ИЗ ЖИЗНИ ФЛЕЙТЫ

Флейта была его другом. Пожалуй, единственным. Жил он один, не считая кошки, приходившей время от времени. У той тоже не было друзей, и они понимали друг друга. Он подкармливал ее, когда было чем подкармливать, она терлась о его руку. Откуда была кошка и куда порой уходила, он не знал. Не знал даже ее имени.
Еще был цветок в горшке на пыльном подоконнике. Видеть его музыкант, конечно, не мог, зато мог трогать его большие продолговатые листья, ощущать запах, который от них исходит. Запах становился ярче, когда он тер листья пальцами, и сохранялся на руках очень долго. Музыкант не знал, что это за запах, но он напоминал ему о далеком детстве. Оттуда же он помнил фрукты, которые однажды приносила тетка. Называли их, кажется, апельсинами.
Обычно же в его комнате пахло едой. Ни плотно закрытая дверь, ни открытое настежь окно не помогали укрыться от запаха кухни. Он был еще тягостнее тогда, когда нечего было есть даже кошке и не имелось денег. Тогда он тер пальцами лист цветка, проводил ими несколько раз под носом и брал в руки флейту. Ее безмятежный голос заполнял собой комнату, потом дом, улицу, город и всё, что было за его пределами. Это спасало от сумасшествия.
Он не считал дни, проходящие как-то само собой, как синяки и царапины на теле. Играть выходил всего раза два, иногда три в неделю. Он не знал, когда именно выйдет. Хозяйка дома, ведущая его бухгалтерию, едва ли не половину вырученных денег оставляла себе. Проверить это он, конечно, не мог, но отчего-то знал. Но было всё равно.
Музыкант встал и открыл окно. Утро оказалось солнечным, он сразу почувствовал это по воздуху, который был теплым и каким-то радостным. В пасмурные дни воздух холодный, беспокойный и густой, настолько, что иногда казалось, его можно потрогать руками.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал он.
В комнату вошли чьи-то незнакомые ноги, он никогда раньше таких не слышал. По поступи, по силе и скорости шагов он безошибочно определял человека. Неважно было даже, что тот надел — валенки или каблуки. Еще почувствовал запах: от вошедшей пахло пылью и медом.
— Здравствуйте, можно к вам?
Голос был редким. Обычно голоса не вызывали никаких эмоций либо оказывались неприятными. У этой женщины голос был мелодичным, казалось, он течет у нее изо рта.
¬— Входите.
— Спасибо, — она сделала еще один шаг. — Меня зовут Людмила, я только вчера сюда въехала, в комнату напротив. Вот, решила зайти, познакомиться.
— Да, я слышал. У вас разбилось что-то.
— Блюдце. Хотела чаю попить… А вы разве слыхали? — спросила она удивленно.
— У меня хороший слух. Природа не терпит пустоты — лишив одного, прибавляет в другом.
— Ах да, извините. Мне говорили про вас, вы музыкант. А я-то думаю, почему он в очках, тут же нет солнца, — она неловко засмеялась. — Простите ради бога, это нервное.
¬— Ничего.
— Обещайте, что вы мне потом что-нибудь обязательно сыграете, — сказала она с улыбкой. — Я люблю музыку.
¬— Хорошо, сыграю, — ответил он.
— Ну, до скорого. Заходите в гости.
— До свидания.
Дверь захлопнулась, и он снова остался один.
Мимо него проходило много людей. Большинство их было равнодушными, кто-то бросал ему деньги, кто-то останавливался послушать флейту. Но все куда-то спешили, текли густым и мутным потоком через его жизнь, не оставляя следа в его сердце.
«Почему я думаю о ней? — спрашивал он себя в который уже раз. — Зайдет или нет — не всё ли равно? Всё будет как и прежде».
Но он о ней думал. И в этот день, и в следующий. Почти не играл, ходил от кровати к окну, от окна к креслу, от кресла к тумбочке; то закрывал, то открывал окно, вслушивался в улицу, пытаясь отыскать среди шума ее шаги и ее голос. Долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок.
«Почему я раньше никогда не замечал, насколько неудобна эта подушка? — спрашивал он себя. — Почему одеяло такое тонкое?»
Было уже около часа ночи (он всегда безошибочно определял время), а она до сих пор не возвращалась. Он весь день вслушивался в шаги на лестнице, ждал. Сейчас не надо было вслушиваться — дом был тих, дом спал.
