Врач шел по узкому коридору вдоль серых стен, которые давили своей тяжестью на его узкие плечи. Круглый живот переваливался через ремень и намеревался вот-вот оторвать пуговку на рубашке. С тяжелым хрипловатым стоном врач шагнул на последнюю ступеньку лестничной клетки, соединяющей два этажа, и вошел в другой коридор. По обе стороны располагались одноместные палаты. Он шел неспешно, трудное восхождение не прошло бесследно. Лучший специалист всегда забывает о себе, и этот врач не был исключением. Одышка, ожирение, аритмия сердца и высокое артериальное давление – эти болезни не могли быстро свести его в могилу, но беспокойство доставляли. В каждую дверь каждой палаты было врезано маленькое окошко, на уровне головы среднего человека. Но ростом врач был сантиметров на пятнадцать ниже. Поэтому никогда не заглядывал в них. Тусклый свет ламп едва освещал длинный, как тоннель, коридор. Номера палат проплывали мимо него. Точнее, он мимо них. Словно в замедленном видео… двадцать один, двадцать два, двадцать три – и так до тридцать первого. Около этой двери он остановился. За нею, как и за соседними дверьми, другой мир, мир безумия и страха…

Начался его еженедельный, обход. Врач глубоко вздохнул, настраиваясь на волну задверного мира и собираясь с мыслями, сжал пальцы в кулак и вошел в палату.

Он никогда не знал, что его ожидает за любой из дверей. Пациентов у него было всего семеро, всех их он успевал обойти за день, прописать новые таблетки, которые мало чем отличались от прежних и мало чем могли им помочь, потому что в клиники кладут только самых тяжелых и агрессивных пациентов. Потому что, даже если выстроить город из психиатрических клиник, на всех палат не хватит. Потому что десять процентов населения – это душевнобольные люди. И один из самых буйных поджидал его за этой первой, а по нумерации последней, дверью.

Дверь распахнулась, и в палату одним широким шагом вошел зажмурившийся врач. Шаг был таким большим (а может, палата была слишком мала), что он очутился сразу посередине комнаты. Убранство её было выполнено в стиле минимализма. Просто в ней почти ничего не было – только металлический стул, высокая койка, тоже металлическая, и аналогичный стол. Под самым потолком было прямоугольное окно, зарешеченное прутьями арматуры. На столе стояла пластиковая бутылочка с водой. Все это давило на и так убитую психику пациентов, добиваемых сильнодействующими антидепрессантами и антипсихотическими средствами различного действия.

Эту лучистую до крайней безнадежности картину разбавил светлыми тонами жизнерадостный голос врача:

- Здравствуйте, Федор Павлович, как ваше самочувствие?

Проблема всех пациентов этой клиники заключалась в том, что они действительно были больны, и, на первый взгляд, это было очевидно только медицинскому персоналу. Но у всех болезнь проявлялась по-разному. Один видел погибшего сына, другой – убитую собственными руками жену, третий боялся всего на свете, четвёртый просто говорил абсолютно бессвязные вещи.

- Иван Анисимович! Как же, как же! Проходите в мои апартаменты, я тут как раз попиваю чай, не хотите ко мне присоединиться?

- Федя, – ласково перебил его врач, – я не Иван Анисимович, я – Аркадий Михайлович, твой врач, ты что же это, снова все позабыл?

- Ага! – ещё более ласково ответил Федор Павлович.

Федор Павлович был высоко оплачиваемым юристом. Он всегда крутился в светских кругах, подтирая грязь за высокопоставленными лицами и денежными мешками. Он так привык к роскоши: шелкам, дорогим винам, первоклассным автомобилям, красивым женщинам. Однажды прелестным солнечным днём, выплачивая последнюю часть суммы, представляющей собой крупную взятку городскому судье, он напоролся на волну непонимания, в виде трех блюстителей закона, вихрем ворвавшихся в кабинет и взявших с поличным и судью, и Федора Павловича. Ему было выдвинуто обвинение в даче взятки и грозило более десяти лет тюрьмы, от чего он и сошел с ума прямо во время вынесении приговора.

