря. — Вон сколько кетчупа. Поделись с товарищами, как оно вышло.
Шлепая разбитыми губами, Живчик, перескакивая с пятого на десятое, поведал следующее. Как погуще стемнело, потащил он Фару с дискотеки в укромное местечко типа ложбинки, кустиками заслоненное. Расположились на травке, подстелив ветровку, открыли портвейн и попивали из горла, закусывая сигаретными затяжками. Живчик уже и лапаться полез, а Фара как дура ржала и била по рукам, кокетничала, сучка.
— Знаем, ныряли, — сказал кто-то из пацанов.
— Я ей: «Тише, тише!», а она всё ржет и ржет, — гундосил Живчик, втягивая кровянку с верхней губы в нос, — ну и выскакивают на шумок пять рыл и без разговоров давай меня окучивать слева и справа, я малость поотмахивался и сквозанул, пока не запинали. А куда деваться, если их пятеро, а я один. Загасили бы только так. Главное, ветровку там потерял, ништяк была ветровочка, неношеная совсем.
— Бросил, выходит, девушку на произвол судьбы, — проговорил Лом. — Ее, значит, пущай дрючат, а сам в отрыв. Нехорошо, блин, некрасиво.
— Да что с ней сделается, не целка. Может, она нарочно ржала, нах, привлекала.
— Ты не понял, Живчик. Не в том дело, что Фару на хор поставили, а в том, что Фара своя она шалава и чужие прав на нее не имеют, — веско сказал Лом и для убедительности палец поднял. — Нам надо бодаться, короче, иначе за говно станут держать, нах.
— Не наш район, — сказал Карий, — парк, бля, там «керамзитники» шишку держат, у них народу полно, наваляют нам, на карачках, нах, ползать будем. Стремно.
— Из-за Фары несерьезно зарубаться, а за Живчика, нашего пацана, ответить должны, хотя он и мудозвон известный, — подвел черту Димон. — Если, конечно, «керамзитники» его откочкали. В конце концов, твою морду, Живчик, расхерачили, ты и вычисли, кто.
— Я одного фуцана запомнил, — сказал Живчик, — у него еще майка такая клевая с «Металликой».
Конец второй серии. Кто ж знал, что кино только начинается.
Тех шакалов отыскал Живчик через пару дней, завязок у него полно по городу, всех знает. И амбец пришел борзоте, подождали их у парка и отбуцкали, как полагается. Живчик очень шибко старался. Они тем и развлекались, что выслеживали парочки, парня били, а девку пялили. Нормальным пацанам такое западло. Всё бы ничего, но за них встали «тридцатники». Сперва по-хорошему, типа не топчите наш парк, нех вам здесь ловить. Малой, самый у нас здоровый, возразил: а не западло за такое дерьмо подниматься? А нам они: вы же с позорников получили и валите в свой околоток, за стоянку, там права качайте, а про парк забудьте, иначе другой разговор будет, и не с нами. Та-ак, переглянулись мы, их семь, нас пять, и Малой от души засадил тому, который базарил за головного, от души. Тот улетел, и понеслось, когда не разберешь, кому кидаешь и куда. Народ стоит, любуется, как мы тасуемся, деваха одна заорала; атас, пацаны, менты едут, все врассыпную кто куда разбежались. Весело, адреналин в венах играет, и всё такое.
Через час где-то собрались за гаражами. Пошумели, посчитали убытки. Отделались легко, синяками, только Нольдевятый жаловался, по яйцам ему кто-то хорошо ногой врезал, и они болели. Все понимали, что шутки кончились, но никто не хотел начинать серьезный базар первым, что делать и как быть дальше. Два варианта оставалось: прятаться и по улицам боком ходить и оглядываться и из района носа не казать, или любого нашего, когда в городе встретят, метелят кто ни попадя. Так и так вилы, придется идти в парк и решать конкретно. И вот тут неизвестно: нас крепко наказывают, и мы уходим из парка навсегда или встаем под «керамзит». Это, если они с кем в конфликте, мы без разговоров идем биться за них. Плохо по-любому.
Наконец Димон сказал:
— Давай, пацаны, решать. Я за то, чтобы рубиться с «керамзитниками», чтоб не позорно было.