Он ненавидел лестницу. Боялся упасть, когда выходил из дому, боялся задуматься, забыть рассчитать движения. Пару раз и падал. В первый обошлось, во второй сломал руку, месяц ходил в гипсе, едва не умер без музыки.
— Черт бы ее побрал, проклятую лестницу, — прошептал он, нащупывая стакан с водой на тумбочке. — И меня заодно.
Он не знал, что с ним происходит. В конце концов, он слышал женщину один и, может быть, единственный раз в жизни. Что она ему?
Во второй раз он упал, потому что не было трости. Года три назад кто-то, по голосам дети, вырвали ее из его рук, бросили и, смеясь, убежали. Тогда он едва добрался до дома. С тех пор он приделал к ней петлю.
Музыкант не любил детей. Наверное, он смог бы полюбить только такого же человека, каким был сам. Жизнь зрячих проходила быстрее, их мир был быстрее, сами они были слишком быстрые. Он не успевал за ними. За детьми не успевал особенно.
«Не может быть, — думал он, — не может этого быть. Почему я жду ее? — Он рассмеялся. — Какая, к черту, любовь? Я тридцать семь лет жил без любви, легко прожил бы еще столько же. Откуда такая напасть?»
Утром она зашла. Сердце забилось чаще, руки стали непослушными. Раньше он никогда не задумывался, куда деть руки, никогда не предполагал, что это настолько неудобные и неловкие отростки. Теперь от женщины пахло улицей, чаем и чем-то теплым.
— Я в магазин собираюсь, вам что-нибудь купить?
— Вы не приходили ночевать, я беспокоился. Мало ли… — сказал он как бы сам себе.
— Да, у меня серьезно болен отец. Поэтому я и переехала на время сюда. С ним рядом постоянно должен кто-то быть, а мама вчера работала.
— Извините, я не должен был, это не мое дело… Но я не мог не слушать…
— Да ничего, бросьте вы, ¬— она улыбнулась. — Приятно, когда кто-то беспокоится.
Повисла пауза. Хлопнула подъездная дверь, и кто-то торопливо пошел по коридору первого этажа; где-то зазвенела посуда, где-то на противоположной стороне улицы запела поздно проснувшаяся птица.
— У вас красивая кошка, — сказала она.
— Наверное, она не моя.
— А чья же?
— Не знаю… Своя собственная.
— Вам молока купить? — спросила она, как будто спохватившись.
— Хорошо.
Дверь закрылась, и послышались удаляющиеся по лестнице шаги. Зачем он сказал, что ему нужно молоко? Ни он, ни кошка сроду его не пили. Он взял флейту и начал наигрывать «Кошачью сонату».
Года два назад или три у него случилась тяжелая зима. Есть было нечего, он почти уже впал в отчаяние, полтора месяца не мог написать ни звука. И вдруг появилась кошка. В тот же вечер он сочинил сонату, одну из своих лучших, и посвятил ее кошке.
На лестнице послышались шаги, которые любой человек, даже с обычным слухом, не спутал бы ни с какими другими. Это поднималась хозяйка. «Не дай бог ко мне», — подумал он. Но что-то подсказывало, что именно к нему.
Дверь без стука распахнулась, и в комнату ворвалось облако приторно-сладких духов, которым Раиса Абрамовна не изменяла уже много лет. Впрочем, как ему однажды представилось, она уже, быть может, и не душилась, а просто пропиталась ими насквозь.
— Что, Володька, опять сидишь, штаны протираешь? А деньги-то кончаются, знаешь об этом? Дудеть пора, в переход пора идти. Хватить дурака валять.
Ее резкий мужеподобный голос всегда пугал его. Помнится, приснился кошмар: он в пустоте, в вакууме, и нет в мире ничего, кроме этого голоса; есть он, а всё остальное — голос. Большего ужаса, как в ту ночь, он никогда в жизни не испытывал. Проснулся липкий, горячий, с пересохшим ртом.
— Завтра пойду. Дайте мне денег на молоко, сколько оно стоит?
— Зачем тебе молоко?
— Пить.
¬— Ты сроду его не пил.
— Теперь буду.
Она зашелестела банкнотами и бросила на стол.
— На столе лежат. И давай-ка отправляйся на работу, хватит дурака валять. Хоть свежим воздухом подышишь, на человека не похож.