- Ну, Вячеслав Львович, вы чаю хотите? – сказал он уже приторным тоном.

- Я – Аркадий Михайлович, – поправил его врач.

- Ну прошу меня извинить, я, пожалуй, налью себе кой-чего покрепче! – он слащаво захихикал.

Он взял со стола бутылку с водой, сложил колечком пальцы, будто обхватывал всей ладонью крохотную рюмку, и стал наполнять её из бутылки. Пролил воду на пол, промеж пальцев, думая, что наливает в ту самую рюмку, которой у него в руке не было.

- Федя! Что же ты наделал, – вспылил врач, на которого полетели брызги, – все штаны у меня теперь мокрые!

- Я не виноват, Антон Викторович, простите меня, рюмка из руки выпорхнула! – Он поднял глаза к потолку, поводил ими, пытаясь не упустить из виду улетающую от него рюмку, после чего уставился на окно, видимо, птичка-рюмка улетела на волю.

- Сядь-ка, нам нужно поговорить, – сказал Аркадий Михайлович, подвинув к себе стул и сев на него.

- Вы что-то серьезное хотите мне сказать? – заговорщически понизив голос, спросил пациент.

- Как ты себя сегодня чувствуешь?

Это был бессмысленный вопрос, но его необходимо было задать. Многие вещи в этом мире не логичны, но все мы смиряемся с этим, просто потому что надо!

- Отлично, правда, малость захмелел после обеденного пирога, что-то он сегодня крепче, чем обычно, профессор, вы не находите?

- Я, право, сам не пробовал, но поверю вам на слово, дорогой.

Федор Павлович упал на колени и стал целовать ему руки.

- Спасибо, спасибо миленький, они все мне не верят, а ты веришь!

Он не плакал, но рыдал, это была истерика, взявшаяся из ниоткуда. Как дождь среди знойного дня.

- Хорошо, хорошо, дорогой, ложись, – врач уложил рыдающего мужчину в постель, на которой тот сидел и сделал ему укол успокоительного.

Трудовой день начался.

 

Врач вышел из палаты, в которой все еще заливался слезами пациент. Он закрыл за собой дверь и посмотрел в оба конца коридора, – должен был появиться молоденький стажёр для прохождения практики. Аркадий Михайлович взглянул на часы и, убедившись в опоздании своего возможного приемника, глубоко вздохнул. Послышались отдалённые шаги на лестнице, и из дверей лестничной клетки выбежал раскрасневшийся от бега юноша, натягивающий на плечи белый халат. Это был его первый рабочий день. Он уже два года листал учебники и копил знания, теперь пришла пора превратить их в умения. Молодой человек впервые надел на себя амуницию врача и уже успел испачкать её черничным джемом.

- Простите, простите меня, я, право, не знаю, как так вышло!

Аркадий Михайлович поднял руку, призывая молодого коллегу к молчанию, и заговорил:

- Вы, дорогой мой, безответственный и жалкий человек, при повторении подобной ситуации я вынужден буду отказаться от вас, предложив вам поискать другого наставника. Вам ясны мои слова?

- Да.

- Тогда прошу за мной в тридцатую палату.

Он сделал три шага в сторону нужной двери и остановился.

- За этой дверью находится мой пациент, сегодня осмотр у него будете проводить вы. Этот человек собственными руками убил свою жену из-за плохо сваренного супа. Он крайне агрессивен, думаю – это самый буйный из всех моих постояльцев, но не переживайте по этому поводу, в случае опасности мы вызовем санитаров, обычно они прибегают в течение минуты, хотя этого вполне достаточно для нашего уничтожения.

- Благодарю за слова утешения, жаль, что санитары такие нерасторопные, но думаю, вместе мы с ним справимся, если это будет необходимо.

Юноша оглядел с ног до головы немолодого врача, живот которого так и норовил вынуть рубашку из брюк, своей величиной раздвигая межпуговичные проёмы. Врач был похож на большого крота, добродушного, полного и подслеповатого.