— Спешу и падаю. Ага, умираю, но не сдаюсь, — сказал Карий. — Они стопудово мочилово устроят, запросто, у них половина приблатненных, нах. Кучера помнишь из «восточных»? Его как раз в парке и загасили насмерть, в драке, кто — не нашли, а рубились они с «керамзитом». Ну и прикинь. Пацан даже в армию не успел сходить. Так же хочешь?
Димон не успел ответить, встрял Живчик:
— Стоп, пацаны, я слыхал, что у «керамзита» непонятки с «центровскими», если мы с ними так, — он собрал ладони в замок, — то нехило выйдет, а? Умоется «керамзит».
— Угу, умоется, — сказал Повар, он на повара пробовал учиться, да не пошло, так и прозвали, — нас в городе не знают, пошлет нас «центр» только так. Сколько бойцов выставить сможем — двенадцать, ну пятнадцать от силы, а они не меньше тридцати каждый раз на стык выводят. Вот и прикинь, на хер мы им не нужны.
— Слушай, Клим, — вдруг спросил меня Карий, — ты пацана из сто третьей хорошо знаешь?
— Башками киваемся, потому что на одной площадке, и всё. Даже звать как, не знаю, не с нашего же года. Он в армии отслужил, сюда переехал, когда дед помер, квартира ему осталась, вроде как в наследство. Мать говорит, добро дедовское распродаст, квадратные метры толкнет и съедет. А что?
— Раз видел, как до него двое шнырей дое…лись, бабки, видно, шакалили, — сказал Карий, — да знаешь ты их, Геня и Неня, у магазина всё трутся, так он в два касания отправил обоих в наркоз и пошел спокойняка, сигаретку даже не выплюнул. Побазарь с ним, чел он вроде правильный, а лучше сюда на скамейки позови. Типа познакомиться. Лады, Клим?
Я кивнул, а после все стали расходиться по домам. Вообще-то меня не Клим зовут, фамилия Климов, так и пристала кличка. Я забросил в рот пластинку жвачки и тоже пошел: мать не любит, если изо рта куревом пахнет. Она, если трезвая, табачный запах не переносит, но курит, если в запое. Сейчас у ней денег нет, сидит перед ящиком, тупо глядя сериал за сериалом, трезвая и потому злая. Челюсть побаливала, когда жевал. Попало малость, ерунда. Домой идти не хотелось, и я позвонил в сто третью. Тяжелый рок мощно звучал, но дверь открылась быстро.
— Здорово, сосед, — сказал он и вопросительно посмотрел на меня. На нем были красные атласные вроде бы трусы и больше ничего, а сам покрытый потом и запаленно дышал, будто пробежал только что стометровку. Крепкий парнишка, но мяса маловато, сухой и жилистый, вроде Брюса Ли. На правом предплечье грубая наколка: оскаленная кошачья голова, а под ней крылья и на ленточке надпись «Ханкала».
— Здорово, сосед, — в тон ответил я, — шикарные у тебя трусы. — Про наколку спросить как-то постеснялся.
— Точно, — сказал он, — остатки прежних увлечений, проходи.
Комната голая, только матрац лежал в углу на полу, покрытый пледом, рядом стопка книжек, торшер. В центре на полиуретановом коврике лежали дисковые гантели и еще черная гиря.
— Гиря на сколько? — спросил я.
— Двухпудовка. Давай хоть познакомимся, сосед. Я — Олег, он же Шалый. А тебя как кличут?
Я сказался и спросил:
— Почему Шалый, по фамилии, что ль?
— Да нет, по молодости слишком шебутной был, вот и наградили. Ты по делу или как?
Я рассказал.
Шалый минутку подумал и сказал:
— Интересно живете. Заметано, Клим, завтра вечерком подойду, покалякаем.
С тем я и отвалил.
На другой день Шалый пришел за гаражи, познакомился с пацанами, покурили, Живчик выставил две полторашки пива. Выпили, пуская по кругу, и Шалый сказал:
— Прошвырнемся до парка, погодка самое то для легкой разминки. Поглядим на ваш «керамзит».
По дороге договорились, что раз Шалого никто не знает, то он выступит в решительный момент, если до дела дойдет.
