РАССКАЗЫ
ЧЕРНЫЙ ВОРОН, БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ
Изо всех времен года весна в Среднекамске — самое отвратное. С ней не сравнятся ни лето с его частыми холодными дождями, ни осень с ее непролазной грязью и вечной моросью, ни зима с ее невыносимыми из-за высокой влажности морозами. Потому что весна в Среднекамске — лгунья. В полдень на час-другой поманит теплом, обнадежит, приласкает истосковавшихся по солнцу горожан, а к вечеру нагонит снежных туч, а наутро нашлет туман.
Таких туманов, как весной в Среднекамске, нигде не бывает, а по мне их и вовсе не должно быть. Словно кто-то проклял Среднекамск — такие туманы. Словно грязная мыльная пена эти туманы. Словно оголодавший крокодил из сказки Чуковского решил-таки сожрать Солнце и капля ядовитой слюны из его пасти упала на Среднекамск и окрестности.
Нет, конечно, есть и прозаичное объяснение феномену. Заводские дымы. В отсутствие ветра они просто растворяются в тумане и, вкупе с выхлопными газами да печными дымами обширного частного сектора, придают среднекамским туманам неповторимые цвет, вкус, запах и консистенцию.
Держится туман иногда целую неделю, хотя кажется, что много дольше. Жизнь в городе в эти дни просто замирает. Люди предпочитают отсиживаться по домам за закрытыми шторами и круглыми сутками жгут электричество. Выбираются только на работу да в магазины.
Старики ворчат, что прежде такого не бывало, что во всем виноваты ГРЭСы, построенные на Каме выше и ниже по течению, то есть, читай, Чубайс; журналисты зеленой сексуальной ориентации борются за объявление Среднекамска зоной хронического экологического бедствия и закрытие завода «Средмаш»; остальные просто матерятся в меру воспитания и словарного запаса.
Впрочем, есть одно место, которое среднекамские туманы почему-то обходят стороной, а если ненадолго и оккупируют, то исключительно в виде легкой дымки, флера. Находится сей феномен местной метеорологии на Зеленом острове, на самом высоком его месте, на холме у ротонды. Наблюдательные горожане, конечно же, заметили эту аномалию, но холм на Зеленом, и тем более ротонда, построенная в конце позапрошлого века купцом Шкуляевым (а почему и зачем он это сделал, я непременно расскажу, но в другой раз), давно прослыли местом если и не проклятым, то необычным, почти мистическим. Немало городских мифов, легенд и сплетен своим появлением обязаны холму и ротонде. А совсем недавно их полку прибыло.
В Среднекамском краеведческом музее долгие годы работал некий Семен Петрович Боткин. Числился он там хранителем, но, по вечной нехватке умелых мужских рук, занимался всем: от замены перегоревших лампочек до ремонта единственного на весь музей компьютера. Невысокий, тощеватый, с постоянно растрепанной лысиной, точнее с теми тремя волосьями на ней, которые Боткин упорно не хотел состригать, в одном и том же мышастого цвета костюме, состоящем из кургузого пиджака и обтерханных по обшлагам брюк, по тону гораздо светлее пиджака из-за многочисленных стирок, в туристических ботинках на толстый носок, — Боткин был похож на приблудного ледащего пса и вызывал в сослуживицах латентное чувство жалости, которое они боялись проявлять, памятуя о скандальном характере хранителя. Сама Розалия Петровна, грозная директорша музея и по совместительству жена президента кирпичного завода, приезжающая на работу в красном «рено», а к государственному учреждению относившаяся как барыня к собственной вотчине, избегала в общении с Боткиным многих излюбленных интонаций. Кстати, и тут есть прозаическое объяснение, как и почти всему в этой истории. Дело в том, что Боткин был великолепным и, пожалуй, единственным на весь Среднекамск таксидермистом.
Начало этому увлечению положила подобранная в макулатурной куче книжка Зелинского про изготовление и хранение чучел. Боткин тогда учился в восьмом классе, учился плохо, общественных нагрузок избегал, друзей не имел. Книжку подобрал из-за картинок, изображавших расчленение птицы, и пропал. Не знаю, что его привлекло в таксидермии. По мне названное занятие сильно отдает живодерством. Есть в нем что-то чрезвычайно неприятное и даже издевательское. Как так, убить живое, чтобы с помощью разных ухищрений придать трупу видимость жизни? Навсегда как живой? Какая-то фига в кармане перед лицом вечности, а не профессия.
Родители Боткина тоже были против. К несчастью, многочисленные болячки, заработанные в цехах «Средмаша», вскоре свели их в могилу, и совершеннолетие Боткин встречал круглым сиротой в доставшейся от отца с матерью двухкомнатной малогабаритной квартире на последнем этаже сталинской четырехэтажки. Вы, наверное, удивились: «сталинка» — и малогабаритная. Были такие, и посейчас есть. Никита Сергеевич не всё сам придумал. В доме Боткина сначала даже газ отсутствовал. На кухне стояла самая настоящая печка, и даже дровяной чуланчик в квартире имелся.