Стажер сделал три шага в сторону двери и поравнялся с опытным врачом. Отворилась дверь. Она со скрежетом сделала полукруг, нехотя впуская внутрь помещения непрошеных гостей. На полу, возле кровати, сидел мужчина. На вид ему было около сорока, но за счёт длинной бороды можно было скинуть пару-тройку лет. Он вырисовывал вокруг себя невидимые круги, едва слышно проводя пальцем по полу. Его бормотание настораживало.

- Не так уж он и опасен, – повернувшись к врачу, заметил юноша.

Врач ему не ответил, он повернулся к пациенту и заговорил с ним:

- Нестор Андреевич, вы меня слышите?

Больной не подал ни одного сигнала о том, что вообще мысленно и душевно находится в своем теле.

- Он тебя слушает, – повернувшись к ученику, сказал врач, – можешь начинать осмотр, Витя.

Юноше явно не понравилось, что с ним обращаются, как с маленьким ребёнком, но Аркадий Михайлович был слишком уважаемым врачом и ему были простительны некоторые бесцеремонные замашки.

Виктор Олегович – начинающий психотерапевт, открыл обходной лист и прочёл в нём имя, фамилию и диагноз больного.

- Нестор Андреевич, как ваше самочувствие?

Сидящий на полу человек быстро закивал.

- Очень хорошо, я хочу поговорить с вами о вашей жене… Вы меня слышите?

Человек что-то быстро забубнил и, резким движением откинув от себя стул, встал. Аркадий Михайлович тут же дотянулся до красной кнопки, установленной на стене. Раздался оглушительный рёв сирены. Пациент напал на своего лечащего врача. Слюна брызнула из его рта, красные воспалённые глаза оказались прямо напротив глаз молодого практиканта. Дикий крик перекрыл вой сирен. Юноша приложил массу усилий, пытаясь противостоять, но уже через секунду оказался на полу. В палату ворвались два мужика, плечи которых еле-еле пролезли в двери. Они в считанные секунды впихнули пациента в смирительную рубашку и выволокли из палаты.

- Не переживайте из-за происшедшего. Наш обход простая формальность, вылечиваются только трое из десяти. Наши семеро в тройку удачливых людей не входят. Мы приходим к ним в палату, бередим и так растрёпанную душу, вынимаем из них сознание нашими якобы мирными беседами и пичкаем таблетками, вот и всё лечение.

- Но мы же должны им хоть как-нибудь помогать! – закричал взбудораженный таким приёмом стажёр, первый осмотр которого длился не более двух минут.

- Мы помогаем тем, что изолируем их от нормального общества. Пойдем в следующую палату, чем быстрее мы всех обойдем, тем быстрее закончится это безумие.

 

Они вышли снова в коридор. Виктор до сих пор тяжело дышал после пережитого. Лампа в коридоре задребезжала.

- Сейчас пойдем к самому адекватному из моих пациентов в качестве передышки.

- Хорошо бы, – сказал стажёр и улыбнулся.

Они прошли мимо двух палат и вошли в палату номер двадцать семь.

 

На стуле, за столом, сидел мужчина, тоже лет сорока. Однако в палате он был не один. Рядом с ним на кровати сидел ещё один мужчина, одетый во все серое: серый галстук, серый пиджак, серая шляпа и брюки, только ботинки были коричневыми и рубашка белой. Это был статный, высокий мужчина, гладковыбритый и надушенный. Возле него, тут же на кровати, сидела женщина, одетая довольно пёстро: красная блузка, под цвет губ, черная юбка, красные лаковые туфельки и крохотный бант на макушке. Никто, из вновь вошедших, не обратил на них ни малейшего внимания.

- Здравствуйте, Фёдор Вольфович, как ваше самочувствие сегодня, всё в порядке? – начал разговор Виктор.

- Да, все хорошо.

Виктор вынул из нагрудного кармана белоснежного халата фонарик, похожий на авторучку, и стал проверять глаза пациента. Удостоверившись, что всё нормально, убрал фонарик к себе в карман. Вместо него вынул блокнот и ручку. Начал задавать вопросы.

