(К 85-летию со дня рождения поэта)

Вечный покой выпал ему на высоком, с просторным окоёмом, месте. Надгробие с его двустишием да пара же, через чёрточку, дат, из которых следует, что не прожил он и полустолетия… Живые цветы в изголовье, по летнему времени несколько кустиков паземки-земляники, принесённых из лесу и посаженных тут одним из друзей, тоже се­годня покойных. И спится ему тут, хочется верить, спокойно, он, как булгаковский Мастер, заслужил покой, хотя ушёл до обидного рано, нежданно и негаданно. Человека, упокоившегося тут, звали Флором Ивановичем Васильевым…

* * *

Знакомство наше с ним выдалось долгим, на короткую ногу. Имен­но Флор, прознав о литинститутском студенчестве моём в Москве, «вы­удил» меня с механического завода, где белкой в колесе крутился я цеховым диспетчером. После чего три с половиной года проработал я у него в республиканской молодёжке. Он заботливо и пристрастно следил, как скользя и обрываясь, карабкаюсь я на склоны местного Парнаса. Onекал, подсоблял, не жалел ни жгучего порою, ни доброго слова на занятиях литобъединения «Радуга» при газете, да и вне редакционных стен, просто по общности поэтических душ наших. Так матерый, всякого навидавшийся и отведавший ворон-крук облёты­вает молодого неука-воронёнка, приучая его к жизни на воздусях. Виражи, перевороты через крыло, одоление боязни высоты… Флор умел и любил порадоваться чужой литературной удаче, в отличие от мно­гих наших с ним коллег по музе, больших искусниках поплясать на чужих поминках… Самые первые и самые, понятно, лакомые авторс­кому сердцу подборки моих стихотворений на страницах «Комсо­мольца Удмуртии» состоялись благодаря попечительству Флора…

Был он старше меня на десяток лет, а житейским багажом, а памя­тью скудного крестьянского детства, доставшейся на его долю окалины войны, намного, казалось, больше. Как-то, помню, очень сбли­зило нас обстоятельство, что и его, и мою маму звали Александрой Ивановной, и мы однажды задумали написать о наших Александрах Ивановнах по стихотворению, да вот – прособирались оба. Матерей наших на свете давно уже нет, хотя его мама сына своего пе­режила…

Долго по нашем уже знакомстве не мог я привыкнуть к его име­ни и всё ладил называть его Фролом. По православным святцам, так сказать. Ему это надоело, он однажды припёр меня к стенке вопро­сом: чему, интересно, учат в распрекрасном Литинституте, если я, тамо­шний студент, не могу запомнить, что имя римской богини плодоро­дия Фло-ра! Тем более совестно коверкать это имя, воспевая в сти­хах природу, т.е самую что ни на есть фло-pу, а тема эта лезет в моих стихах из всех дыр… Он умел быть ироничным, умел поставить человека на место. С той поры, произнося его имя, я не ошибался. Потому что, действительно, царство Флоры гостило в моих тогдашних

стихотворениях охотно и с удовольствием.

Разумеется, не только «флора» единственная суть творчества Флора, его известное «Язычник я. Мой бог – природа» есть изобрази­тельная фигура. Но вот в области света и звука, «в лесу, и в поле, и везде» наши с ним поэтические дорожки часто сплетались или шествовали рядышком, бок о бок.

Славно с ним работалось. Редакторское кре­сло занимал он по справедливости, авторитетом не давил. Умел по­глядеть сквозь пальцы, если влетал кто-то из подчинённой ему га­зетной братии в какую-либо передрягу – по молодости, понятному стремлению самоутвердиться с треском и блеском, хотя бы по час­ти зелена вина, а грех этот за нами таки водился… Не изводил он на редакторском «ковре» занудными, тянучими как патока, нравоучениями, всегда у него можно было стрельнуть в тяжкий понедель­ничный час десятку… Вранья вот он терпеть не мог – ни по жизни, ни на газетной полосе. Был он по статусу сво­ему в обкоме комсомола равный среди равных и оттого не очень тушевался, когда тамошний комсомольский вождь Леонид Булгаков пытался пенять на изломы и вывихи, которые, по его мнению, частень­ко искажали облик областной молодёжной газеты, руководительствуемой Флором. Васильев не прекословил, но и не кидался в оправда­ния и доводы – и газета делала своё дело… Бывало, на него нахо­дил внезапный стих руководящей суровости – «мартынки набежали» – пересмеивались мы в редакционной курилке. Флор начинал сильно до­ставать нас попрёками и укорами за опоздания на работу, за регу­лярные отлучки в течение рабочего дня в близлежащий «чепок», где продавали в розлив дешевенький, скверный портвейн. И даже понуж­дал добрейшего, тишайшего секретаря редакции Бориса Забелина вво­дить учёт понедельной сдачи строк каждым сотрудником – деяние, на наш салтык, отвратное… А еще он начинал ходить дозором по кабинетам, наблюдая, все ли (кроме командированных, конечно) при деле и не вознамерились ли мы водку пьянствовать…

Однажды, жарким июльским полуднем, по какому-то маловажному поводу, а может и без него, Лёвушка Бяков, Толя Гусев, Чураков Саша и аз грешный, как раз и вознамерились. Флор как раз находился в стадии «мартынки набежали»… И водку, на предмет его внезапного рейда по кабинетам, перелили мы в графин и выставили его на се­редину стола, за которым предполагали осуществить преступный свой умысел (темней всего под лампой!). Лёвушка, всякую шкоду начи­навший первым, налил из графина стакан по ободок и только собирал­ся его опорожнить единым духом, как дверь отворилась, в комнату вошёл Флор, насупленный, целеустремлённый, с колючими глазами под сильными окулярами – в самом пике административного своего рве­ния… «Как носом зачуял!» – можно было бы попенять. Но мы-то как раз знали, что «носом чуять» Васильев никак не может: Флор страдал полипами, так что абсолютно ни на какой запах не реагировал. Ни шиша, то есть, не чуял, и все тут! Оттого-то Лёвушка, не мор­гнув глазом, с видимым наслаждением, по глоточку выцедил на глазах шефа стакан водки. Мы с ужасом ожидали, что «напиток» вот-вот вы­вернет Лёвушку наизнанку, но Бяков оказался на высоте, осилил и удержал. Он хладнокровно поставил стакан на стол, отёр губы и проник­новенно глянул в редакторовы очи:

– Хороша водичка… Жарковато что-то сегодня, Флор, верно?

Васильев раздул свои трепетные, породистые ноздри, искоса пооче­редно оглядел нас и отправился восвояси. Несомненно, что-то он по­нял, заподозрил: с чего бы это табуниться возле одного графина че­тверым продувным архаровцам, чьи рабочие места в разных кабине­тах, отчего бы им постно прятать глаза?.. Но воспитанный человек (а Флор был и вправду очень интеллигентен!) не может унизить себя, учиняя розыск за здорово живешь.Таков был Флор, и с тем его возьми…

Такие внезапные приливы «кнутобойства», как мы их величали (мне, например, они напоминали хлопоты не сильно рачительной хо­зяйки по дому, когда она спохватывалась, что пора помыть и прос­тирнуть) бесследно и скоро заканчивались, Флоp опять начинал милеть людскою лаской. Ну, соответственно, и мы не злоупотребляли долготерпением Васильева, осуществление наших молодых шкод унося все-таки за редакционные стены. Флор прекрасно понимал, что, в случае чего, за газету нашу мы все ляжем костьми, что лишь одержи­мость работой не дает нам всем разбежаться к чёртовой матери от копеечного газетного заработка, работы в ночь–полночь, проказ обллита и прочих «прелестей» тогдашней журналистики. И он очень це­нил это в нас, понимая, что в большом и главном он может опереться на молодой свой коллектив, что нам можно доверять, как себе, и оттого сквозь пальцы глядел порою на маленькие наши слабости.

Флором, и только Флором, несмотря на разницу возрастов, звали мы его в рабочей обыденке. Мы не панибратствовали, напротив, это как раз и был признак братства, приверженности единой идее, одному цеховому сословию. И звучало, кстати, это обращение как-то особенно энергично, спартански исчерпывающе: Флор… Флор… Разумеется, ни­когда бы не посмели мы дискредитировать нашего редактора столь «домашним» обращением при постороннем человеке, тут уж вступал в свои неоспоримые прерогативы Флор Иванович, по полному титулу. Рабочие отношения рабочими, но и вне их рамок общение наше продол­жалось. Особливой дружбы меж нами не велось, да и быть её не мог­ло – его зрелый, в сравнении с моим, возраст, деловая сословность, весьма высокое к тому времени его литературное имя и признание препятствовали этому. Несколько равняло нас всё же служенье музам. Вообще, когда дело каса­лось чисто творчества, он словно бы совлекал с души броню и ста­новился на одну почти доску с нами. На занятиях литературного объ­единения «Радуга» при нашей молодёжке, которым он руководил це­лый ряд лет – и очень плодотворно! – в частности. Он как-то уди­вительно чутко умел поставить нас, «початкивцев», в равнозначную шеренгу – не по возрасту, не по значимости и умелъству слабовато­го пока творчества нашего. Но по отношению к будущему мастерству, скажем так. Григорий Рубинштейн, Альберт Серов, Лёвушка Бяков, Виталя Кибардин, Алик Третьяков – уже солидно заявившие о себе, уже оставившие первый след на тропе литературной известности ребята – и Руслан Глухов, Володя Шипицин, Серёжа Гулин, Фая Федосеева, Витя Торовин, делавшие на этой же стезе самые младенческие шажки… Флор заботливо следил за тем, чтобы в этом нашем стане все были равны друг перед другом, чтобы никто не смел слишком «подымать хвост». Он по своим непростым началам помнил, какую слепящую радость приносит начинающему автору публикация его пробы пера, был в этом отношении, регулярно печатая подборки творчества «Радуги», справе­длив. Разумеется, видя свои опусы в типографском исполнении, мы черпали в том силы и оптимизм…

Сам же Флор для удмуртской литературы воистину «в Россию про-рубил окно», став, практически, первопроходцем в почти нехоженных нашими местными писателями пугающих дебрях столичных изданий и издательств. Конечно, кое-какие дебюты по этой части бывали, в ра­зовом, так сказать, исчислении. Кузебай Герд, Геннадий Красильников. Но всё же это были разовые прорывы талантливых одиночек, вроде ра­зведки боем. Флор Иванович приучил печатающую Москву к многоликости переводного удмуртского писательского слова, к его уверенному праву быть представленным на страницах ведущих альманахов и в творческих планах центральных издательств. Он завел много важных и нужных знакомств в кругах высшего литературного Олимпа – сове­ршенно естественно, на началах профессионального дружества, ни по­ступившись ни йотой собственного достоинства, не унижаясь, не потчуя, как равный средь равных. И помаленьку приучил своих литературных земляков именно так подступаться к общению с людьми, которые в творчестве и имениты, но по сути большая родня, ибо поэт поэту – брат. Спасибо Флору за то, что на его примере и с его помощью ле­гче стало одолевать в себе искательность и робость, которые, точно гири на ногах, мешают преодолевать высокие сословные пороги. Сам он выпустил в столичных издательствах тринадцать, помнится, сборни­ков стихотворений, и переводили его стихи такие, без преувеличе­ния, тогдашние литературные светила как Владимир Семакин, Эдуард Балашов, Натан Злотников, Степан Щипачёв, Татьяна Кузовлёва и другие. Поздние утверждения, что Васильев ревниво оберегал от ме­стных соперников все тропинки и мостки к московским «покорённым вершинам» и их обитателям, есть абсолютная ложь. Такое очень скве­рное качество присуще было совсем другому представителю литера­турного нашего ареала, вот уж действительно прижимистому на вся­кое благо. Мир и его душе, впрочем. А вот Флор считал заслугу лю­бой и чужой публикации за пределами нашей республики вкладом в общий котел, расширением и утверждением здешнего творческого поприща. Будучи впоследствии избран секретарем российского писательского Союза, он по мере силы и возможности подвигал и подталкивал опусы земляков поближе к матёрому издательскому вниманию. Приме­ром – Павел Куляшов, Семён Самсонов да и, на самых началах, Олег Поскрёбышев, для которого помощь Флора тоже была «зрячим посохом».

Итак, в поэтическом усвоении природы многое нас с ним сближа­ло, вот только пришёл к реализации этой высокой поэтической темы каждый из нас по-разному. Флор органично, с младых ногтей, впитал в себя звуки и краски деревенского быта и обихода, для него ок­ружающие ландшафты, сложные в них взаимосвязи были сызмала откры­тою книгой. Он сам был её составляющей и познал мир природы ес­тественно и органично, может быть, даже не задумываясь,сколь сло­жен, сколь многообразен этот мир шелеста листьев и свиста птиц, сколь он отраден и загадочен. Природа вошла в его душу, как хозяйка входит в дом, она признала Флора своей частицей. Оттого и стихи его, где живёт и дышит природа, начисто лишены паточного «пейзанства», любования на её лоне собою, первопроходцем… Васильев был селяни­ном, оттого принимал он окружающее как данность.

А мне в затылок дышало несколько поколений городских осо­бей моего рода-племени: были среди них мастера-оружейники, ремесленники, даже сталевары были. Не какого ахти высокого разбора горо­д Ижевск, который вплоть до тридцатых годов прошлого столетия именовался окрестным населением «Ижевским заводом», но всё-таки и промыслы, и помыслы его обитателей крутились близ железа в раз­ных его видоизменениях, и хлеб они вкушали покупной, а не доморо­щенный. И моё открытие мира природы происходило в поиске копейки на этот самый хлеб. С малолетства моего бабка, Анна свет Игнать­евна сажала меня на «кукорки», и мы отправлялись верст за десять и далее того по ягоды, грибы, орехи, ломали кисти камыша, ко­торыми тогда набивали подушки, заготавливали всяко-разные пользительные травки. Так что тайности и палитру природы узнал я с ба­бушкиного указу и голоса, так сказать, опосредованно. И очень не скоро сумел освободиться от бабкиных протекционистских, приземленно практичных сведений в этом вопросе. Был я «в лесу, и в поле, и везде» поначалу путешествовавшим на бабкином загорбке гостем, лю­бознательным, но всё же чужим, только вот вины моей в том не бы­ло. Родство мое с природой иное, по крови и естеству, состоялось позже, много позже того времени, когда поедом ели нас с бабкою на болотах комары, мочило в поле дождём и палило солнцем. Флор как поэт мог и сам задавать загадки природе, мне же в моем творчест­ве, хотя бы поначалу, всё больше приходилось её шарады разгадывать. Но природа не была Сфинксом, я не был Эдипом, и это «спрашивай – отвечаем» происходило у нас во взаимном удовольствии. Оттого сти­хи Флора, при аналогичном для нас наборе их технических элементов казались мне перенасыщенными философией, чуть ли не математи­ческим анализом, фрагментарными; мои же опусы «от природы» счи­тал он, и хорошо это чувствовалось, чересчур нагруженными романти­кой, беспредметными, словом, «нечто и туманна даль…». Впрямую он меня за такие «ленские» повадки не шпынял, на похвалу же тоже бы­вал скуп. И это обижало. Ведь я-то полагал, что главенствовать в тво­рческом решении поэтической задачи должна система образа, а не голая мысль, помалкивая, по понятным причинам, что флорова лирика разума кажется мне унылой. Понятие «интеллектуальная поэзия» – а Флор писал в этих манере и методе – я понял и принял позднее. Растолковал мне это направление замечательный критик Александр Михайлов, руководитель, «броня и секира» творческого семинара, ко­торый посещал я в Литинституте. Только тогда для меня и дошло, что «проба» поэтических работ Флора Васильева на порядок выше, нежели в моих стихотворениях. Вот только коней на переправе не меняют, и приоритету образности перед всеми другими в стихописаниях я с той поры так и не изменял.

А вот в том, что старший мой товарищ по «рифме» связан духовным родством с приро­дой самыми живыми нитями, довелось мне убедиться впрямую. Как-то ехали мы с Васильевым в редакционном, много пожившем и повидавшем ГАЗике, глубоким зимним вечером в Глазов. Машину вёл недавно принятый в редакцию на работу шофёр, из недав­них же, видимо, дембелей – донашивал армейскую справу. Флор, явно довольный маленькой передышкой от газетной кутерьмы и тем, что едет в любимые свои северные места, помурлыкивал что-то себе под нос, чутко подрёмывал. Лесочки, леса, лесища водили хороводы по обо­чине тракта, снопы света фар выхватывали из темноты округлые омёты на опушках, причудливые снежные фигуры на еловых лапах, начинала гулять вдоль дороги февральская метелица – курёва…

– Мой месяц-то, – нарушил, наконец, затянувшееся молчание Флор. – Знаешь, как февраль зовется по-удмуртски? А, да что ты знаешь… «Кион сюан», месяц волчьих свадеб, вот как! Ух, как волки в феврале по задворкам Бердышей моих гуляли – мороз по коже, вспомнить… Между прочим, и Твардовский тоже в феврале родился, – Васильев за­молчал, наблюдая, как ползут поперёк дороги серебряные змеи позе­мки. Много поздней прочитал я его стихотвврение «Я родился в ме­сяц волчьих свадеб», и подумалось, – а не тогда ли, в совместном нашем путешествии по февралю, и задумывалось это его хрестоматий­ное творение? Очень даже может быть…

Миновали Балезино, тьма и лесной коридор стиснули нашу ма­шину ещё плотнее. Непогода унялась, только редкие снежинки плясали в лучах фар, мечами рассекавших мглу. Внезапно ГАЗик скрипнул тор­мозами, остановился, водитель потянул лежавший под «бардачком» брезентовый футляр и добыл оттуда складную малокалиберную винтовку. Мы с Флором глянули сквозь ветровое стекло: метрах в двадца­ти впереди и с боку за кюветом ярко зажглись… пригасли… вновь вспы­хнули две жаркие алые звездочки – звериные зрачки. Шофёр сноровисто собрал ТОЗовку, осторожно отворил дверцу машины и, поверх ее, прице­лился. Сухо треснул выстрел. Там, за кюветом, словно небольшой смерч взвился, бросил кверху столбик снега, рассыпался, замер. Шофёр опрометью кинулся к добыче. Заинтересованно направились к обочине шоссе и мы с Флором. Водитель волоком, за задние лапы уже волочил из сугроба свой трофей. В ярком свете фар распростёрся перед нами в полной красе выкуневшей своей шубы матёрый лисовин, огненно-рыжий, в белых носочках и белой же оторочиной «трубы», как охотни­ки зовут хвост, поболе аршина в длину: зверь, словом, честь честью. Мелкашка почти не суродовала лиса, пуля угодила в ухо, на вылет.

Водитель водрузил свой громоздкий, кожей подшитый валенок, на лиса, давнул, под подошвой хрустнуло.

– Хитрован зверь-то, может и в притворяшки играть! – ожив­лённо пояснил он. – Ну, не красота ли, правда, Флор Иванович?

– Красота… – потухшим голосом согласился Флор. Я видел, как отвёл он глаза от погубленного лисовина, виновато отвёл, словно сам был причиной его гибели.

– Тут и освежевать разве, задубеет шкура-то – просительно обратился к нему водитель. Но Васильев махнул рукою.

– Дома освежуешь, – и направился к машине.

Было нечто в его жесте и голосе такое, что водитель сник, отволок зверя к машине, где, укутав в мешковину, уложил на пол за задними сидениями. Явственно тянуло в кабине свежей кровцою. Флор сидел туча тучей. А ещё через неделю за рулём редакционной летуч­ки управлялся уже другой шофёр, и я хорошо понимал тут Флора. Он, не способный молвить человеку дурного слова, лишил прежнего во­дилу работы оттого, что тот на его глазах совершал убийство – пустъ и зверя, пусть и в охотничьем раже… Погибла душа живая, стала мёр­твой обитаемая красота. Природа – мать, а ей, по пословице, какой пальчик ни укуси – всё больно!

Генрих Перевозчиков, прозаик очень основательный и мастерови­тый, тоже не из последних «природоедов», замечательно освоил ещё и искусство удить рыбку. Очень нас сблизила с ним «вторая охота». С тяжеленными рюкзаками припаса, поочередно волоча на загорбках резиновую лодку, сутками пропадали с ним на Грынде, когда этот приток Ижа заполняла полая вода, промышляли плотву и язя, дивились, сколь много всякой живности таится в непролазных зало­мах чернотала и ольховника – буквально в десятке вёрст от мно­гошумного Ижевска. Мощные бобровые стоянки, лоси, выдры… Однажды подметили даже гнездовье редкостных в наших местах лебедей – кликунов, птицы потаённой, осторожной, покоя которой мы постарались не нарушить. А потом приятель мой куда-то запропастился из на­сиженных нами протоков и ериков, я уже подумал, что засел он тво­рить что-нибудь фундаментальное. Оказалось, однако, что Генриха просто обуяла «охота к перемене мест» и, уверенно освоясь на но­восельях, потянул он и меня туда же приобщиться. Поездом «Ижевск –Янаул», а потом семь вёрст пешедралом по замыленному дождём ба­шкирскому чернозёму, а потом ещё на дощанике через широкую прото­ку добрались мы до нагорного посёлка Ашия-Тay (гора Ашии, будто бы когда-то девушка с таким именем по несчастной любви бросилась с этой самой «Тay» в озеро). Прелестный, окаймлённый по берегу проточного озера молодым дубняком, уголок – мечта поэтов и бродяг… Место настолько понравилось патриархальной тиши­ной, что я предложил Генриху любыми путями-судьбами сманить сюда Флора: замотался мужик, который год без отпуска, а удочку, слыхать, в руках держать умеет… Васильев долго отнекивался недосугом, но согласился, а заодно отправился с нами на Гору Ашии и Володя Романов, которого Флор держал на отличке за его поэтический дар, да ещё потому, что надобен был за Володей глаз да глаз – ну, не был он «врагом бутылки», что тут таить…

Я до этого не знавал Флора таким, каким он предстал перед на­ми, сбросив с плеч тяготу, когда перебрался из службы в дружбу, всем своим тонким, одухотворённым существом припав к первородным ценностям бытия. Словно усталый от бесконечных битв и сражений витязь, скинул он с плеч тигровую шкуру и помолодел, и готов был обнять мир обеими руками, заразительно хохоча, ахая и охая перед простенькими, подзабытыми уже, видать, в постоянной колотиловке жизни, радостями: кукушка ему долги веки накуковала; в дубняке на­брал полон подол куртки грибов-вязовиков, попутно поведав, что зо­вутся они у удмуртов «мекан»; раздобылся в трухлявом пне личин­ками короедов – и уж с этой-то наживкой он покажет, где раки зи­муют!.. И какой же славный, какой неповторимо отрадный провели мы тогда вчетвером вечер… И костер наш, заправленный дубовым сушня­ком, горел совершенно без искр и чада, и родниковая, из бившего не­подалёку ключика, вода в котелке, приправленная душицей и бутона­ми шиповника, отлично напарилась и стала живой водою… Остограммились под уху, повторили… Флор всегда выпивал мало и неохотно, я вообще не видел его в основательном подпитии, хотя его-то хмельная халява обступала буквально со всех сторон: на светских и писате­льских приёмах, банкетах и корпоративных вечеринках, раутах – со­ветская власть выпить-закусить умела и любила. А он, бывало, умок­нёт губы в бокал с шампанским, да и бродит с ним всё время гулеванья, наблюдая с весёлым прищуром, как хмель выставляет наружу потаённые страсти-мордасти коллег либо «ответственных товарищей». Но на пикничке нашем том, под Ашия-Тау, вкусили горячительного мы все крепенько. А потом тепло, не громко и долго пели про полночный троллейбус и про пряники, которых всегда не хватает на всех, про смоленскую дорогу и столбы, столбы, столбы, про белого буйвола и форель золотую – любили все безмерно Окуджаву, Флор к тому же был с Бу­латом Шалвовичем коротко знаком, рассказывал нам о нём и вообще всём модном тогда круге менестрелей: Городецком, Галиче, Новелле Матвеевой, Визборе… Мы слушали, разинув, понятно, рты … А ещё в ту ночь долго теплили мы махонький уютный костерок, запрокинувшись навз­ничь, глядели на ночные светила, и тут уж я, поднаторев в картах звёздного неба, рассказывал сотоварищам о летящих в безмерной да­ли странниках космоса, показывал созвездия летнего неба. Флор живо интересовался, долго не мог оторвать глаз от самых ярких звёзд «летнего треугольника», Веги, Денеба и Альтаира, и был весьма ого­рчён, что самую ближнюю к Земле звезду, Проксиму Центавра, в этот сезон времени не видать. За песнями, разговорами засветлело на во­сходе небо, мы ещё заварили чайку – выпитого как не бывало, всё рас­творилось в свежести коротенькой июньской ночи, – потом распреде­лили обязанности. Володя Романов, мало склонный мочить поплавки, остался на берегу куховарить, Генрих выбрал «бусы» (схваченную поперёк планками пару долблёных бревен) и отплыл блеснить, мы с Флором отчалили от берега на широкой неувалистой плоскодонке. Заякорились, забросили снасти, и клёв пошёл как на заказ, истинно «жор» пошёл… Я таскал, одну за одной, краснопёрок. Ловил на обыкновенный хлебный катыш. Флор же, на хва­лёных своих личинок короедов, валял окуньков–«матросиков», ху­ля их за мизерность и за алчность, с которой глубоко заглатывали наживку. От моей насадки он, тем не менее, отказался, и вско­рости добился своего: одного за другим словил несколько неплохих язей и фунтового подлёщика. Радовался, хохотал, как мальчишка, ед­ва не опрокинул лодку, срамил мою добычу за ничтожность – словом, распустил повода, позволил себе оттаять наш суровый и значитель­ный старший друг… Уже к обеденной поре наловили мы килограммов пять-шесть довольно неплохой рыбы и, смотав удочки, отправились на берег. Генрих был уже там, он победоносно продемонстрировал свой садок, где трепыхалось полтора десятка хороших щурят, несколько судачков. Ещё несколько часов поэстетствовали мы на бережку, собрали пожитки и отправились в обратный путь, торопясь на вечерний поезд. Много было потом у нас разгово­ров и воспоминаний о задавшейся во всех смыслах этой поездке на берег Ашии…