Печки потом разобрали, трубы заложили, а на кухнях государство установило газовые плиты с привозными баллонами. Впрочем, Боткин супов не варил и пирогов не пек. Питался он большей частью всухомятку, отчего к двадцати годам заработал гастрит, а к двадцати пяти — язву. На кухне Боткин оборудовал таксидермическую лабораторию. Печную трубу приспособил под вытяжку, газовую плиту под сушильный шкаф, подоконный холодильник — под склад реактивов. От этих самых реактивов Боткин, наверное, и облысел раньше времени, потому как имелись среди них и сулема для уничтожения кожеедов, и полиэфирные смолы для изготовления чучельных глаз, и всякая прочая химическая гадость.
Через свое хобби Боткин и в краеведческий музей попал. Зашел как-то от нечего делать и увидел стенд «Звери и птицы Прикамья» с облезлым чучелком лисицы да полуощипанным глухарем. Разумеется, Боткин тут же начал громогласно поносить администрацию. На шум прибежала Розалия Петровна, тогда еще простая инженерская жена и старший экскурсовод. Слово за слово, и стал Боткин хранителем.
Стараниями Боткина стенд «Звери и птицы» превратился в диораму, оброс экспонатами, многие из которых Боткин добыл лично или через знакомых охотников. Качество и состояние чучел было отменным. Семен Петрович ежедневно их осматривал, лично обметал пыль и дважды в год проводил инсектицидную обработку. Причем, простительная слабость, любил забирать экспонаты в разгар экскурсий, вывешивая табличку «На реставрации». Музейная челядь Розалии Петровны над этими демонстрациями Боткина втихомолку посмеивалась.
Однако если бы деятельность Семена Петровича ограничивалась диорамой, каталогизацией и заменой лампочек, Розалия Петровна относилась бы к нему совсем иначе. Но когда начались политические и финансовые пертурбации в связи с переводом народного хозяйства на капиталистические рельсы и многие мелкие очаги культуры стали гаснуть один за другим, именно Боткин спас краеведческий музей. Однажды, когда в очередной раз задержали зарплату, Боткин предложил директорше организовать сувенирную лавку, для которой даже согласился пожертвовать резервным фондом чучел зверей и птиц Прикамья. И ведь получилось! А там появились и так называемые «новорусские», которым — не жить не быть — захотелось украсить каминные залы своих кирпичных хором кабаньими да медвежьими головами, ну и так далее. Из мэрии опять же частенько обращались с заказами на оригинальный презент заезжему начальству. Боткин, при всей своей склонности к независимости, самостоятельной коммерции не вел, хотя левые деньги брал у Розалии без стеснения. Всё равно он их тратил на реактивы да зарубежные издания по таксидермии, заказывая через Интернет, совместными усилиями Сороса и Петровны проведенный в музей. Работал Боткин теперь не дома, а в специальной пристройке к музею, где у него были и препарационный стол с бестеневой лампой, и морозильник для хранения заготовок, и термокамера для химобработки, и верстак, и сейф с инструментарием.
Вот тут-то и произошло два вначале совершенно независимых друг от друга события, которым вскоре предстояло соединиться, подобно частям бинарного заряда.
Во-первых, в Среднекамске избрали нового мэра. А так уж повелось, что в нашем городе у штурвала несколько капитанов. Раньше это были секретарь горкома КПСС, председатель горсовета и директор градообразующего предприятия «Средмаш», а сейчас — мэр и опять-таки директор градообразующего предприятия «Средмаш». Прежний городской голова жил с генеральным душа в душу, а нынешний решил всё подмять под себя. А как? Завод в силу сугубой специфичности выпускаемой продукции от капитализма только выиграл, и прижать его экономически мэру не под силу, хоть запридумывайся разных местных налогов, да и не в том задача, чтобы закрыть производство, наоборот, пусть процветает, но… Помог случай. Референт где-то прочитал статью сибирского журналиста Арбеньева о пакостях «зеленых человечков» — гринписовцев… «А что? Это идея!» — сообразил мэр и дал поручение немедленно организовать независимое молодежное движение за экологию «Зеленые человечки».
Второе событие случилось в недрах бывшего особняка купца Шкуляева, другими словами, в Среднекамском краеведческом музее.
В апартамент директорши бочком протиснулся Боткин и, непривычно стесняясь, предложил сделать для экспозиции «Верования древних прикамцев» (бывший зал атеистического воспитания) диораму на библейские темы.
Месяцем раньше очередной «нувориш» подарил Боткину дохлого боа-констриктора. С удовольствием изготовив чучело, Боткин понял, что расставаться с удавом не хочет. Но к «зверям и птицам Прикамья» экзотического гада не подложишь, вот и задумал Семен Петрович создать композицию под названием «Древо Добра и Зла» — там боа-констриктор будет в самый раз.
Розалия развеселилась. «От кого-кого, но от вас, Семен Петрович, не ожидала. Вы предлагаете поставить в музее голых Адама и Еву? Надеюсь, восковых, а не чучела? У нас же школьные экскурсии!» — «Никаких адамов! — испугался Боткин. — Только древо познания и змей». — «Ну-у, это как-то слишком просто. А предложение ваше мне понравилось, это непростительно, что у нас до сих пор никак не отражена история христианства в Прикамье, одни только языческие верования».
