ВЫБИРАЯ СВОЙ ПУТЬ…

* * *

Я все лето исправно дарил вам прохладу,

разгоняя жару, приносил ветерок,

не канючил за это прибавки к окладу,

не просил повышений, работал, как мог.

 

Я надежно служил — был всегда в авангарде,

в самом первом ряду, в самой важной игре,

тихо занял свой пост вентилятора в марте

и спокойно оставил его в сентябре…

 

И сегодня в опале, в почетной отставке,

сиротливо стою на холодном окне,

наблюдаю, как жмутся старушки на лавке —

им от ветра и возраста зябко вдвойне.

 

Немощь в каждом движении, скорбные взгляды,

комом в горле застрявший кусок тишины.

Я всё лето дарил вам блаженство прохлады,

и во мне просыпается чувство вины.

 

* * *

Смешная тетя и странный дядя

в моем подъезде в вечерний час;

она стояла, котенка гладя,

а он, волнуясь, курил «Пегас».

 

Котенок грезил вареным хеком;

мужчина, взглядом уткнувшись в пол,

вздыхал, а дама в халате пегом

смотрела молча на свой подол.

И отступала, лишая пыла

(«ты помнишь, как мы…» ):

— Прости, забыла.

 

— А как живется?

— Живем нормально.

Спасибо Богу, ругаться грех.

— Я на минутку зашел буквально…

Какие планы?

— Всё как у всех.

Луна печально на них взирала

через стандартный разрез окна;

он предлагал ей «начать сначала»,

чтоб «всё как прежде», ну а она

лишь отступала, рубя по корню

(«а помнишь, как мы…» ):

— Прости, не помню.

 

Так и стояли, в глаза не глядя,

не размыкая сплетенных рук…

Смешная тетя и странный дядя.

Моя невеста и лучший друг.

 

Валька

Призрачно всё в этом мире бyшующем…

Дербенев

 

Прячась от взгляда госавтоинспектора

(пусть лишь гаишник, но все-таки мент),

мальчики за гаражом, у коллектора

учатся нюхать «Момент».

 

Стисни покрепче пакет целлофановый

и обоснуй, что пацан, а не лох.

Ты тормознул… будто жить начал заново.

Валька успел сделать вдох.

 

Аплодисменты и крики: «Брависсимо!

Валька — мужик, не дешевый муфлон».

С первой попытки бывает зависимость

раз где-то на миллион…

 

— Валь, ты бледнющий весь, губы опухшие,

голос дрожит, под глазами круги.

— Губит не это! Страшней равнодушие!

Деньги нужны… помоги.

 

Прячась от взгляда госавтоинспектора,

рядом с коллектором, где гаражи,

мальчики вскрыли машину директора,

взяли, что плохо лежит.

 

Вырвав страницу из старого атласа,

вытерли «пальчики»… всё хорошо.

Вдруг появился хозяин. Ты спрятался.

Валька ударил ножом.

 

Руки в крови, подмигнул интригующе,

выбросил лезвие, буркнул под нос:

— Призрачно всё в этом мире бушующем,

не доноси. — Ты донес…

 

Прячась от взгляда госавтоинспектора,

вдетый, укуренный, пьяный в соплю,

за гаражами на стойку прожектора

Валька накинул петлю…

 

* * *

Одни обожают застолья и встречи,

другие не любят встречаться…

Сошлись как-то в хмурый ноябрьский вечер

мои двадцать шесть и шестнадцать.

 

Пацан с абитуры и дядька из банка,

безусый и пышнобородый,

такая обычная русская пьянка,

в традициях нашей породы.

 

Шестнадцатилетний носил «для прикола»

в двух дырках колечко-сережку,

а в ухе второго лишь точки проколов,

и те заросли понемножку.

 

Зато у него модный галстук («версаче»),

костюм делового покроя,

и видно, что ценник довольно кусачий.

О чем я? да, значит, те двое…

 

сидели, негромко вели разговоры,

бывало — смеялись, а было,

что чуть не дошло до скандала и ссоры,

но всё, впрочем, быстро остыло.

 

И спрашивал младший:

— А что приключится?

Какие проблемы, интриги?

И каждый ответ был как будто страница

из некой таинственной книги.

 

А старший вздыхал:

— Вроде ровно и ладно,

но столько б я сделал иначе,

жаль, годы уже не воротишь обратно,

назад не вернешься тем паче…

 

— А как там сыграли?

…

— А в полуфинале?

— А помнишь девчонку с помадой?

— Ах, если б мы раньше друг друга узнали.

— А знаешь… нет, лучше не надо…

 

Светила луна, отражаясь в стакане,

ворчала промозглая осень…

Кто скажет мне: с кем и в каком ресторане

я встречу свои тридцать восемь?

 

* * *

Я войду в твою жизнь по расстрельной статье,

лучезарный подонок в часах от Картье,

демон, вызванный силой девических грез,

воплощение зла… обаятельный пес.

 

Дождь прольется, но только раздразнит огонь,

жажда смерти — отрада всех школьных тихонь,

мы очнемся в роскошной палате и там

прикоснемся губами к запретным плодам.

 

Дальше сделаем так: ничего не тая,

ты подаришь мне нежность объятий, а я

презентую свой фирменный, стильный укус,

он смертелен, но дьявольски сладок на вкус.

 

Я войду в твою жизнь по расстрельной статье,

под присмотром нахального гида-портье…

Необщительный псих, заводной карьерист,

перепачканный грязью, но чистый, как лист.

 

* * *

Он был сильно взволнован и мне не понравился сразу,

суетливый и странный, он был на других не похож,

он сказал мне одну в тот момент непонятную фразу:

«Если жить каждый день, то достаточно скоро умрешь».

 

Я не тот, у кого хата с самого дальнего края,

ненавижу подонков, хотя не люблю и святош,

правда только одна, но до боли в печенках простая:

если жить каждый день, то достаточно скоро умрешь.

 

Дума точит мой мозг, как голодная злая пиранья:

или полный провал, или делай, чтоб всё по уму,

до сумы и любви лишь короткая строчка признанья,

я живу каждый день… и, наверное, скоро умру.

 

Разговор «ни о чем» переполнен божественной сутью,

ветерок ли на сон или дождик грибной поутру…

Выбирая свой путь, я живу, я дышу полной грудью.

Я живу каждый день, и плевать мне, когда я умру!

 

* * *

Никогда не смотрю в лица грязных бродяг,

попрошаек, бомжей и других доходяг,

что, напившись, бесцельно вдоль стенок сидят:

я боюсь, что однажды увижу себя.

 

Никогда не смотрю в лица уличных шлюх,

наркоманок, бичевок и прочих сипух,

что стоят вдоль дорог, мужиков теребя:

я боюсь, что однажды увижу тебя.

 

…А еще я ужасно боюсь мертвецов —

никогда не заглядывал трупу в лицо,

замирая, как будто бы там, у черты,

я боюсь, что узнаю родные черты.

 

Я боюсь посмотреть… что ж, мой жребий таков.

Но зато я смотрю в лица всех дураков

и настолько привык к их усталым глазам,

что не вижу — оттуда взираю я сам.