Она вышла и, по обыкновению, громче любого другого посетителя хлопнула дверью. Потом затопала вниз по лестнице; затопала так, как будто хотела сломать ступени.
Еще полчаса он ждал заветных шагов. И вот наконец хлопнула подъездная дверь, и сердце замерло. Сначала один каблучок ударил по ступени, потом второй. Потом снова первый, снова второй, первый, второй, второй, первый… и вот в дверь негромко постучали.
— Войдите, — сказал он вдруг осипшим голосом.
Она вошла. Запахло улицей и хлебом.
— Вот. Я вам молока принесла.
— Спасибо, — он чересчур быстро поднялся и попытался быстро подойти к столу, чтобы взять деньги, но вовремя спохватился. Подошел, как подходил обычно, нащупал на столе купюры.
— Вот, возьмите. Не знаю, сколько здесь, но хозяйка сказала, что на молоко хватит.
— Бросьте вы, — смутилась она, — я не возьму с вас денег. Будем считать, что вы играете на улице, а я не смогла пройти мимо. Тем более, — она улыбнулась, — вы, помнится, обещали сыграть.
И он заиграл. Сначала нехотя, мешаясь, но потом музыка увлекла, и он обо всем забыл. Когда закончил, дыхания уже не оставалось, пальцы дрожали, а самого почти трясло. Ему показалось, что «Кошачья соната» никогда раньше не звучала так проникновенно. Быть может, потому, что он играл для нее.
— Спасибо вам, — она встала, пытаясь сохранить твердость в голосе. — Вы прекрасно исполнили. Можете гордиться — вы заставили меня плакать, — она попыталась рассмеяться. ¬— Насколько я понимаю, лучшего комплимента мне не сделать. Спасибо вам.
— Извините, — зачем-то сказал он и покраснел.
— Я побегу, спасибо еще раз. Вы прекрасно играете, — сказала она и поспешно вышла.
— Теперь я всегда буду так играть, — прошептал он.
На следующий день, с утра, он собрался, взял флейту и вышел на улицу. Раньше он играл в переходе, но так было раньше. Теперь он не хотел прятаться. Нужно подыскать другое место.
Он сел на большой многолюдной улице и заиграл. Сначала шум мешал ему, но потом и люди, и улица, и город исчезли. Флейта смеялась и плакала, переходила то на шепот, то на крик, заставляла прохожих задерживаться, выдергивала их на время из уличного шума в загадочный мир пустоты.
Он не заметил, как прошел день. Похолодало, людей становилось всё меньше и меньше. Кто-то остановился перед ним. Он продолжал играть, сыграл одну вещь, потом другую, но человек не уходил. Он закончил играть и убрал флейту.
— У вас шляпа наполнилась, — сказал голос, принадлежащий женщине лет шестидесяти. — И всё бумажки. Убирайте, иначе никто не подаст.
— Я не для денег играю, — ответил музыкант.
— Но вам ведь нужны деньги, иначе бы вы не положили шляпу?
— Нужны. Сколько там?
Она начала вынимать купюры и аккуратно их складывать.
— Вот, вам кто-то бросил крупную, спрячьте, — она протянула ему новую хрустящую бумажку.
— Мне нужны цветы, хватит? — спросил он робко.
— Хватит, — ответила она. ¬— Никак для девушки?
— Для нее.
— Счастливая, — сказала она и засмеялась. — Держите деньги.
— Я не знаю, где купить и каких. Вы не поможете?
— Помогу, — ответила она. — Давайте руку.
Они купили самый большой букет, потратив почти все деньги. Женщину звали Любовь Ивановна, они разговорились. Оказалось, она тоже музыкант, преподает фортепиано. Она попросила его адрес и обещала рассказать о нем своему знакомому, «который может помочь».
— Я никогда не думала, что флейта может звучать так, — сказала она напоследок. — Или у вас волшебная флейта, или вы великолепный музыкант. Но в сказки я не верю. Поэтому — ждите, я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Вы не должны играть на улице.
Он не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, он привык играть тогда, когда захочется. С другой… Теперь всё изменилось. Он слеп, он беден, он никому не нужен. Тем более ей. Если бы у него были деньги, слава, влиятельные друзья…
Он медленно двигался к дому, медленнее, чем обычно, сжимая в одной руке трость, а в другой букет. Как отдаст он его? Они едва знакомы. С чего вдруг? Вот он войдет в дом, постучит в ее дверь. Что он скажет ей? А если ее нет дома?