В итоге диорама «Древо Добра и Зла» превратилась в диораму «Эдемский сад». Ничтоже сумняшеся, Боткин, по примеру Ноя, населил ее разными божьими тварями, правда, с аллегорическим уклоном, в духе дедушки Крылова. Были там и лисичка-сестричка, и трусишка зайка серенький, и ягненок (аки агнец), возлежащий рядом с волком (аки львом), и мудрая черепаха, и жук-скарабей; над муляжами цветов повисли на лесках трупики пчел-трудяг, бабочек-прелестниц и стрекоз-попрыгуний. В центре диорамы возвысилась сохлая яблоня с тряпичными листьями и пенопластовыми плодами, вкруг ствола которой обвился змей-искуситель в исполнении дохлого боа-констриктора. Но Семену Петровичу и этого показалось мало. Он захотел на ветви Древа Познания установить чучела черного ворона и белого голубя, как символы доброго и злого начал.
Тем временем по инициативе молодежного движения «Зеленые человечки» мэрия пригласила в Среднекамск международных представителей «Гринпис» — для независимой оценки экологической обстановки в регионе. «Клоуны!» — кратко прокомментировал эту новость директор «Средмаша», вспомнив, наверное, широко освещавшуюся в печати и на местном телевидении акцию «Зеленых человечков» по выбрасыванию с набережной пяти килограммов норвежской селедки для восстановления рыбьей популяции Камы. «Но опасные клоуны», — прибавил генеральный, вспомнив, наверное, пикеты у заводских проходных и лживые листовки с фотографиями якобы мутантов, якобы появившихся на свет по причине загрязнения окружающей среды вверенным ему предприятием. И приказал секретарю связаться с мэром.
Если кто не знает, ворон — это не муж вороны. «Сроду не видел, — ответил Боткину на вопрос о вóроне знакомый охотник — Да и на кой черт тебе обязательно ворон? Давай я тебе ворону покрупнее стрельну — никто и не заметит». — «А где есть?» — перебил Боткин. «В Чувашии — точно, но ты же туда не поедешь. А вообще поброди, можешь, найдешь. Сейчас со зверьем и птицами черт-те что творится, я недавно, не поверишь, оленя встретил. Оленя! Откуда?!..»
И с белым голубем та же петрушка. Не станешь ведь сизаря нитроэмалью красить. Одним словом, работа над диорамой застопорилась. А тут весна, ледоход, половодье, туманы. При городском штабе гражданской обороны была создана паводковая комиссия, в задачи которой, кроме гадания на кофейной гуще и ожидания у моря погоды, входило ежедневное информирование горожан об обнаруженных недосмотрах и поэтапно сбывающихся самых мрачных прогнозах. Разлившаяся Кама, как всегда, затопила несколько деревень и садоогородов, в старой части города в подвалах стояла вода, на воробьиной речке Шурце в очередной раз снесло автомобильный мост, ну и так далее. Кстати сказать, туманы той весной были особенно гадкие: полное ощущение, будто попал в разлагающийся труп гигантской медузы. И случались они исключительно в субботу-воскресенье. Тем не менее каждые выходные Боткин, вооружившись мощной рогаткой, набив карманы дождевика стальными шариками от подшипника, упорно месил грязь по окрестностям Среднекамска в поисках заготовок для символов добра и зла. Без толку. Измученный бесплодными блужданиями, Семен Петрович как-то весь осунулся и еще более похудел. В его глазах, и так не особо приветливых, появился некий неприятный огонек. Свои музейные обязанности Боткин запустил и забросил, целыми днями пропадая в пристройке или в бывшем зале атеистического воспитания, где в огороженном высокой ширмой углу выращивал эдемский сад.
А вот интересно, откуда берется это стремление выразить всё и сразу, в едином, так сказать, звуке? Почему, полжизни утешаясь решением разных мелких задач, ни единым помыслом не устремляясь к всеобъемлющему, человек внезапно бросается на поиски ответов на вечные вопросы? Словно вдруг у него прорезается какой-то психический зуб мудрости. И лишается человек покоя, начинает метаться из стороны в сторону, будто ежик в тумане. И ведь совершенно лишний этот «зуб», подобный дополнительному зубу на шестерне, но объяснить это страдальцу — всё равно что попытаться отнять камень у Сизифа.
Вот и Семен Петрович никаких резонов не слушал, на начальственные окрики и смешки за спиной не реагировал. Розалия Петровна сначала мягко, а потом уже не выбирая выражений говорила Боткину, что пора бы открыть диораму, но нет, уперся Боткин: без ворона и голубя не дам, не закончено.
Тянулось это без малого месяц, пока однажды в воскресенье Семен Петрович не забрел на Зеленый остров. Зачем он там оказался, непонятно — на Зеленом птицы не живут, только летом, и то ненадолго, залетают соловьи.
Плотный туман окутывал Зеленый, оставляя, однако, свободной вершину холма, увенчанную старинной деревянной ротондой. Запыхавшийся от подъема, Боткин присел на скамеечку и тоскливо уставился себе под ноги. Ни один звук не проникал сквозь туман, и при желании можно было представить, что мир исчез, растворился. Неяркое весеннее солнце, не способное пробиться сквозь затянувшую небо белесую муть, заливало ротонду неживым бестеневым светом. Боткин отдернул рукав дождевика, чтобы узнать, который час, но подаренные еще отцом безотказные командирские часы встали, и, что поразило Боткина, несмотря на дневное время, на циферблате болотными огоньками горели фосфорные точки. Внезапный шум, похожий на хлопанье крыл, отвлек Семена Петровича от попыток оживить хронометр. Боткин поднял голову и вздрогнул: прямо на него из тумана летело нечто огромное, черное.