Больше не посчастливилось мне бывать с Васильевым «на приро­дах», потому что вскорости перебрался он заместителем редактора в област­ную партийную газету. С его уходом ушли и наши коллективные реда­кционные вылазки, да и вообще – с глаз долой, из сердца вон! Встречаться стали мы редко, и заметно стало: он стремительно на­чал становиться Флором Ивановичем. Ровно ничего обидного не хочу этим сказать. Просто таланту его перестали мешать препоны (мест­ных недоброхотов Флор перерос и перестал обращать внимание на этих долго путавшихся под его ногами литлилипутов), а со стороны внешней неизменно встречал понимание и тёплую приязнь, не прилагая к тому ни малейших направленных усилий. Он просто не мог не нравиться столичным поэтэлитам, им было очень приятно зазвать в свои ряды человека провинции, блеском ума и таланта ра­вного богеме, а то и превосходящего многих её столичных предста­вителей. Ведь центральные «светила» изредка вспоминали в те годы, что где-то на отшибе обретается их литературная троюродная родня, живёт она худо, печатается редко… И порою, видать, потосковывали долматовское, грибачевское, кочетовское и иже с ними сердца – отчего бы ни потосковать, ни посинтементальничать на сытое брюхо!? Тем более, мало кому из писателей–элитчиков желалось протянуть руку «страдающему брату» из медвежьего угла. Флор избавил их от подобной нагрузки, прорвавшись сам, и это очень поняли и оценили те, кому он не принёс докуки. Тем более, что к обильным пиршественным котлам писательских столиц Васильев никогда не рвался, как не ввязывался в скандальные междусобойчики коллег. Он просто мощно, по нарастающей работал, так что уделять ему толику от щедрот московской прессы и издательских возможностей стали всё охотнее и чаще. Он вступил в добрую фазу своего высшего пилотажа. Естественно, при теперешнем раскладе своих возможностей и знакомств не оставалось у него времени на нас, малых. Мы это понимали и принимали, благодарные ему уже за то, что он был для нас когда-то просто Флором…

Кстати, проработав в редакции «Комсомольца Удмуртии» под во­дительством Флора около четырёх лет, после того, как ушёл оттуда Васильев на повышение, я тоже уволился из этой газеты уже через пару месяцев, столь разительными показались мне перемены. Ни­чего особо худого преемник Флора в редакторском кресле не сделал, но и хорошего было от него всего ничего. Доктринёр и статистик, новый редактор помаленьку начал гасить наши романтические порывы – не из какого-то злодейства, а просто положение что ли обязывало? Стали выцветать и покрываться ядовитым мохом пустой цифири и статистики наши материалы. Уныло и скучно сдела­лось в газете, оттого и перебрался я в заводскую многотиражку, о чем ни разу потом не пожалел – хорошая это для газетчика школа жизни, пусть несколько и заземлённая. Но молний в жизни на мою повинную голову уже и тогда хватало, так что заземление пришлось впору.

Потом Флора не стало.

В поистине великолепную обойму переводчиков Флора Васильева я как-то не вписался: он не предлагал, я не навязывался. Наверное, поэт, приняв меня в ученики и, может быть, признав впоследствии подмастерьем, так и оставил меня в непритязательном этом звании. Тоже не вижу в этом никакой себе обиды: ну, не впитал я полновесных забот и радостей людей литературного цеха, норовя обходить меж­дусобойчики. А этого наши не любят. Но всё-таки несколько подс­трочников своих стихов Флор мне доверил, мой перевод стихотворения «Звезда» заслужил одобрение Степана Щипачёва, и Флор включал его в публикации своих поэтических книжек.

Но один из своих переводов из Флора Васильева я в своей де­ятельности переводчика полагаю состоявшимся. «Всю жизнь мою я славу жизни пел. Все песни – ей, какие я успел!». Эти строки я пере­вёл уже после трагичной гибели Флора Васильева, они значатся на могильной плите в его изголовье. Теперь их не отнять ни у Василь­ева, ни у меня. Он почтил этим стихотворением целый мир, а я – хо­тя бы память о поэте.

Мы квиты.

* * *

Ветви голо виснут.

Лес насквозь дыряв.

Всюду трупы листьев

И скелеты трав.

Бродят по деревне

До ночи с утра

В чём-то очень древнем

Дни и вечера.

Под луною тени

Навевают грусть…

Я ведь не от лени

Рано спать ложусь, –

Оттого, что часто

Слышится из сна:

«Друг мой, не печалься –

Впереди весна»

1968

* * *

Вот оно, твоё село

С улицей Советской.

И сюда нас занесло

По причине веской.

Скоро год живу я здесь.

Снова дело к лету.

Здесь, конечно, что-то есть…

Но чего-то нету.

Эта родина – твоя.

Значит, неподсудна.

И живу здесь честно я,

Радостно и трудно.

Жаль, что я не домосед,

И к тому же – лето…

Если здесь чего-то нет,

То ведь есть же где-то?

1973

* * *

Осень! Осень!

Мне твой пыл

С лет ребяческих по нраву.

Может, я б не так любил

И кусты твои, и травы,

Если б не было в тебе

Столько золота и грусти…

На твоей стою тропе –

Ты грехи мои отпустишь?

Вон как сказочно горят

В рыжем пламени деревья!

Но сегодня их наряд

Не внушает мне доверья,

Потому что видел сам –

Это злая шутка лисья:

Пробежала по лесам,

Подпалив смертельно листья.

1973

* * *

…Мы поселились в доме новом,

А дом наш вторгся прямо в лес,

Который запахом еловым

В распахнутые окна влез.

С утра царит в дому веселье

(И как не быть ему, когда

В многоквартирном – новоселье!

Ведь новоселье – на года!)

Лишь мне до вашего приезда –

Грустить…

…Строгаю и пилю.

То раму подгоню на место,

То форточку перестеклю.

То из строительных обрезков

Под обувь полку сколочу…

Но я до вашего приезда

Веселья что-то не хочу.

А вечером, когда соседей

Гулянье выльется в содом,

Черкну тебе про страсти эти.

Потом – в постскриптуме – о том,

Что дом наш вторгся в лес еловый,

Что очень кстати этот лес:

Недалеко ходить за словом,

Цветущим в зарослях словес.

1976

* * *

Рабочий день закончен,

По-будничному прост.

И раз уж дело к ночи,

Луна встаёт на пост.

Скрипит громкоголосый

В осоке коростель.

Залёг туман белёсый

В росистую постель.

А над уснувшей речкой,

Где солнца луч погас,

Серебряной уздечкой

Всю ночь звенит Пегас…

1976

* * *

Когда собрался расколоться

Лёд на поверхности пруда,

Когда под солнцем у колодца

Сверкнула в лужицах вода,

Когда грачей на голых ветках

Качнула неба синева,

Когда я понял каждой клеткой,

Что вновь душа моя жива, –

Забыл, что взрослый я мужчина,

И наклонился половчей,

И, улыбаясь беспричинно,

Кораблик выпустил в ручей!

И было мне в тот миг неважно,

Что, подмочив свои борта,

Он уплывает вдаль, бумажный, –

Такой же хрупкий, как мечта…

1980-е

* * *

Словно молодость мелькнуло лето

Незаметно, затерялось в чаще,

Где за речкой, холодно журчащей,

Приуныли глазки бересклета,

Где теперь преобладают краски

Чёрные да блёкло-золотые,

Где, ступая по листве с опаской,

Чьи-то (не свои ль?) ищу следы я.

Подхожу к рябине тонкостанной,

Горечь алых ягод принимаю…

Всё, что полюбил в зелёном мае,

В сентябре любить не перестану.

1984

* * *

Отважно, коль родиться суждено,

Я, предъявив при входе в мир билетик,

Наращиваю тело на скелете

И волос с головы роняю, но

Так много дел ещё не свершено,

Что руки опускаются, как плети…

Зачем же ты, моё сорокалетье,

Стучишь так неожиданно в окно?

1987

ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Посмотри, мой друг, вокруг,

Посмотри –

Подступили как-то вдруг

Сентябри.

Над усталостью реки

И полей

Вдруг повисли косяки

Журавлей.

Так был зелен этот сад

В летний зной,

А сегодня он объят

Желтизной.

Здесь уже не слышно птиц

По утрам.

Стал безжизненным почти

Этот храм.

Листопад – как сердца боль,

Сны – грустны…

Дотянуть бы нам с тобой

До весны…

Посмотри, мой друг, вокруг,

Посмотри –

Подступили слишком вдруг

Сентябри.

1989

* * *

В травах мягких и густых

Переливчатого шёлка,

Там, где тень дают кусты,

Причитала перепёлка.

Говорила: «Пить пора…

Пить пора…» – Ей было жарко…

Убегал я со двора,

Слыша голос птицы жалкий.

Птица помощи ждала…

А в сторонке родниковой

В трёх шагах текла Вала,

И воды в ней было вдоволь!

Я по берегу ходил,

В туеске носил водицу

И никак не находил

Жаждой мучимую птицу.

…Мне уже недолго плыть.

Но порой – куда бы деться? –

Вдруг приснится:

«Пить…» да «Пить…»

Перепёлкой глупой

детство.

2000

* * *

Как давно я на родине не был –

Вознесу ль ей, родимой, хвалу?

Там глубокое чистое небо,

Там Чумойка впадает в Валу.

Там и я под плакучею ивой,

Под её шелестящей листвой,

Босоногий, смешливый, счастливый,

Средь своих, без сомнения, свой…

А теперь мне уже не до смеха –

До предела натянута нить…

Я спрошу себя: надо ли ехать,

Чтобы детство в душе сохранить?

Прокричу ль, чтоб откликнулось эхо,

Окунусь ли в прохладу тех вод –

Дон Кихот в проржавевших доспехах,

Дивидендов чужих счетовод?

2004

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Рите и Зое

Где качели, скажи,

на которых вы в детстве качались?

Где беспечный ваш смех –

из далёкого-дальнего зов? –

Всё куда-то ушло…

Жизнь со смертью

теперь повстречались,

Бросив разные гири

на равные чаши весов…

Где твой старый альбом? –

Там с любимых твоих фотографий,

Ни на миг не давая

поверить уже в чудеса,

Установленный свыше

и строго расчерченный график

Вновь без спроса кого-то

уносит с земли в небеса.

Подожди, не спеши –

наше время ещё не приспело.

Ну а коли случится –

да пусть будет ноша легка!

Посмотри –

к горизонту над нами,

немыслимо белы,

Словно души людские,

Плывут

и плывут облака…

2007

ПЕСНЯ О МАЛОЙ РОДИНЕ

Забытая малая родина,

Пора уже свидеться вроде нам,

Чтоб вновь повторить без запинки

Все тропы твои и тропинки.

В покинутой рано обители

Трудились как пчёлы родители…

Там детство моё озорное

Свидания ищет со мною.

Там в школьные годы изучены

И лес, и речушки излучины.

Там часто, мечтая о чём-то,

По травам бродил я мальчонкой…

Ах, милая малая родина,

Калина-малина, смородина,

Твои васильки полевые –

Всё точки мои болевые.

2010

* * *

Люблю тебя издалека,

Люблю тебя вблизи,

Когда твоя блестит река,

Где водятся язи.

Но даже если нет язей,

Сорожки, окунька

(Я с детских лет среди друзей

Не слыл за рыбака) –

То всё равно тебя люблю

И, знаешь, никогда

Ни окуньку, ни голавлю

Не причиню вреда.

Всегда я нашей встрече рад!

Вот, закатав штаны,

Вновь захожу на перекат,

Где камушки видны.

Я часть природы, а не царь,

И счастлив тем вполне,

Что вновь доверчивый пескарь

Целует ноги мне.

2009

БАБЬЕ ЛЕТО

После завершения очередного дела Роман решил вплотную заняться установкой надёжного, недоступного для несанкционированного доступа, сейфа. К счастью Романа, одна из стен его офиса была капитальной. Она имела толщину ровно в три кирпича, а другой стороной выходила на лестничную клетку, ведущую на первый этаж.

Главный менеджер здания не стал возражать против проведения «мелких ремонтных» работ и без больших проволочек вписал этот пункт в текст договора аренды. Здесь помогло не столько обаяние детектива, сколько пара крупных купюр, сунутая в руку «завхозу» в нужный момент.

Нанятая Романом бригада получила аванс и тотчас приступила к работе. Так в стене образовалась квадратная ниша со стороною в полметра. А потом в неё был установлен, уже приобретённый по совету его друга Ивана, прочный металлический ящик, к которому были подведены необходимые скрытые коммутационные кабели и провода. На завершающем этапе строители быстро подкрасили стену, соблюдя эстетику. Получив расчёт за свой труд, они уехали.

Роман, утомлённый ремонтными работами, остался в своём кабинете. Тяжко вздохнул и стал выносить в мульды мусор, куски кирпичей, которые были вырублены из капитальной стены. Ещё целый час он вытирал белёсую пыль, осевшую в офисе.

И пока занимался влажной уборкой, слушал «FM» радио на популярном канале. Среди событийных новостей выхватил сообщение о смерти ещё одного олигарха.

«Ну надо же такому случиться? – не без сарказма проскочила мысль. – На наших магнатов прямо мор какой-то напал. Неделю назад нас покинул один, сегодня – другой. Казалось бы, всё у них есть и чего им не живётся на свете?»

И в этот раз нувориш очень крупного, можно сказать, всероссийского уровня тоже скончался, словно простой человек. Умер совсем естественной смертью: от заражения такой банальной болезнью, как столбняк.

Нужно добавить, что это сообщение сильно удивило Романа. Насколько он знал, такая инфекция распространена повсеместно. От неё гибнут огородники и садоводы, которые постоянно копаются в почве. Заболевание может развиться при ранениях и повреждениях кожи и слизистых оболочек.

Часто причиной таких заражений бывают микротравмы: ранения, уколы колючками и даже простые занозы. Так отец русского поэта В. В. Маяковского заразился столбняком через небольшую царапину, полученную от швейной иголки.

В следующем выпуске новостей появились подробности данной трагедии. В частности сообщили, что у олигарха была особая, самая тяжелая форма болезни – энцефалитический столбняк, или, как его ещё называют – столбняк Бруннера. Инфекция развивалась ужасающе быстрыми темпами, и когда нувориш обратился к московским врачам, они уже не смогли помочь бедолаге.

Как ни странно, но в этой нелепейшей смерти не было ничего необычного и, вероятнее всего, Роман скоро забыл бы о ней. Мало ли подобных трагедий происходит вокруг? Многие покидают сей мир не только от старости, но и от травм и болезней. Чем олигарх отличается от прочих людей? Да ничем. Такой же, как все «Homo sapiens», а если проще – примат, то бишь, обезьяна, слезшая с дерева.

Однако Роману не дали забыть об этом событии. Следом за новостями началась другая программа. Её вела журналистка, широко известная своими причудами. Она вышла в эфир и сказала, что недавно брала интервью у магната, погибшего таинственной смертью.

Далее последовал длинный рассказ о том, как «несчастный» богач страдал от тирании Кремля. Как страстно желал он стать президентом России и создать из неё государство равных возможностей.

Для выполнения столь возвышенной цели он даже обращался за помощью к прогрессивному мировому сообществу. В первую очередь к лидерам свободного мира – к Объединённой Европе и Соединённым Штатам Америки.

Что подразумевалось под расплывчатым лозунгом о Великой Свободной России, журналистка почему-то забыла сказать. Но если послушать любого диктатора, то именно так начинался их быстрый рывок к вершинам государственной власти.

Правда потом они забывают, что хотели построить рай для всех, без исключения, сограждан, и возводят золотые чертоги лишь для себя и своих прихлебателей. Всем остальным становится значительно хуже, чем было до этого. Достаточно посмотреть на историю нашей страны двадцатого века.

Под конец передачи журналистка меланхолично сказала, что на прощание магнат подарил ей прекрасную чёрную розу, которую своими руками срезал с куста. Сейчас этот цветок стоит на ночном столике дамы. Медленно вянет и напоминает хозяйке о бренности сущего.

«Было бы весьма символично, если бы магнат оцарапал свой божественный палец именно об это растение», – равнодушно подумал Роман и вспомнил какой-то детективный опус, где описывалась похожая схема убийства. Там главный злодей опрыскал розовый куст каким-то токсином. Жертва укололась о шип и быстро скончалась. Преступник, конечно, садовник.

Роман закончил «влажную» уборку, вышел из офиса, где пахло сохнущей краской, сел в свою неприметную «Ладу» и направился в сторону дома. Перемещаясь из одной пробки в другую, он достал телефон, связался с Иваном и договорился встретиться с ним в конце рабочей недели.

В субботу после обеда Роман подкатил к подъезду товарища. Посадил его рядом с собой и поехал с ним офис. Иван взял с собой две огромные сумки. Одну, ту, что поменьше, он отставил в сторонку. Из другой вытащил стальную обвязку для сейфа. Она была изготовлена из уголков и походила на табуретку, у которой не было сидения.

Товарищи дружно приподняли сейф, сунули его в нишу, приготовленную строителями, а поверх прочного ящика вставили деталь, что привёз «Самоделкин». Ножки стальной табуретки наделись на сейф, словно перчатка на руку. Обе части конструкции намертво сцепились друг с другом.

Теперь сейф удалось бы вырвать из кладки только при помощи мощной лебёдки. Или вырубить из стены перфоратором. Правда, был ещё один старый дедовский способ. К тому же, в отличие от двух предыдущих, совершенно бесшумный. Можно было вырезать дверь автогеном.

Однако, как обещал детективу хитроумный Иван, он предусмотрел свой путь извлечения сейфа из кирпичной стены. Оказывается, что «Самоделкин» установил на защёлках замков мощный электромагнит.

Стоило подать напряжение в сеть, скрытую от постороннего взгляда, как магнитное поле включалось. Замки открывались, и внешнюю часть железной обвязки можно было вытащить довольно легко. Следом за ней извлекался и сейф.

Причём с этим процессом мог справиться всего один человек. Например, тот же Роман. Конечно, если ему это вдруг взбредёт в его буйную голову. С другой стороны, кто знает, как всё повернётся? Может быть, придётся съезжать из этого офиса, а оставлять дорогущую вещь как-то не с руки. С него и так слишком много дерут за аренду.

Закончив возиться с тайной проводкой, Иван показал детективу небольшой выключатель, скрытый под плинтусом. Объяснил, как привести его в действие, а затем быстро и ловко освободил сейф от внешней обвязки. После чего предложил всё повторить старому другу.

Детектив слегка сомневался в том, что у него всё получится. Одно дело, сам «Самоделкин» – у него не бывает осечек с техникой, – и совсем другое Роман, у которого постоянно что-то ломается.

Однако парень не стал возражать. Он повторил операцию и с удивлением отметил, что вся эта система отлично работает. Мало того, всё получается настолько легко, что Роман только диву давался.

В заключение Иван преподнёс детективу ещё один «скромный» сюрприз. Он взял вторую сумку, что привёз с собой. Открыл длинную молнию и достал картину, заключённую в тонкую рамочку. С помощью каких-то хитрых устройств прикрепил её к кладке поверх прочного сейфа. Провёл рукой по нижнему краю и нажал на незаметную кнопку.

Что-то тихонечко щёлкнуло. Правый край полотна слегка отошёл от стены. Иван взял за раму и потянул на себя. Роман увидел, что картина повернулась, словно дверца настенного шкафа. После чего доступ к сейфу открылся. Подходи и набирай нужный код.

Затем «Самоделкин» установил внутри железной коробки сигнальную аппаратуру с прямым выходом во всемирную сеть.

– Теперь, – сказал он Роману, – сейф никто не сможет открыть просто так. Когда злодей наберёт нужный код на панели, на твой телефон придёт сообщение.

Если ты отправишь назад ответ со своим паролем, то замочек откроется. Если нет, значит дверца останется запертой. То есть, почти та же система, по которой работают все мобильные банки страны.

Опробовав систему охраны, товарищи убедились, что всё отлично работает и облегчённо вздохнули. Одновременно посмотрели на ручные часы и с удивлением увидели, что день приближается к своему завершению.

Роман вынул из сумки «наушники аудиоплеера» и «глушилку для микрофонов», которая совмещала в себе устройство обнаружения всякой шпионской оснастки. Сложил дорогущую технику в свой новенький сейф. Запер его и взглянул на Ивана.

Он хотел пригласить друга к себе, чтобы отметить завершение работы, но не успел.

– Поехали сегодня ко мне, – сказал «Самоделкин». – Обмоем конструкцию, чтобы она не ломалась.

Детектив сразу вспомнил, что они и так очень часто встречаются в доме Ивана. Хотел предложить: «Давай устроим «сабантуй» у меня», – но решил, что не нужно настаивать на этом сегодня.

Дело было в том, что после пирушки Ивану придётся тащиться поддатым через половину Москвы. Причём с большой сумкой, пусть и совершенно пустой. Ещё, чего доброго, привяжется к нему какой-нибудь полицейский патруль. Мол, куда вы идёте, зачем и что находится в вашем бауле?

«Уж лучше взять на себя эту трудную миссию, – подумал Роман. – Итак я оторвал его от важных занятий и нагрузил своими проблемами».

Пришлось детективу оставить машину возле здания офиса. Взять опустевшие сумки и спуститься с другом в метро. Так получалось гораздо быстрее. Всю дорогу они препирались о том, сколько Роман должен Ивану за его мудрёные штучки: за «глушилку для микрофонов» и систему охраны нового сейфа? Плюс ко всему, за небольшую картину, которая закрывает собой сейф.

«Самоделкин», конечно, отнекивался. Говорил, что картину ему подарил знакомый художник. Причём сделал это за пару таких мелких услуг, что не стоит о них вспоминать. Подумаешь, установил ему «Windows» на компе да воткнул антивирус.

– Между прочим, – добавил Иван, – у меня она лежала за шкафом и пылилась без всякого дела, а в твоём кабинете пришлась очень кстати. Вот пусть там и висит совершенно бесплатно.

Затем «Самоделкин» добавил, что благодаря детективу он разработал «заплатку» для одной очень важной программы. Оформил её как рацпредложение и продал известнейшей фирме, производящей чипы для кардиостимуляторов. Теперь их будет почти невозможно «взломать».

Наконец они доехали до нужного пункта. Покинули душный вагон и вышли. Иван оглянулся по сторонам. Увидел, что их никто не может подслушать и сказал ещё кое-что.