- Расскажи мне, что ты ел сегодня на обед?

- Пирог с почками, картофельное пюре, котлету и апельсиновый сок.

- Ты любишь пирог с почками, верно? – встрял Аркадий Михайлович.

- О да, он мой любимый. Правда, котлета мне не очень понравилась, но мама сказала, что её нужно съесть обязательно. Вот почему всё невкусное, всегда полезное?

Врач рассмеялся.

- Не знаю, Фёдор, но так уж заведено. Кстати, я бы хотел поговорить о твоих родителях. Где они?

- Здесь, прямо за вашей спиной. Зачем вы каждый раз это спрашиваете? Вы же знаете, что мне не нравится, когда вы спрашиваете о моих родителях, и им это не нравится, – пациент начал выходить из себя.

- Понимаешь, Фёдор Вольфович, – мягко перебил его практикант, – их здесь нет, тебе только кажется, что они здесь, а на самом деле их нет. У тебя шизофрения.

- Вы лжёте! – закричал ему в ответ душевнобольной, – вы всё лжёте! Просто вы их не замечаете! Они всегда со мной, прямо за вашей спиной! – Он вскочил на ноги.

Аркадий Михайлович всегда избегал прямого разговора о родителях Фёдора, но неопытный юноша по неосторожности переступил черту.

- Успокойся, – вступил в разговор специалист, – расскажи-ка лучше то, как ты сюда попал. Не вынуждай звать санитаров.

Пациент успокоился и сел обратно, на стул.

- Ну, слушайте…

Началось всё жарким июльским днём, когда от палящего солнца засыхали цветы на маминых клумбах в саду. Мне было пятнадцать лет, и я, как все ребята, ходил в школу. Только я не буду вам рассказывать, как я в неё ходил, это жутко скучно. Лучше сразу перейду к моменту, когда я из неё вернулся. У нас был небольшой двухэтажный домик, на самой опушке леса, мама хотела прямиком в лесу, но папа слишком любит солнце. Моя комната находилась на втором этаже. В крыше была проделана огромная дыра, а потом переоборудована под панорамное окно, через которое всю комнату заливал солнечный свет. Родители мои ещё не пришли с работы. Дома было невыносимо душно, даже открытое окно не помогало. Я бросил всякие попытки выучить уроки и вышел на улицу. У нас был чудный сад. По его периметру был поставлен низенький белый заборчик, трава была мягкая, это не мудрено, мама меня каждый день заставляла косить её и пропалывать сорняки. У скамейки, которая стояла недалеко от калитки, росли два огромных вяза, закрывая своими кронами скамейку от невыносимо жарящего полуденного солнца. Я вытянул ноги, откинулся на спинку и раскрыл книгу, заранее оставленную здесь со вчерашнего дня. Я прочитал примерно десять страниц, когда калитка распахнулась и мимо меня пробежала мама.

- Привет, мам.

- Федя, где документы отца?

- Ой, мам, я не знаю, может, в его тумбочке или в шкафу в гостиной. А тебе зачем, что-то случилось?

На её пепельно-бледном лице был отражён крайний ужас. Она вбежала в дом, и я последовал за ней, закрыв книгу на страничке с закладкой.

- Что случилось-то? – снова спросил я, помогая ей отыскать нужные бумаги.

- Отец твой в реанимации, попал под машину, мне на работу сообщили, я прямо оттуда сразу сюда прибежала, сейчас вот документы найду и в больницу поеду к нему.

- Как, под машину? Не может быть.

Мой отец, как я уже говорил, был очень серьёзным человеком. Он очень редко смеялся и никогда не улыбался. Мне всегда казалось, что этот человек готов ко всему, его ничем не проймёшь, ничем не сломаешь. Я никак не мог взять в толк, как он мог попасть под машину. Это известие убило во мне всю радость, которую поселило высоко плывущее по небу солнце.

- Мам, я с тобой поеду, можно? – всхлипывая, попросил я.

- Конечно, дорогой. Собирайся поскорее.