— Смотрите, пацаны, никто не отступает, не бежит, биться до конца, — сказал Шалый. — Как говаривал Сунь-цзы, в каждом должна быть ярость, иначе не будет победы.
— Кто говорил и куда он сунь? — спросил Димон, и все захохотали.
— Вот темень, ни хрена не всасываете, — сказал Шалый и ушел вперед.
После пива махаться совсем не хотелось, настроение было не то, вот добавить бы да телок снять — тут мы первые. Только это я подумал, как нарисовалась какая-то команда и тормознула нас.
— Вам сказано было, чтоб в парк не совались, — сказал пацан, одетый под гопника — черная майка и широченные черные штаны с оранжевыми лампасами, которые, казалось, вот-вот свалятся с задницы. — Значит, не дошло. Счас дойдет.
Их было больше раза в два, и они нас стали окружать, оттесняя с аллеи, от света фонарей. Во рту у меня пересохло, одновременно одна только мысль стучала в голове: ох и уделают нас сейчас, белые начинают и выигрывают. И, видимо от страха и безысходности, что никогда не случалось со мной, ударил первым. В свое время я лучше всех бил штрафные, вот и сейчас засандалил, как бывало, неожиданно с места, без разбега, но не по мячу, а по яйцам тому гопнику. Удачно попал, он согнулся пополам и завопил не своим голосом. Ушел в минус. Тут и пошла махаловка руками и ногами и кто во что горазд. Краем глаза я увидел, как откуда-то вынырнул Шалый и пошел кидать противников. Бил он жестко, даже жестоко, после его ударов уже не вставали, а катались по земле. Драка вдруг прекратилась, четверо убегали и были уже далеко, чтобы догонять. Еще трое лежали и мычали и матерились, одного из них добивал Повар, разбегаясь и прыгая тому на грудь.
— Кончай уже, Повар, дековаться, — остановил его Шалый. — Так и изуродовать недолго.
— У него же свинчатка, у суки. Он меня так отоварил по скуле, что не чувствую. — Тяжело дыша, Повар наступил противнику на руку и сдернул у того с ладони лепешку свинца на резинке. — Вот, гляди, а мы пустые пришли!
— Делаем ноги или как? — Карий вопросительно посмотрел на Шалаго. Другие тоже смотрели и ждали, что он скажет. Авторитет его приподнялся моментально, никто так драться не умел. — Они выход перекроют и вломят, в натуре. Их тут как тараканов на кухне.
— Там, надо понимать, дискодром? — он повернулся в ту сторону, откуда колотилась музыка, сквозь кусты и деревья видны были сполохи стробоскопов. — И за подмогой они туда кинулись, верно?
— Конечно, тут метров сто всего.
— Двигаем туда по-быстрому, пока они сопли жуют и народ собирают. Все незаметно в лесочке ждут, присев на корточки, чтоб не видно, а мы втроем — Димон, Клим и я на них выйдем, чтоб они нас засекли, и побежим на вас, вы нас пропускаете и атакуете их, мы разворачиваемся и тоже вступаем. Свистну коротко два раза в ментовский свисток, и все смываются на полной скорости, после собираемся за гаражами. Ну что, вперед?
Мы несколько подождали, давая пацанам добраться до места, а сами пошли прямо на грохот и свет. Меня опять колотило, но малость по-другому, хотелось, чтоб быстрее всё началось и закончилось.
Асфальтированную танцплощадку окружал железный забор из толстых прутьев, поверху еще протянута колючка, но находились ухари, которые преодолевали это препятствие. Внутри, подобно диким зверям в клетке, зажигал народ, орал и смеялся. Но звуки перекрывало буханье, будто сваи забивали, тяжелых ударных, неприятно отдающееся в груди и добавляющее страха. У входа стояли четверо ментов, они поверх голов оглядывали толпу, ища возможную заваруху. В стороне клубилась солидная компашка «керамзитных», им, потешно жестикулируя, как итальянцы в кинокомедиях, что-то объясняли битые «тридцатники».
Мы стали не торопясь пересекать освещенное пространство, почти уже приблизились к зарослям, когда нас заметили и гурьбой ринулись в нашем направлении.
— А где здесь «стоянка»? — осведомился Шалый дурашливым голосом, снимая некоторый напряг.
— Держи правее, не ошибешься, — сказал голос из темноты, похоже, Живчика голос.