Приезд гринписовских экспертов в среднекамских СМИ освещался широко и, на первый взгляд, с противоположных позиций: промэрская печать пела осанну, а газеты, патронируемые гендиректором «Средмаша», изощрялись в иронии. Но мало от кого из читателей ускользнуло, что хвалебные и ругательные статьи были писаны словно под копирку и во всех явственно звучала одна и та же мысль: «Эксперты приедут и уедут, а нам здесь жить». И телевизионщики словно сговорились: во всех репортажах гринписовцы представали сборищем шумных, плохо одетых людей, озабоченных не столько экологической обстановкой в Среднекамске и не прекращающимся из-за ледяных заторов в нижнем течении Камы половодьем, сколько убогостью местной гостиницы и отсутствием в ресторанах специального меню для вегетарианцев.
И вот туманным субботним днем толпа международных инспекторов-экспертов в сопровождении переводчика, представителя мэрии, председателя молодежного движения «Зеленые человечки» и парочки журналюг приблизилась к гостеприимно распахнутым дверям Среднекамского краеведческого музея. Культурная программа, так сказать, перед итоговой пресс-конференцией и отбытием в родные пенаты. Розалия Петровна в политкорректной куртешке на синтепоне взамен эксклюзивной итальянской дубленки (даже чехлы белой кожи в ее «рено» были укрыты какой-то дерюжкой) встречала гостей на пороге.
Днем раньше, добившись согласия на экскурсию, Розалия Петровна поставила на уши весь музей. В срочном порядке мыли окна и стекла на экспозиционных стендах, вытащили из запасников и развесили на стенах несколько картин местных «Шишкиных». Розалия Петровна фурией летала по залам, наводя страх на подчиненных — уж очень ей хотелось произвести впечатление на иностранцев.
И ведь всё подготовила, всё предусмотрела, вплоть до курточки, а про чучела не подумала. Каково будет защитникам живой природы лицезреть «невинноубиенных» представителей исчезающей среднекамской фауны? А Розалия Петровна даже приказала убрать ширму от диорамы «Эдемский сад». Был бы Боткин, он бы воспротивился — ворон и голубь по-прежнему отсутствовали на древе познания, но Семен Петрович с тяжелейшим воспалением легких лежал в больнице.
Придирчивым взглядом окинув райские кущи, Розалия Петровна поморщилась: предусмотрительный Боткин оставил на яблоне две голых ветки справа и слева, предполагая наклеить листву и плоды только после установки символов добра и зла, и теперь эти сучья торчали среди всеобщего великолепия ни к селу ни к городу. «Надо в его мастерской взять парочку каких-нибудь птиц и прикрепить — всё приличнее будет», — подумала Розалия Петровна и, на ходу перебирая связку ключей, решительно направилась в пристройку.
«И молчал!» — возмущалась Розалия Петровна, возвращаясь в музей. «Ах, какая прелесть!» — восхитилась попавшаяся ей на пути служительница. «Да вот, — согласилась Розалия Петровна, вручая подчиненной чучела белого голубя и черного ворона. — Возьми стремянку и прицепи их на яблоню… И ведь слова не сказал, полная безответственность! Ничего, выйдет на работу, я с ним поговорю… Чего ждем?» Служительница осторожно поставила птиц на райскую травку и кинулась на поиски стремянки.
Символы добра и зла остались в опустевшем зале. Изготавливая их, Боткин превзошел себя. Ворон и голубь не просто казались живыми, они словно бы двигались, дышали — прямо наваждение. При этом символ зла — ворон выглядел старым, печальным и мудрым, а символ добра — голубь яростно косил кровавым глазом убийцы и вызывающе топорщил крылья. И была в этих чучелах еще какая-то неуловимая странность, что-то еще в них было, что-то еще.
Наверное, всё бы обошлось, не окажись среди гринписовцев доктора орнитологии. Ну покривили бы губы на диорамы, ну пролопотали там чего-нибудь — что такого? Но всё обернулось иначе. Скандально обернулось.
Диораму «Птицы и звери», конечно же, обфыркали от и до. Бедная Розалия Петровна пятнами пошла от досады и скорей-скорей потащила гостей в другой зал, а там (забыла Розалия!) — эдемский сад.
Этот профессор чертов, как древо познания увидел, аж затрясся. Выкрикнул что-то вроде: «Маммамиядоннервэтэрвау!» — и через витой шнур прямо по кустам и травам полез к яблоне. Волка на ягненка опрокинул, скарабея раздавил — обезумел. Уставился на ворона с голубем, как лиса на виноград, и бормочет, бормочет.
«Что это с ним?» — грубо тряхнув за рукав переводчика, спросила Розалия Петровна, но тот не прореагировал.
А гринписовский эксперт в два эффектных баскетбольных прыжка сорвал с веток чучела и всё так же не разбирая дороги вернулся к остолбеневшим экскурсантам.
«Чего он мне их в лицо тычет?!» — взмолилась Розалия Петровна, прячась за спиной переводчика от сумасшедшего иностранца. — «Спрашивает, откуда это у вас?» — «Что откуда?» — «Не знаю, чучела, наверное». Бедный парень попытался ухватить профессора за талию, но тот вывернулся и, забыв про директоршу, заговорил с коллегами. Те послушали-послушали и тоже заахали, начали вырывать чучела друг у друга, вертеть и разглядывать.