Я пулей выбежал из гостиной и поднялся к себе в комнату. Переоделся и спустился вниз. К тому времени мама уже ждала меня у входной двери.

- Чего ты так долго?

- Футболку не мог найти.

- Порядок нужно наводить в шкафу. Ладно, пошли.

Она всегда меня бранила за то, что я не прибираюсь у себя в шкафу. Как приду из школы или прогулки с друзьями, так и скину одежду в шкаф комком.

Через час мы были в больнице. Состояние отца было ужасное. Автомобиль ударил его в правый бок с такой силой, что сломанное ребро, проткнув лёгкое, вышло из спины. Обе ноги, руки, позвоночник и череп были сломаны. Врач сказал, что он не понимает, как мой отец ещё продолжает жить. Мы с мамой вошли к нему в палату после операции.

На кровати лежал вовсе не мой отец. Нет, это был он, но настолько отличающийся от себя прежнего. Всё его тело полностью было в гипсе. Папа тяжело дышал, правая нога при каждом вздохе покачивалась. Мы сели у его ног по обе стороны кровати.

- Ты меня слышишь, милый? – прошептала мама, еле дыша.

- Доктор сказал, что он в коме. И пробудет в ней не менее месяца.

Она заплакала. Мне всегда больно на неё смотреть, когда она плачет. Мне её так жалко. А людей нельзя жалеть, они от этого раскисают, и становится им только хуже. Я положил ей на плечо руку и погладил.

- Всё будет хорошо, мам, – сказал я, понимая, что хорошо уже точно не будет.

Через трое суток мой отец умер. Нам позвонили сперва из больницы, а потом из полиции. Мама проплакала три дня. Я до сих пор не понимаю, как такая худая женщина могла уместить в себе столько слез. Их из неё целый баррель вытек.

Это было слишком большое горе для такой маленькой женщины. Она взяла отпуск, чтобы оправиться и прийти в себя. На работу она так и не пошла. Год за годом мы продавали наши вещи. Я совсем забросил школу, не потому что не хотел учиться, нет. Потому что стыдно было ходить в рванье, у меня не было зубной пасты и щётки, у меня не было душа, у меня не было сменного белья… От меня всегда плохо пахло, и сверстники глумились надо мной и моей нищетой.

Отца мы похоронили недалеко от дома, на ближайшем кладбище, но мама всё равно туда не ходила. Она каждую ночь просыпалась от кошмаров и начинала истошно вопить, точно сирена в нашей больнице. Когда мне исполнилось семнадцать, я устроился на чёрную работу. Каждую ночь моя мама кричала и заливалась в истерике, каждую ночь я вкалывал на железнодорожном вокзале грузчиком. Поначалу всё шло нормально, я был ещё силён, руки мои не были испещрены мозолями. Но уже через два-три месяца у меня начала болеть спина. Я не мог хорошо ходить. Я постоянно горбился и, как в несмешном фильме, появились мои сверстники, которые начали называть меня горбуном. Я думаю, самая большая радость для людей с недостатком внимания – черпать его за счёт насмешек над более слабыми. На кого бы я ни посмотрел, на кого бы ни поднял глаза – все унижали меня и гнобили. Я же ничего с этим поделать не мог. Тогда они провозгласили меня юродивым, дескать, я слишком сильно люблю свою свихнувшуюся мать и не отвечаю ничего на замечания посторонних. Простите, думаю, не стоит рассказывать, что такое юродство, вы хорошо образованный человек, и не мне вам что-то объяснять. Я выносил всё: плевки, издёвки, подколы. Работа моя мало-помалу стала привычной, и жить стало легче.

Мама моя в это время совсем себя запустила. Она не начала пить спиртного, не стала гулять, не принимала наркотиков, но и обыденными делами она перестала заниматься. Она даже могла не есть больше суток, если я не кормил её. Я не был на неё в обиде. Каждый день я возвращался домой, заходил в её комнату, будил её и вёл завтракать. Потом уже сам ложился спать.