Оказывается, что после того, как Роман нашёл телефон, с которого олигарху «устроили» обширный инфаркт в предыдущем деле детектива, в голову Ивана пришла небольшая идея. Она заключалась в том, что спецслужбам требуется такое устройство, с которого можно сделать один телефонный звонок, а затем уничтожить смартфон – держать его при себе опасно. Выбросить – тоже.

Так вот, Иван предложил своему руководству небольшую рацуху. Перед началом подобной операции нужно снять с телефона заднюю крышку и приклеить внутри кусок особого пластыря с небольшой дополнительной платой.

Стоит нажать на кнопку быстрого вызова, как горючий состав, которым пропитана ткань, немедленно вспыхнет. Температура поднимется до трёхсот пятидесяти градусов. Все микросхемы мгновенно сгорят, а от всей встроенной памяти не останется даже следов.

За эту простую идею Ивану дали нехилую премию. Вот и выходит, что Роман побрасывает другу задачки, а «Самоделкин» их решает. Причём довольно успешно и достаточно выгодно. Так что теперь они в полном расчёте.

Но как не упирался товарищ, детектив всё же смог настоять на своём. В частности на том, чтобы оплатить хотя бы стоимость комплектующих.

На этом они и сошлись. «Самоделкин» вздохнул, что-то прикинул и назвал весьма солидную цифру. Роман достал деньги, что получил от сына человека, который погиб «от инфаркта». Отсчитал нужную сумму и отдал товарищу.

Разобравшись с этой проблемой, друзья зашли в сетевой магазин, который был рядом со станцией подземной железной дороги. Купили всё, что нужно для холостяцкой пирушки, и направились в квартиру Ивана. Там они и отметили завершение дня. Причём, с привычным размахом.

В понедельник с утра Роман вошёл в офис и первым делом взглянул на полотно, которое ему подарил «Самоделкин» в субботу. Оно висело за рабочим столом и весьма украшало небольшой кабинет. Это была отличная копия картины «Московский дворик», написанной русским художником Василием Поленовым в 1878 году.

Если кто-то не помнит, спешу объяснить, что, несмотря на столь вызывающее название, на ней изображён чисто деревенский пейзаж. Слева запущенный сад, деревянный забор и массивная крышка погреба, закрытого на висячий замок.

Чуть дальше небольшой каменный дом с жилой подклетью высотою в полпрясла. Возле дома женщина крестьянского вида, идущая куда-то с полным ведром. За ней убогий сарай и пара таких же одноэтажных «палат» с давно не крашенными железными крышами.

В центре группа бедно одетых детей, играющих на зелёной траве. У забора растут сорняки и разные полевые цветы. Среди них протоптано несколько неровных тропинок. Справа стоит понурая лошадь, запряжённая в пустую телегу. Рядом постройки вроде надворных уборных и столбы, на которых видны верёвки с мокрым бельём.

Единственное, что напоминает о столице России, так это три златоглавые церкви, стоящие далеко позади. Всё это написано ярким солнечным днём. Череда облаков плывёт по голубому прозрачному небу. Над деревьями вьются вороны и галки. Одним словом – идиллия, или, как это теперь называют, – тихий центр шумной Москвы.

Картина весьма гармонично вписалась в интерьер скромного офиса. Как по колориту, так и внутреннему содержанию. Всё-таки, как не верти, а детектив любил родной город.

Радуясь долгожданному приобретению, Роман без всякой нужды открыл новый сейф. Посмотрел внутрь пустого железного ящика и на всякий случай вытащил из него «глушилку для микрофонов». Вдруг придёт кто-нибудь из заказчиков, и ему будет нужна полная конфиденциальность?

Запер толстую дверцу. Вернулся с прибором к столу и сел в удобное кресло. Достал из кармана джинсовой куртки свой наладонник. Включил. Вошёл во всемирную сеть и стал просматривать новости.

Сообщение об олигархе, который умер от столбняка, уже пропало с первых полос всех электронных изданий и находилось в третьем, а то и в четвёртом ряду всевозможных известий. Оно и понятно, кому теперь он интересен? Гораздо важнее узнать, кому теперь достанется его большая «империя»?

Как это часто бывает, жизнь тотчас показала, что Роман совершенно неправ. В дверь постучали, и не успел детектив громко произнести «войдите!» – как створка открылась на всю ширину.

В распахнутом настежь проёме, как в раме картины, стояла красивая молодая особа. Одного взгляда на подобных людей Роману хватало, чтобы определить: она из той категории, которые обычно мелькают на страницах гламурных изданий.

Об этом буквально кричал весь её изумительный облик. Модельная фигура и внешность. Очень гладкая и холёная кожа. Ноги неимоверной длины и идеальных пропорций, открытых до тех максимальных пределов, которые может позволить мини юбка. Плюс ко всему шикарные блестящие волосы, которые сияли своей чистотой так, словно недавно сошли с билбордов рекламы шампуня.

Походка женщины говорила, что перед Романом непростой человек: то ли мастер спорта по спортивной гимнастике, то ли манекенщица очень высокого класса. Драгоценности, одежда и туфли буквально заявляли о том, что их изготовили руки очень больших мастеров.

Ещё детектив заметил, что в коридоре стоят два огромных сопровождающих самого мрачного вида. Похоже, прежде, чем войти в кабинет, хозяйка приказала охранникам оставаться на стрёме.

Секьюрити были этим весьма недовольны. Оно и понятно, у них такая работа – везде и всегда следить за хозяйкой. Ведь мало ли какой сексуальный маньяк может прятаться в таком кабинете, расположенном в центре Москвы?

Женщина шагнула вперёд, но не озаботилась закрытием двери. За неё это сделал один из охранников. Она же прошла прямо к столу. Улыбнувшись Роману так, словно знала его с раннего детства, уселась в мягкое кресло. Закинула правую точёную ногу на левую и замерла, словно статуя. Дама будто ждала, что детектив вскочит с места и бросится к ней с предложением услуг самого разного толка.

Но детектив сам обладал даром эмпатии и мог, как говорили друзья, «обаять» почти каждого встречного. Однако он был вынужден с сожалением признать, что его скромным умениям нужно ещё расти и расти. Да ещё неизвестно, смогут ли они вообще когда-то подняться до уровня этой яркой особы.

К счастью, его «скромные» способности не оказались совсем бесполезными. Он не проникся к клиентке безмерным доверием, не утратил ясность мышления и не лишился связности речи. Наоборот, сосредоточился и стал думать, где и когда он мог видеть эту красивую женщину?

Если бы не ментальная атака, предпринятая со стороны посетительницы, он бы сразу вспомнил, что её фото часто мелькали в сети. Там женщина была снята не только в компании разных людей, но и вместе с олигархом, который недавно погиб от столбняка.

Несмотря на короткую паузу, детектив всё-таки понял, что перед ним вдова почившего в бозе. Он немного напрягся и выудил из глубин памяти её имя и отчество.

«Стёр» с лица восхищённое удивление, которое там появилось, когда дама вошла в кабинет. Придал себе выражение сочувствия и нескончаемой скорби. Печально вздохнул и тихо сказал:

– Примите мои соболезнования, Светлана Ивановна, и позвольте спросить, чем могу вам помочь?

Женщина привыкла к тому, что её всегда и везде узнают. Поэтому ничуть не удивилась такому вопросу Романа и прямо сказала:

– Я хочу вас нанять для расследования смерти супруга.

– Я готов сделать всё, что в моих силах, – кивнул детектив.

Достал из стола бланк договора. Привычно заполнил его в двух экземплярах и дал подписать бумаги заказчице.

Она взяла предложенную ей обычную ручку. Не глядя, подмахнула листы и снова свободно откинулась в кресле. Один экземпляр договора Роман забрал, другой оставил лежать посередине стола.

Светлана Ивановна бросила лист в свою дорогущую сумку, сшитую из глянцевой кожи какой-то экзотической твари. Достала пухлый конверт с приличным авансом и отдала детективу.

Роман не стал проверять, всё ли там в порядке. Это можно будет сделать потом, когда заказчица уйдёт восвояси. Если его нагло нагреют, то после окончания дела он внесёт недостающую сумму в отчёт. Если ему и тогда не заплатят, то ничего уже с этим не сделаешь.

С такими людьми, как она, лучше не ссориться. Себе выйдет дороже. Вон у неё какие громилы стоят за дверьми. Таких бугаёв кулаком не сразу и свалишь. Разве что пулей. А кому оно надо, вешать на себя «мокруху» из-за пригоршни бабок?

Он бросил пакет с деньгами в ящик стола. Поднял глаза на клиентку и сказал ровным тоном:

– Расскажите, что случилось с вашим супругом?

– В том-то и дело, – воскликнула дама, – что я сама ничего толком не знаю. – Клиентка потеряла былую уверенность. Прекратила на время «источать обаяние», и женщина-вамп, сидевшая напротив Романа, мгновенно исчезла. Вернее сказать, она превратилась в обычную женщину. Да, очень красивую, но и очень земную и, как это ни странно, довольно желанную.

– Расскажите, что вы знаете, – мягко посоветовал Роман.

– Всё случилось сразу после того, как эта драная кошка взяла у него интервью, – скривилась заказчица.

– Вы имеете в виду ту журналистку, что встретилась с ним накануне? – уточнил детектив.

– Ну конечно, кого же ещё? – фыркнула Светлана Ивановна. – Не знаю, что он только нашёл в этой крашеной стерве?

– Вы видели, как проходило само интервью? – продолжил Роман свой допрос.

– Вот ещё, слушать, как мой старый павлин распускает свой хвост перед этой безродной дворняжкой? Нужно мне очень. В то время я даже не выходила из дома. Всего один раз посмотрела в окно. Увидела, что они сидят за столом на нашей садовой лужайке и о чём-то беседуют. Потом охрана проводила её до ворот, и на этом всё кончилось.

– Должна вам сказать, – неожиданно вскинулась женщина, – что никакой чёрной розы муж ей не дарил. У нас вообще таких нет. Муж не любил тёмный насыщенный цвет, поэтому все растения в нашем саду лишь нежных и пастельных тонов. Про цветок она всё придумала значительно позже. Чтобы самой пропиариться за счёт этой трагедии. Мол, она такая интересная штучка, что мой бедный супруг не устоял перед ней. Влюбился в неё по самые уши и открыл все свои самые страшные тайны.

Вот увидите, не пройдёт и двух месяцев, как она выкинет ещё один трюк. Скорее всего, сочинит и тиснет в печати толстый роман, наполненный такой ложью, от которой мой муж перевернётся в гробу…

Роман прервал поток красноречия женщины. Попытался вернуть её в прежнее русло разговора и задал очередной вопрос:

– А не могла журналистка что-нибудь дать вашему несчастному мужу? Например, что-то бросить в бокал?

Дама ненадолго задумалась. Покачала красивой головкой и твёрдо сказала:

– Он никогда ничего не пил и не ел с репортёрами. Разговаривал с ними всегда очень коротко и за совершенно пустой столешницей. Причём не в комнатах дома, куда он никого, кроме своих, не пускал, а в саду, на открытой лужайке. Близко к чужим муж никогда не садился. Их микрофоны, ручки или даже бумагу не брал в руки. Говорил, что так очень легко отравить человека. Чаще всего он отвечал журналюгам, мол, присылайте вопросы по почте, я вам немедленно отвечу. С чего это он вдруг решил встретиться с этой ободранной кошкой? До сих пор понять не могу.

– Может быть потому, что собирался идти на предстоящие осенью выборы и баллотироваться в президенты? – осторожно спросил детектив.

Его мало интересовала гонка за властью. Он не следил за претендентами на самый высокий чиновничий пост. Не читал пустые программы и не пытался что-то выбрать из них.

Он задал этот вопрос, чтобы понять, что связало мужа клиентки с той журналисткой? Как-никак она является рупором так называемой фронды, то бишь «оппозиции». Можно сказать, является их главным «оралом» во всех возможных смыслах этого слова. Именно ей доверена роль сперва взбудоражить, а потом и «вспахать» всю Россию. Что уже не раз бывало в нашей истории.

На последний вопрос женщина ничего не ответила: то ли не знала о планах супруга, то ли не хотела о них говорить. Роман помолчал. Понял, что она ничего не скажет по этому поводу, и двинулся дальше:

– Вам не показалось его поведение странным?

Женщина растерянно пожала плечами. Мол, всё шло, как всегда.

Роман попытался зайти с другого конца и спросил:

– Как себя чувствовал муж после той беседы в саду?

– Он был слегка утомлён, – задумчиво ответила дама и спокойно добавила: – Но не более, чем обычно. Он всегда уставал от общения с прессой. Журналюги раздражали его до крайности, но мужу приходилось сдерживать гнев, который в нём вызывали глупцы. Поэтому я не удивилась тому, что он сказал, мол, хочет прилечь на часок и сразу отправился в спальню.

– Что было потом?

Лицо женщины слегка искривилось, словно она собиралась заплакать. Однако дама взяла себя в руки и продолжила свой неспешный рассказ. Правда, теперь её голос потерял мелодичность и приобрёл небольшую надтреснутость.

– Через какое-то время я вошла в комнату мужа и увидела, что он крепко спит. Я не стала к нему подходить и сразу же вышла. Вернулась к нему через час-полтора и увидела, что с ним творится что-то неладное. Он метался в сильном жару, лицо как-то странно кривилось. Его тело трясла крупная дрожь.

Я крикнула домашнего доктора. Он прибежал из своего кабинета. Осмотрел мужа и немедленно вызвал наш вертолёт. Пока ждали машину, он позвонил в крупную московскую клинику. Связался с главным врачом и рассказал ему о симптомах болезни. Доктору дали какие-то рекомендации. Он сделал пару уколов, и мужу стало немного легче.

Потом прилетел вертолёт частной клиники. Санитары уложили супруга на складную каталку. Вынесли его из дома и уложили в салон машины. Мы с доктором устроились рядом и полетели в Москву. В больнице мужа отправили в отделение реанимации. Долго бегали возле него, а потом вдруг сказали, что не смогли ему хоть чем-то помочь.

Женщина протяжно вздохнула, и Роман увидел, как у неё на глазах появились крупные жемчужины слёз. Она отвернулась от детектива. Привычным движением выхватила тонкий платочек из своей маленькой сумочки. Подняла руку к лицу и промокнула солёную влагу, готовую потечь по гладким щекам.

За тридцать-сорок секунд женщина привела себя в полный порядок. Вновь посмотрела на детектива и грустно закончила:

– Вот, пожалуй, и всё, что я знаю. Полиция говорит, что муж погиб от несчастного случая. Якобы он где-то укололся обо что-то. Инфекция попала в ранку. Чрезвычайно быстро проникла в кровь. Организм не смог справиться с опасной болезнью. Поэтому наступила скоропостижная смерть.

Пытаясь меня успокоить, врачи сообщили, что каждый год от подобной напасти в России умирает до двадцати человек. Смерть не смотрит, кто перед ней, – обычный крестьянин или глава большой корпорации.

– Мне хотелось бы осмотреть место недавней трагедии, – сказал детектив и, вспомнив предыдущее дело, где ему отказали в этом скромном желании, осторожно заметил: – Если это, конечно, возможно.

К своему удивлению, Роман услышал вовсе не то, что он ожидал.

Женщина протяжно вздохнула и тихо сказала:

– После смерти супруга я не могу жить в этом отвратительном доме. Так что в нём сейчас находится только охрана и несколько слуг, которые следят за порядком. Вот вам визитная карточка моего мажордома. Созвонитесь с ним и договоритесь о вашем визите.

Не веря подобной удаче, Роман подумал: «Наверняка место, где сидел олигарх, просматривается множеством камер. Поэтому нужно об этом спросить». – И, не мешкая, он задал новый вопрос:

– Могу я просмотреть разговор вашего мужа с той журналистской?

– Мой начальник охраны знал, что вы захотите это увидеть, и приготовил записи тех видеокамер, что смотрят на лужайку в саду. Там снято, как муж говорит с этой крашенной стервой.

Женщина достала из сумочки флешку. Протянула Роману и добавила:

– Можете делать с ней всё, что хотите. Мы передали данную запись в руки полиции, но вместо того, чтобы заняться своим прямым делом, они продали весь материал телевизионным компаниям.

Теперь эта драная кошка мелькает во всех новостях. Причём она всегда снята лицом, а мой бедный муж сидит к нам вполоборота, словно она главнее его. Все прочие кадры киношники отправили в урну.

С огромным трудом дама обуздала свою ярость, кипевшую в ней, словно магма в вулкане. Слегка успокоилась и сказала:

– Там же, на флешке, все материалы уголовного дела. В том числе и отчёт патологоанатома.

Она встала с кресла. Вновь «включила своё обаяние» на полную мощность и на глазах Романа превратилась в прежнюю женщину-вамп. Уверенную в себе молодую особу, способную сдвинуть с пути любую преграду.

Детектив тоже поднялся из кресла. Проводил заказчицу к выходу и галантно открыл перед ней широкую дверь. Увидел двух мрачных охранников и широко улыбнулся.

Стоя возле порога, он проводил женщину взглядом до самого лифта. Дождался, когда все трое войдут в большую кабину, и лишь затем вернулся к себе в кабинет.

Возвращаясь к столу, он размышлял: «Похоже, мои заказчицы Анна Решетникова и Елена Смирнова рассказали обо мне всем ближайшим подругам. Те, конечно, сболтнули соседкам, и моё небольшое агентство стало у всех на слуху. По крайней мере, у тех, кто живёт в двух элитных посёлках. Остаётся надеяться, что эта популярность будет и дальше расти в том же темпе. Глядишь, удастся нанять секретаршу. Пусть сидит в офисе, пока я бегаю по городу».

Роман не стал звонить мажордому и договариваться с ним о встрече. После ухода заказчицы он включил свой стационарный компьютер. Вставил в него флешку, полученную от Светланы Ивановны, и стал изучать записи, собранные с видеокамер.

На первой съёмке он увидел, что журналистка стоит возле красивой чугунной ограды и яростно жмёт на кнопку звонка. Судя по цифрам, быстро мелькавшим в углу монитора, ей не открывали достаточно долго.

Глядя на её неинтересную рожицу, Роман сразу понял, что она не привыкла топтаться у закрытых ворот. Видимо, все остальные её собеседники относились к ней намного внимательней. А может быть, и встречали её у входа в имение.

Наконец она потеряла терпение и полезла в объёмную сумку, висевшую на костлявом плече. Достала свой телефон и с большим раздражением стала кому-то звонить.

Минут через пять появился охранник. Первым делом он проверил документы гостьи. Приложил к замку магнитную карточку, и чугунные ворота слегка приоткрылись. Впустив журналистку на территорию парка, он указал на дорожку из «дикого» камня и повёл к огромному дому. По дороге он что-то ей говорил.

«Наверное, – догадался Роман, – предупреждал, чтобы не лезла к хозяину с рукопожатием, а тем более с поцелуями. И вообще, не приближалась ближе установленного этикета».

Охранник довёл журналистку до обширной площадки, расположенной перед входом во дворец олигарха. Знаком показал, что ей предписано стоять в трёх метрах от основания лестницы. Убедился, что она его поняла, и лишь после этого куда-то исчез.

Высокие двери открылись, и олигарх вышел из дома с такой удивительной важностью, словно он был сановным вельможей прошедших времён. Пожилой, но всё ещё приятный мужчина, неспешно спустился с большого крыльца, имевшего не меньше десятка широких ступеней. Остановился в полутора метрах от гостьи и что-то сказал.

Концентрируя своё внимание и немного напрягаясь Роман мог читать по губам у людей, говорящих по-русски. Сейчас он не стал этого делать. Его не занимал сам разговор с журналисткой. Было куда интереснее понаблюдать за её поведением и постараться заметить какие-нибудь странности.

Судя по выражению лица, гостья была весьма недовольна тем, как её встретили. Ещё бы, не распахнули ворота перед её «мерсом», заставили ждать целых десять минут. Словно она и не лидер «крутой оппозиции», а журналистка из какой-то провинциальной газетки.

К тому же охранник не сопроводил её в дом олигарха, о котором ходили легенды, а оставил у лестницы, как простую прислугу. Да и хозяин не стал с ней любезничать. Не подал ей руки, а встал на расстоянии, будто боялся подцепить нечто заразное.

С трудом справившись со своим раздражением, журналистка видимо вспомнила о предстоящей работе, придала лицу выражение сосредоточенной сельской учительницы и принялась задавать вопросы один за другим.

Олигарх не стал отвечать. Остановил её взмахом руки. Предложил пройти в сад и, не дожидаясь согласия гостьи, пошёл по зелёной лужайке. Было видно, что он не собирался потворствовать женщине и вёл себя так, как считал нужным.

«Да уж! – подумал Роман. – Имея такую супругу, как у него, поневоле научишься игнорировать любые женские чары. К тому же такой замухрышки, как эта. – Детектив бросил насмешливый взгляд на расстроенную журналистку. – Вить из кого-то верёвки… Не тот внешний облик, не та сила взгляда.

Хотя, кто его знает, что она может внушить, оказавшись поблизости? Ведь так, с экрана, об этом не скажешь. Зато магнат может знать о ней значительно больше и только поэтому держится от неё на расстоянии. Видимо, не хочет попасть под её «влияние». Или пытается поставить её на место, которого она, по его высокомерному мнению, несомненно заслуживает».

Растерянной женщине ничего не оставалось, как двигаться вслед за хозяином. Они дошли до середины лужайки, засеянной густой травой. Сели на садовые стулья, стоящие возле стола, и стали о чём-то беседовать. Причём разместились не рядом, а напротив друг друга. Так что пустая столешница разделяла их, словно широкая нейтральная зона.

Минут через двадцать магнат посмотрел на свои весьма дорогие часы. Видимо сообщил, что время закончилось, и первым встал с садового кресла. Причём как-то неловко опёрся на правую ногу. Конечность слегка подогнулась, и мужчина непроизвольно опёрся ещё и рукою о стол.

Заметив это движение, Роман неожиданно понял, что он уже видел нечто подобное. Он прокрутил в голове свои мысли, возникавшие в ходе просмотра, и постарался вспомнить, когда это было?

А случилось это в то самое время, когда он размышлял о красоте жены олигарха и о невзрачности гостьи. Видимо, столь важная тема целиком заняла мозги детектива, отвлекла от наблюдений, и он упустил какие-то детали. Хорошо, что в сознании всё отложилось и выплыло из глубины на поверхность в нужный момент.

Отмотав запись назад, Роман вернулся к тому месту, где хозяин поздоровался с гостьей. Остановил поток вопросов и предложил пройти на лужайку. Вот он идёт впереди. Кипящая от раздражения женщина тащится сзади.

Детектив сосредоточил внимание на самом олигархе и вдруг заметил, что он немного припал на правую ногу. Тотчас выровнялся и двинулся дальше. Но теперь он немного прихрамывал.

«Скорее всего, он оступился на «английском» газоне. Попала нога в какую-то малозаметную ямку – вот тебе и лёгкая травма, – подумал Роман. – Сгоряча ничего не заметил. Потом, когда стал подниматься с удобного кресла, вновь наступил на правую ногу и почувствовал лёгкую боль.

Так бывает при обычном растяжении связок. Да и несильный вывих так же даёт себя знать. К тому же мужчине было уже больше шестидесяти. В его зрелом возрасте подобные казусы случаются значительно чаще, чем в ранней юности».

Разобравшись с моментом, когда у олигарха возникла его хромота, детектив продолжил просмотр видеозаписи. Увидел, как мужчина холодно простился с навязчивой гостьей и направился к дому. Поднялся по широким ступеням крыльца. Прошёл меж высокими колонами портика и скрылся в широкой двери, распахнутой расторопным слугой.

Судя по выражению лица, журналистка не ожидала, что интервью так резко закончится. Она растерялась, застыла на месте и не знала, что ей теперь делать? То ли бежать вслед за хозяином и пытаться задать ещё пару вопросов, так сказать, на ходу? То ли собрать свои записи и уйти восвояси?

Пока она размышляла, к ней подошёл плотный охранник, вынырнувший неизвестно откуда. Едва заметно кивнул и очень настойчиво, явно в полицейской манере предложил ей пройти прямо к выходу. Без лишних любезностей проводил до ворот. Выпустил её за ограду и запер чугунную створку.

На флешке, принесённой заказчицей, были ещё три видеозаписи, снятые с различных сторон. Все они повторяли друг друга и не добавили ничего интересного к тому, что уже знал детектив. Затем пришла очередь уголовного дела.