Вот и перекресток. Еще через переулок, лестница, второй этаж, дверь напротив…
— Нет, невозможно, — сказал он себе. — Бред, бред…
Он бросил букет куда-то на мостовую.
Следующие два дня он никуда не выходил. Она заходила один раз, он сразу узнал ее. Дверь была открыта, и он, на случай если она войдет, притворился спящим. Но она не вошла.
— Людмила, — шептал он. — Людмила… Лед, мыло… Люда мила… Мила Люда… Милый люд… Я схожу с ума, не иначе. Если уже не сошел.
К вечеру второго дня он услышал на лестнице две пары ног: одна из них была ему знакома. Он поспешно нащупал пиджак, который был мал ему на два размера, и столь же поспешно надел его. Дрожащими руками пригладил волосы и поправил воротник мятой рубашки. В дверь постучали, и в комнату вошли Любовь Ивановна и какой-то мужчина.
— Владимир, знакомьтесь. Это Степан Петрович, я вам о нем рассказывала. Он пришел вас послушать.
— Да, да, я сейчас, — он взял флейту, приготовился играть, но спохватился. — Садитесь, пожалуйста, на диван. Хотите чаю?
¬— Нет, спасибо, ¬— у Степана Петровича был строгий густой баритон, ¬— играйте.
И он заиграл. Сначала флейта не слушалась его, кричала, срывалась, но потом он представил, что играет для нее. Флейта успокоилась, стала послушной, и вот уже исчезли слушатели, комната, дом, город… Во вселенной остались только он, флейта и…
— Прекрасно, прекрасно, — Степан Петрович закурил какие-то дорогие, отдающие ванилью сигареты. — Немного нервно вначале, но потом… Вы сразу как-то вдруг… преобразились, что ли. А сначала я подумал, что зря пришел, что Люба сошла с ума, ¬— он рассмеялся. — Ты была права, я и представить себе не мог, что флейта может звучать так.
— Сыграйте еще что-нибудь, пожалуйста, — попросил он уже совсем другим, вдруг потеплевшим голосом.
И музыкант сыграл. Потом еще и еще. А они всё слушали и слушали и не уходили.
— Великолепно, — сказал наконец Степан Петрович. — Завтра ровно в девять к вам придут. Надо снять мерки, одеть вас, привести в приличное состояние. Вы будете выступать в лучших залах столицы, а может, и мира. Вы не должны прятать свой дар от людей в этой конуре, не имеете права, — сказал он почти со злостью. ¬— И вам нужно переехать, здесь никаких условий. Это я тоже беру на себя, вам не придется ни о чем беспокоиться.
— Я отсюда не уеду, — сказал он робко. — Не могу… Не теперь.
— Почему? — удивленно воскликнула Любовь Ивановна.
— Не могу, не сейчас. Сейчас не могу, ¬— сказал он почти шепотом.
— Ну, как знаете, ¬— Степан Петрович поднялся. — Но готовьтесь в ближайшем будущем. Здесь же никаких условий! — Он еще раз оглядел комнату и стремительно вышел. Вслед за ним вышла и Любовь Ивановна.
Они почти уже спустились по лестнице и, конечно же, не думали, что он мог их услышать.
— Ну, и как вам? ¬— спросила Любовь Ивановна.
— Не знаю, что тебе сказать. Чудак, а может, и сумасшедший. Но гений, никуда не денешься.
Музыкант сел в кресло и глубоко вздохнул. Он сказал «гений»… Или ему послышалось? Нет, ему не послышалось, так и сказал. И разбирается в музыке, сразу видно. Музыкант никогда не думал о себе даже как о таланте. Да и не мог подумать. До ее появления он был обыкновенным уличным музыкантом, каких в любом крупном городе — не перечесть. Что же такое с ним произошло, что она в нем перевернула? Ответа на эти вопросы он не знал.
Не спалось всю ночь. Лежал и придумывал новую сонату. Ему не нужна была для этого флейта, он всю жизнь записывал всё в голове. С первыми лучами солнца он закончил. Когда музыкант сыграл ее, он понял, что ничего лучше в своей жизни не написал и не напишет. Конечно же, он посвятит ее Людмиле и назовет ее именем.
— Тебе, тебе одной, — прошептал он.
