СУББОТНИЙ РАЗГОВОР

Уле-тай

 

В продолжении существовать отказано —

Есть печать и подпись. Без апелляции.

Две минуты — две замолчавших рации…

И, конечно же, между собой не связаны…

Разработали кто-то (наверно, в Кащенко)

Схемы действий, не думая над задачами —

Деньги в рыло да памятник (всё оплачено).

И, конечно же, траур (балет по ящику).

В новостях заливают глаза солеными

И снабжают мордами, вроде грустными…

Государство жнет джебраиловых тоннами,

Потому что нужны. Потому что вкусные.

Защищай свое тело бумажным панцирем,

Стань безмолвной частью небесных стай.

Наступила эпоха летучих голландцев.

Улетай. Уле-тай.

 

Рассветное

 

Пустынная улица множество лет

Шептала секреты домам темно-серым.

Еще полчаса, и голодный рассвет

Тихонько начнет поедать атмосферу.

Как веру

В тебя. А еще в миллионы похожих,

По метрике счастья и формулам быта.

А всем остальным, возлежащим на ложе,

Забывшимся сном и, пожалуй, забытым,

«ЗАКРЫТО».

Здоровый гипноз для людей очень важен.

Сюда бы гитару — ух, мы бы их боем,

А можно камнями… в причинах укажем

Затмение разума желтой луною

Кривою.

Так странно. Мы, кажется, всё еще живы.

И выглядим глупо, по-детски нелепо:

«Смотри, как над нами сверкает красиво

Кристаллами солнца покрытое небо…»

А мне бы

Лениво на тело накладывать руки.

Опять? Надоело. Оно же бездушно.

И сердце с часами ведет перестуки…

 

Убей меня ради больной нашей дружбы.

Так нужно.

 

Чудеса

 

Под Новый год бывают

чудеса.

Их кто-то ждет?

Заведено не нами.

Как шрам,

аэропорта полоса.

Как полтергейст, случаются

цунами.

У мира нет

спасательных кругов,

он очень беден и

немного умер.

От мерзлых нас

до теплых берегов

протянут только телефонный

зуммер.

Сто тысяч лиц

сплетаются в узор,

распластанный по глади

океана,

не ради развлечения курсор

вытаскивает

цифры из экрана.

На праздник стол,

повязка на глаза…

Возможно,

На планете стало тесно.

Под Новый год бывают чудеса.

К утру сто тысяч,

может быть,

воскреснут.

 

Привет, писатель

Н.З.

 

«Привет, писатель» — первая строчка месяца.

Не ходят письма? Будем до комы чатиться.

Опять страдаешь? Сгладится. Перебесится.

Не так уж трудно, знаешь, дожить до пятницы.

Дурацкий текст — примером культурной бедности,

Причиной для улыбки, надеюсь, бросится

В твои глаза (не помню примерной цветности,

Привычка — тупо пялиться в переносицу).

Неделя жизни вырезана из памяти,

Края подшиты кетгутом. Шрам уродует.

Ты моль. Я моль. Что надо? К стене причалить и

Газетой со всей дури… Знакомой нотою

Судьба связала, девой, рекой убитою.

Спиртного литры с чувствами перемешаны.

Вино в автобус (с вечера недопитое)…

Привет, писатель. Веришь? Скучаю бешено.

 

Субботний разговор кошки и дворника

 

— Здравствуй, кошка,

— Здравствуй, дворник.

— Ты облезла.

— Ты не лучше.

— Как твой мартовский любовник?

— Мирно спит в помойной куче. Как твоя супруга Мила?

— Вот, прибил вчера по пьяни.

— Не любила? Не кормила? Подожди, и легче станет.

— А давай с тобою, кошка, выпьем с горя и поплачем.

— Выпьем, дворник, понемножку. Первый будет

за удачу,

— И за женщин по второму. За хвостатых дам с усами.

— Нами дворники ведомы.

— Это правда, черт бы с вами.

— Третий за любовь стандартом.

— Ты познала?

— Нет.

— Я тоже… Может, всё еще на старте?

— Может быть, не вышла рожей.

— Что, пойдем? Пора работать.

— И меня заждались мыши.

 

Годы шли. Спивался кто-то,

Кто-то пел на желтой крыше.

Дворник думал, счастье — это

Грязный рубль на дорожке.

Кошка верила в приметы…

 

Дворник помер раньше кошки.

 

Сонечка

 

Девочка, девушка, мать, одинокая женщина,

Словно собака породы «варшавская лишняя».

Люди, что были на вечное с нею повенчаны,

Рядом с Христом (да и те не особенно ближние).

Дочка ухожена, жизнью еще не обижена,

Маленький носик не чует, что там, за воротами,

Вне огорода вокруг покосившейся хижины

В полную силу война без оплаты работает.

В двери стучится. Ее не пускают и крестятся.

Бесцеремонно врывается прямо в прохожую.

Боже, спусти в поднебесную длинную лестницу

И за отсутствием мебели скрой нас под кожею.

Сильные руки фашистские. Смелые. Смелые.

Девочка кверху ногами нелепо подвешена,

В разные стороны. Резко. И тело неспелое

Выдало вой в унисон с криком матери бешеным.

Тело, когда-то любимое, стройное, детское,

Мертвое тело поругано и покалечено,

Выброшено за ворота (война не побрезгует).

Кто говорит, что собаки не жрут человечину?

Мир перекошен, разрушен, разложен на атомы,

Замкнут пределами странной бессмысленной смерти, и

Горем крещенную мать не исправить заплатами.

Боже, пошли апокалипсис, будь милосердием.

 

Время идет. Сумасшедшая (годы преклонные),

Месяц за месяцем над самодельной могилою

Плакала бабушка, памятью не обделенная:

«Девочка, Сонечка, доченька, милая, милая…».

 

Страшно

В такие минуты хочется соболезновать самому себе.

Н.З.

 

Страшно,

Когда умирают поэты,

Тысячи книг, словно двери, открыты.

После поэты теряются где-то

Между бессмертием и алфавитом.

Страшно,

Когда не хватает эмоций,

Траурной лентой стихов вереницы,

То, что душою у смертных зовется,

Бомбой взрывается и по страницам.

Страшно,

Но люди порою в экстазе

Меряют мысли количеством денег.

Страшно,

Когда поминается классик,

А под ногами лежит современник.