Изучив его от «корки до корки», Роман узнал, что смерть произошла от несчастного случая, и перешёл к отчёту прозектора. Здесь всё было тоже очень знакомо и, самое удивительное, очень поверхностно. Гибель от столбняка и больше никаких вариантов.

Даже растяжения связок на правой ноге не было там упомянуто. А ведь от него должна была появиться лёгкая опухоль. Зато обнаружилась неглубокая ранка на икре правой ноги. Судя по описанию, это был укус насекомого, похожего своими размерами на обычного слепня.

Желая проверить запись прозектора, Роман промотал видеозапись до тех самых пор, когда олигарх оступился. Замедлил скорость просмотра и стал изучать кадр за кадром. Благодаря этой дотошности он заметил какую-то странную линию, мелькнувшую в районе ноги человека. Она догнала его сзади. Коснулась штанины и улетела в кусты, растущие справа.

Увидев эту картину, Роман немедленно вспомнил, как три года назад с ним случилось нечто подобное. Причём приблизительно в это же самое время. То ли в конце жаркого августа, то ли в начале бабьего лета?

Он спешил к восьми часам на работу. Был одет в летние светлые брюки и такую же лёгкую тенниску. Вдруг нога подломилась, словно он ступил в какую-то ямку. Роман едва удержал равновесие. Удивлённо посмотрел на ровный асфальт. Не заметил там даже маленькой трещины и, придя в полное изумление от своей странной оплошности, двинулся дальше.

Сделал пару шагов и осознал, что «отнялась» конечность, которая его подвела полминуты назад. Причём она онемела так сильно, что парень слегка захромал. Кое-как дойдя до работы, он пошёл в туалет. Заперся в тесной кабинке и снял брюки. Осмотрел отказавшую ногу и обнаружил огромный желвак на бедре, чуть выше колена.

В детстве парень часто гостил у родной бабушки в Подмосковной деревне и видел у знакомых ребят точно такие отметины. Как объясняли ему пацаны, это укусы самок слепней.

Слепень – такая кровососущая муха, которых очень много живёт на всех континентах земли. Особенно часто они встречаются в сельских районах. Они бывают длиною до двух сантиметров и имеют такой же размах своих крыльев.

Летают удивительно быстро. С маху ударяются во всех крупных животных, что попались им на пути, и пробивают своим яйцекладом самую толстую кожу. Откладывают яйца в тело несчастного зверя и мчат себе дальше.

Причём эти противные мухи не отличают людей от других теплокровных. Но самое странное в том, что самцы у них не питаются кровью, а потребляют только нектар цветов.

Из яйца вылупляется небольшая личинка и ест мясо животного, в котором она оказалась. Быстро растёт, а потом превращается в куколку. Из неё выбирается уже взрослая особь, способная к размножению.

Пока личинка растёт в теле животного, несчастная скотина ужасно страдает от воспалений и боли. Поэтому лучше всего её удалить хирургическим способом. По-другому никак не выходит.

Роману тогда повезло, и в нём не оказалось яиц, отложенных самкой слепня. То ли она промахнулась, то ли уже все яйца истратила на кого-то другого? Парень сбегал в аптеку, купил антисептик и обработал им ранку. Несмотря на лечение, укус тотчас воспалился и очень сильно и долго болел. Видно, в него попала инфекция.

«Значит, – сказал себе детектив, – олигарха, вершителя судеб миллионов людей, цапнул обычный слепень. К тому же в самый неудачный момент, когда у него берут интервью. Он не мог снять с себя брюки в присутствии дамы. Найти и обработать саднящий укус. Он, как настоящий мужчина, должен был сидеть перед ней и отвечать на дурные вопросы.

К несчастью магната, самка слепня занесла в него возбудителя такой смертельной болезни, как столбняк Бруннера. Почувствовав, что ему становится дурно, олигарх прервал разговор. Сказал журналистке «прощайте, мадам!» и вернулся домой. Там он свалился в кровать и крепко уснул. Когда жена увидела, что ему очень плохо, время было упущено.

Решив столь непростую загадку, Роман взял телефон и позвонил мажордому. Услышал солидный мужской баритон, больше подходящий министру космической отрасли, представился всеми своими регалиями и тотчас спросил:

– Когда я могу осмотреть место недавней трагедии?

– Если хотите, то приезжайте прямо сейчас, – не чинясь, ответил слуга. – Я буду здесь до позднего вечера. – После чего объяснил, как и куда нужно ехать, а под конец сообщил:

– Пропуск для вас будет заказан. Назовёте на КПП своё имя и фамилию. Предъявите документ, подтверждающий личность, и вас пропустят на территорию нашего небольшого посёлка.

В ответ на такую любезность детектив благодарно ответил:

– Большое спасибо. Выезжаю немедленно.

И отключил телефон.

Спустя два часа Роман добрался до нужного места. Оглянулся вокруг и понял, что оказался в одном из прелестнейших уголков Подмосковья. Рядом протекала небольшая река, а вокруг простирались поля с перелесками.

К удивлению парня, его не стали долго мурыжить на входе, как ту журналистку. Через пару минут после того, как он позвонил от ворот, появился охранник. Открыл чугунную створку и повёл его на лужайку, где магнат давал интервью. Там до сих пор стоял круглый стол и несколько кресел с подушками, лежавших на жёстких сидениях.

Охранник подвёл его к основанию лестницы и замер возле неё, словно статуя. Детектив тотчас догадался, что в дом его тоже не пустят. Решил, что это и к лучшему, и достал из сумки смартфон.

Включил наладонник и запустил первую видеозапись из тех, что получил от заказчицы. Просмотрел несколько кадров. Встал на широкой площадке так же, как стоял олигарх трое суток назад. Повернулся к столу, стоящему в центре лужайки, и двинулся тем же путём, каким шёл умерший мужчина.

Постоянно сверяясь с экраном, он прошагал весь путь от крыльца до стола. Причём очень внимательно смотрел себе под ноги. Как и ожидал детектив, «английский» газон оказался идеально укатанным, словно отличное футбольное поле на стадионе «Уэ́мбли». Никаких колдобин в траве здесь никогда не водилось, и запнуться здесь было не обо что.

«Значит, – сделал вывод Роман, – причиной хромоты олигарха была обычная самка слепня. Вернее сказать, укус насекомого. Глядя на снятое видео, можно понять, что противная тварь ударила в икру человека и отлетела к той группе кустов, что растёт по правую руку.

Пойду, посмотрю, может быть, она была оглушена первым ударом о ногу бедняги? Потом разбилась о ветки и теперь лежит там спокойно в траве? Хорошо бы её отыскать и отдать на проверку. Если в ней обнаружат токсин столбняка, значит я прав».

Детектив приблизился к куртине сирени и услышал, как в сумке, висевшей у него на плече, что-то тихонько пищит. Он расстегнул молнию. Глянул внутрь и вспомнил, что когда собирался в поездку, взял на всякий случай со стола «глушилку для микрофонов». Вот она и сгодилась, словно в воду глядел.

«Интересно, на что это устройство сейчас реагирует? – подумал Роман. – Опять на разобранный на части смартфон или на что-то совершенно другое?»

Он присел на корточки и, двигаясь гусиным шагом, медленно пошёл вперёд. Скоро зуммер стал гудеть на полную мощь. Парень сунул руку в спортивную сумку и отключил аппарат.

Встал на колени, нагнулся к самой земле и пристально вгляделся в густую траву, росшую у корней куста сирени. Увидел среди стебельков что-то блестящее и решил, что это глаза крупного слепня, которые при солнечном свете горят всеми переливами радуги.

Опасаясь того, что тварь до сих пор жива и, возможно, ещё может кусаться, Роман взял тонкую веточку, лежавшую рядом. Протянул её вперёд и осторожно коснулся хрупкого тельца. Никакого движения лапок и крыльев у членистоногого детектив не заметил.

Парень подвёл под него пальцы левой руки. Поднял к лицу и разинул рот от удивления. Оказалось, что это вовсе не слепень, как он ожидал, а стрекоза большого размера. Она была не меньше десяти сантиметров в длину и с таким же широким размахом крыльев.

Такие природные вертолёты часто встречаются в нашей столице и в самом Подмосковье. Обычно они появляются в середине июля и летают в воздухе до наступления холодных дождей. Однако этот большой экземпляр чем-то отличался от них.

Лишь секунду спустя Роман осознал, в чём здесь причина. Выяснилось, что на спине стрекозы закреплена электронная плата размером с копейку. Мало того, из этой инородной детали торчал длинный шип, толщиной с иголку небольшого шприца. Остриё проходило над головой насекомого и выступало вперёд миллиметров на десять.

Детектив вспомнил фильм из интернета, который видел недавно. В нём говорилось, что учёные многих стран пытаются научиться управлять насекомыми. Для этого в тело членистоногих вживляют электронные платы.

Платы принимают сигналы, посланные небольшим передатчиком, и отправляют их дальше, в нервную систему животного. После чего оно выполняет ту или иную команду.

«Значит, – сделал вывод Роман, – управлять летучими тварями кое-кто научился. Теперь стал их использовать как орудие для убийства. Прикрепил на спину большой стрекозы тонкий шприц с возбудителем столбняка и сильным снотворным, включил передающую аппаратуру и все дела. Остаётся направить живой вертолёт на человека, словно истребитель в компьютерном авиасимуляторе. Вонзил в цель острие и постарался увести насекомое в сторону как можно быстрее.

К сожалению злодея, хитиновый панцирь животного оказался достаточно хрупким. От удара о ногу «клиента» плата сильно сместилась и повредила часть внутренних органов. Связи, нужные для управления тварью, мгновенно распались. Устройство, предназначенное для убийства магната, вышло из строя и упало в десяти метрах от места атаки. Отлети оно немного подальше, и я бы ничего не нашёл».

Детектив вспомнил, что стоит на коленях под кустом пушистой сирени. Причём делает это на глазах у охранника, который находится возле крыльца. Мало того, наверняка и несколько видеокамер его усердно снимают. Так что нужно как можно скорее двигаться дальше, будто ничего не случилось.

Он согнул большой палец, накрыл им стрекозу, лежавшую на раскрытой ладони, и прижал так осторожно, чтобы не раздавить её хрупкое, уже иссохшее, тельце. Причём постарался не уколоться об остриё, залитое ядом. К счастью, ему удалось всё это проделать.

Затем он поднялся на ноги и, немного согнувшись, словно что-то ищет в траве, потопал вперёд. Он старался вести себя так, чтобы со стороны казалось, будто его ладонь совершенно пуста.

Шагая как можно естественней, Роман покружил возле кустов. Невзначай провёл рукой над открытою сумкой и уронил в неё свою небольшую находку. Потом вернулся к крыльцу и встретился с внимательным взглядом секьюрити.

– Нашёл что-нибудь? – спросил мрачный детина со сложением Кинг-Конга.

– Нет, там в кустах ничего, – отмахнулся Роман. – Разве можно что-то найти при обычной естественной смерти? Такая смерть не оставляет следов.

Под присмотром охранника он вернулся к воротам. Сел в машину и, никуда не спеша, вернулся в столицу.

На другой день детектив созвонился с заказчицей. Сразу назвался, чтобы она поняла, с кем сейчас говорит, и доложил почти по-военному:

– Я съездил на место трагедии. Всё осмотрел и хотел бы представить вам полный отчёт об этой поездке.

– Хорошо, – согласилась Светлана Ивановна. – Сейчас я закончу кое-какие дела и ближе к одиннадцати буду у вас.

Она прибыла ближе к двенадцати, но Роман нисколько на неё не обиделся. Разве можно сердиться на столь обаятельных женщин? Их так мало встречается на нашем жизненном пути.

Детектив усадил посетительницу в мягкое удобное кресло, а сам сел напротив. Включил стационарный компьютер. Повернул к ней большой монитор и прокрутил те кадры, где мелькнуло нечто похожее на насекомое. Показал расстроенной даме отчёт прозектора, где есть строчка о месте укуса. А в заключение он рассказал о том, как три года назад его самого цапнул большущий слепень.

На этом, собственно, разговор и закончился. Как с удивлением заметил Роман, она совсем не расстроилась от того результата, что ей сейчас предъявили. Мол, ну что тут поделаешь, так уж сложилась судьба бедного мужа.

Женщина картинно вздохнула. Открыла свою шикарную сумочку. Достала оттуда толстый почтовый конверт, набитый кредитками. Расплатилась им за услуги агентства. Встала из глубокого кресла и направилась к двери.

Роман благодарно кивнул. Выскочил из-за стола и на ходу стал говорить слова утешения. Мол, кто-то гибнет в автомобильных авариях, кто-то при занятиях дайвингом, а кто-то от простого инфаркта, как, например, Константин Николаевич, который умер недавно.

Дама шла прямо к дверям и безразлично кивала. Видно, за последнее время уже успела наслушаться подобных речей.

Проводив заказчицу к выходу, Роман закрыл створку за изумительной женщиной. Вернулся на место, открыл ящик стола и посмотрел на стрекозу с микросхемой, лежавшую в прозрачной коробочке из-под бумажных салфеток.

Игла по-прежнему была закреплена на спине насекомого и торчала вперёд, словно авиационная пушка у самолёта. Вернее сказать, у махолёта. Говорят, что такие машины в ближайшее время появятся у наших военных.

Да что говорить, они уже появились и даже успешно работают. Одна стрекоза, один вражеский воин; при нынешних ценах на электронную технику – отличный размен. А если учёные научатся их делать из пластика, то такие устройства смогут «работать» в любых погодных условиях. Даже холодной зимой.

Роман устроился в кресле как можно удобнее и вспомнил о своих вчерашних сомнениях. Возвращаясь домой, он намеревался отдать стрекозу Светлане Ивановне, но потом, ближе к ночи, вдруг отказался от этой безумной затеи.

Утром он подумал на свежую голову и пришёл к таким заключениям:

«Кто его знает, кто замешан в недавней трагедии? Вдруг виновата сама молодая вдова? А что здесь такого уж необычного? Насколько я понял, она человек очень сильный. Вполне могла найти подходящих людей. Подчинить их своей недюжинной воле и заставить пойти на убийство супруга.

Теперь всё возьмёт в свои нежные, но крепкие руки и станет править, как настоящая «железная» леди. И в этом не будет ничего удивительного. Ведь подозрений она вызывает достаточно много.

В первую очередь тем, что очень долго не вызывала врача. То ли занималась другими делами, то ли ждала, когда станет поздно оказывать помощь? Вот и выходит, что это дело достаточно тёмное, и как его размотать, пока неизвестно. По крайней мере, оно не по зубам простому частному сыщику. Тут нужна мощь всего государства, а точнее, спецслужб.

В то время как при современном уровне техники можно натравить стрекозу на кого только хочешь. Один укол в шею и… прощай белый свет. Роман не олигарх всероссийского уровня, и его скоропостижную смерть никто не станет расследовать.

Спишут всё на маньяка, который ходит по городу и тычет иглою в бедных прохожих. Таких психопатов в нашей шумной столице встречалось немало. Полиция просто сбилась со счёта.

Так что, к чему рисковать? Лучше отдам эту плату Ивану. Может быть, он что-то придумает. Например, создаст аппарат, который позволит сбивать подобных животных? На худой конец, сможет их отгонять».

Роман хотел написать письмо другу и сообщить о своей странной находке, но вспомнил, что Иван говорил об электронной почте: «Нельзя посылать по ней какие-то серьёзные вещи. Любой человек, который немного разбирается в компьютерной технике, может взломать твой аккаунт и скачать всё, что там оказалось.

Это всё равно, что выйти на улицу и кричать во весь голос. Многие пройдут мимо тебя и не обратят никакого внимания, а кое-кто всё же услышит и намотает на ус. А после начнёт тебя шантажировать.

– И что, нет никаких способов защитить свою информацию? – спросил удивлённый Роман.

– Кроме обычного интернета, существует ещё и так называемый «глубинный слой», – ответил Иван. – Это такое киберпространство, куда можно войти, лишь введя особый пароль. Оно отличается от обычного тем, что там существует множество веб-страниц Всемирной паутины, не индексируемых поисковыми системами.

Также в «глубокую сеть» попадают сайты, защищённые авторизацией от просмотра информации третьими лицами. В таком случае, не зная логин и пароль, не удастся в полной мере увидеть содержимое сайта.

А есть ещё «чёрный интернет», куда можно попасть, используя специальные протоколы и определённые программные средства. Эта сеть является местом, где между собой общаются особые подразделения войск и, конечно же, хакеры. Куда же без них, эти хмыри могут пролезть в любую, самую узкую щель.

Однако даже те немногие люди, кто знает, как проникнуть в эту систему, стараются туда не входить. Иначе можно оказаться под прицелом спецслужб.

Детектив тогда ещё задал вопрос:

– А как они смогут найти тебя там, где в принципе невозможна идентификация?

– Все эти киберпространства, – ответил Иван, – создали сами спецслужбы для своих собственных нужд. Затем они распустили слухи в преступной среде, что все посетители этих сетей сохраняют свою анонимность.

Преступники в это почему-то поверили и стали общаться на данных площадках. Так они оказались под колпаком у специальных надзирающих органов. Мало того, я даю тебе стопроцентную гарантию, что даже в этих сетях имеются надёжные способы отследить, кого нужно. Иначе их давно бы прикрыли.

После той давней беседы друзья не обсуждали дела по телефону или во всемирной сети. А все разговоры, которые должны были остаться лишь между ними, велись с глазу на глаз. Причём, только в квартире Ивана с включённой «глушилкой» и защитой на окнах, не позволявшей снять звуки со стёкол.

Поэтому Роман позвонил старому другу. Напомнил, что давно они не сидели за рюмочкой чая, и предложил ему встретиться.

Иван сказал, что всегда рад видеть гостей у себя и добавил, что в конце рабочей недели он совершенно свободен.

Роман ответил:

– Отлично. Буду к семи.

Отключил телефон, взял коробочку со стрекозой. Положил её в сейф. Запер дверь на надёжный замок и подумал: «Пусть полежит там до вечера пятницы, а потом переместится в руки Ивана. Надеюсь, он найдёт для неё применение».

ЖАСМИНОВЫЙ ЧАЙ

Константин Николаевич Астраханский был крупным чиновником, бизнесменом и владельцем великого множества больших предприятий, разбросанных по просторам огромной страны.

Он сидел на веранде своего Подмосковного дома, пил жасминовый чай самого лучшего китайского сорта, смотрел на багровый закат, горевший на западе, словно гигантский пожар, и отдыхал от трудов минувшей недели.

Если вы хотите узнать краткую биографию данного господина, то прочтите начало бессмертной поэмы Маршака, написанную в тридцатых годах прошлого века. Она называется «Мистер Твистер» и говорит о том человеке, который очень похож на героя этой истории: «…бывший министр, а ныне банкир, хозяин заводов, газет, пароходов…»

Вы спросите: «Как невероятно богатый российский мужчина мог сидеть на открытой веранде и спокойно пить свежезаваренный чай? Почему его до сих пор не взял на прицел какой-нибудь снайпер, подосланный коварным врагом? Или не расстреляли из пулемётов с низко летящего дрона?»

Дело в том, что Константин Николаевич был весьма примечательной личностью. Он умудрился подняться в бизнесе так высоко, что смог взлететь на высший государственный уровень. Все его конкуренты остались где-то внизу. Смотрели оттуда на небожителя преданным взглядом и даже не помышляли о том, чтобы замахнуться на такую фигуру.

Да и система охраны была у него о-го-го, на уровне той, что имелась у президента страны. День и ночь по периметру его большого имения ходило множество военных людей со сторожевыми собаками.

А на плоской крыше огромного дома стояли две неприметные будочки. В одной из них находились радары последних моделей, следящие за окружающим воздушным пространством. Они были настолько чувствительны, что замечали даже дикую утку, а крупноразмерный дрон, набитый всевозможным оружием, фиксировали на расстоянии в несколько вёрст.

Правду сказать, таких ужасающих летающих монстров здесь ещё не видели, а вот квадрокоптеры с видеокамерами появлялись достаточно часто. Кто их сюда направлял и откуда, никому не известно. То ли это баловались детишки богатых родителей, живущих поблизости, то ли их присылали журналисты жёлтых бульварных газет, охочих до жареных фактов.

Как бы то ни было, но охранники расправлялись с ними без всяких затей. Едва аппарат появлялся над забором усадьбы, как его тут же сбивали выстрелом из ружья, испускавшим пучок бесшумных высокочастотных лучей. После таких попаданий вся электроника превращалась в кучу бесполезного хлама, а сама винтокрылая штучка камнем валилась на землю.

В другой неказистой постройке, стоявшей на крыше, находилось с десяток ракет ПВО типа «Игла». Эти снаряды сами наводились на подвижную цель и поражали её на расстоянии до десяти километров, а может, и дальше. Точнее вам сказать не могу. Это страшная военная тайна.

Особняк олигарха стоял на широком мысу, далеко уходящем в огромное озеро. Веранда смотрела на тихую водную гладь и была спроектирована настолько удачно, что простреливалась лишь с акватории. Сами понимаете, что попасть в цель с неустойчивой лодки гораздо сложнее, чем с твёрдой земли.

К тому же перед домом всегда находился стремительный катер, набитый вооружённой охраной. Бойцы из спецвойск, сидящие в нём, были всегда чрезвычайно внимательны. Следили за окружающей местностью и не позволяли рыбачьим шаландам приблизиться к берегу ближе, чем на тысячу метров.

Константин Николаевич очень ценил своё драгоценное время. Особенно столь редкие в его расписании минуты краткого отдыха. В частности те, что давали возможность мужчине побыть на лоне природы. В этом случае он удалял от себя всех своих слуг и охранников. Поэтому сидел на огромной веранде совершенно один и наслаждался видом заката.

Семидесятилетний хозяин большого имения допил душистый жасминовый чай. Поставил чашку на столик, сервированный достаточно просто, без особых претензий. Устроился в кресле, как можно удобнее, и посмотрел на багрово-красное солнце, садившееся в водную гладь.

Вдруг олигарх ощутил, что его ещё не очень старое сердце сжали, словно мощной железной рукой. В середине груди разгорелось сильное жжение, которое тотчас перешло в нестерпимую боль. Боль стремглав растеклась в разные стороны и отдала прямо в шею, руку, плечо и, конечно же, в спину.

Навалилась невероятно сильная слабость. В душе всколыхнулась тревога, а следом за ней возникла нехватка воздуха в лёгких. Мужчина вдруг побледнел, покрылся холодной испариной и понял, что у него инфаркт миокарда.

Хотел закричать, но почему-то не смог. Из горла донёсся лишь слабый сдавленный хрип. Затем появилось головокружение. Оно нарастало до тех самых пор, пока человек окончательно не лишился сознания.

Минут через десять-двенадцать на веранду вошёл мажордом с телефоном в руке. Тихо ступая, он приблизился к удобному плетёному креслу, где сидел Константин Николаевич. Увидел бледную кожу на обычно багровом лице господина и понял, что тот уже умер.

Несмотря на это, лакей громко крикнул: «Врача!» – затем, словно опомнившись, отключил телефон, лежавший в руке. Набрал другой номер и бросился в дом, на ту половину, что отводилась для слуг. Туда, где жил пожилой эскулап, следивший за здоровьем хозяина.

Врач получил экстренный вызов, но добрался до кресла «больного» лишь через восемь минут. Оно и понятно, ведь на всё нужно время. Пока мажордом позвонил, пока взял чемоданчик с набором лекарств на все случаи, пока добежал до веранды. Секунды не стояли на месте, а торопились вперёд.

А что тут можно поделать? Как ни крути, но дом очень большой, и врач уже не тот молодой аспирант, каким был когда-то. Куда-то пропала вся его прежняя прыть.

Спустя пару минут он убедился, что никакие потуги медицинской науки уже не смогут оживить олигарха. Велел слугам вызвать ближайших родных, а вместе с ними – представителей власти.

Сам сложил инструменты в небольшой саквояж и понуро пошёл в кабинет, отведённый ему для работы. Сел за просторный письменный стол, взял ручку из стаканчика с писчими принадлежностями и стал заполнять казённый бланк со скорбным названием «Справка о смерти».

За последнее дело о «пропаже» студента Димона Роман Комаров получил весьма крупную сумму. Он не стал откладывать визит в долгий ящик и съездил к своему старому другу – Ивану. Расплатился с ним за работу по модернизации «Лады», а ещё обсудил с «Самоделкиным», какой сейф ему лучше купить.