С утра, как и обещал Степан Петрович, пришли два человека. Один был, похоже, и портным, и цирюльником, и врачом, и еще кем только не был. Второй лишь давал указания. Его подстригли, побрили, причесали, надушили и ушли. Через полчаса второй вернулся уже с костюмом, туфлями и дюжиной рубашек.
— Концертный будет готов дня через два, может, и раньше. Пока наденете этот, я помогу.
— Не нужно, — ответил музыкант, — я сам привык.
— Я помогу вам, — сказал тот твердо. — Вы должны выглядеть безупречно. Я буду вашим зеркалом.
Его одели, посадили в машину и куда-то повезли. Потом было множество новых людей, их звуков и запахов, их бесконечных имен и отчеств, половину из которых он не то что не запомнил, но и прослушал. Жизнь как-то вдруг навалилась на него, и он не знал, что с ней делать. Твердая рука вела куда-то, за него всё решали, вокруг него суетились, и он решил отдаться этому потоку.
Потом были репетиции, смотры, разговоры, обсуждения и бесконечные комплименты. Его сфотографировали для афиши, для газеты, для другой газеты, у него что-то спрашивали, он что-то отвечал. Так кончился день.
К вечеру следующего принесли костюм, а через вечер был запланирован концерт. Первый в его жизни.
— Смешно сказать, я даже на чьем-то концерте ни разу не был, — сказал он своему провожатому, который, как выяснилось, был замом Степана Петровича по организационной части и которого все, хотя ему было за сорок, звали Игнатом. — А тут — сразу свой…
— Тем лучше, значит, вкус у вас не испорченный, ¬— то ли в шутку, то ли всерьез ответил тот. — Сколько вам нужно билетов?
— Каких билетов? — спросил музыкант.
— На ваш вечер. Скольких человек будете приглашать?
— Не знаю… Я, честно сказать, даже не подумал. Одного. Одну.
— Хорошо, для одного найдем где-нибудь в партере.
В тот же день он получил заветный билет. Времени теперь у него, как выяснилось, оставалось мало, и билет поручили передать какому-то человеку. Тот вернулся и сказал, что передал лично в руки.
— Придет или нет? — как бы про себя спросил он.
— Придет, конечно, — ответил Игнат. — Не больная же? Первый ряд, как никак, и даром. Вам такую рекламу сделали — половина города хочет попасть, а билетов нету.
— Половина города… — прошептал музыкант. — В переходе мимо меня, наверное, проходила другая половина.
— То в переходе, нахаляву, слушай не хочу. А тут — заплатить большие деньги и попасть на премьеру, на сенсацию, послушать гениального музыканта. Тут, я вам скажу, выставь кого хочешь — будут охать и восхищаться. Потому что в музыке ничего не смыслят, им главное «сенсация» и «не достать билетов». Всё, можете считать, что на полгода вперед у вас будут полные залы, хоть как играйте.
— Не знаю…
— Так и есть, — уверенно сказал Игнат. — Уж поверьте мне.
Он мало что запомнил из своего первого концерта. Занавес с шумом уполз, и послышались аплодисменты. Он почему-то знал, что она пришла, что она здесь, она сидит и смотрит на него и гордится им. Именно гордится, сначала он не мог подобрать для этого подходящего слова. Он уже решил, что этот концерт, первый в жизни, он будет играть только для нее.
Аплодировали долго, вызывали на бис. Флейтист выходил, сыграл еще раз последнюю сонату. Аплодировали еще громче. Он уже не понимал, что происходит, какие-то люди поздравляли его, дарили цветы, он улыбался. Потом, уже за кулисами, с ним случился обморок. Вокруг суетились люди, прибежал врач, совал под нос нашатырь, но всё помнилось уже смутно. Очнулся он только на следующее утро в незнакомой постели. К нему тут же подскочил Игнат.
— Всё в порядке? Как себя чувствуете?
— Ничего. Где я?
— У меня дома. Раз уж мне выпала честь быть вашими глазами и всячески вам помогать, Степан Петрович решил, что так будет удобнее всего.
— Вы спали сегодня?
— Подремал немного.
— Идите, поспите. Только отвезите меня, пожалуйста, домой. Мне очень нужно, — прибавил он умоляюще.
— Хорошо, отдыхайте до завтра. Но помните, завтра вечером у вас концерт, будьте в форме. И репетируйте, репетируйте, репетируйте. Я заеду днем, проведаю вас.