«Чего они?» — Розалия Петровна чуть не плакала. Переводчик посмотрел ошалело: «Ерунда какая-то! Говорят, это какие-то реликты, таких птиц на земле нет… что-то про рисунки в египетских пирамидах…» — «Че-го-о? Он вообще кто?» — «Профессор орнитологии, я в личном деле читал…» — переводчик осекся. «И что?» — Розалия Петровна пропустила оговорку мимо ушей.
…По больничному радио передавали очередное сообщение паводкового комитета: «…небывалый уровень подъема воды… затоплено…». Семен Петрович Боткин, худющий, с неопрятной щетиной на ввалившихся щеках, смотрел на залепивший окно палаты туман, потом переводил взгляд на капельницу и бормотал: «И выпустил он ворона, и ворон улетал и не прилетал. И на другой день выпустил он голубя, и голубь улетал, и не прилетал… а чтобы кровь не окрасила перья, надо сразу крахмалом присыпать, и почему не на следующий день, а через неделю, в воскресенье?.. А сегодня? — вдруг забеспокоился Боткин. — Воскресенье? Воскресенье!.. воскресенье… надо срочно! который час?». Боткин сел на кровати, вырвал из вены иглу капельницы.
Хоронили Семена Петровича скромно. Кроме сослуживиц никого, считай, и не было. Это потом, когда слухи обросли домыслами, когда родилась еще одна городская легенда, на его могилу стали приходить разные любопытствующие. А пока бывший одноклассник и бывший сосед Боткина, преподаватель биологии в гуманитарном лицее, бросив на гроб положенную горсть земли, негромко говорил Розалии Петровне: «…прямо в больничной пижаме и тапочках заявился. Глаза безумные. У тебя, говорит, есть олива? А я ведь вырастил, вы знаете? Так он меня оттолкнул, ветку отломал и убежал… И при этом всё бормотал…» — «Что?» — с неприятным сосущим чувством спросила Розалия Петровна. «Мне сначала показалось, что из Библии, что-то насчет Ноева ковчега цитировал. Но неточно — я потом специально посмотрел».
А чучела белого голубя и черного ворона из музея так и пропали. Такая вот туманная история, простите за каламбур.
ЗОЛОТЫЕ СЕМЕЧКИ ПРИКАМЬЯ
…Приготовления совершались в тайне. Целую неделю специально подобранные люди ходили по городу, закупали семечки, разговаривали с торговками. Причем тех, что помоложе, игнорировали, общаясь исключительно с пенсионерками. Спрашивали о чем попало: давно ли в «семечном бизнесе», и кем были до пенсии, и всё такое прочее. Старушки по большей части попадались словоохотливые, а их истории были удивительно похожи одна на другую. Так что к концу дня у специально подобранных людей возникало ощущение, будто их мозги затекли, словно отсиженная нога. Тогда они обрывали очередную старушку на полуслове и уезжали в штаб-квартиру, где сдавали пронумерованные пакетики с семечками и вкратце объясняли, где и у кого куплено.
А началось всё с ошибочно прочитанной надписи на упаковке майонеза. Вместо «Золотая семечка. Провансаль» Лёша Костин, молодой сотрудник рекламного агентства, прочитал: «Золотые семечки Прикамья». Позже в курилке он рассказал об этом и в шутку предложил: «А давайте устроим конкурс, типа конкурса красоты, на самые вкусные семечки в городе? Не, в самом деле! У меня приятель в Краснодарском крае подсолнухи выращивает, так он сюда вагонами семечки поставляет. Пробовал с Чебоксарами завязаться, но там их почти не брали, а у нас влет расходятся…». Тему поддержали. Повспоминали, как в детстве любили «лузгать сёмушки», да и сейчас нет-нет да и прикупишь бумажный «фунтик» у бабульки — погрызть вечерком у телевизора. Или солененьких к пиву. Рецептами обжарки поделились. Ведь кто как: кто на сковородке, кто на противне. И где лучше: на электроплите или газовой. Впрочем, можно и в микроволновке, но в три приема, иначе пересохнут или взорвутся. И что интересно — отметили — свои подсолнухи в Среднекамске вызреть не успевают: семечки остаются мягкими и мучнистыми, а вот надо же — на каждом углу старухи с мешками и нарочно маленькими стаканчиками. «У меня соседка торгует, так мать говорит, она по пять-семь тысяч в месяц загребает». — «Ну, не всем же бутылки по помойкам собирать. Хотя насчет семи тысяч ты загнул!» Даже заглянувший в курилку шеф ненадолго присоединился к разговору — в общем, обычный треп в рабочее время. Недавно так рекламную концепцию для накопительного пенсионного фонда обсуждали. Даже плакатик нарисовали: координатные оси икс-игрек и по параболе гробики. Вначале крохотные, а потом всё больше, больше.