Так прошло два тяжёлых года. На девятнадцатый мой день рождения я задержался на вокзале и пришёл позже обычного. Работал я до утра. Мы выпивали водку в коморке охранника. Но от постоянного голода водка в меня не лезла и много выпить я не мог. Поэтому, придя домой, я был трезв. Я приотворил дверь её комнаты, но внутри её не оказалось. Я запереживал, очень тяжело мне было представить, куда она могла пойти после четырёх лет затворничества. Я позвонил в полицию. Добрый господин полицейский мне сказал, что она, скорее всего, просто пошла прогуляться, что они начинают поиски пропавших людей только на четвёртый день их отсутствия. Никакие мои доводы не могли его убедить, он положил трубку. Невозможно сидеть на месте, когда пропал человек. Все беды, возможные и невозможные, представлялись мне в самых жутких красках. Воспаленный мой разум не мог больше находиться в четырёх стенах, и я вышел вон из дома в сад. Как же он был прекрасен при отце. Невысокие, подстриженные кустики, яблони, груши, короткая травка – всё благоухало и цвело в этом саду. Что я разглядел теперь? Заросшее высокими сорняками зелёное полотно, увядшие цветы, уничтоженные паразитами деревья. Во что может превратиться жизнь без человека, всего одного человека. Я прошёл в центр сада. По дороге, дважды запнувшись за корни одичавших деревьев, вышел к кованой скамейке. На скамейке восседала моя мать. Она укуталась в тонкий белый плед и теперь напоминала призрак, решивший отдохнуть от долгого бега, и поразмыслить, куда он бежит.

- О Боже, мама! – закричал я и подбежал к ней.

Какие же это были счастливые для меня секунды, я снова приобрел то, что потерял. Для меня и одной потери было в этой жизни слишком много.

Она повернула голову в мою сторону, и лицо её окаменело. Она словно увидела приведение, хотя сама облачилась в его наряд. Её серое лицо стало пепельно-бледным. Овал глаз превратился в широкий круг, длинные ресницы взметнулись вверх. Она не узнавала меня.

- Мама, мама! – кричал я без остановки.

Я ухватил её за плечи. Плед слетел с них, и они обожгли меня своим жаром. У нее явно была температура. Вдруг она что-то невнятно забормотала, как это делает мой сосед по палате ежедневно. Она резко встала и отбросила мои руки быстрым движением.

- Ты, это всё ты! – закричала она, как кричала, пробудившись от кошмарного сна.

Её руки выпорхнули из моих, она стремглав побежала от меня в сторону калитки. Бежала она не долго. Её левая нога зацепилась за корень, как прежде моя, и она упала. Упала ничком в заросли сорняка, где лежали давно заржавевшие, не убранные, грабли… красные пятна проступили в тех местах, где безжалостные «клыки» распороли её мягкую белую кожу. Кровь хлынула из ран. Господи, как я кричал.

Я похоронил её рядом с отцом, их разлучила смерть в этом мире, пускай воссоединит в ином.

Смысл жизни просочился сквозь мои пальцы и впитался в рыхлую почву моего сада. Я перестал работать грузчиком на вокзале, но спина моя так и не разогнулась. Я стал жить на государственное пособие – есть лишь хлеб, пить лишь воду. У меня не было друзей. Часто возвращаясь с прогулки домой, я забывал закрыть входную дверь, и это делал за меня мой добрый сосед. Он часто заглядывал ко мне. Его добрая жена видела, что я не в себе и всячески желала мне помочь.

Я сидел за столом и ужинал. В дверь постучали, но она была не заперта и со скрипом отворилась от стука. Вошёл мой сосед. Жизнерадостная улыбка его никак не вписывалась в мои унылые покои.

- Кто там? – спросил я, не вставая из-за стола.

- Дима, – ответил он и вошёл в кухню, – мне бы ключ на двенадцать, труба протекла.

Я поднялся на ноги и побрел искать ключ.

- Кипяток так и хлещет, – не унимался он, но мне было всё равно, я беседовал сам с собой. Частенько это второе моё я мне отвечало. Меня это совсем не пугало. Не пугало даже то, что голос был не такой, как у меня: хрипловатый, размеренный, низкий, он тек из моего распылённого разума в мои уши, перекрывая любые другие звуки.