Дома всё было как обычно. Музыкант даже начал сомневаться: а не приснились ли ему события последней недели? Но на нем новый костюм, новые туфли…
— Значит, правда, — сказал он рассеянно.
К обеду приехал Игнат. Музыкант, как только услышал его шаги на лестнице, взял в руки флейту.
— А, репетируете? Ну, не буду вам мешать. Ничего не нужно?
— Нет, — ответил музыкант, — спасибо.
— Я вам тут часть вчерашних букетов привез, всё поживее. А то у вас тут несколько… тоскливо, я бы сказал.
— Выберите самый красивый, пожалуйста, — попросил музыкант.
Он долго не мог решиться зайти к ней. Ходил, обдумывал, что он ей скажет. Да и неудобно было. Она сама после вчерашнего должна была зайти, изобразить что-то вроде поздравлений. А так она может решить, будто он, самодовольный, решил зайти, чтобы его похвалили. Так он ходил час или полтора, раздумывая и колеблясь. Но потом всё же решился.
— Ой, здравствуйте, — она открыла дверь и на него пахнуло чаем, травами и медом. — Я совсем не одета для гостей, — сказала она простодушно.
— Мне всё равно, во что вы одеты, я вас не вижу, — сказал он и неловко протянул букет, который едва не уперся ей в живот.
— Это мне? Ой, спасибо, — она взяла букет обеими руками. — Проходите… Возьмите меня под руку.
Ему было неловко, он покраснел и жалел, что зашел, да еще и с этим несчастным букетом.
— Вот диван, присаживайтесь. Аккуратно, не торопитесь. Вам душно? ¬— спросила она.
— Нет, — ответил он, покраснел еще больше и ладонью вытер пот со лба.
— Давайте я открою окно.
От нее пахло домом. Настоящим домом, которого у него никогда не было. Детство музыкант в расчет не брал, потому что почти не помнил.
— Вы вчера великолепно играли, — сказала она. — Впрочем, как и всегда.
— Нет, не всег… Наверное, — сказал он, не зная, что ответить.
— Почему же вы скрывали, что вы знаменитость? — спросила она, пытаясь изобразить обиду.
— Я и сам не знал до вчерашнего дня, — ответил он просто. — Так получилось.
— Хотите чаю?
— Хочу.
Они сидели, пили чай и разговаривали. Музыкант не знал, правда это или только сон. «Пусть сон, — думал он, — только бы не кончался». Он никогда прежде не был так счастлив, как теперь. Прошел уже час, два часа, а они всё говорили и говорили. Он рассказывал ей свою жизнь, слушал ее рассказы; слушал ее голос, ее запах, ее движения и не мог наслушаться.
Прошло что-то около двух дней. У него было еще три концерта, и все три раза он играл для нее, и все три раза играл превосходно. «Она, наверное, зайдет вечером. А не зайдет — пойду сам», — думал он. В дверь постучали.
— Войдите, — сказал он.
¬В комнату вошли чьи-то незнакомые, пахнущие гуталином сапоги. По звуку они были военными, но голос у вошедшего был мягкий, с хрипотцой, и совсем не командирский.
— Здравствуйте. Я ищу Люду. Она рассказывала о вас, поэтому я и решил зайти. Я ее жених. Вы случайно не знаете, где она?
— О вас она ничего не говорила.
— Неудивительно, — вошедший приятно рассмеялся. ¬— Вы музыкант, художник в широком смысле слова, знаменитость, а я кто? Хоть и офицер, но по сути — простой солдат. А впрочем, вам наши дела вряд ли интересны.
У него оказался приятный дружелюбный голос, он приятно смеялся, у него, должно быть, приятное лицо. Он умел радоваться, наверняка был душой любой компании. Но именно поэтому он всё больше и больше раздражал и пугал музыканта. Казалось, войди он, пробубни что-то резким и нетерпеливым голосом, хлопни дверью, даже нахами — музыкант был бы счастлив. Здесь же… Он понимал, что шансов у него нет.
— Не скажите. Я бы многое отдал, чтоб поменяться с вами местом, — сказал он задумчиво.
— Да бросьте вы, — лейтенант улыбнулся. — У меня скучная жизнь, вполне предсказуемая, вы бы с ума сошли.
— Я уже сошел… А жизнь моя, поверьте, намного скучнее вашей. Была, по крайней мере, до недавнего времени. Как раз до тех пор, пока я не сошел с ума. А впрочем, — он присел в кресло, — не обращайте внимания. Это я так, о своем.