Заодно обмыли новый движок его серенькой «ласточки», который теоретически позволял детективу набрать скорость до трёхсот километров. Как всегда, всё это было так интересно, что слегка растянулось во времени.

Утомлённый, но довольный Роман вернулся к себе уже за полночь. Не включая свет, закрыл дверь свой скромной квартиры на все три замка. Слегка качаясь из стороны в сторону, двинулся прямо к дивану. Каким-то чудом успел раздеться на столь коротком пути. Рухнул в постель и проспал до рассвета, словно бревно. Даже почти не ворочался.

Утром он проснулся по электронному сигналу будильника. Причём сделал это с огромным усилием. Как это часто бывает, после вечеринки с Иваном голова у Романа немного болела. Во рту наблюдалась колкая сухость, и мысли «ворочались» не так, чтобы очень стремительно.

Как бы то ни было, а пришлось подниматься. Спускаться в метро и двигаться в центр Москвы. Нужно было найти маленький сейф той модели, которую ему посоветовал друг «Самоделкин». Оплатить покупку вместе с доставкой. Потом отправиться в офис и включить интернет. Полазать по множеству сайтов. Найти и нанять бригаду строителей, которая смогла бы вмонтировать стальную коробку в капитальную стену.

Хорошо, что старый товарищ дал ему подробный чертёж, где было описано, как это лучше проделать. Да ещё обещал сварить стальную обвязку с одной хитрой штуковиной, которая играла бы роль потайного замка. Её он обещал привезти дня через два или три.

Зная особый секрет данной конструкции, Роман мог один вынуть сейф из гнезда, когда только захочет. Конечно, нужно будет слегка повозиться, но оно того стоило. Мало ли что может случиться? Вдруг нужно будет съезжать с этого чудного места. Не оставлять же хозяевам здания такую ценную вещь?

Ближе к полудню детектив сделал всё, что намечал на это утро. И почувствовал себя совершенно свободным. С большим удовольствием пообедал в кафе, находившимся на первом этаже соседнего здания, и снова вышел на улицу.

Не спеша, Роман прогулялся до ближайшего сквера. Сел на удобную лавочку, стоящую в тени высокого дерева, и с наслаждением вытянул длинные ноги. Решил, что посидит здесь минут десять-пятнадцать, а потом поднимется в свой кабинет.

Несмотря на то, что в календаре значился первый день сентября, погода стояла по-летнему тёплая. Судя по показаниям термометра, в Москве начиналось настоящее «бабье лето». Деревья лишь начинали немного желтеть, а серебристые паутинки носились по воздуху и ярко блестели на солнце.

Настало прекрасное время полуденной сиесты. Роман закрыл тяжёлые веки, опустил подбородок на грудь и стал погружаться в лёгкую дрёму. В этот чудесный момент раздался мелодичный звонок.

Детектив встрепенулся и протяжно вздохнул. Сунул руку в карман джинсовой куртки, вытащил телефон и взглянул на экран. Номер был незнакомым, но это мало что значило. За последние дни он раздал окружающим людям так много визиток, что ими можно было оклеить весь его кабинет, словно обоями.

Парень ткнул пальцем в экран и дал команду своему наладоннику принять входящий сигнал. Поднёс аппарат к правому уху и сказал бодрым тоном:

–  Слушаю вас.

– Мне нужен господин Комаров, – откликнулся глухой мужской голос.

– Да, это я, – ответил Роман. – Что вы хотели?

– Мне нужно встретиться с вами и обсудить кое-какие вопросы, – туманно ответили с того конца провода. – Где и когда мы могли бы увидеться?

Роман назвал адрес «своего» высотного здания. Объяснил, где и как найти его кабинет, расположенный на восьмом этаже, а напоследок спросил:

– Когда вы подъедете?

– Минут через сорок, – сказал неизвестный ему абонент.

– Жду вас, – бросил Роман и услышал, как в динамике зачастили гудки.

Спустя полчаса детектив уже сидел в мягком кресле и с нетерпением ждал посетителя. С окончания прошлого дела прошло совсем мало времени, но он не привык сидеть без работы и уже стал немного скучать.

Ещё через двадцать минут в дверь постучали. Роман подумал, что десять минут по московским понятиям это не опоздание, а скорее наоборот – редкая теперь пунктуальность. Громко крикнул:

– Войдите! – и увидел, как открылась прочная дверь.

На пороге стоял человек лет сорока, точнее было трудно определить. Может чуть меньше, может чуть больше. Ростом метр семьдесят, метр семьдесят пять. Сложения нормального.

Лицом он был сильно похож на крестьянина, приехавшего из далёкой оренбургской деревни, расположенной у границ Казахстана. Роман недавно проезжал по тем скучным местам и видел там много людей подобного типа.

Одет человек был довольно неплохо. Видна рука кутюрье европейского уровня, но всё без особых изысков. Если взглянуть на одежду быстрым непридирчивым взглядом, то покажется, что она совершенно обычная. Так сказать, сшита для людей из нижней части среднего класса. А то и для тех, кто только к ним приближается.

Похоже, что при заказе костюма на это и был сделан особый упор. При ближайшем рассмотрении вид нувориша говорил окружающим: «И честь не уронил при покупке товара, и мало чем отличается от простых работяг из соседнего банка».

Широко улыбаясь, детектив встал из удобного кресла. Вышел из-за стола и, протянув правую руку раскрытой ладонью вперёд, двинулся навстречу мужчине. Со стороны это смотрелось так, словно Роман увидел старого доброго друга и спешит пожать его длань после долгой разлуки.

Природное обаяние включилось на полную мощь, но в этот раз оно не сработало. Вернее сказать, сработало, но не так эффективно, как это бывает обычно. Очутившись рядом с Романом, мужчина почувствовал к нему небольшую симпатию и даже лёгкое расположение. Однако о глубоком доверии здесь не могло быть и речи.

Детектив ощутил, что заказчик по-прежнему собран и сжат, как стальная пружина. Поэтому не стал перед ним рассыпаться, как бисер. Заметил, что гость не спешит подать хозяину руку, и повёл раскрытой ладонью к столу. Как будто он и собирался лишь предложить ему пройти в помещение.

Наконец они оба уселись в удобные кресла. Роман не стал ждать, пока посетитель соберётся начать разговор, и сам задал первый вопрос:

– Чем могу быть полезен?

– Одну минуту, – неожиданно ответил мужчина. – Мне нужно найти кое-какие рабочие файлы.

Но вместо того, чтобы открыть свой портфель, который лежал у него на коленях, гость повертел головой и быстро всё осмотрел. Оценил обстановку скромного офиса и, не говоря больше ни слова, протянул детективу визитку какой-то строительной фирмы.

Самое странное, что подав детективу прямоугольник лощёной бумаги, он вдруг повернул его так, что стала видна его задняя сторона. На ней было начертано чётким каллиграфическим почерком: «Мы могли бы поговорить в другом месте?»

Роман взял у гостя записку. Вынул ручку из карандашницы. Вывел чуть ниже: «Боитесь прослушки?» – и вернул собеседнику.

Посетитель прочёл и кивнул.

Детектив взял с края стола небольшую шкатулку, которую ему сделал всё тот же Иван. С виду она ничем не отличалась от обычной деревянной коробки, но могла глушить все сигналы мобильной связи. Парень положил в неё свой смартфон и предложил сделать то же самое гостю.

Когда аппараты оказались в так называемой «Фарадеевой клетке», Роман вспомнил про небольшую коробочку, которую вчера, снова в качестве подарка, получил от Ивана.

На вопрос детектива: «С чего это вдруг ты расстаёшься с такой полезной штуковиной?» – товарищ ответил без всякой рисовки: «Я сделал себе более крутую вещицу, а эту – ну не выбрасывать же… Вот и возьми, тебе пригодится».

«Как в воду смотрел, уже пригодилась, – подумал Роман. – Ладно, потом как-нибудь расплачусь».

Он достал из стола коробочку размером с сигаретную пачку. Нажал на одну из двух кнопок, торчавших сбоку, и положил невзрачный прибор на столешницу, между собою и гостем.

Из скромной коробочки донеслось едва различимое ухом жужжание, а на плоской верхней панели замигали мелкие разноцветные лампочки. Все они быстро погасли. Остался гореть лишь один огонёк  ярко-зелёного цвета.

– Теперь нас никто не сможет подслушать, – сказал Роман, повторив Ивана. – Все микрофоны в радиусе пятнадцати метров сейчас не работают. А для того, чтобы снять звук с оконных стёкол моего помещения, нужна особая техника. Сюда я перебрался недавно. Никаких громких дел пока что не вёл. Так что вряд ли мной заинтересовались спецслужбы или, скажем, бандиты. Слишком я мелкая сошка для тех и других.

Конечно, они могли приехать следом за вами. Однако на то, чтобы привезти аппаратуру и разместить её в доме напротив, нужно какое-то время. А его где взять? Поэтому не стоит принимать в расчёт такой вариант. Говорите совершенно спокойно, всё останется между нами. Без каких-либо записей.

Глядя заказчику прямо в глаза, Роман подумал: «Кроме той записи, что сделает сам прибор, который выключил все микрофоны в округе». Как Иван смог добиться такого эффекта, детектив не мог себе даже представить, но это и не важно. Главное, что потом эту запись можно будет прослушать и освежить в памяти то, что проскочило мимо ушей.

– А как здесь насчёт видео? – спросил осторожно мужчина.

– В данный момент съёмка здесь не ведётся, – твёрдо ответил Роман.

Достал свой наладонник из шкатулки, играющей роль стандартной глушилки. Повернул его экраном к заказчику. Включил видеокамеру и свободной рукой показал на коробочку, на которой секунду назад сиял лишь один огонёк зелёного цвета.

Сейчас на приборе загорелась ещё одна лампочка, теперь уже алая, словно капелька крови. Детектив выключил свой смартфон и вместе с гостем увидел, как ярко-красная искра тотчас погасла.

– Хорошо, вы меня убедили, – спокойно сказал посетитель.

Однако прежде чем сообщить о цели визита, он откинулся в кресле и сложил свои руки на широкой груди. Потом поднял левую ладонь к своему подбородку, прикрыл ею тонкие губы и стал говорить.

«Умно! – подумал Роман. – Теперь видеозапись, что ведётся коробочкой, совсем бесполезна. Мало ли какой текст можно пришить к тайной съёмке? По губам ведь уже ничего не прочтёшь. Так что такую улику не признают ни в одном российском или иностранном суде».

По какой-то причине мужчина забыл представиться, а сразу перешёл к сути проблемы. Из короткого рассказа Роман узнал об олигархе, который жил в своём богатом подмосковном имении.

Всё с ним было просто и буднично. Константин Николаевич выпил чашечку душистого китайского чая, почувствовал себя плохо и скоропостижно скончался. Патологоанатомы провели изучение трупа и со стопроцентной уверенностью установили, что причина смерти – инфаркт миокарда.

На всякий случай следователи проверили все напитки и пищу, которую принимал олигарх за последние дни, но не нашли ничего подозрительного. Не было в них ни инфекций, ни ядов, ни каких-то веществ, способных вызвать такую быструю смерть.

Ни на одежде, ни на предметах, ни на чём-либо другом, чего мог касаться Константин Николаевич, также не обнаружено ничего потенциально опасного. У всех сыщиков создалось впечатление, что он действительно умер от столь банальной причины.

«Можно подумать, – сказал себе детектив, – раз нувориши хапнули много добра, то стали совершенно бессмертными?! Вроде олимпийских богов. На самом деле они такие же слабые, никчемные люди, как и все остальные. А здоровье, как известно, за деньги не купишь!»

Завершив короткий рассказ, мужчина вдруг сообщил, что хочет нанять детектива для расследования этого странного дела. Услышав его заявление, Роман слегка удивился. Из нескольких небольших оговорок он сразу понял, что посетитель является единственным сыном покойного.

Вспомнив лицо олигарха, которое одно время очень часто мелькало на телевизионных экранах, он сравнил его с круглой физиономией гостя. «Так вот на кого он так сильно похож!»

Детектив продолжил свои рассуждения: «Насколько я знаю, ни жены, ни любовницы, ни других внебрачных детей у почившего нет. Значит, всё состояние олигарха отходит к этому мужчине. Спрашивается: чего тогда гость так сильно волнуется? Ну, помер старый папаша и помер. Все там будем когда-то. Кто раньше, кто позже. А сейчас вступай, братец, в права, наследуй и живи в своё удовольствие. Так нет же, хочет докопаться до неведомой сути. Возникают вопросы: для чего ему это нужно и что это теперь изменит?»

Но Роман всё-таки догадался, отчего сын так беспокоится об умершем отце. «Скорее всего, едва пройдут похороны, как нагрянут «друзья и приятели» его усопшего папы и ограбят «беднягу» до нитки. Хорошо, если останется пара сотен миллионов в заграничных заначках. Да и те нужно суметь удержать в своих слабых руках. Не то останешься гол как сокол. Сколько таких случаев уже было, не счесть. С другой стороны, ну раскопаю я компромат на кого-то из вельможных особ, приближённых к «царю батюшке», и что это даст? Да ничего, если нет влияния «на самом верху» и «умопомрачительных денег», способных купить всю эту «честную» компанию. А сынок, похоже, далеко не из тех, кто сможет вырвать зубами своё и, в придачу, чужое добро».

Увидев, что детектив сильно колеблется, мужчина тихо сказал:

– Я вижу все ваши сомнения. Мол, слишком мутное дело, слишком высокие сферы и слишком огромные деньги в этом замешаны. Ещё я хорошо понимаю, что ни вам, ни мне не удастся проникнуть в недра этой жуткой системы. Тем более сделать с ней что-то такое, что сможет ей хоть слегка повредить. Но я хотя бы попробую что-то узнать об этой таинственной смерти. А если вы мне в этом поможете, то я буду вам весьма благодарен.

Роман опять промолчал. Мужчина понял, что ответа пока что не будет и продолжал говорить:

– Охранники Константина Николаевича мне, к сожалению, не подчиняются. Их командование сидит на самом верху. Поэтому незаметно провести вас в усадьбу у меня не получится, а выставлять вас им на съедение я не хочу. Вам остаётся лишь повертеться вокруг. Навести те справки, которые сможете, и доложить мне результат. Вот и всё, что от вас, собственно, требуется.

Гость достал из портфеля кусочек белого пластика с какими-то надписями и круглой синей печатью в правом нижнем углу. Протянул его детективу и, заметив его вопрошающий взгляд, объяснил:

– Это пропуск в элитный посёлок, где жил олигарх. Сейчас там вертится очень много людей из самых различных контор. Начиная от ФСБ и кончая корреспондентами мелких жёлтых газет. Так что на вас никто не обратит никакого внимания.

Отметив, что мужчина говорит всё достаточно искренне, Роман ещё немного подумал. Почему-то решил, что в любой момент сможет «сойти с этого странного поезда», и сказал:

– Хорошо, я возьмусь за это расследование. Только, как вы сами догадываетесь, я не могу ничего гарантировать.

– Это понятно, – ответил мужчина.

Детектив полез в тумбу стола и достал бланк договора. Гость покачал головой и сказал:

– Не стоит разводить волокиту. Ваши расценки я знаю и обещаю вам заплатить всё до последней копейки. А пока возьмите аванс.

Мужчина полез в свой бездонный портфель, который так и держал на коленях, достал пухлый конверт и положил перед Романом. Подождал, пока тот уберёт пакет со стола, и добавил:

– Больше я сюда не приду. Будем встречаться где-нибудь в городе. Сами решите, где это сделать удобнее. Мне кажется, что у вас больше опыта в этих делах.

Достал из шкатулки-«глушилки»  свой телефон, который оказался одной из самых дешёвых моделей, протянул его детективу и пояснил:

– Звоните мне по тому номеру, что забит в его память. Если мне нужно будет что-то вам сообщить, то я с вами свяжусь.

На стол легла тонкая папка с актами вскрытия, осмотра места происшествия и другими бумагами, составлявшими уголовное дело.

– Это всё, что мне удалось добыть у правоохранительных органов, – сказал смущённо заказчик. Чуть помолчал и печально добавил: – На этом, пожалуй, расстанемся.

Мужчина встал из-за стола и, не подав руки на прощание, двинулся к выходу.

Роман проводил его взглядом. Увидел, как закрывается дверь за посетителем, и подтянул к себе тощую папку. Нужно было ознакомиться с делом, за которое он так опрометчиво взялся.

«Ну скажите, не дурак ли я в самом деле? – спросил он сам себя и себе же ответил: – Вместо того, чтобы держаться подальше от опасного хищника, я сам сую свою голову в его пасть».

Роман протяжно вздохнул и взялся за работу, к которой привык уже очень давно.

Как ни искал детектив хоть что-то в коротких отчётах, ничего нового в этих бумагах не было. Там оказалось лишь то, о чём ему уже вкратце поведал заказчик. Да ещё узнал, что уголовное дело заведено местным отделом полиции малюсенького города Истры.

Насколько помнил Роман, там проживало всего тридцать пять тысяч простых россиян. Да по сравнению с огромной Москвой – это вообще ничто. Так почему дело не забрали в столицу?

Это показалось Роману странным. Ведь умер не простой обыватель, а настоящий магнат, один из богатейших людей современной России. Человек, который ворочал огромными суммами, сопоставимыми с годовым оборотом некоторых развитых стран, тех, что не относятся к первому ряду европейских держав.

С другой стороны, кому он сейчас интересен? Теперь это такое же хладное тело, как и все остальные покойники. Тем более что на первый взгляд его смерть совершенно естественна – обычный инфаркт миокарда.

Это тебе не отравление экзотическим ядом или радиоактивным полонием, не взрыв в огромном офисе и не убийство снайперской пулей. Так что пусть в его бренных останках копается районный эксперт, живущий в далёкой провинции. Меньше слухов возникнет по этому странному поводу.

Прочитав все бумаги два раза подряд, Роман сделал вывод: «Нужно съездить на место и посмотреть всё своими глазами». Единственное, что его сильно смущало, так это статус той территории, где случилось несчастье. А случилось оно в крупном элитном посёлке, где проживали люди, приближённые к «самым верхам». Оставалось только надеяться, что пропуск, который он получил от мужчины, позволит проникнуть в зону, закрытую для обычных людей.

Среди прочих бумаг, лежавших в папке заказчика, детектив разыскал схему дорог Подмосковья, на которой фломастером было отмечено, как лучше доехать до «резервации» крупных российских чиновников. Там же лежала схема посёлка, где дом олигарха был выделен красным жирным овалом.

Роман вышел из своего кабинета и защёлкнул дверь на английский замок. Спустился на лифте на первый этаж, сел в свою неприметную «Ладу» и первым делом поехал домой.

Поднявшись в квартиру, он снял с себя «форму» рядового сотрудника офиса. Порылся в старомодном шкафу и оделся словно турист, собравшийся на пешую прогулку за городом.

Повесил на шею «зеркалку» с не очень большим объективом и стал похож на того папарацци, который решил побродить вокруг дачи какой-нибудь эстрадной звезды. Мол, вдруг удастся снять редкий кадр, где знаменитость окажется без макияжа, а то и в самом простом неглиже. Вот будет удача.

Закончив с маскарадом, Роман поехал к отделению полиции, где работал полгода назад. В этот раз он не пошёл к операм, бывшим своим сослуживцам, а взял из багажника спортивную сумку, захлопнул дверцу машины и направился в соседнее здание, где располагался отдел медэкспертов.

Там он встретился со старым сотрудником – Николаем Сергеевичем Ломовым, с которым раньше частенько общался по сложным «убойным» делам. Поговорил с ним о жизни и коротко рассказал о себе – где он, чем занимается и как нынче идёт частный сыск.

Потом задал главный вопрос, ради которого он и пришёл:

– Нет ли у Вас, Николай Сергеич, знакомых в отделении полиции, которое занималось телом того олигарха, который недавно скончался?

Пожилой прозектор немного подумал. Порылся в потрёпанной записной книжке. Нашёл несколько телефонов и сделал три-четыре звонка. Перекинулся несколькими короткими фразами с каждым из своих абонентов. Написал на бумажке имя и фамилию нужного человека. На словах добавил, что лучше всего к нему обратиться от имени Кирилла Семёновича, и сунул листок детективу.

– Как мне сообщили, – сказали медэксперт, – тебе нужно встретиться с этим сотрудником. Я его толком не знаю. Так что ничего о нём сказать не могу. Смотри сам, как построить с ним разговор.

– Большое спасибо, – поблагодарил Роман, спрятал записку в карман, достал из сумки коробку с красивой наклейкой и положил на стол пожилого мужчины. – Здесь приличный армянский коньяк. Говорят, в малых дозах он очень полезен для сердца. Историки пишут, что Черчилль пил его каждый день и благодаря этому прожил почти целый век.

– Он пил этот коньяк по бутылке в день, плюс принимал на грудь столько же отличного виски и выкуривал пять или шесть кубинских сигар, – рассмеялся эксперт. – Представляешь, сколько бы он прожил на свете, если бы не завёл себе такие дурные привычки?

– Я думаю, что если выпить иногда граммов пятьдесят, то вреда здоровью не будет, – ответил Роман.

– Я тоже так думаю, – легко согласился эксперт. Убрал коробку в ящик стола и сказал: – Приятно было с тобой поболтать. Заходи, если что.

– Буду рядом, зайду обязательно.

Детектив пожал на прощание руку эксперту и вышел на улицу. Сел в машину, завёл мощный двигатель и поехал на северо-запад Москвы. Пересёк шумный МКАД, имеющий по пять автомобильных полос в каждом направлении, и двинулся дальше на запад по Волоколамскому шоссе.

За час с небольшим Роман доехал до города Истра, стоящего на неширокой одноимённой реке. Быстро нашёл скромный полицейский участок. Прошёл сразу к дежурному и спросил:

– Где расположен отдел экспертизы?

На что услышал чёткий ответ, что прозекторы находятся в районной больнице, и дал адрес.

Роман вернулся в машину, взглянул на карту, открытую в наладоннике, и двинулся по адресу. К счастью, нужный ему человек оказался на месте.

Детектив как всегда предъявил документы и привычно представился. Широко улыбнулся, включил своё обаяние и попытался, как сказал бы Иван, «втереться к лоху в доверие».

Однако таинственная способность Романа к эмпатии опять не сработала. Медик лишь равнодушно взглянул на обаятельного молодого мужчину. Безразлично кивнул и сухо спросил:

– Что вас сюда привело?

Узнав, что парня интересует смерть олигарха, он нисколько не удивился, ленивым движением руки достал из стола тощую папку, открыл её на последней странице и скучным голосом прочёл тот же текст, что был хорошо известен Роману.

Видно, за прошедшие дни в морг приходило немало очень разных людей, и все задавали ему одни и те же вопросы: «Что произошло с умершим магнатом?», «Как это случилось?», «Нет ли здесь какой-нибудь иной подоплёки? Например, злого умысла его конкурентов?» И т.д. и т.п.

Роман понял, что ему, как и всем остальным, прочитали тот документ, который был подготовлен для назойливой прессы. Он опять широко улыбнулся и стал действовать старым испытанным способом, при помощи верного «блата».

Первым делом детектив рассказал, что долгое время работал в отделении московской полиции вместе с Николаем Сергеичем Ломовым. Увидел, как суровое лицо эскулапа немного смягчилось, и стал ковать железо, пока оно горячо.

Достал из кармана бумажку с тем телефоном, что написал на ней старый эксперт. Протянул её собеседнику и передал привет от Кирилла Семёновича.

Все эти действия произвели должный эффект. Прозектор понял, что перед ним явно свой человек – из числа полицейских. Не досужая «акула пера», которая лишь прикрывается удостоверением частного сыщика, а заслуженный опер, который по воле злодейки-судьбы пошёл в детективы.

Заметив, что эксперт настроен весьма благодушно, Роман повторил свой вопрос и вместо ответа получил ксерокопию полного набора бумаг. То есть тот самый отчёт, который лёг на стол местного следователя, ведущего данное дело.

– Там всё написано, – буркнул прозектор и, сославшись на то, что ему нужно куда-то уехать, кивнул на дверь. Мол, получил, что хотел, и проваливай, пока меня вместе с тобой не взяли за жабры.