Взяли правее. А тут и преследователи подоспели. Наши пацаны поднялись с корточек и оказались у них за спиной.
— Делай их! — страшно заорал из темноты Шалый, и все бросились в стычку.
— Дави, режь сук! — чтоб напугать, подхватил кто-то из наших.
Тех было хорошо видно. Ртутного света, что падал от дискотеки, вполне хватало. Противник такой наглости не ожидал, их больше было, но они смутились, опешили, и досталось каждому по паре банок, а кому и больше. И когда мы уже почти давить начали, а основняк у них не подтянулся, раздались два резких коротких свистка, и мы на скорости слиняли.
Когда я появился за гаражами, народ сидел на спинках скамеек, перетирал последние события. Никто серьезно не пострадал, и вообще вроде как победили, так что настроение у команды приподнялось. По кругу ходило пивко, Нольдевятый, похоже, проставился, у него монета водится, он что-то там где-то наваривает по мелочам, барыга. Последними притопали Лом и Шалый. Лом заметно хромал, и бровь у него рассеченная кровила, досталось ему неслабо.
— Как получилось, Лом, что пострадал? — задал вопрос Карий.
За него отозвался Шалый.
— Сигнал пропустил, говорит, увлекся. «Керамзитники» и взялись за него, трое насели, а он не сдается, матерится и машет кулаками.
— А ты откуда знаешь? Рядом, что ль, прятался? — продолжал любопытствовать Карий.
— Ага, стоял на всякий пожарный, как рояль в кустах.
— Если б не Шалый, я бы не ушел, положили б вчистую, нах, разозлились они по-страшному.
— Всё пучком, что хорошо кончилось, но пора бы и прикинуть, чем всё обернется. — Шалый глотнул пива и передал пузырь Димону.
— А чё думать, всё теперь ладом, переть рогом на нас поостерегутся, — отозвался Карий, — самим, главное, не залупаться.
— Но в парк-то охота свободно ходить, чтоб ни одна тварь не смела косо глянуть? — свое гнул Шалый, да не все врубались.
— И что делать?
Шалый не ответил, и все начали расходиться.
— А сам-то что думаешь? — спросил я, когда мы шли до подъезда.
— Рубиться, безусловно, без вопросов.
— А чего не сказал?
— Сами должны понять, что честь чего-то стоит, а иначе чуханами последними и будете по жизни, раз боитесь.
Я о многом хотел спросить, но не решился.

Ветер, заблудившийся во дворах, гонял среди блочных коробок пыль, обрывки бумаги, пластика и помоечные ароматы мусорных баков. На глинистой здешней почве трава росла плохо, выпирали из ржавой земли остатки бетонных плит, гнутая арматура выпирала. День еще стоял, но солнце скрылось за западной девятиэтажкой; ждали, может, кто притаранит пивка. А что еще делать, если нечего делать? В эту штильную паузу приперся за гаражи пацан из «магистральных». Звали его Камас, и мы его знали. Граница между районами проходит по двухрядной трассе, за ней владения «магистральных». С ними у нас проблем никогда не возникало, соседи все-таки. Год назад или больше у них передовых посадили по хулиганке, а кого и в армию замели, влияние их сильно упало.
— Тут такая ботва, прикиньте, — без предисловий начал Камас,— наших прижимать начали, короче, с вашими спутали. Не то чтобы измудохали, но слегка так поднакидали банок. Короче, перекрывают кислород в городе, а мы ни ухом, ни рылом. Не въезжаем, короче.
— И что?
— Как что, вы же в парке бучу замутили, а на нас наезжают, а мы и дел не знаем.
— Решили, значит, грузить соседей, сами не можете разрулиться? Занятно. Ты, это, вечерком подваливай с пацанами, перетрем тему, — сказал Карий.
— И с пивом, — добавил Димон.
— Само собой.
— Клим, забеги к Шалому, ситуацию обрисуй.
Вечером они явились вчетвером, у каждого по две полторашки пива. Нехило, видать, поднакидали, раз так солидно прогибаются. К чему слова, и так всё ясно.
— В чем проблема, народ? Сколько вас и кто за основного? — сразу взял быка за рога Шалый.
— С десяток пацанов наберется, но в большинстве малолетки, хотя и есть борзые. А основных нет, сидят они.