Так бы и забылось, но тут случились выборы мэра. В агентство приехало доверенное лицо одного из наиболее вероятных кандидатов, и шеф, не зная, чем еще прельстить потенциального заказчика, ляпнул о конкурсе семечек. Доверенное лицо впервые проявило интерес: «Ну-ка, ну-ка, отсюда и поподробнее!» Шеф поймал кураж и сходу описал конкурс, будто не один день идею обдумывал. Он это умел. Причем мог говорить в любом стиле: и пространными периодами партийно-хозяйственного актива времен социализма, и лапидарными арготизмами новорусской речи. Доверенное лицо на протяжении всей речи довольно кивало головой. Да, в этом таки есть изюминка. Это что-то новенькое. На этом можно играть. Тем более что действующий мэр повсюду кричит о запрете на уличную торговлю. Мол, налоги, мол, антисанитария. А кому, если разобраться, бабки мешают? В смысле старушки? И ментам приработок. Да я и сам, улыбнулось доверенное лицо, бывает, покупаю стаканчик-другой, хотя печень и пошаливает. Нет, хорошая идея, мне лично нравится… «…А потом — дискотека», — закончил шеф.
«Только вы это, — предостерегло доверенное ли-цо, — не торопитесь. Чтобы пародией не выглядело». — «Понимаю, — важно поддакнул шеф. — Уважение к сединам». — «Вот-вот. И как они себя на сцене поведут? Контингент-то непредсказуемый». — «Понимаю. Со всей тщательностью подойдем».
Доверенное лицо позвонило в тот же вечер: «По нашему разговору. Добро получено. Действуйте».
На первом этапе подготовку решили провести без лишнего шума. Надо было точно убедиться, что подобный конкурс возможен. Специально подобранные люди заводили с торговками осторожные разговоры. Некоторые реагировали весело: «А что? Я всю жизнь на Доске почета провисела, глядишь, на старости лет опять в передовики выбьюсь!» Таких брали на заметку.
Наконец информацию о грядущем конкурсе «Золотые семечки Прикамья» скинули в газеты и на местное телевидение. День-другой было тихо, а потом «Вечерний Среднекамск», печатный орган действующего мэра, разразился гневным фельетоном «Шелуха, или Как заработать дешевую популярность» с комментариями главного санитарного врача города и, почему-то, главного архитектора. И машина закрутилась.
Лёша Костин, назначенный главным организатором и, в случае провала, главным стрелочником, несколько раз даже ночевал в конторе: статьи в дружественных кандидату газетах, репортажи на принадлежащем кандидату телеканале, переговоры с возможными спонсорами… «Это всегда можно будет подать как неполитическую акцию. Никакого риска!» — «М-да? Ну ладно. А мой рекламный плакат на сцене будет?» — «Обязательно!» — «Хорошо. Завтра к десяти подъезжай». И Костин возвращался в офис, отягченный коробкой с залежалой косметикой — спонсорским призом финалисткам.
Для проведения конкурса арендовали Дворец культуры кирпичного завода. Помпезное строение стиля «ампир во время чумы»: с колоннами, лепниной, барельефами. Полукруглую сцену украсили воздушными шарами, на тюлевый задник повесили вырезанные из пенопласта подсолнухи, вкрутили лампочки в прожектора рампы и в главную люстру. Осветитель ДК предлагал разные спецэффекты, вроде стробоскопа и зеркального шара, но Костин отверг. Для фонограммы взяли песни советских композиторов в исполнении Майи Кристалинской и Льва Лещенко. Программу составили по принципу китайской кухни: всё в одном. Детский танцевальный ансамбль, команда КВН зооветеринарного техникума, семейный фольклорный дует и тому подобное. Вести вечер наняли актера местного кукольного театра, алкоголика и чревовещателя. А для молодежи обещали дискотеку в фойе сразу после окончания торжественной части.
На входе (почти бесплатном даже по среднекамским меркам) каждому зрителю вручался бумажный пакетик семечек с портретом кандидата и пакетик для шелухи с надписью «На второй срок?» и узнаваемой карикатурой на действующего мэра.
Десять финалисток (по две от каждого района города, а как их определяли и чего это стоило — отдельная и, пожалуй, ненужная история) привезли заранее, и Костин провел с ними последний инструктаж.
— Семечки никто не забыл? Хорошо. Значит, так. Действуем как на репетиции: выходите, садитесь на стулья. Спокойно, без суеты. К вам подойдут девушки с подносами. Каждая возмет у вас по стакану семечек и отнесет жюри. И пока они там грызут, вы отвечаете на вопросы ведущего. Тексты ответов помните? Хорошо… — Костин продолжал говорить, чувствуя себя крайне неуютно под взглядами десяти пар старушечьих глаз. Сомнительная затея с каждой минутой всё больше казалась ему каким-то недостойным фарсом.
— А когда призы будут давать? — спросила Анна (как ее там?) Семеновна из Индустриального района.
— Призы после оглашения решения жюри, — через силу выдавил Костин. — На вручение выйдет сам кандидат. Не я. Не как на репетиции.
— Да не переживайте вы так, молодой человек, — неожиданно приободрила Костина Елизавета Марковна с Южного рынка.
— Чай, не побьют! — поддержали старушки.
— У меня внук до сих пор не верит, — поделилась одна.
— А меня всем двором собирали, — похвасталась другая. — Кто туфли принес, кто бусы.
— Вот бус не надо! — очнулся Костин. — Все украшения, пожалуйста, снимите. Я же специально просил вас не наряжаться.
Костин с тоской оглядел разодевшихся «в пух и прах» пенсионерок. «Из каких сундуков они это повытаскивали? А накрасились-то! На фиг, напьюсь сегодня!» Тут в комнату вошел благоухающий дорогим одеколоном кандидат в мэры. Произнес парочку комплиментов вкупе с напутственным словом, пошутил, сообщил, что, по слухам, даже центральное телевидение заинтересовалось конкурсом. И удалился, прихватив по дороге пригоршню семечек из подвернувшегося под руку мешочка.