Детектив не решился настаивать на продолжении аудиенции. Подумал, что ознакомится с бумагами ближе к вечеру, когда вернётся домой. Подарил эскулапу коробку с бутылкой приличного виски. Сел в машину и двинулся дальше, к элитному посёлку чиновников.

Минут через двадцать он добрался до места, которое было указано на карте заказчика, и увидел удобный съезд с основного шоссе. Он был шириной всего в две полосы, зато оказался таким ровным и гладким, словно асфальт уложили всего две недели назад. Да и разметка на нём почему-то не стёрлась, как на всех прочих участках. Она оказалась очень ровной и чёткой, будто её нанесли здесь только вчера.

Детектив обладал весьма цепкой памятью, но никогда не обольщался своими большими способностями. Сейчас тебе кажется, что ты всё крепко запомнил, а потом вдруг окажется, что это вовсе не так.

Поэтому он решил подстраховаться. Только раньше он делал это с помощью фотоаппарата, а теперь принял на вооружение более современную технику.

Из дома он захватил прибор, собранный недавно Иваном. А именно – «наушники для аудиоплеера». Те самые, с пятью объективами, установленными в тоненькой душке, соединявшей оба динамика.

Сейчас он надел «наушники» себе на макушку и опустился в машине как можно ниже. Так, чтобы максимально улучшить обзор прибору.

Проверив по наладоннику, как аппарат «видит» округу, он нажал на нужные кнопки. Четыре фронтальные камеры стали дружно работать и «писать» четыре картинки в память компьютера. Пятую, что смотрела вверх, детектив отключил. Потом, когда вернётся в офис, просмотрит видеосъёмку более внимательным взглядом. Может быть, разглядит что-нибудь из того, что сейчас ускользнуло при беглом осмотре?

Дорога круто свернула и направилась в гущу соснового леса. Метров пятьсот петляла среди редких кустов, после чего упёрлась в бетонный забор, высотою в два человеческих роста. На въезде имелись раздвижные ворота и большой КПП, построенный из «дикого» камня.

Из капитально возведённой сторожки вышел здоровенный детина, одетый в камуфляж летней армейской расцветки. С угрожающим видом поправил большой автомат, висевший на шее. Сурово взглянул на Романа и потребовал пропуск для въезда в закрытую зону.

Роман достал из кармана рубашки кусочек белого пластика, полученный им от заказчика. Предъявил эту странную «ксиву» охраннику и увидел, как тот сильно скривился. Повернул голову влево и буркнул в рацию, висевшую на широком плече: «Опять к кому-то в гости приехали». Вернул документ и, потеряв интерес к детективу, вернулся на свой наблюдательный пункт.

Ворота неспешно отъехали в сторону. Роман тронулся с места и медленно поехал вперёд. Скосив глаза, посмотрел на схему посёлка, лежавшую на пассажирском сидении. Нашёл место ближайшей стоянки и направил машину туда.

Нужно сказать, что посёлок этот мало чем отличался от других элитных. Ну, разве что дома были здесь побольше и побогаче.

Всё остальное как везде: на въезде гостевая парковка, игровые и спортивные зоны, собственные детские ясли и детский садик, магазины бытовых мелочей, а так же элитных продуктов и напитков из королевских подвалов.

Роман оставил машину возле небольшого торгового центра. Взял из салона спортивную сумку. Повесил её на плечо и, стараясь не вертеть головой, медленно двинулся по тенистым аллеям.

Неспешно добрался до поместья ныне покойного Константина Николаевича. Наткнулся на трёхметровый бетонный забор. Свернул вправо и зашагал вдоль этой «китайской стены».

Минут через десять заметил, что вид неприступной ограды слегка изменился. Глянул на схему посёлка и понял, что здесь начался соседний участок, примыкавший с севера к имению магната.

Решил, что не стоит идти дальше этим маршрутом. Всё равно ничего он там не узнает, а лишь потратит драгоценное время. Роман изменил направление на сто восемьдесят градусов. Вернулся к тому месту, откуда начал осмотр, и продолжил путь вдоль забора.

Минут через десять свернул вслед за прочной оградой, а ещё через пять – оказался возле огромного озера. Он вышел на берег и замер на месте, поражённый открывшейся перед ним картиной.

Насколько мог судить Роман по рекламным открыткам, данный вид ничем не уступал панораме того водоёма, что находится возле швейцарской Женевы. Разве что не было посередине фонтана, высотой сто семьдесят метров.

Мало того, он стоял на ухоженной набережной, которая ничем не отличалась от той, что обрамляла русло самой широкой московской реки, протекавшей возле Кремля. Нужно отметить, что здесь было даже значительно лучше, чем в столице России.

Вдоль реки стояли квадратные столбы из гранита, высотою около метра. Они соединялись между собой перилами, а под ними находилось ажурное кружево из переплетённых чугунных колец.

Вдоль всего ограждения расположились шезлонги и удобные лавочки, с которых была отлично видна озёрная гладь. Внизу, у воды, белел узкий пляж, засыпанный чистейшим жёлтым песком.

На песке стояли топчаны и зонты всевозможных расцветок. Кое-где лежали праздные люди и грелись на солнце, светившем совершенно по-летнему. Кто-то здесь же рыбачил на спиннинг. Чуть дальше белели причалы для лодок и больших катеров, способных плавать по океанским волнам.

Дом олигарха стоял на широком мысу и отделялся от остального посёлка высоким забором со стальными воротами. Как понял Роман, попасть внутрь с берега было почти невозможно. Разве что использовать танк и взвод десантуры с гранатомётами.

На взгляд детектива, проникнуть в имение магната с воды оказалось бы значительно легче. Но и тут нужен был или штурмовой вертолёт, или подводная лодка, которая могла скрытно миновать катер секьюрити и высадить десяток пловцов с аквалангами.

Однако такое возможно лишь в одном единственном случае. Если у службы охраны нет ракет ПВО и самых обычных сонаров. То бишь, гидролокаторов. А в это поверить Роман почему-то не мог. Вряд ли у подобных людей, как почивший магнат, не хватит денег на такие простые игрушки.

Осознав всю бесполезность своей поездки сюда, Роман сел на удобную лавочку. Любуясь водной гладью, расстегнул молнию спортивной сумки. Отключил запись видеокамер и осторожно снял с головы «наушники аудиоплеера». Нечего зря тратить драгоценный ресурс шпионской оснастки.

Аккуратно положил её в специальный чехол и увидел, что внутри кожаной сумки что-то слабо мигает. Он присмотрелся и понял, что это сигналит тот аппарат, что глушил микрофоны при беседе с заказчиком.

Вещь была весьма уникальной. Поэтому парень опасался оставлять её в офисе и решил, что пока будет носить её с собой. Вот установит в офисе сейф, тогда эта штука найдёт там своё место.

Вчера, во время пирушки, Иван подарил аппарат детективу, а напоследок сказал, что добавил в него ещё одну новую функцию. То есть раньше прибор работал как «глушилка», а теперь может обнаружить все микрофоны и камеры, лежащие рядом.

Если горит огонёк, то девайс врага где-то тут же. И чем ярче горит светодиод, тем ближе находится зловредный предмет. Можно включить и звуковые сигналы. Например, тихий зуммер. Для этого народный умелец добавил сбоку ещё одну почти незаметную кнопку.

Вот и сейчас приспособление Ивана показало, что рядом находится какой-то прибор с видеокамерой и ещё с микрофоном. Роман похлопал по карманам и понял, что забыл свой наладонник в машине, оставленной у торгового центра.

Огляделся по сторонам. Увидел, что в радиусе пятнадцати метров от него нет ни единой души, и задумался: «Рядом нет ни одного телефона, так что же тогда нашёл аппарат «Самоделкина»?»

Сунул руку в спортивную сумку, включил зуммер и услышал жужжание. Он поднялся со скамейки, сделал два шага направо и услышал, что звук стал стихать. Повернул в обратную сторону, сигнал чуть усилился, но потом снова ослаб.

Двинулся к тому месту, где звук был слышнее всего. Посмотрел вперёд и увидел перед собой голую тротуарную плитку, устилавшую широкую набережную. Глянул назад и заметил кустарник.

Убедившись, что рядом по-прежнему нет ни единой души, он шагнул на ровно подстриженный «английский» газон. Отметил, что зуммер звучит немного сильнее, и направился прямо к кусту жасмина. С каждым шагом сигнал нарастал.

Роман приблизился к большому кусту, пригнулся и увидел в траве какой-то тёмный предмет. Звук стал настолько уверенным, что не оставалось никакого сомнения – перед ним лежит именно то, на что реагирует приспособление Ивана.

Детектив сунул руку в сумку, наткнулся на «миноискатель» и отключил пищавший динамик. Нашарил несколько чистых пакетов из пластика, которые на всякий случай всегда носил при себе. Вынул один и развернул. Присел на корточки и, не прикасаясь к предмету голой рукой, поднял с земли.

Это был приличный смартфон со снятой задней панелью. Аккумулятора внутри не было, но аппарат Ивана каким-то неведомым образом смог отыскать этот девайс.

Как он это проделал, Роман представить не мог. Однако вспомнил, что в банковских карточках тоже нет никакого питания, а стоит их поднести к банкомату, как вся информация, занесённая в чип, прекрасно читается.

«Наверное, и в той невзрачной коробочке имеется нечто похожее на считывающее устройство. Только оно работает на большом расстоянии», – решил детектив.

Роман вспомнил древнюю кинокомедию «Бриллиантовая рука» с Юрием Никулиным в роли Семёна Семёныча Горбункова и, перефразировав слова героини Мордюковой, подумал: «Наши люди телефоны просто так в кусты не бросают». Даже если аппарат вдруг сломался, его тащат в ремонт или дарят друзьям, которые могут чинить подобную технику.

Значит, здесь что-то другое. Судя по тому, что вокруг живут богатые люди, возле озера мог сидеть шантажист. Например, он позвонил своей жертве. Рассказал об условиях намеченной сделки, а потом избавился от улики, чтобы его не отследила полиция.

Швырнуть телефон в воду человек не решился. Слишком далеко, можно и не добросить. А если переговоры велись среди белого дня, то дорогой аппарат, летящий по небу, могли увидеть рыбаки и купальщики, которых тут очень много.

Тогда преступник заметил жасмин, растущий за лавочкой. Вынул аккумулятор и бросил основную деталь в гущу кустов. Всё остальное мог по отдельности спустить в ближайшие урны.

Как бы то ни было, но нужно забрать телефон. Проверить на отпечатки и, если они ещё уцелели, сдать их бывшему напарнику Пете Семёнову, пусть разбирается. Вдруг они проходят по какой-нибудь базе, и это поможет схватить преступника?

Роман осторожно завязал горловину пакета и сунул находку в спортивную сумку. Пытаясь отыскать аккумулятор и заднюю панель аппарата, немного походил по газону, но больше ничего не нашёл. Вернулся с зелёной травы на дорожку, покрытую розовой плиткой, и двинулся к торговому центру. Туда, где оставил машину.

Окажись детектив в обычном рабочем посёлке, он пробежался бы по ближайшим дворам. Поговорил с населением и попытался бы вытянуть из них информацию, связанную со смертью соседа. А заодно и со всем остальным, что хоть как-то могло касаться мужчины.

Здесь же этот номер у него ни за что не прошёл бы. Его не только не впустили бы в дом, ему бы даже не открыли калитку в высоком заборе. А в худшем случае сдали в полицию. Поняв, что делать здесь больше нечего, Роман сел в машину и покинул «резервацию» крупных российских чиновников.

Через пару часов уставший Роман въехал в Москву. Сделать что-то для раскрытия дела заказчика парень не мог. Ни осмотр места трагедии, ни опрос возможных свидетелей для него недоступны.

Поэтому детектив занялся другою проблемой, от решения которой мог быть хоть какой-нибудь толк. Он вернулся в свой офис и первым делом надёжно закрыл дверь на замок.

Потом надел резиновые перчатки, которые в ходу у российских хирургов, и достал из левой тумбы стола небольшой чемоданчик. В нём хранился набор особых веществ, предназначенных для проявления папиллярных узоров.

Парень обработал ими поверхность найденного смартфона и увидел, что есть несколько отчётливых оттисков. Обрызгав отпечатки человеческих пальцев жидкостью из другого баллончика, Роман закрепил их на пластике. Взял видеокамеру. Убедился в том, что большая часть линий отлично видна, и сохранил снимки в компьютере.

Затем отправил электронное письмо своему сослуживцу, с которым долго сидел в одном кабинете и ловил с ним всякую шваль. А если точнее, то  бывшему напарнику, Петру Семёнову. На всякий случай приложил к нему весь полученный материал.

К фото приложил небольшую записку, где попросил проверить оттиски по всем возможным базам данных и, если отыщется совпадение, сообщить ему результат. Ниже добавил, что всё расскажет при встрече.

После чего аккуратно, стараясь не повредить отпечатков, подключил смартфон к стационарному компу и проверил оперативную память устройства. Там сохранилось всего два звонка: один входящий, а другой исходящий. Оба номера были без имён и фамилий, что подтверждало теорию парня о простом шантаже.

Переписав на бумагу данные самого телефона и номер его SIM-карты, Роман понял, что если он хочет узнать что-то ещё об этом предмете, то придётся его кому-то отдать. Или своему старому другу, или в специальную лабораторию.

Иван сможет выудить из карты памяти всё, что там могло сохраниться. А учёные из МВД – и ещё кое-что. Например, ДНК слюны шантажиста или его потовых выделений. Заодно проверят, когда оставлены оттиски пальцев? Вчера, позавчера или две недели назад?

Стоит ли беспокоить Ивана и тем более спецов из полиции, детектив пока что не знал. Поэтому решил, что нужно сначала самому во всём разобраться. Вышел из кабинета. Сел в машину и двинулся в офис одного из сетевых операторов. Там у него был знакомый чиновник, занимавший высокую должность главного менеджера.

Роман вошёл в вестибюль. Направился прямо к охраннику и предъявил свои документы. Тот не стал чинить препоны частному сыщику и пропустил его к «большому» начальнику.

Парень прошёл к кабинету и постучал в дверь из тонкого пластика. Несмотря на большие доходы, хозяин сотовой сети экономил на всём. В первую очередь на зарплате работников. Девиз у него был такой: «Хочешь заработать немного побольше, вкалывай без выходных или праздников, а то и без ежегодного отпуска».

Какое-то время сотрудники пахали, как пчёлки, но быстро выматывались и, поняв, что рискуют своим драгоценным здоровьем, увольнялись из фирмы. Когда у хозяина кто-то спросил:  «Не жалко ли вам расставаться с такими людьми, которые могут трудиться в столь бешеном темпе?» – он ответил без всяких эмоций: «Уйдут эти, найдутся другие! Для меня самое главное – прибыль!»

В прошлый раз детектив легко нашёл с менеджером общий язык. Несколько крупных купюр позволили человеку уйти в кратковременный отпуск. За неделю он чуть-чуть отдохнул. Жизнь показалась ему не столь уж и мрачной, и мужчина на какое-то время отбросил мысли о смене работы.

Стоит ли говорить, что увидев Романа, менеджер радостно вскрикнул. Он вскочил с жёсткого кресла. Оббежал большой стол, заваленный кипой бумаг, и бросился к «старому» другу, как к родному отцу, с которым расстался в годы тяжёлой кровопролитной войны.

Детектив тоже расплылся в широкой улыбке. Крепко пожал руку чиновнику и от души похвалил его ровный загар. Тот начал было рассказывать, как он хорошо отдохнул в Подмосковье, но вдруг прервал себя на полуслове. Пригласил гостя к столу и, сев напротив, осторожно спросил:

– Могу я вам чем-то помочь?

Роман сунул пальцы в карман летней рубашки и достал данные, что списал с телефона. Протянул своему собеседнику. Подождал, пока тот взглянет на запись, и спокойно сказал:

– Мне нужно узнать, кто и куда звонил по этим трём номерам.

Чиновник тотчас кивнул. Открыл какую-то программу в настольном компьютере и забарабанил по клавишам. Через минуту лазерный принтер вдруг зажужжал и выплюнул распечатку с тремя куцыми строчками.

Роман получил ещё тёплый лист писчей бумаги. Взглянул на него, но, как и ожидал детектив, он не увидел ни имён, ни фамилий, ни, тем более, адресов абонентов. Лишь номера и время коротких сеансов.

Парень много слышал, что есть такие SIM-карты, с которых невозможно считать информацию. Однако никогда их ещё не встречал. И вот вам, пожалуйста. Целых три штуки. Одна стоит в найденном им телефоне, со второй звонили преступнику, третий номер вызвал сам шантажист. Или, кто он там по «профессии»?

– К сожалению, – пролепетал обескураженный менеджер, – это всё, что мы можем засечь по официальным каналам. Сами понимаете, спецслужбы и наши преступники постоянно изобретают разные трюки, а мы лишь бежим следом за ними. Когда нашей фирме удастся найти антидот от этой новейшей уловки, мне пока неизвестно.

Роман взглянул на расстроенного чиновника и подумал с долей сочувствия: «Конечно, мужик рассчитывал на небольшую прибавку к зарплате и вдруг полный облом».

Затем вспомнил кое-какие слова молодого мужчины и спокойно спросил:

– А что у вас есть по неофициальным каналам?

Чиновник немного помялся, но быстро взял себя в руки и твёрдо сказал:

– Это служебная тайна.

Детектив широко улыбнулся. Подмигнул, как лихой заговорщик. Наклонился к столу и почти прошептал в лицо собеседника:

– Уверяю, я не стану сливать ваши тайны врагам. Мне бы в своих делах разобраться. Если вы сможете мне чем-то помочь, то я буду вам весьма благодарен.

Лицо чиновника напряглось, а потом во всех мелких деталях отразило борьбу долга и алчности. Роману даже вдруг показалось, что он услышал внутренний спор, который закончился приблизительно такими словами:  «…в конце концов, если поймают, то уволюсь отсюда к чёртовой матери. Давно ведь хотел послать их по матушке!»

Пересилив себя, чиновник вновь защёлкал кнопками мышки. Вставил в панель компьютера скромную флешку с логотипом компании. С остервенением ударил по клавише «Enter» и с обречённым видом повернулся к окну, смотрящему на шумную трассу. Что он там углядел, детектив не пытался понять.

Спустя полминуты чиновник выдернул записывающее устройство из компа. Протянул его детективу и едва слышно сказал:

– Это лишь между нами, но здесь запись тех разговоров, которые велись по вашим трём телефонам. Берите флешку и быстро уходите отсюда.

Роман не заставил себя долго упрашивать. Сунул чиновнику восемь крупных банкнот, которые заранее отложил в карман своей летней рубашки. По выражению лица собеседника понял, что слегка промахнулся, и добавил ещё пару штук из почти пустого бумажника. Этим решением чиновник остался доволен.

Детектив тотчас встал с жёсткого стула для посетителей. Сердечно пожал на прощание руку чиновника и целеустремлённой походкой покинул офисный центр огромной компании.

Сначала хотел вернуться к себе на работу, но внезапно почувствовал, что за этот долгий и насыщенный день он слегка притомился. Решил, что хватит на сегодня различных поездок и встреч.

Повернул в обратную сторону и помчался в свой отдалённый спальный район. Вернее сказать, не помчался, а поплёлся вместе с другими участниками того странного действия, что в Москве иногда называют дорожным движением.

Как всегда, ближе к вечеру в городе возникли многокилометровые пробки. Так что Роман добрался до дома только после семи. Несмотря на аэрокондишен, стоящий в его серенькой «Ладе», полдня кататься в машине под ярко пылающим солнцем было не очень комфортно. В квартире тоже оказалось за тридцать.

Поэтому детектив первым делом забрался под душ. Поплескался там минут десять-пятнадцать. Вылез из ванной и, не вытирая стройного поджарого тела, мокрый прошлёпал на кухню. Пока готовил себе холостяцкий кулеш, быстро обсох и сел за стол слегка разогретым. Хоть опять возвращайся в ванную комнату и лезь под прохладные струи.

После ужина парень повторил омовение, но теперь пришлось взять полотенце и собрать с себя лишнюю воду. После чего он сел за домашний компьютер. Вставил в него флешку чиновника из телефонного офиса и просмотрел те файлы, что там находились.

Входящий звонок на найденный сотовый оказался весьма лаконичным. Послышался тихий щелчок, и глухой мужской голос сказал:

– Слушаю вас.

Женский голос ответил:

– Извините, я, наверно, ошиблась.

Разговор немедля закончился, и раздалось три коротких гудка.

С исходящим звонком получилось ещё интересней. Оказалось, что в этой папке записано всё что угодно, но только не привычный Роману аудиофайл. Но самое удивительное было в том, что он не открывался ни одной из программ, установленных на стационарном компьютере. Как ни старался детектив, но понять, что это за зверь, он так и не смог.

Пришлось брать телефон. Звонить верному другу и спросить у него:

– Ты сейчас не сильно занят своими делами?

– Нет, я совершенно свободен.

– Возникла проблема с открытием нужного файла. Ты мне не сможешь помочь?

Компьютерная грамотность в нашей стране находится на ужасающе низком уровне. Так что время от времени такие вопросы слышатся в телефонной сети и не вызывают никаких подозрений. К счастью, ещё полгода назад Иван узнал, чем решил заняться его старый товарищ, и поэтому дал ему небольшую программу собственной сборки и объяснил, как ею пользоваться.

Как всегда, он был рад услышать голос Романа и тотчас сказал:

– Понял. Присылай свою бессмертную любовную сагу, которая у тебя постоянно ломается. Я посмотрю, можно ли её открыть каким-нибудь способом? Только не забудь её архивировать, чтобы она занимала мало места в письме. Не то не пройдёт по объёму.

«Это значит, – вспомнил Роман, – что прежде чем отправлять данный файл через сеть, его нужно пропустить сквозь шифратор, разработанный самим «Самоделкиным». У него на домашнем компьютере стоит такая же прога, которая должна привести всё в прежний читабельный вид».

Как сказал ему когда-то Иван: «После такой процедуры никто другой, кроме нас, прочесть это послание не сможет. По крайней мере, так быстро, как ему бы хотелось. Даже суперкомпьютер российских спецслужб – и тот провозится достаточно долго».

«С другой стороны, – вдруг подумал Роман, – суперкомпьютер всё равно его расшифрует. Не сегодня так завтра или спустя пару лет. А кто его знает, что спрятано в этой цидулке? Зачем подставлять под удар своего надёжного друга? Если возникнет в этом нужда, передам ему файл прямо руки. Причём без свидетелей».

Все эти мысли пронеслись в голове детектива, и он бодро сказал:

– Ты знаешь, да ну его к лешему. У меня где-то есть предыдущая версия саги. Посмотрю, немного поправлю, и всё будет в полном порядке.

– Как знаешь, – равнодушно ответил Иван. – Заходи, если что.

– Буду рядом, зайду обязательно, – согласился Роман и нажал на кнопку «Отбой».

Утром нового дня детектив приехал в свой замечательный офис. Взял телефон, полученный вчера от заказчика. Набрал единственный номер, забитый в его карту памяти, и секунд десять спустя услышал глухой мужской голос.

– Алло, – сказал сын олигарха, – вы что-то хотели мне сообщить?

– Да, – коротко ответил Роман. – Где и когда мы сможем поговорить о наших делах?

– Давайте сегодня. Где-нибудь в Останкинском районе Москвы. У меня там назначена встреча на девять часов. Через час-полтора я буду свободен и отправлюсь туда, куда скажете.

Роман вспомнил карту огромного города. Мысленным взглядом осмотрел Северо-Восточный округ столицы и предложил:

– Подъезжайте к одиннадцати часам к станции метро «Алексеевская». Оттуда мне позвоните, и мы решим, где нам с вами увидеться.

Рядом с этой станцией было несколько точек, очень удобных для подобных «тайных» свиданий. С одной стороны торгово-выставочный центр ВДНХ, с другой – парк «Сокольники», где построен так называемый конгрессно-выставочный центр, с третьей – Рижский вокзал, с четвёртой – телецентр «Останкино».

До каждого из этих названных мест было меньше двух километров. Поэтому можно было рвануть в любом направлении и прибыть на рандеву через пятнадцать минут быстрого пешего хода. За это короткое время враги олигарха вряд ли сумеют организовать прослушку объектов, идущих по открытому воздуху.