— Короче, так, — сказал Шалый, — теперь мы — одна команда. Если кто возникнет, так и кричите. Типа того что «стоянка» приехала, лишние пусть сваливают к едрене фене, девок могут оставить. И нахалки побольше. От вас только одно требуется: надо будет — поднимаются все как один, поглядим, чего вы стоите. Но это уже если по-серьезному. Связь, — он оглядел народ и взгляд его на мне остановился, — вот, через Клима. На таких условиях подписываетесь?
— Лады, — и все пожали друг другу руки, скрепляя вроде бы договор.
И они ушли, а пиво, как положено прогнувшимся, оставили нам. Шалый, глядя им вслед, раздумчиво произнес:
— Вот теперь и погуляем по буфету с новым раскладом.
Гулянка опять в квартире шла, это я почувствовал, как только дверь открыл. Вовсю воняло дешевыми сигаретами, которые смолил Борис, мамашин сожитель. На кухне они сидели, пили и закусывали, мать сюсюкала, смеялась и разговаривала голосом маленькой девочки. После лягут в койку и займутся сексом, а я слушай все эти скрипы и вопли. Надоело. Жрать хотелось невыносимо, на кухню идти не хотелось, но деваться было некуда. Из кастрюли я накладывал на тарелку холодную лапшу, а Борис сказал:
— Присаживайся, Виталик, за стол, выпей с нами, поешь, как человек.
Ненавижу, когда меня называют Виталиком, но я вежливо ответил:
— Не хочу мешать, я в своей комнате поем.
— Брезгуешь, что ли?
Я промолчал и вышел.
Через некоторое время в комнату ко мне ввалился Борис:
— Виталик, будь другом, сгоняй в ночной за водярой.
— Идешь ты на х, дядя Боря. Нам жрать нечего, а ты мать подначиваешь подчистую всё пропивать, засранец. Она на двух работах упирается и тебя еще бугая кормит.
— А ты сам раз не работаешь, иди воруй, сопляк!
Я послал его по матери, а он наотмашь торцанул мне по уху. Рука у него тяжелая, и я крепко ударился в стенку, аж башка загудела. Мелькнула мысль достать нож, он у меня лежал в столе, но доставать его не стал, испугался, что плохо может кончиться. Выскочил как есть из квартиры, руки у меня тряслись. Толкнуться кроме как к Шалому было некуда, и я позвонил ему в дверь.
— У тебя похавать найдется, а то голяк дома?
Вид у меня был, видимо, тот еще, но он ничего не спросил, сказал:
— Проходи на кухню.
Там было чистенько и пусто. Я сел на табурет, а он посуетился и поставил на стол консервную банку гречневой каши с мясной тушенкой, пару перезревших огурцов и хлеб.
— Разогрей на сковородке и чайник поставь, — сказал он, — а я пока малость сполоснусь.
Я ел за обе щеки, чувствуя, как вспухает левая щека, а справа на башке зреет шишка. Заварил крепкий чай и разлил по чашкам. Сидел и курил, когда он появился на кухне с мокрыми волосами.
— Оставил тебе там, в сковородке.
— Не, я этого добра натрескался в армии на всю жизнь.
— А что там делал?
— Печенье перекладывал, но про это — для ясности замнем. Как фингал получил, не поделишься?
Говорить о семейных делах не хотелось, но я почему-то рассказал.
Мы закурили, и Шалый сказал:
— Спускать рукоприкладство нельзя, наверняка еще схватишь, отвечать надо обязательно, даже если он тебе навешает.
— Ответишь тут, Борис на голову меня выше и весит раза в два больше.
— Ну и будут тебя бить все подряд, так и сломаться недолго. Где он живет?
— Вон его окна на втором этаже, — кивнул я на дом напротив.
— Завтра с ним встретимся. Спать не останешься?
— Спасибо, но дома лучше.

Мы сидели с Шалым у подъезда и ждали Бориса. Утром, если не дежурил на автостоянке, он в это время ходил похмеляться и общаться с алканавтами окрестными. Он и появился в заношенном камуфляже, закурил свою поганую сигарету и не спеша попилил по тропке через двор, держа направление на магазин. Мы заступили ему дорогу, и он тормознулся.