…Немаленький зал ДК был почти полон. В основном, конечно, молодежь в ожидании танцев и так, «по приколу». Пили пиво, смеялись, перекрикивались через ряды. Перед сценой пара-тройка телеоператоров настраивали видеокамеры. В откидном экранчике — Костин полюбопытствовал — убогость декораций представлялась и вовсе непотребной. Провинциальные потуги на красивость. А когда из-за кулис появились старухи в одинаковых плюшевых кацавейках, похожие на шелуху от тех самых семечек, которыми торговали, но в несуразно ярких платках и платьях и с напомаженными губами, когда они начали рассаживаться на заготовленные низкие стульчики, да с таким видом, словно собирались тут несколько часов просидеть, — Костин плюнул на всё, ушел в буфет, заказал сто пятьдесят граммов водки…
— Ну, ты куда пропал?! — пробился в полуотключившееся сознание рекламщика голос шефа. Костин поднял голову. Шеф, покачиваясь, стоял в обнимку с доверенным лицом. — Я, блин, тебя обыскался! Страна должна знать своих героев! Пра-льно я говорю? — обратился шеф к доверенному лицу. Доверенное лицо икнуло. — Ты это, Костин, не расслабляйся, а давай своих старух по домам развози. А то они там нафуршетятся… Не, какие женщины, а?! — шеф потряс доверенное лицо, призывая в свидетели. — Эх, будь они помоложе!
Костин оторвался от буфетной стойки, обогнул сладкую парочку и направился за кулисы. Старушки, уже изрядно пьяненькие и необыкновенно оживленные, встретили его как родного.
— Нет, пить я больше не могу, — отказался Костин. — Давайте собираться будем. Сейчас вас по домам развезут.
— Да мы только начали!
— Мы еще на танцы пойдем, а, бабоньки? Покажем молодежи!
— Нет, давайте заканчивать, — выговорил Костин и прислонился к стене. Кто-то, кажется, Анна Семеновна, поднесла ему пластиковый стаканчик с шампанским, но ее отстранили.
— Будя, будя. Не вишь, устал человек. Всё, бабоньки, давайте закругляться. Повеселились и хватит.
— Алексей Николаевич, а можно мы то, что не доели, с собой возьмем?
— Да, конечно. Там на подоконнике еще бутерброды должны быть. И вино.
— Всё, подруги, дома догуляем. Ивановна, ты, главное, корону не забудь.
— Она тяперя в ней торговать будет!
— И не по три рубля, а по четыре!
— Эх, хорошо погуляли! Когда-то еще доведется!
В автобусе старушки пели.
ЛЕДЯНОЙ БУДДА
Зимой Колпаков подрабатывал изготовлением скульптур изо льда и снега. Скулуптур. Возьмите глыбу чего-нибудь и скулупните лишнего. А что? Среднекамск тоже город. А ледяные и снежные фигуры — не только дешево и сердито, но и эстетично.
В бригаду монументалистов-шабашников, украшавших улицы и площади, парки и скверы произведениями искусства из замороженной воды, Колпаков попал случайно — подменял заболевшего приятеля да и зацепился. Компания оказалась сплошь знакомая, что неудивительно: с одними учился на худграфе, с другими посещал изостудию при Дворце пионеров. Заправлял этим шалманом Ефимович, а для знающих людей сие имя говорило многое. Сказать: «Я работаю у Ефимовича» — всё равно что: «Старик, я нынче при деньгах. Тебе сколько надо?»
Наше «я» есть носитель пустоты и в этом подобно сосуду, коий, даже будучи наполнен до краев, не утрачивает важнейшего своего свойства вмещать ничто. Все наши мечты, привычки и воспоминания, все наши принципы, идеи и сердечные склонности по сути своей лишь стенки сосуда, вмещающего ничто, и узор на этих стенках.
— Творцы! — в своей излюбленной псевдопатетической манере начал Ефимович. — Я вас пригласил, чтобы сообщить пренаиприятнейшее известие… К нам плывут бабки.
«Ну надо же!» — желчно подумал Колпаков, прихлебывая горячий кофе. По уму сейчас бы грамм сто — сто пятьдесят чего покрепче и попрозрачнее из запотевшей с холода бутылочки. Но Ефимович, старый ЗОЖовец, не поймет. И так косится.
— Простыл, кажется, — вымученно улыбнулся Колпаков и попытался так умостить ноги, чтобы они не врезались в край неудобного низкого столика.
— Я и смотрю, — покивал Ефимович. — Может, замену тебе подыскать? Нет?.. Так вот, товарищи творцы, отцы города и представители немалого бизнеса поручили нам украсить центральную площадь к празднованию Нового года. Проект нужно представить до конца этой недели.
Ефимович довольно откинулся на спинку стульчика, скрестил руки на дынеобразном животе и с видом победителя окинул взором кофейню.
— В каких пределах смета? — поинтересовался Фима Дуцкер по прозвищу «Здесьбылвася», скульптор-ангелист, если можно так выразиться. Специалист по надгробиям.
— Не думай о деньгах, Фима. Думай о вечном.
Вдохновенный Ефимович предложил не замыкаться на стандартах, а подойти к вопросу широко.