Ровно в одиннадцать детектив вышел из вестибюля метро «Алексеевская». Подождал пару минут и получил ответный звонок от заказчика. Перекинулся с ним двумя короткими фразами и договорился о том, что будет ждать у центрального входа ВДНХ слева, на лавочке.

Этот огромный парк парень выбрал лишь потому, что он открыт круглые сутки. К тому же сейчас уже начался сентябрь, и, несмотря на тёплый солнечный день, в будни здесь не очень много людей. Так что если появится слежка, то её будет легче заметить.

К счастью Романа и его визави, слежки за ними никто не устроил. Но не оттого, что сработал хитроумный план детектива, а скорее всего – она просто была никому не нужна. Мол, дёргается наследник по поводу смерти папаши и пусть себе суетится. Всё равно ничего не найдёт. Ведь умер родитель от простого инфаркта, а не по какой-то иной небывалой причине.

Наниматель и наёмный работник встретились на центральной аллее. Свернули с неё в левую сторону и, неспешно беседуя, пошли от одного павильона к другому. Первым делом детектив доложил о своих изысканиях: о поездке в морг города Истра, об осмотре посёлка и о находке смартфона. Затем перешёл к своим кратким выводам…

Нужно сказать, что после разговора с Иваном Роман от нечего делать глянул в окно. Увидел, что до ночи ещё далеко. Немного подумал. Понял, что эта загадка не даст ему спокойно уснуть. Оделся и всё же поехал к товарищу.

Тот встретил его с лёгкой усмешкой. Пригласил пройти в первую комнату своей холостяцкой квартиры. Закрыл за ним наружную дверь и сказал:

– Я так и знал, что ты не утерпишь и примчишься сюда. Давай сюда свою заморочку. Глянем, что там у тебя?

Он взял у товарища флешку и двинулся к компу, который стоял на столе в углу большой комнаты.

Пока Иван щёлкал мышкой и стучал по клавиатуре, Роман сел на широкий диван. Вынул из сумки отчёт, полученный от Истринского патологоанатома, и углубился в бумаги. Мужчины закончили работать почти одновременно.

Иван повернулся с креслом к товарищу и угрюмо сказал:

– Как я и думал, ты принёс мне не аудиофайл. На самом деле это программа для взлома какого-то чипа. А вот какого – это вопрос. Так просто, с разбега, не скажешь. Придётся лезть в интернет, а там копать и копать.

Роман ткнул пальцем в отчёт, который прочёл от корки до корки, и спросил:

– А может быть так, что он был написан специально для чипа, установленного в кардиостимуляторе?

– Почему так думаешь? – спросил удивлённый Иван.

– Потому, что я веду дело одного человека. Полгода назад умерший мужчина получил совет от врача: срочно съездить в Швейцарию и поставить себе кардиостимулятор самой последней модели. Он так и сделал.

В день своей смерти он вышел на пустую веранду и сел в удобное кресло с чашечкой чая в руках. Едва он остался один, как раздался звонок по тому телефону, который я нашёл недалеко от его огромного дома.

Видимо, звонил кто-то из слуг олигарха. Разговор был очень коротким, но, скорее всего, он означал, что пора начинать операцию.

Злодей дал отбой. Набрал третий номер, дождался включения аппарата и запустил программу по взлому данного чипа. Дом у заказчика очень большой. Поэтому спрятать там телефон не составило большого труда.

Мало того, дом весьма современный и напичкан вай-фаем до самого верха. Так что аппарат автоматически принял звонок, и зловредный сигнал без всяких проблем добрался  до кардиостимулятора.

Чип принял команду злодея, выдал набор каких-то особых команд, и сердце не вынесло таких перегрузок. Мужчина был на веранде совершенно один. Никто не смог оказать ему скорую медицинскую помощь, и он скончался от «простого» инфаркта.

Завершив своё чёрное дело, преступник отключил телефон. Вынул из него аккумулятор и бросил отдельные части в разные стороны. Благодаря твоему «миноискателю» я нашёл аппарат, ну а дальнейшее уже не составляло никакого труда.

Роман рассказал заказчику всё, что смог узнать за последнее время и умолк.

После минутной паузы мужчина хмуро сказал:

– У вас есть аудиофайл разговора слуги и преступника. Это может мне что-нибудь дать?

– Вряд ли, – пожал плечами Роман. – Скорее всего, в эфир пустили записи чьих-то чужих голосов. К тому же, как можно найти те, два других телефона? Они, наверняка, уже лежат на дне вашего огромного озера.

Даже если вы и найдёте те аппараты, то доказать, что им пользовался тот или иной гражданин, почти невозможно. Человек всегда может сказать, что он просто ошибся в наборе, нажал не те цифры, что нужно.

– А отпечатки на том телефоне, который оказался у вас? – не сдавался заказчик.

– Я попросил одного человека прогнать их по разным каналам. Он это сделал и сообщил, что таких оттисков нет. Нет ни в одной службе российской страны. По крайней мере, так отвечает компьютер.

Если хотите, можете попытаться снять с телефона образцы ДНК, но кому их потом предъявлять? Разве что злодея где-то поймают с поличным? Но мне кажется, что даже в этом удивительном случае его уведут из-под следствия. Причём это сделают такие чины, о которых мы никогда ничего не узнаем.

Роман увидел удобную лавочку, стоящую в тени высокого дерева. Указал на неё своему собеседнику и тот, соглашаясь, кивнул головой. Мужчины сели и поставили свои спортивные сумки между собою.

Детектив откинулся на спинку скамейки и, стараясь действовать как можно незаметней, вынул из своей сумки несколько разных предметов. В первую очередь он достал пакет с телефоном, найденным в элитном посёлке.

Затем последовал отчёт прозектора из города Истра. И под конец – самая обычная флешка, на которую он записал те самые файлы, что получил от чиновника сотовой связи. Ту, что была с логотипом компании, он оставил себе. Так сказать, на долгую память.

Всё это перекочевало в сумку заказчика, а взамен детектив получил пухлый пакет, набитый купюрами с видом Хабаровска.

– Тот телефон, что я дал вам вчера, можете оставить себе, – сказал после обмена заказчик. Встал и на прощание добавил:

– Мне он больше не нужен, – не подав руки детективу, мужчина кивнул и пошёл к центральному выходу ВДНХ.

Роман поднялся с сидения следом за ним и двинулся в обратную сторону. Деньги теперь у детектива имелись. Так что нужно было дать команду бригаде рабочих, которые могли встроить в стену купленный сейф.

Беспризорная  русская  речь

На  просторах  страны  затерялась.

Остаётся  поэтам  лишь  малость –

Хоть  частицу  её  уберечь.

Будет  снежною  крупкою  сечь,

Опрокидывать  ветром  в  потёмки.

Кто  бы  знал,  что  в  родимой  сторонке

Так  причудлива  русская  речь!

И  премудрости  книжной  учён,

Я  под  крышей  случайного  крова

Вдруг  ловлю  стариковское  слово,

Понимая,  что  сам  ни  при  чём.

Ни  при  чём,  ибо  верил  другим,

Тем,  кто  в  радио-, телеэфире

Рассуждал  о  России  и  мире,

Но  не  видел  такой  вот  пурги,

Не  сидел  на  завалинках  изб,

Не  крутил  самокруток  в  беседе –

По  России на  велосипеде

Проезжал,  как  обычный  турист.

Словно  грозный,  неведомый  лик,

Будто  церковь  в  житейском  болотце

Или  звёзды  дневные  в  колодце –

Зачарует  вдруг  русский  язык.

Станет  ясно,  тоскуем  по  ком –

Колобродим,  беснуемся,  любим,

Чтобы  сжатые  дрогнули  губы –

Значит,  вечно  отныне  живём.

ВОСПОМИНАНИЕ О ЗИМЕ

Е. К.

Та зима была холодной,

И летели, Бога ради! –

Стаи снегирей голодных

На калину в палисаде.

За стеклом окошек наших

Вьюга хлопала в ладони.

И топил я печку дважды,

Чтоб тепло держалось в доме.

Мы с котом в окно глядели

На дорогу, на калину.

Брызги красные летели

Вниз на снежную холстину.

Стужа высунула жало,

Жалость людям горбит спины.

Если б ты не приезжала,

Было бы невыносимо.

Стихнет стужа, дым пожиже

Над трубой кольцом завьется.

Назовется это жизнью,

И любовью назовется.

УЛИЦА СВОБОДЫ

С. С. Дерендяеву

Мы на улице Свободы

Проживали наши годы –

Там, где разные народы

Поселили в общий дом,

Где Отчизна всем знакома

От двора до гастронома,

И ларёк манил нескромно

Разговорным языком.

Мы на улице Свободы

Вдоволь видели природы.

Всё Победой жили гордо,

Хоть прошло немало лет.

Где вы, пленные мадьяры,

Что дрова пилили рьяно?

Всё-то нам казалось – рано,

Да эпохи сгинул след.

От «Улыбки» или «Старки»

Поцелуи стали жарки.

А ещё там были марки,

Что дарил сосед-моряк.

И за то спасибо Шуре,

Сверхсекретнейшей натуре –

Вы бывали в Сингапуре? –

Ну, а Шура – только так!

Где та улица Свободы,

Детства голубые своды?

Ресторан под боком – «Отдых»,

Ещё нет кафе «Пингвин»…

Даже если с переплатой

Не купить билет обратный,

И – свободный, бородатый –

Я стою совсем один.

ФОТОСАЛОЕ  «ЛЮКСЪ»

Перед музейной витриной дивлюсь

На фотографию в раме.

Фотосалон под названием “Люксъ”

Помнят не все горожане.

И улыбаются мне господа,

Дети и мастеровые –

Кто эти люди, девались куда,

Где их дома вековые?

Эти сюртук и кафтан наградной,

Это шитьё золотое

Время смахнуло враждебной рукой,

Будто всё дело в покрое.

Будто закройщик во всём виноват

Или утюжили мало –

Переменились душа и наряд,

И человека не стало.

Дети смеялись и сто лет назад,

Ждали обещанной птички,

Только внезапно привычный уклад

Вспыхнул, как будто от спички.

Однообразна в одежде война,

И вот тогда за подкладом

Самое ценное прячет страна,

Вдруг припадая к прикладам.

Всё перемелется, будет мука,

И жернова крутят ветры.

Снова портные творят, а пока

Мы обращаемся к ретро.

Да не изменит нам собственный вкус! –

Жаль никогда не приду я

В фотосалон под названием “Люксъ”,

Где старый мастер колдует.

ТРОЙКА ПО ГЕОГРАФИИ

Дневнику гимназистки без малого век,

В нём сплошные то “яти”, то “еры”.

С той поры утекло столько лет, столько рек,

Устарели письмо и примеры.

До сих пор не забыть нам тринадцатый год –

Всё теперь познаётся в сравненье.

У неё сплошь “четыре” и “пять”, только вот

За Балканы лишь “три” к сожаленью.

У единственной тройки на целый дневник

Вид случайный, нелепый, понурый,

Но куётся в Германии крупповский штык,

И в России твердят: пуля – дура!

Математика – “пять”, и Закон Божий – “пять”,

И берёт ноты в пении чисто.

Этой девочке судьбы Европы решать,

Но она влюблена в гимназиста.

У мальчишек, известно, о славе мечта,

Всё-то видят себя при погонах…

Как начнут по Руси бабы выть-причитать,

Мужиков провожая в вагонах!

В галицийской земле гимназисту лежать –

Вышло время, пропущены сроки.

И всю жизнь ей теперь предстоит вспоминать

Географии злые уроки.

* * *

Е. К.

У нашей елки золотые шишки,

Серебряная скорлупа орехов.

И думают окрестные мальчишки:

К нам Дед Мороз из Устюга приехал.

Вошел в ворота, посохом ударил,

Оставил на снегу метельный росчерк.

И отозвались струны на гитаре,

И прозвенел на елке колокольчик.

Когда бы верить в чудеса, как раньше,

Мы б целый год не закрывали двери

И шторы не задергивали наши –

Когда бы в чудеса, как раньше, верить.

Меж временами зыбкая граница,

Но в прошлое вернуться невозможно.

Пусть Новый год перевернул страницу,

Нам новый календарь купить несложно.

Раскладывай из месяцев пасьянсы,

Покуда не смолкает колокольчик –

На Рождество мороз и небо ясно,

И будет Воскресенье, это точно.

РОСТОК

Начинает капель разговор с утра,

И февраль вместе с ней истёк.

Нам с тобою уже доставать пора

Семена, что хранятся впрок.

Дайте срок, и росток вдруг взметнётся вверх

От окна, что глядит на юг.

Огород наш весенний – ну, просто смех:

Подоконник да пара рук.

Ты колдуешь над каждым его ростком,

Согревая дыханьем губ.

Спит земля и река дремлет подо льдом,

Над домами дымы из труб.

Ах, как хочется нам заглянуть вперёд,

Где плоды над землёй висят,

Но опасен весною непрочный лёд –

Нет дороги другой в наш сад.

Что от жизни ещё нам с тобою ждать

Под умеренной широтой?

Лишь метели зимой, летом – шум дождя

Да вот этот росток живой.

Ах, как тянется он за окно во двор,

Обнадёжен печным теплом,

От уюта штор на ветров простор

И когда-то покинет дом.

– Что это? Сергей, да ещё со всем своим выводком к нам собирается? Вот уж спасибо за новости, муженёк! А вот интересно, кто это их сюда сманивал? И что это дорогие наши сыночек со сношенькой да выпоротком их делать здеся станут? Косить только с Петровки начнём, картошка и вовсе едва цвет набирает, какая с них тут помощь? Так что без понятия я, чего им надобно. Кусок наш стариковский заедать да мне глаза мозолить? У-у! Зла на тебя не хватает, мерин ты облезлый, срамота, петля на моей шее!

…Вот так старая Мария мужа своего который день покорами да попрёками припекает. Оно уже привычно и понятно: войдя в злобу по любому мало-мальскому поводу, остановиться эта женщина уже не может – так мал камешек, стронувшись с места, рушит вниз сыпучую лавину, а та погребает под собой и правых, и виноватых. И давно ведь с нею так, с чумовой. Спозаранку и сегодня начала свою выходку. Причина – дети сулились навестить, погостить. Радоваться бы надо дуре старой. А она вон как: топает по избе, ровно ломовая кобыла, да из горницы в кут, да из сеней во двор, да со двора в амбар и обратно тем же порядком.

И всё не выгребет до дна помойку свою словесную. Таких зловредин, как его Марья, – это ж надо с поиском искать! Мать да перемать через слово, вот и потолкуй с такой.

Егор прислушался – супружница вроде притихла. Неужто притомилась? Вряд ли не всю ещё желчь из себя сегодня выплеснула. А-а, вон что, в женской своей половине стряпню затеяла – вон из форточки перегорелым, перекаленным на сковороде маргарином потянуло. И ведь хоть бы разок эти свои оладьи, пёс их забери! – на свежем масле спекла, так нет, жмотится, сквалыга. Даже не столько от жадности, хотя она ею с задницы натолкана, а больше назло: что, дескать, подаю на стол, то и жрать будете! Это она Серёжу-то с женой и внучком так решила покормить по приезде, такой вот стряпнёй-отравой! А иного она и готовить не умеет, сварит щи – в них хоть хрен полощи, шаньги затеет – после них впору зубному врачу новую челюсть заказывать. Егор снова ощутил во рту вкус тошнотворной марьиной жарёхи и сплюнул, заранее предчувствуя изжогу. И сама же она потом от язвы желудка заскулит, язва!

Ещё угореешь тут с её-то чертовнёй на сковороде! Он встал с дивана, сдвинул в сторону широкую полость пластикового окна, вдохнул запахи свежего летнего утра, но палёным пованивало и здесь. Бесится, ведьма, хоть и молчком, у неё и повадка такая особая припасена:  в молчанку играть, этим гноить – ни спроса, ни ответа. А это, пожалуй, ещё и побольнее, чем когда она лается, – не знаешь, чего от неё дальше ждать…

Ох-хо-хо… Четверть века он в этой избе то ли худая затычка, то ли срамная тряпка на полу, ноги вытирать. До срока в могилу гонит и похабной, беспрерывной трескотнёй своей, то жратвой такой вонючей, приспособилась на кухне за немалые свои годы добро на говно переводить, яичницы у неё броневой крепости, суп – то пересол, то недосол. Ешь да нахваливай, слово поперёк молвить нельзя, косо глянуть за столом не моги, живым вместо мосла сгрызть готова. Говорят, вот муж да жена – одна сатана! У них в дому тоже одна, только за вычетой мужа.

И сердце начинает что-то подпекать, и у его старой постоянно ломит голову. Может, оттого она всё время и злобствует? Кто на голову слаб, тот на язык шустёр, не нами подмечено. Не смолоду же сделалась она псицей в юбке, потихоньку да полегоньку входила в теперешнюю свою лютость. С того и добилась наконец своего, в психушку угодила, в дурку… Егор даже замычал мучительно от таких своих воспоминаний, точно от зубной боли… Сраму-то, стыда-то было – до сих пор он на улице глаз поднимать не смеет, а ей хоть бы хны!

Хлопнув дверью (хоть это он пока себе позволить мог!), мужик вышел в крытый двор, отворил гараж, оглядел и огладил новопокупочку: недавно лично из автосалона пригнал. И название за душу берет – «Жигули», с Волги-матушки он, может, теперь и пиво только этой марки в лавочке берёт, с оглядкой, понятно, на Марью. На этом собственном теперь авто просёлком до тракта, чтоб встретить там автобус, что привезёт в гости городскую семью сына, вёрст поболе пятнадцати. Что-то реже всё да реже из-за поганого норова родной маманьки да свекрухи стали показываться на глаза родные, раньше обожавшие деревню, где можно глотнуть всем вместе свежего воздушка, парного молочка попить, в травке всласть поваляться. Выжила, почитай, стерва!

Неблизко, но до обеда он вполне успеет, да только надо поскорее смыться с глаз долой: не буди лихо, пока оно спит! Егор вывел «Жигуль» во двор с осторожностью, машина словно понимала его, не фыркала и не рокотала движком. «Не объезженная толком, ни царапины на обшивке, ни один поршневой пальчик не стучит!» – с нежностью подумал он о приобретении своём. Сумел всё-таки, смог, обрёл, хоть какого только не принял страдания на свою сивую голову. Как только не измывалась, не костерила, не корила шишига эта болотная! И деньги впустую, на ветер, мол, выбросишь, как в воду уйдут, вместо железяки этой сколько бы добра в дом можно купить… Расколошматишь через день-другой на дороге, вот тебе и машина твоя!

Сегодня-то отчего она вскинулась? Охота ведь городским-то на светлый праздник глянуть, его народ гуляет, с яровыми отсеявшись. Два дня гулеванье будет, вот и решили на глаза показаться в порожнее время; сноха-то в отпуску, Сергей, сынок, поди, за свой счёт день взял, а мальчонка ихний денёк и без садика отлично-хорошо тут побудет. Вот и отоспятся дома-то вволю, и каши с мясом из общинного котла покушают со всей деревней вместе. Марья-то вряд ли пойдёт со всеми на луговину, где праздничать намечено; хоть в кооперативе, бывшем то есть колхозе, не так и мало оттарабанила. Но только полсотни ей стукнуло – пошабашила. Уволилась и на ферму с той поры ни ногой. Да не больно там по ней и убивались: вовсе с глузду съехала, собакой на людей начала кидаться, встречные на улице стали стороной обходить. А уж сейчас… Всякому она вперекор, всякому заноза: и свекруху, Егорову маму, тиранила, да что свекровь, родную матерь свою покорами да попрёками до срока в сыру землю уторкала!

Ну, сноху гнобит, это ещё понятно, со стороны девку взяли. Но Серёжа-то ей, Марье, рожоный сынок, мальчонка его, внучек, своя же кровь, старики внучонков своих холить-лелеять должны пуще деток, как у добрых людей заведено. А Марья беспутная? Свои не стерпели, кто куда по свету разбрелись, так она за чужих принялася – всю округу изводит, языкантка, и самоё себя до такой крайности в буйстве своём до того довела, что только таблетками теперь и жива. Клянётся-божится: все эти свои лекарствия вот-вот в уборную выброшу, сколь на них денег стрясла, а проку никакого. Ладно бы «проку», но всё хужее да хужее бабе становится – вот в чём незадача. Право, хоть на цепь сажай – так ведь и с цепи сорвётся, того гляди, начнёт прохожих зубами рвать… хотя зубов-то у неё как раз почти и нету… Ну, тогда ногтями!

«А ведь было у нас, было поначалу – лучше некуда!» – вспоминает Егор. Только просвистала светлая влюблённая молодость, как пуля у виска…

…Вот он, молоденький дембель, в выходном, с иголочки, мундирчике, увешанном, будто новогодняя ёлка, значками и другой бравой бижутерией, с сержантскими «лычками» на погонах, возвращается домой, где ждут его восхищённые старики-родители, дружбаны по общей юности, весь клан тёток-дядьёв со племянниками, свояки да свояченницы… Вся улица напропалую на широком их подворье: солдат воротился, жив-здоровенек! Войну хоть и давно спровадили, а всё равно есть где и сегодня наткнуться грудью на пулю-штык…

Он садится на отцов мотоцикл, вещь тогда в деревне ещё не повседневную, и катит в соседнее село людей посмотреть и себя показать. И в тот же самый вечер смерть как приглянулась ему смирная чернявенькая девчоночка, отбившимся от стаи воробышком посиживавшая в уголку, в стороне от танцующих в клубе. Строевым бравым шагом подошёл он тогда, увлёк, хоть и противилась, в круг (ох, как наяривала, как играла гармошка!); скромница как-то вдруг оттаяла, заблистала быстрыми глазками… Прошлася в «барыне», а он оттопывал рядом своими хромовыми офицерскими «прохарями», добытыми у каптенармуса за немалую мзду, специально под дембель… До рассвета потом бродили они по улицам, пошли на подёрнутую туманцем луговину, потом катал он её в коляске мощного «Урала» батиного, вспугивая окрестную тишину, много её расспрашивал, выкладывал и своё, заветное. Помнится, как до глубины души потрясло его спутницу, Маню, его сообщение, что воротился он с Кубы, со знаменитого дела на Плайя – Хирон, его рассказы о новообретённых там братьях по оружию, барбудос, о солнечных пляжах на берегу бескрайнего океана, куда кубинцы глядели с настороженным ожиданием: там, за горизонтом, копили силу и злобу их враги. Сейчас на Кубе жили свободными, хотя, по правде сказать, и скудновато… Она счастливо глядела на новообретенного рыцаря своего, русоволосого, синеглазого, как и положено сказочному принцу из грёз всякой девушки. Егор не стал и охальничать, оба сберегали себя друг для друга, когда осенью закатили свадебный пир на весь мир – и подруги Мани завистливо шушукались меж собою, а друзья-приятели, множеством которых Егор обзавёлся, ободряюще хлопали его по плечу: быть бычку на верёвочке… неплохую жёнку ты, Егорша, себе оторвал…

Деревня, где обитали родители Егора, угодила в неперспективные, и семьи обеих молодых съехались туда, где невестилась Маня, в их складный домище-пятистенок; и в этом доме молодуха зачала и породила, обликом в её отца, дочку. Назвали её Настёной. Сына Егору подарила жена через три года и сказала тогда мужу: «Стоп! Больше, после Серёжки, рожать я не буду, я не свиноматка, будет с нас…»

Тогда вот напрячься бы ему, обратить внимание на эти вульгарные нотки в голосе, безаппеляционное это «стоп!» да вызывающий прищур и капризно оттопыренную губу. Да он покорно согласился: сын да дочка – день да ночка… Баста! И никакая тень сомнения и беспокойства не омрачила сознания, дремавшего у сытного и тёплого домашнего очага – ну, блажит благоверная, и что с того? Имеет право… Ах, как же клял он себя на все корки сейчас, что отмолчался от раннего признака надвигавшейся семейной бури…

– Я ведь, скворушка-Егорушка, отчего тебя среди других парней выбрала? – вдруг решила просветить она мужа в те добрые ещё тогда для них времена. -На папку ты моего характером походил – вот почему: и смирен, и по хозяйству воротишь, вон, один за всех, блоху, если надо, подкуёшь… Не табакур, на бутылку, поверила, семью не променяешь – ну, по всем статьям будет у меня мужик молодец. И на мотоцикле я любила кататься, – закончила она перечислять набор сокровищ, что углядела за будущим своим избранником…

Укололо уже тогда «скворушку» это её неожиданное бухгалтерство. И ещё он страшно удивился: его, оказывается, выбрали, а он-то совершенно точно был уверен, что выбрал жену своей собственной волей и охотой.