— Я вам, наверное, надоел?
— А когда у вас свадьба?
— Через неделю, уже всё, откладывать некуда. Ну, вы понимаете, ¬— и он радостно засмеялся.
— Поздравляю, — глухо сказал музыкант.
¬— Спасибо. Ну ладно, не буду вам мешать, до свидания.
— Прощайте.
Дверь закрылась, и лейтенант тихими, но нетерпеливыми шагами начал ходить по коридору. Прошелся туда и обратно четырнадцать раз и спустился на улицу. Музыкант вздохнул, подогнул ноги и положил голову на колени. Он старался не думать, слушая его шаги по коридору, просто пытался на слух определить его фигуру, угадать характер; когда лейтенант оступился и едва не упал, он даже улыбнулся , забыв на мгновение о своем недуге.
«Но почему же она ничего не сказала, почему ходила ко мне, давала надежду? — вертелось у него в голове. — Нет, ты сам, сам себе ее дал, сам, винить больше некого. Ты во всем виноват. Ты был ей интересен, она ходила просто так, как дети ходят в зоопарк, потому что никогда не общалась с музыкантами, тем более слепыми, а может, просто потому, что любит музыку. Еще известность эта проклятая, люди, концерты. Ты сам, сам всё придумал. Ты сам виноват во всем».
— У нее будет ребенок, — прошептал он. — Его ребенок. Всё кончено.

— Что с вами? На вас лица нет, ¬— поразился приехавший за ним Игнат.
Музыкант не расслышал вопроса, мысли текли тяжелые, вязкие, он с трудом понимал, где находится и что происходит вокруг.
— Наверное, — ответил он просто для того, чтобы что-то ответить.
Он кое-как отыграл очередной концерт, но отыграл ужасно, как никогда прежде. Даже голодной зимой, в переходе, когда немели пальцы, когда он не мог думать ни о чем, кроме тарелки горячего супа, он никогда не играл настолько скверно. Аплодисменты звучали жидко, многие, он слышал, разочаровавшись, уходили прямо во время концерта, не выдержав звуков его теперь уже мертвой и скучной флейты.
— Что с тобой случилось? — Степан Петрович был в ярости. — Что?! Отвечай, черт тебя дери!
— Я не могу больше играть, я не умею, — ответил музыкант шепотом. — Я не умею…
— Нет, ты умеешь, и ты будешь играть! У нас с тобой контракт на три года, забыл? Ты будешь играть так, как играл прежде, будешь играть лучше, в тысячу раз лучше, ты слышишь меня?
Но музыкант уже ничего не слышал. Раздавались еще какие-то крики, ему давали в руки флейту, ругались, уговаривали… Было всё равно. Наконец его отпустили и приказали с утра «быть в форме».
Музыкант вернулся домой и, не раздеваясь, лег на диван. Его трясло, бросало то в жар, то в холод, казалось, что потолок вот-вот обрушится и раздавит его, что стены сжимаются и наползают; слышались какие-то страшные, булькающие голоса, которые то кричат на него, то смеются…
Голоса становились всё тише, отдалялись от него… Он снова очутился в далеком детстве. Ему пять лет, и отец принес флейту. Купил у какого-то старика. Он помнил, как впервые взял ее в руки — как берут бесполезную вещь, с которой не знают, что делать. Он тогда и предположить не мог, какую драгоценность держит в руках. До пяти лет он жил в пустоте. Флейта открыла ему новый мир — мир музыки, красок, мир гармонии. С тех пор они не расставались.
Он лежал в беспамятстве три дня и три ночи. Вокруг суетились люди, к нему приставили двух врачей, ни один из которых так и не нашел, в чем причина недуга. На четвертый день он ненадолго пришел в себя. Сухими, непослушными губами попросил воды. Ему принесли.
— Флейту… Отдайте флейту ей, — прошептал он. — Это самое дорогое, что у меня есть.
— Хотите, я ее позову? — спросил Игнат. — Она заходила несколько раз, хотела вас видеть.
— Нет, не надо… Теперь уже всё… Теперь поздно…
Какая-то свинцовая волна накрыла его, в голове загудело, звуки становились всё бледнее, всё дальше, пока не исчезли совсем.
¬— Кончено, — сказал врач, вздохнул и убрал стетоскоп. — Теперь уже ничего не поделаешь.