— Лишь бы заплатили, — поддержал Дуцкер.
После недолгих, но отчаянных дебатов (в которых Колпаков принимал посильное участие, то есть иногда осторожно кивал, соглашаясь) тут же, в кофейне, набросали эскиз. Решили поставить не один ледяной городок, а четыре. По числу сторон света и с соответствующей атрибутикой. На западе — рыцарский замок с подсветкой от вмороженных в лед лампочек. На севере — лабиринт из эскимосских иглу и чукотских чумов. На юге — стадо слонов-горок. На востоке — пагода, беседка в японском стиле и статуя Будды. Вокруг центральной елки и гигантских («Гигантских, Фима!») изваяний, символизирующих Деда Мороза и Снегурочку, предполагалось разместить фигуры знаков Зодиака.
Вращение Небесной Сферы, видимое глазу, не более чем иллюзия, позволяющая нам полагать себя центром мироздания. Тогда как истинный Центр располагается именно на Небесной Сфере и вращается вместе с Ней.
— Больше предупреждать не буду! — орал Ефимович. — Мне алкаши не нужны! Знаешь, сколько желающих на твое место?
Колпаков знал. Еще бы не знать! Может, где-нибудь в москвах или петербургах прикладники и зашибают неплохие бабки, но в Среднекамске — шиш. Вон прошлым летом встретил Серегу Зайцева, мозаичника от Бога. Тротуарную плитку перед офисом выкладывал. А ведь у него три персоналки было. В Германию приглашали.
Ефимович, конечно, прав. По-своему, то есть, во всем. И с водкой надо завязывать. Но все-таки, какая сволочь! «Испортишь материал — вычту из гонорара!» А может, у человека руки трясутся от нервных переживаний о судьбах мира? Может, человек в депрессии и всё, что ему нужно — это только любовь и чем-нибудь закусить?
В сладчайшие мгновения своей жизни, в минуты наивысшего блаженства помни, просветление не абсолютно, но относительно. И чем более ты счастлив, тем дальше ты от просветления. Вот и подумай, а стоит ли?
Ледяное крошево больно впивалось в лицо и руки, отвлекая, принося облегчение. Колпаков вспотел. Липким похмельным потом. Но из упрямства («Чем хуже — тем лучше!») не расстегивал куртку и не сдвигал плотную вязаную шапку на затылок. В нечастые перекуры придирчиво сверял свою работу с фотографией Золотого Храма. («Как там его? Мурасима? Ведь недавно читал. Тоже не жилось мужику спокойно. На фига такую красоту спалил? Пас бы себе овец».)
Беспаспортное население Среднекамска, бомжи и дети, с большим интересом следили за ваятелями. По этой причине Ефимович потребовал от мэра обеспечить милицейскую охрану на ночное время суток. («Иначе до утра не достоит — разнесут. Сами понимаете».) А городок получался на загляденье. Такой площади и в Москве бы не постыдились.
Закончив с пагодой, Колпаков приступил к статуе Будды. В каноническом, так сказать, варианте: толстый мужик в позе лотоса и с улыбкой Джоконды на жирном лице. Когда-то («Не в этой жизни!») Колпаков увлекался хатха-йогой. И никак ему не удавалось сложить ноги в «лотос». «Шпагат» делал, а «лотос» — ни в какую. Однажды пошли с приятелями на лыжах, и Колпаков, споткнувшись на крутом склоне, через несколько бурных мгновений осознал себя в зарослях ивняка без лыж, без шапки, с ногами, закрученными в самый что ни на есть классический «лотос». Так и сидел, пока не подоспели перепуганные приятели и, отхохотавшись, не сделали несколько снимков. На одной фотографии рядом с довольным Колпаковым…
Время подобно воде. Будущее — туманная дымка или обжигающий пар; прошлое — снег и лед. Однако лишь настоящее, подобное текущей воде, способно утолить жажду.
— Зря ты это, — произнес незаметно подошедший Здесьбылвася.
— Что зря? — спросил Колпаков, грубым шлифовальным кругом обрабатывая контуры Будды.
— Думаешь, Ефимович не заметит?
— Не заметит что?
— Ну-ну…
В горле пересохло. Колпаков выплюнул погасшую сигарету и, воровато оглянувшись, хлебнул из термоса остывшего чая, от души приправленного коньяком. «На что это Фима намекал?.. Ётм!..» Ледяной Будда был определенно похож на Ефимовича. Тот же животик дынькой-«колхозницей», та же липкая улыбка. Даже короткопалые ладони, возлежавшие на коленях, были ефимовичевы.
«Ну и пусть! — вдруг возликовал Колпаков. — Не буду исправлять. Ефимович меня, конечно, выгонит, да наплевать. Пойду к Зайцу в брусчатники». — И с особым чувством зажег паяльную лампу для окончательного выглаживания скульптуры.
Многообразие форм обманчиво, ибо есть лишь одна Форма, и имя ей Ничто. Многообразие целей обманчиво, ибо есть лишь одна Цель, и имя ей Ничто. Многообразие чувств обманчиво, ибо есть лишь одно Чувство, и имя ему Ничто. Задай себе любой вопрос, и если найденный ответ не будет «ничто», значит…
Колпаков в последний раз прошелся паяльной лампой по выпуклому животику Будды и погасил пламя. «Ом, твою мать, — подумал Колпаков. — На хрен! Хочу в Африку».