Я нашёл интересовавший его ключ, и сосед, поблагодарив меня, ушёл восвояси.

На следующий день я узнал, что единственный мой сосед и вся его семья из четырёх человек найдена в их доме с пробитыми головами, в газете написали об этом. Мой ключ на двенадцать нашли в прямой кишке самого соседа. Меня это никак не коснулось. Даже следователи не пришли меня допросить. Мне, впрочем, от этого не было ни тепло, ни холодно.

Прошёл ещё год моего бесполезного существования. Я каждый день вставал в одно и то же время, делал одни и те же процедуры. Каждый день ужинал в восемь часов. Помню, это был понедельник, я варил спагетти на медленном огне, и мне пришлось отлучиться к входной двери, почтальон просунул в почтовый ящик запоздавшие счета. Вернувшись в кухню, я потерял дар речи… – посреди неё стоял мой отец. В сером костюме, с серым галстуком и в коричневых ботинках. Сказать, что я был потрясён – ничего не сказать. Бледные черты его лица повисли перед моими глазами. Во мне не было ни страха, ни радости. Моя душа испытала слишком многое, чтобы до сих пор чувствовать. Я верил в то, что видел. Я ни на минуту не усомнился, что передо мной мой отец. В моём изуродованном мозгу не промелькнула мысль, что он не реален, и я сошёл с ума! Боюсь, вы так и думаете, доктор? Это не так, я сразу знал это. «Здравствуй», – тихо сказал он.

За его спиной из маленькой кастрюльки через край поползли спагетти. Я стоял и молчал. «Ну что же ты, дорогой, – сказал он спокойно, как говорите вы, Аркадий Михайлович, – выключи же газ».

Я оторвал от него взгляд, обошёл его, держась на достаточном расстоянии. Длинные мучные нити разбухли в кастрюле и начали разваливаться. Поспешно выключив газ и открыв крышку, я обернулся было, чтобы взглянуть снова на отца, но его в кухне уже не было и в помине. Он пропал, исчез, испарился и не существовал. После этого момента я углубился в себя ещё больше. Усевшись есть переварившуюся кашицу из спагетти, я более часа обдумывал, что же это было? Маленькая прихоть уставшего разума или новый крик души?

Неделя за неделей я мечтал вновь увидеть отца, тайно желая увидеть и мать вместе с ним. Но вместо этого получил ежедневные провалы в памяти. Они меня беспокоили так же, как муха беспокоит слона. В газетах начали писать о новом маньяке, разгуливающем по городу, я пролистывал эти заметки вместе с кроссвордами и кулинарными рецептами. Окружающий меня мир начал интересовать меня куда меньше чем то, что я видел в тот роковой понедельник.

Со временем это переросло в паранойю, я стал постоянно оглядываться, думая, что отец и мать прячутся за моей спиной, издеваясь и смеясь тем самым надо мной. Это начало превращаться в помешательство, и я принял решение снова пойти работать на вокзал. Снова начались ночные смены и ломота в спине. Моё только-только начавшее распрямление тело подверглось новой волне искривления.

Прошло более месяца перед тем, как мне явилась мать. Она предстала передо мной в длинном пальто, вымокшая под несуществующим дождем. Всё это было слишком реально, чтобы быть неправдой, и мне этого вполне хватало. Я довольствовался тем, что дают. Мать пропала также внезапно, как и отец. Это была не она, а словно промо ролик, рекламная обёртка того, что могло меня ожидать. И я был рад, что могу принять эти соблазнительные отрывки.

 

Было лето. Жаркое. Такое, как тогда, в пятнадцать лет. Жар исходил от самой почвы и не оставлял людей в покое даже ночью. За окном пели птицы. Их песни звонко раздавались в моей пустой голове, все мысли из которой улетучились. Я ужинал тем вечером. Помню, я приготовил макароны. Денег на мясо у меня не было, поэтому я вывалил в них консервированные бобы. Получилось довольно сносно.