— В детстве учили, что младших нехорошо обижать? — как бы вскользь спросил Шалый.
— А твое дело которое? Ты кто вообще такой? — Мужик матерый, Борис мало кого опасался, а тут молодняк наезжает.
Шалый не спеша стал как бы оглядываться и с разворота заехал Борису ногой в живот. Тот хыкнул и согнулся, а Шалый разогнул его крюком снизу. Бориса повело, он сошел с тропки и обильно сблевнул.
— Хорош, мужики, стоп. На инвалида накидываетесь? Что я вам сделал? — он всё никак не мог продышаться.
— Хорошего ничего, но сделаешь. Вот его знаешь? — Шалый показал на меня, говорил лениво, не торопясь.
— Знаю, а что?
— На стоянку сторожем устроишь его.
— У нас мест нету.
— Ты его на свое место попросишь поставить, тем более инвалид.
— Увольняться не собираюсь. Ишь чего захотели.
— Ты не уволишься, а турнут тебя с грохотом, да еще и заплатишь за побитые машины.
— С чего это?
— Побьют дорогие иномарки однажды ночью, и как раз в твое дежурство. Как такая перспективка? И кирпичи кидать в машины регулярно станут, пока не уйдешь, а у Клима всё в порядке всегда будет, гарантия. И в его сторону никогда даже головы не поворачивай, или каждый день торкать будут, а ты инвалид. Всё всосал? Тогда топай, похмеляйся.
Борис, оглядываясь, удалился. Всё это время я молчал, нечего мне было говорить.

В парке стоял глухой штиль, нас не задирали, но напряжение понемногу копилось, росло. Происходили мелкие свары, большей частью словесные, хотя разок-другой поцапаться пришлось. Ясен перец, войны не с битв начинаются, а с мелких стычек. Шпионов не имелось, но обстановку в стане противника мы знали. Барин, который выступал у «керамзита» за главного, высказался за то, чтобы наказать нас, чтобы мало не показалось. Стрелу забили на субботу, о чем сообщил гонец.
— Окончательно хана вам пришла, готовьтесь, на пинках из парка вынесем. Под нами лежать будете, — рисовался он.
Народ угрюмо молчал, что мне понравилось.
На другой день Шалый сказал:
— Стадион возле парка знаешь? Возьми пацанов и притарань туда десятка два штакеток и арматурин и спрячь в ящике с песком. И никому про то ни слова.
Заброшенный стадион, окруженный сетчатым забором, вид имел жалкий. Рамы ворот с порванной рабицей выгнуты, будто стадо слонов штурмовало стадион. Мы зарывали в грязный песок трубы и другое железо, а Димон сказал:
— Смотри, какая бегает.
По гаревой дорожке бежала девушка. На ней была белая майка, такая же теннисная короткая юбка с голубой каемкой, не скрывавшая белоснежных трусиков, на ногах белые же кроссовки. Красиво она бежала, высоко выбрасывая бедра и далеко забрасывая ноги. Рядом бежал шоколадный доберман, и красивая его шкура блестела на солнце. Он всё на нас оглядывался.
— Чисто лань, — мечтательно произнес Лом.
— Знатный у нее станок.
— Мажорка, не нашего поля ягода.
— Может, подвалим, приколемся малость?
— Кобель тебе счас приколется, порвет задницу только так.
Базар я пропустил мимо ушей, я смотрел на нее, освещенную солнцем, прекрасную и недоступную, как мечта. Метров десять до нее всего, а невозможно пересечь пространство даже мысленно. В другом мире она бежала, куда не попасть, а мы собирали железки для драки, которая хорошо кончиться не могла. И так мне тоскливо стало, что просто в лом. Жизнь — сучка.

Он наступил, этот субботний вечер. Колотила меня нервная дрожь, которую я выдавал сам себе за боевую. Мы стопорнулись, поджидая остальных, на полдороге до танцзагона, мимо шли «керамзитники», «тридцатники» и все их приверженцы. До фига бойцов и больше. Шалый подвалил вместе с Камасом и «магистральными». На взгляд всех человек около тридцати. Копилось внутреннее напряжение, от которого выдавливали из себя натужный смех, смеялись над старыми анекдотами. Вдруг кто-то паникнул:
— Атас, люди, ментура понаехала, заложили.