В мою дверь постучали. Сначала я не понял, что это за звуки, так давно никто ко мне не приходил… Через какое-то время я встал со стула и пошёл открывать дверь.

- Кто там? – крикнул я через нее.

- Это я! – послышалось с той стороны.

Помните, я рассказывал вам о том, что говорил сам с собой? Хрипловатый, басовитый голос ответил мне из-за закрытой двери. Это был тот самый голос, звучавший в моей голове в моменты моего крохотного помешательства при разговоре с самим собой.

- Ну же, отвори дверь, Федя, – сказал он, и я почувствовал, как моя рука, против моей воли, потянулась к замочной скважине, повернув ключ. Дверь распахнулась, и в прихожую вошёл высокий мужчина в иссиня-чёрной шляпе и длинном плаще. Было бы глупо с моей стороны просить его о чём-нибудь, вы же не станете просить убийцу снять ботинки перед входом…

- Я подоспел как раз к обеду, верно?

- К ужину…

- Ох, конечно, прошу прощения.

После этих слов промелькнула небольшая пауза, и он продолжил:

- Пригласишь меня к столу?

- Конечно-конечно, спохватился я и, засуетившись, проводил его в кухню.

Он так и сел за стол в плаще и шляпе, надвинутой на лоб так, что я видел лишь его рот.

- Прекрасное блюдо, очень вкусно, – сказал он.

Я пробормотал что-то в ответ, в знак благодарности. И опустил глаза, уставившись в свою тарелку. Время шло, и медленно тарелка опустела. Пришелец тоже доел и положил вилку на край стола, с которого она благополучно свалилась на пол.

- Я подниму, – вызвался я и опустился под стол, рыская руками и пытаясь нащупать вилку. Её нигде не было, и я погрузился под стол целиком. То, что я там увидел, преследует меня в ночных кошмарах и по сей день. У моего гостя не было ступней ног. Вы скажете, что всякое может быть: теракт, война, поезд, но я вам скажу прямо, на концах ног, прямиком в том месте, где у людей пятки, у него были копытца. В точности такие, как у молоденьких поросят, резвящихся у себя в загонах.

Я вынырнул из-под стола, забыв достать вилку.

- Что с вами? – спросил он наигранно добродушным тоном.

- У вас копыта, – почти прошептал я в ответ.

- Что ж, думаю, хватит играть в прятки.

Он снял свою широкополую шляпу и, как истинный джентльмен, повесил её на уголок стула. На его голове красовалась копна рыжих кудрявых волос, а на макушке виднелись коротенькие рожки.

- Кто же вы?

- У меня много имен…

- Это вы тот маньяк, о котором все говорят?

- О нет, маньяк, совершавший все те зверства – ты. Ты же не думал, что твои провалы в памяти – простое совпадение, не так ли? Это же было так очевидно… Я пришёл сюда отплатить тебе за добросовестную службу и исполнить любое твоё желание… Одно желание.

- Верните родителей! – прокричал я, не раздумывая.

Это было предсказуемо, не зря он так хладнокровно снабжал меня этими рекламными роликами в кухне.

- К сожалению, я не настолько всемогущ, для исполнения этого желания мне нужна твоя душа. Может, попросишь что-нибудь попроще: вечную славу, богатство, пожизненное веселье, твой портрет на луне?

- Нет, я хочу только этого, я готов на все…

Он радостно рассмеялся, и за его спиной появились мои родители. Теперь пришла пора моего ликования.

 

- Боже мой! Вы и в правду все это видели? – спросил молоденький практикант.

- Конечно, мама говорит, врать плохо.

- Я же вам говорил, – это самый занятный из моих пациентов. Его к нам привезли совсем недавно, буквально пару дней назад, – вставил Аркадий Михайлович, – пока что я доволен лечением, пойдёмте в следующую палату.

Они вышли в коридор. Виктор обернулся назад и бросил последний взгляд на пациента сквозь окошко-глазок, благо он до него дорос. Там сидел немолодой мужчина с детским выражением лица, смотрел в стену и беседовал с воображаемыми родителями…