— Давай все на стадион по-быстрому.
Как уцелел на стадионе фонарь, непонятно, днем тогда мы его не заметили, а теперь он выхватывал из тьмы круг асфальта, покрытый раздавленными жестянками, крошевом бутылочного стекла и собачьим дерьмом. Барин и Шалый вышли на свет, остальные расположились двумя полукругами и смотрели на них.
— Привет, дятел, сюда ментовку вызвать не успел? Или уже настучал? — Шалый упер руки в бока.
— Я… ты… — Барин аж задохнулся от возмущения.
— Конечно, ты, баклан. Стук-стук, кто там. Свои. Думал, нас повяжут, а ты в шоколаде.
— Доставай саксан, падла. Кончать тебя буду.
— Ясно, своего не тронут, так? Или стукачам прямо в мусарне ножики выдают? А таких мы и так делаем, без ножей.
Крепко Шалый его подначивал, из себя выводил. Барин выдернул из кармана балисонг, нож-бабочку, и не глядя, фасонисто, как в кино, раскрыл его в пару движений. Отличная игрушка для тех, кто любит понтиться. Шалый снял спортивную куртку и не спеша намотал ее на руку и кулак. Все пацаны, наши и ихние, замерли. Барин, чуть согнувшись, пошел на Шалого, лезвие блестело, стекло под ногами хрупало. Барин был выше и на вид покрепче, он сделал выпад, и оказалось, что он и быстр. Боком передвигался Шалый, и на новый выпад ответил ударом ноги. Слышалось только дыхание противников, да стекло скрипело под ногами, как свежевыпавший снег. Барин, которому не терпелось, осмелел и ринулся вперед, целя в живот, и вроде как попал и оттого замешкал. Оказалось, что Шалый пропустил его руку вдоль груди и зажал ее под мышкой. Он припал на колено, а Барин вскрикнул. Шалый поднялся, и Барин поднялся. Только рука у него от локтя свисала неестественным образом, вбок и вниз, нож валялся, и он всё хотел поднять его, но рука не слушалась. Шалый пнул по этой руке, и Барин свалился и завопил от нестерпимой боли. Шалый расстегнул молнию на джинсах, достал болт и обоссал Барина. Норовил попасть в голову, в лицо, в глаза. И стало тихо.
— Махаться будем или как? — Шалый оглядел народ. Почти у всех наших в руках было железо, те молчали. — Тогда забирайте своего обоссанного главаря и линяйте, пока живы. Или еще кто выйдет?
Никто не вышел и не сказал ни слова. На Барина старались не смотреть, он потерял лицо, и будущего у него вообще не стало. Этот момент просекли все.
Трясти меня начало на пути домой. Народ двинулся за гаражи перетирать и пиво пить, а я — домой. Казалось, увидят мой страх и потешаться начнут. У подъезда наткнулся на Шалого. Он стоял, прислонившись к стене.
— Он задел меня, посмотри.
Я задрал на нем майку и увидел длинный порез, кровь обильно текла и уходила по телу в штаны.
Уже в квартире обмыли рану, она прошла по ребрам, задела мышцу.
— Шить поедем или как? — спросил я.
— Обойдется. Пластырь дома у вас есть?
Я сбегал к себе и принес бинт, пластырь, медицинский клей и перекись, которой мать красит волосы. Залили перекисью, клеем соединили края раны и закрепили пластырем, как сумели, и Шалый прилег на матрац.
— Меня только-только отпускать стало, трясло ужасно. Никак не пойму, разве ты не боишься?
Он засмеялся, но боль заставила поморщиться.
— Еще как. По натуре я сыкун. Но в такие моменты я как бы раздваиваюсь. Говорят же: вышел из себя. Один вышел, а второй остался. Я боюсь, а другой нет. Он дерется, а я смотрю со стороны, и мне не страшно. Он всё делает, а я только показываю, куда бить, и он бьет. Я решаю, а он делает. Вот так примерно.
— Никто не видел, как он въехал ножом, а ты и вида не показал.
— Барин почувствовал, что попал, и малость тормознулся, глядит, а я не реагирую, на этом и подловил его. А ночью кровь черной выглядит и на черной майке незаметна. Если бы увидели, что он меня подрезал, могли бы кинуться. И нам бы худо пришлось.
— Никак не пойму, как ты узнал, что соберемся на стадионе.
— Херня война, главное маневры, — Шалый подмигнул, — само получилось.
— Тогда выходит, что стук в ментовку — твоя работа…
— Ясен пень. Если б не это, наваляли бы нам, точняк. Сунь-цзы говаривал: надо стоять на невозможности поражения, сперва побеждать, а после сражаться. Китайские штучки, покруче Шаолиня. Я только школу закончил, и загребли в армию, даже на выпускном не погулял. Опомниться не успел.
— В Чечне воевал или как?
— Или как. Склады на Ханкале охранял, из караулов не вылазил. Тушенку воровали и чехам продавали. С ума сойти — два года… — он усмехнулся. — На дембель шел, думал всё — забыть как дурной сон. А на гражданке сплошное дерьмо. Бабок нет, работы нет, за дедову квартиру мало дают, говорят, окраина, район бандитский. Потыкался туда-сюда, ходов нет, вот и решил обратно в войска податься. Контракт, мать его, в военкомате всё уже подписал. Сам-то собираешься служить?
— В гробу я армию видал, да кто отмажет? У нас тут — сплошная нищета, бабла ни у кого нет. Кто постарше из ребят, или в армии, или на зоне. И мне в кирзачах походить достанется. Жизнь — штука поганая.
— Поганая, — согласился Шалый, — но мне иногда, братан, нравится. Специальность есть, руками что умеешь делать?
— Рисовать могу, подожди… — Я сгонял домой и принес альбом. — Смотри.
Он аккуратно перелистывал страницы, подолгу рассматривая натюрморты, пейзажики, портреты. Особенно понравились Шалому фантастические композиции под Вальехо с красавицами и суперменами, геральдические щиты, которые я делал для тату-салона.
— Парень, да с таким талантом сачковая служба гарантирована. Сразу кричи: я художник. Золотое дно — наколки делать. Пальцем никто не тронет. Да и ты себя в обиду не дашь, верно? Держи ключи, здесь жить будешь и за квартирой следить. А сейчас мне еще одно дельце надо провернуть, а прощаться не люблю. Всё, прощай и всем пацанам — привет. Шагай спать. А завтра заселяйся.
Ответить я не нашелся, так всё произошло неожиданно. Утром двор облетела весть: на черный джип местного бандюгана Ухтома произошло нападение. Кто-то детскими каракулями через весь бок, по обеим дверям, написал нитрокраской из баллончика: «Я автаритед». Именно так, с ошибками. Все от хохота прямо легли и хотели увидеть своими глазами. Но Ухтом издевательский прикол срубил и сразу погнал джип на покраску. Дежурил Борис, и для начала бандюган врезал ему лично по морде и пообещал, что это только для разгона и пусть бабки готовит. Трон сторожа под Борисом зашатался и рухнул окончательно, а я сел на его место.
Обед я готовил, пельмени варил, когда в дверь позвонили. Приперся Борис, поддатый и злой.
— Уехал твой дружок, да? — он оперся локтями о косяки, живот почти впер в прихожую Шалого, между прочим, квартиры. — Дел наделал и умотал, да? — Перегаром застарелым потянуло, и такое зло меня взяло, что ударил ногой ему в пах, как тогда, в парке, и подумать не успел. После плечом попер по-хоккейному и столкал вниз по лестнице. На середине пролета Борис на ногах не удержался и загремел по ступенькам. На площадке он заворочался, стараясь встать.
— О как его бедного. — Над Борисом стоял Малой. — Над инвалидами издеваешься да, Клим? Может, пристрелить его, чтоб не мучился? А я за тобой, гости появились, грузят слегка. Надо бы прикинуть хрен к носу. Народ ждет.
На скамейках, как снаряды, лежали пластиковые бутылки с пивом, свои и чужие стояли, смотрели на меня, как будто я знал, что сказать. Как-то само собой вылетело:
— Что за проблемы, люди?

Чжугэ Лян спросил: «Что делать после победы?». Учитель ответил: «Война никогда не кончается, надо готовиться к следующей. Это и есть жизнь. Вот такая ботва, пацаны».
Из бесед с Конфуцием