Впрочем, ещё ожидали их впереди, уже недолгие и частые, правда, ясные семейные деньки, потому что под родительской кровлей Мане хватало ума вести себя смирно; но по приезде в собственное жильё, унаследованное ею от одной из тёток, и когда народились и начали подыматься на ноги ребятишки, показала она истинный свой норов, что выпростался наружу, будто стебель татарника, и всё чаще норовил уколоть и ужалить всех кого ни попадя. Всё откровеннее проявлялась (почему, откуда?) чуть ли не мужицкая грубость на язык, склонность устраивать скандалы по самому пустячному поводу, ничем не оправданные гневливость, неумение и нежелание забывать даже случайно нанесённую обиду. Бой-баба – толковали знакомые и соседи, недоуменно разводя руками, – откуда всё взялось! – и добавляли: шила в мешке не утаишь…

«Посеешь поступок – пожнёшь привычку; посеешь привычку – пожнёшь характер; посеешь характер – пожнёшь судьбу» – старики римляне были люди умные. Прозрение в таких случаях всегда запоздалое, если оно вообще приходит. И бьются потом в одной упряжке двое, яростно доказывая один другому нытьём и катаньем, кто из них коренник, а кто – только пристяжной… Своё главенство в семье Егор утратил, даже и не заметив, что оно когда-то было. Да и было ли, ау?!

Заматерев, взрослой женщиной Мария и вовсе понеслась без руля и без ветрил – обнаглела, истинной хозяйкой в избе объявила лишь и только себя. И особенно распоясалась, когда её Настёна оказалась девкой на выданье, пройдя все вехи нормального взросления: девятилетка, педучилище, после водила хороводы с ребятишками в деревенском их детсадике. Но ещё и заочно образовывала заодно себя в педвузе, на психолога выучилась. И Мария, руки в боки, выступив на середину горницы, трескучим голосом объявила только что осчастливленной получением диплома дочери:

– Выучилась? Грамотной стала, да? А это мы, безграмотные, тебе помогли. Ну, и хватит с нас! Собирайся-ка, пава, замуж, нечего на родительской шее торчать, гляди, в подоле бы не принесла! А то и в вековухах не останься, недолго уже тебе!

– Спасибо тебе, мамочка родимая, за приют, за ласку! Ты все куски, которые на меня потратила, учла? – пряча слёзы, Настя быстро вышла из комнаты. На другое же утро, пристроив свою поклажу на подводу, с той поры не казала на родное подворье глаз. Егор заготовлял в лесу тогда дрова и ни о чём не ведал, Мария же, как рассказали ему задним числом соседи, даже не вышла попрощаться с дочерью и на порог – сидела в избе и дулась как мышь на крупу, сама же себя чувствуя униженной и оскорблённой. Егор же и тогда не собрался с духом, не посмел высказать жене, какую же она совершила пакость, и тем самым подвигнул Марию вообще на самый край бесстыдства…

Да, Маня ни за что не созналась бы себе, что причиной столь крутой её размолвки с Настёной стала лютая её, Мани, зависть. Да-да, тоже и она когда-то мечтала стать человеком, по окончании восьмилетки подалась на ускоренные курсы кройки и шитья, но швейная машина, но вечный стрёкот в ушах вскорости ей настолько обрыдли, что ателье своё она оставила – тут как раз, на её счастье, прибило к её порогу красивого и смирного «скворушку». Жалела о кинутой профессии не раз, но сделанного не воротишь. Спускаясь всё ниже да ниже, ступенька за ступенькой, по адову житейскому кругу, очнулась она уже дояркой дряхленькой, загаженной до крыши деревенской фермы, где под голодный рёв скотины только что не рвала на голове волосы, причины же своего падения перекладывая, понятно, на родню да злых соседей. Ничему-то не научила её собственная самодовольная дурость, слепая жажда хапнуть, что погуще да послаще, путешествуя в рай чужеспинницей.

Настёна же нашла свою судьбу, перебравшись в райцентр. Выглядела эта судьба моложаво, где-то под тридцать, мужчиной в окулярах, с хорошим жильем и сильной юридической служебной перспективой. Они пересеклись и почувствовали, что иных метаний и поисков «второй половинки» больше не надобно. По всем правилам юрист на шикарной собственной иномарке привёз для сватовства в дом Егора и Марьи своих далеко не старых ещё стариков. Настёну и Владислава, молодых то есть, посадили в красный угол за столом (дочка решила для такого случая не таить на мать-мачеху зла!), подпили – и решили сразу после уборочной сыграть свадьбу. Мария так и впилась буркалами в интеллигентно посвечивающими окулярами очи избранника дочери и прошипела, не очень заботясь, что всем слыхать:

– Минуточки не думай, дурында, выходи, пока мужик не передумал!

Реплику её родственники со стороны жениха воспитанно не заметили.

Марья почувствовала себя победительницей… А не турни она взашей девчонку свою вовремя, так и сидела бы та у окошка квашня квашнёй. А тут какого, гляди-ка, гоголя себе выцепила, в ногах бы у родной-то матери в благодарность за это валяться надо!

Ладно, старшуху она пристроила (Марья всерьез верила в это!), теперь дело за малым, за Серёжей. Пока что в десятый ходит, но долго ли у них, у теперешних – пятиклассницы, слыхать, с брюхом бегают! Не-ет, сыночку родимому она подобной жёнки не допустит. Уж если и его сбывать с рук, так пусть хоть по счастливой дороге колобком катится!

Уже совсем ополоумевшая к той поре, Марья продумала наперёд, даже и далеко наперёд, как кротить сына, чтоб не вышел из её родительской воли.

Перво-наперво, заявила мать, надо Сергею ехать за настоящей профессией не в райцентр, а в столицу их малой родины. «Настоящей» же профессией она означила для сына работу маляра-штукатура, вот кто, по её убеждению, деньги лопатой гребёт. У сына, правда, насчёт своего будущего была своя фишка, он собирался вместе со своим приятелем-одноклассником выучиться на механизатора широкого профиля и раскатывать с почётом и пользой на автомобиле либо хоть на тракторе по окрестным пажитям… Но мало ли,что он там хотел? Чуть не со слезами собрались они с сопровождавшим его отцом, вполне уже тогда освоившим подневольное житьё под Марьиным каблуком, в означенную столицу, на хлеба к дальним родственникам. Мать с вожделением стала поджидать, когда же ей валом повалят «штукатурные» заработки сына. Но тот, хоть и с опозданием, поплыл против течения: направление сельсовета на скороспелые строительные курсы использовал в туалете, прямым путём направился в военкомат, по отцовой, выходит, стезе, чем в особенности уязвил Марью, устроившую Егору дополнительную, не в зачёт, выволочку. Отслужил, устроился на завод, где окончил школу мастеров, по воробьиному шажку двинулся вперёд очень надёжной дорожкой. Своевременно женился, получив на работе комнату, породил с Оленькой своей, без памяти любившей мужа, парнишку Димку и уверенно наладил своё житьё. К отцу-подкаблучнику и стареющей матери, возомнившей себя владычицей морскою из пушкинской сказки, семейно их не больно-то тянуло, ничего он из материнских вывертов не позабыл. Да и той сын на отлёте, посмевший распорядиться собой поперёк её воли, стал вроде ни к чему. Вокруг Марьи, как возле старинной бомбы с тлеющим фитилём, образовалась дурная пустота.

2

…Ах, так-таки не успел Егор вовремя смотаться со двора, приметила его благоверная, выйдя на крыльцо, и заскрежетала ржавою пилой:

– Расселся в своей консервной банке барином! Раз уж гостеньков назвал, крутись да поварачивайся, или я за тебя должна? Баню топить готовь…

– Да с баней всего ничего: воды в котёл накачать да дровец в каменку наносить, минутное дело, Маня!

– Минутное ли нет ли, а сделать его ты должон! А я своё дело делать стану, не мельтеши тут перед глазами, – она сплюнула в сердцах и зашагала к лабазу, откуда ногою, юзом вытолкала наружу длинное корыто, из которого кормилась дворовая птица. Егор с недовольной гадливостью покосился на жену. До чего опустилась! Одежду, что на ней, принято называть «как сшито – ни разу не мыто» – мужской пиджак с драным подкладом, вытертое до прорех, опузырелое на коленках трико, драные же галоши. Натянула зачем-то, несмотря на теплынь, спортивную шапочку, что вороны на гнездо не польстятся. В затрапез этот Марья облачалась не моргнув глазом, на чужое мнение ей было наплевать; приличные наряды, может, и таились в её укладке, но копила она их на праздники, которые к ней так и не пришли. И, похоже, не придут уже никогда.

Подменённая шайтаном… Слышал жутковатую эту сказку Егор от бабушки: росла у отца-матери дочка-златовласка, певунья да хохотушка, всем на утеху и в радость, а однажды утором с ужасом глядят домашние на угрюмую девку-чернавку, уродливую и полную злобы: подметыш! Украл их красавицу сатана, всучил вместо неё собственную дочку-чертовку, и родной кровинушки им не отыскать больше, не воротить никогда! Когда, в какой чёрный час подменили в его жизни и тебя, Маня?!

Пришлось заняться баней. Принёс беремя берёзовых чурок, хотя в мыльне был их уже изрядный запасец, да пригодятся наперёд, заполнил бак для кипятка и фляги холодной водою – и правда, дело минутное, вода подведена с колонки. Веники с подволоки бани добыл. Хороши у Егора веники, до Ильина дня с чистовой, мягколистой берёзы ломаны. Сам он уже не парится, сердце пошаливает, а вот ярая парильщица в семье – Марья. Вот она-то в банный день с полка так бы и не слазила. Не один веник до голика-охлёстыша о себя измочалит в парной духоте, знай поплескивает из ковшичка на каменку, от жара платок на космах. До того исхлещет, доистязает себя – домой иной раз под руки вести приходится. В куте потом час и другой отлежится пластом, а поднявшись, травяной свой настой дует самоварами. Тут и выступает настырная её ухватка – в бане. Из-за того ещё люто парится Марья, что надеется выгнать из тела наружу какую-то внутреннюю почесуху, что привязалась к ней давно. Постоянный этот зуд неотвязен и, может, именно он исказил характер женщины до неузнаваемости. Баня несколько облегчает чесотку, если париться так вот, на износ шкуры, словно бы покидают тело некие иссушающие его изнутри напряги.

Кстати, почесуха в семья Мани была наследственной. Мама её страдала ею же и столь же люто парилась. Когжа же от зуда становилось совсем невмоготу, старуха лезла в избе на печку и там, задрав платье до плеч, скребла кожу косарем до кровавых царапин. Доктора эту болезнь не признавали, знахари сочувственно сетовали: это в тебе, болезная, нечистые помыслы изнутри наружу лезут, такую грязь не скоро вылечишь. Ты уж утишь норов-то свой, применяйся к людям, доброе дело какое сотвори, вот и внутри у тебя посветлее станет! Так ведь и о Марьиной матери тоже люди говорили: мимо неё без палки не ходи, так что по делам выпала ворам и кара!

Банились Егор с женою давно порознь, с той поры, как муж, увидев, как иссушлённо хлещется веником жена, попробовал оговорить («да ведь вредно же так, Маня!»), за что та плеснула в него кипятком, до пузырей обожгла кожу на руке и навсегда отбила охоту соваться в её банные пристрастия. Сам он теперь мылся на скорую руку: намылил голову, вехоткой по телу прошёлся, подержал, распаривая мозоли, ноги в горячей воде, ополоснулся, окатился с головой и – готова дочь попова! Как будто в душе городской квартиры сына побывал. Да и Серёжа с Ольгой только дивились мазохистским упражнениям матери на банном полке. Эта полупародия на сауну вызывала у них только усмешку. И ходили они даже не во второй пар, а лишь тогда, когда баня становилась тёплой – так требовал Димка.

Оглядывая хорошо проконопаченный сруб, полок, откидной, сработанный, как и положено, из осины, что воду любит, каменку с крупными валунами, что крепче держат жар, Егор вспомнил, как сосед через два дома напротив, соблазнясь какой-то хозяйственной брошюркой и следуя её указке, построил баню кирпичную и похвалялся – не один век простоит! Сходил Егор поучиться уму-разуму: язык не повернётся баней назвать. Стены под штукатуркой, поверх которой косо-криво наклеены, точно рыбья чешуя, плитки кафеля, уже покоробившиеся при первой же топке, пол цементный – от крыс, что дерево как сито точат, – пояснил любитель новшеств.

– Так ведь испростынете, от пола-то…

– А войлок подстилаем… Ну, правда, всё равно сквознячком потягивает, у нас ведь не юга тут, ополоснулся – и айда! Но красиво-то, бело, как у першала в медпункте, – хозяин всё равно сиял от гордости, и подумалось, что присказка про дурака с писаной торбой не зря по свету ходит. Тут уж не нытьё, а сплошное вытьё! Но ведь и пристрастие его Марьи к тропической бане – жаре, самоистязанию веником, а потом послебанная почти предсмертная её истома – ему претили, убеждая: всё хорошо в меру.

Ну, баня к топке готова, набей топку да спичку поднеси… Он вздохнул: а ведь мойдодыршу эту они когда-то вместе с женой поднимали, когда ещё она была смирна, поворотлива и ни сном, ни духом не напоминала теперешнюю себя самоё – и позубоскалить любила за работой, и подтрунить, и воротила вместе с ним поровну. «Ешь – потей, работай – мёрзни, на ходу тихонько спи…» – такая у неё тогда была весёлая присказка, старалась она на совесть – зато и ела потом за двоих; и по дому тоже впробеги-бегом, вымоет, простирнет бельишко. И на кухне не смердело протухшим маргарином, скупердяйство одолело её позже. Как же скоро сотворилося и содеялось – превратилась она в лешачиху. Сам он так и остался «ломовой лошадью», минуты не терпелось без дела. Даром ли фотографию Егора вывесли на районном аж стенде: ударник-механизатор. Он только что не вылизывал свой видавший виды «ЧТЗ», на кровные свои прикупал для него запчасти, когда уж совсем пустели полки ремонтной мастерской, – но и тягла такого долго не вытерпел – ушел по состоянию здоровья. Маня уже начинала жалить осой, и чтоб не торчать перед её колючими глазами, подрядился сторожем на ферму. Но днём привереды жены сделались нестерпимыми. Мама проведала, всполошилась…

– Это до каких же пор кровопийца твоя станет высасывать твоё сердце, сынок? Ты на себя в зеркало глянь, краше в гроб кладут! – и он только криво улыбнулся, махнув рукой.

Егор подумывает воротиться в механизаторы. А что, может, и потянет, трактора теперь новые, иностранного производства, горюшка с ними, сказывают, нету… А на работу его с дорогою душой возьмут, понимающих своё дело рук на машинном дворе раз-два, и обчёлся. Зато злючка-колючка не станет его постоянно тиранить, драть когтями темя, как сова зайца. Вот и баню сегодня пусть сама топит, на свой салтык. Слава богу, что на сельское гулянье идти отказалась, непременно бы там устроила мамаево побоище. И славно, баба с возу – кобыле легче, вчетвером, по родственному проведут они время, грозовую тучу с громом-молнией, что сидит дома, и словом не помянут, будто и нет её на свете. А воротятся с праздника, там, по ходу дела, видно будет, вдруг да посовестится бузить змея подколодная, не всё же в ней, думать хочется, в чёрный уголь перегорело…

– Тебя, погляжу, только за смертью посылать! – привычно поблагодарила Марья. – Уже порысил за своими гостеньками? Перехватил бы что перед дорогой, – сменила она гнев на милость, – я вот оладьев напекла…

«Ты бы оладьи свои вонючие по локоть в задницу себе засунула!» – конечно, пожелания своего он вслух не вымолвил. Да и шилом моря не нагреешь. Пусть-ка жрёт сама гнусную чертовню, что сготовила. Серёжа с Ольгой, горьким опытом наученные, и сами побрезгуют, и внучка к такой отраве не подпустят. Но и перехватить ему и вправду хоть что-то нужно, маковой росинки во рту не было. Куховарить он и сам приучился неплохо, продукты в доме есть, спроворить что на скорую руку.

Он врубил покруче напряжение в электроплите, дождался кипятка, плеснул в чашку заварки, приготовил бутерброд с сыром, предварительно проглотив для сытости пару сырых яиц (никаких сальмонелл, домашние, сегодня из куриного гнезда!), напился чаю. Оглядел в платяном шкафу небогатый запасец, «кобедничной», праздничной своей одежды, Марья его свежими покупочками давненько не баловала. Надел в синюю, крупную клетку, ковбойку, в цвет ей брюки-джинсы, жилетку, обулся в неношенные почти полуботинки. Что ж, и он не пугалом огородным среди людей сегодня будет…

Крепко, в сердцах, хлопнул дверцей автомобиля, примостился поуютнее за баранкой. Марья выглянула из-за воротины, готовясь напоследок бросить что-то язвительное, но Егор газанул, и «Жигулёнок» укатил. Ровный шорох колёс по неплохой гравийке, успокоительный рокот двигателя, добрый встречный освежительный ветерок в приоткрытое окошко – всё это чистым потоком вымывали из него с утра опоганенное «дорогой половиной» настроение, машина попрашивала скорости… Но тут уж Егор держал её и себя в строгости и лихачества не допускал. «Тише едешь – дальше будешь!» – было для него в дороге всегда аксиомой, как бы ни потешались на этот счёт знакомые ему «адские водители». Прекрасно знакомые, примелькавшиеся уже в памяти дорожные картины и пейзажи неторопливо, словно стремясь показать себя во всей красе, являли всё-таки новые детали и краски, порождавшие в нём внутрение улыбку и понимание, потому что облики природы всегда неоценимы и живы.

«Вон как славно уже поле озимыми подёрнулось… Хорошо выправились, хоть осень и вымочила. Оглянуться не успеем, а и колос выметнется, а там и уборочная, может, и мне доведётся косить да молотить, снова в механизаторах-то… Но до чего же вольно да просторно в нашенских местах! Не-ет, схожу вот невдолге в правление, берите, мол, обратно на трактор-комбайн, старый конь борозды не испортит, глядишь, кому из молодёжи нос-то утрём. Терпежу нету дома сиднем сидеть…»

Его осенило: чего, собственно, дальше резину-то тянуть, – да вот сегодня, на праздничной луговине, отыщет он кого из начальства их сельского кооператива, самого, может, преда, человек тот справедливый, сам землеробский кровями, он поймёт душевную тягу Егора к прежнему его делу. Техника лишняя у них точно есть.

«На следующей же неделе и на работу попрошу поставить… Вот Марья-то в одиночку пусть и погуляет по избе!» – мстительно порадовался он, зная, что одиночество такое для его бабы, что нож острый. Призраки ей, видите ли, мстятся всякие там, духи какие-то и вообще непонятная чертовщина. Перед тем, как загреметь в психушку, начали посещать Марию всяческие подобные видения, тени покойников являлись, мол, и всяческое вообще страхолюдство. Тот же уже давно миновавший зимний день вспомнился Егору, когда они, вместе в кои-то веки с благоверной своей, собрались сходить навестить его маму. Ему не раз бы подумать тогда: Марья, на дух свекровь не переносившая, в обычной своей нахрапистой манере насела на него:

– Ты, погляжу, вовсе стыд и совесть потерял! Вспомни-ка, сколь времени родной матери на глаза не показываешься? Ма-те-ри… Ну-ко, живым духом собирайся, проведаем, как там поживает свекровушка моя? – что-то в голосе её настораживало. Неожиданно говорливая по пути, с порога свекровкиной избы Марья вдруг ни с того ни сего коршуном накинулась на старушку, так радостно потянувшуюся, было, к неожиданным, но дорогим гостям…

– Ты ведь это, ты напустила на меня порчу-то! – возопила Марья, сильно напугав растерявшуюся свекровь. – Давно я тебя раскусила, давно распутала все злыдни твои. Знаю я, всё я зна-аю!

– Я-а? Я на тебя, сношенька, твою болезнь напустила? Да окстись, свят-свят… – свекровь только всплеснула руками, не зная, смеяться или плакать. – Да когда бы мне порчу на тебя напускать, если мы с тобой по году не видимся, и сына моего ты от меня вовсе отодвинула! – она присела на край кушетки, глаза её набухли мутными стариковскими слезами. – Вот и дождалась я под старость лет твоего, Маня, доброго слова, – тихонько выдохнула старушка.

Марья продолжала сверлить её взглядом с порога, не сняв шубейки и валенок. Она, понятно, в ответ не смолчала.

– А кто же ещё-то, как не ты? Рыло-то у тебя и раньше в пуху было. Ты же от кого мужика своего, пропащего теперь, слава Богу, увела? От живой от невесты, ты её всю жизнь собакам под хвост спровадила, пройдоха ты!

– Сроду за мной такого греха не было – от невесты… – как-то увяла свекровь…

– Точно, я вспомнила! – возликовала сноха, – ты не от невесты, ты от детной жены, из семьи кобеля-то, мужика своего, скрала. Егор-то, – кивнула она на безмолвного мужа своего, – его вы породили с покойником твоим, сводным братом мальчонке из первой семьи твоего мужика приходился. Ты и того, сказывают, в мальчонках совсем, колдовством со свету сжила, чтоб твоему-то родному сыночку, – снова глянула она на Егора, – сытей да слаще на свете жилось! А теперь вот ты и на меня перекинулась. Знаю, всё я знаю, свекровушка. Я к безвинному тому парнишечке на кладбище вот схожу, помяну душеньку его безгрешную, всё-таки был он моему Егорше родная кровь. Поминанье в церкви закажу, и Господь покарает тебя в беззаконии твоём, – неожиданно пышно закончила она обвинительную речь свою, явно прихватив какие-то верхушки цветистой богослужительной речи в те времена, когда после дурки, какое-то короткое время заходила в храм, воспылав вдруг богоискательством.

– Ой, чего мелет… чего мелет… – ошеломлённо бормотала свекровь, обхватив руками седую голову и раскачиваясь всем своим тщедушным тельцем на краю постели. – До тебя ли мне сейчас, еле хожу-брожу. Ты бы, сношенька, чертознаев-то, которые на тебе знак поставили, поближе к себе искала, весь ведь народ от тебя, как от бешеной суки, в стороны кидается! – нанесла она, освирепев, ответный удар. – Всем ты успела насолить, всем в кашу нагадила! А ты чего тут в потолок уставился, как баран на новые ворота? – грозно вопросила она сына. – Матерь твою подлянка эта лает по-всякому, а тебе и не охтимнеченьки. Потому что и тебя она уже поспела высосать досуха, будто клоп постельный, Егорушка… Взял ты её змеёй подколодной, а она вдобавки ещё и в сучку подзаборную оборотилася…

– Ой, Егорушка, гляди, гляди… Душенька-то пресветлая братца твоего сводного незримо над головами нашими порхает, ровно мотылёк какой… – складно, речитативом запела вдруг Мария, всплескивая руками и устремляя глаза кверху. – И ангелы Божии вокруг неё, ровно пчёлки, роятся, – Мария выступила на середину горницы, и чего сроду за нею не водилось, немузыкально, явно фальшивя, неожиданно затянула: – Богородице дево ра-а-адуйся…

Потрясённо вытаращив глаза на эту сцену, Егор так и не ответил на гневную тираду матери. А та ахнула:

– Она же спятила… вовсе ума решилася… разве же я не советовала тебе, сынка, её в психушке показать? Чего вы её по знахарям да кудесницам занапрасно водите, одно там обморачивание да деньгам перевод. Ко врачам, ко врачам веди, может, в здраву память введут, они тому обучены. То-то, погляжу я, околесицу она вона ни к селу, ни к городу несёт! Куда с этим, знаешь? В райцентре у психов больница… Ох, и мне сейчас хоть ложись да помирай! – схватилась мама за сердце. – Где лекарствие моё? – старушка, пошатнувшись, с трудом поднялась.

– Надо за фельдшером сбегать, живым духом обернусь! – Егор шагнул к двери.

– Эту вот, психатую свою, домой проводи, да одну-то тама не оставляй, мало чего она сейчас по дурости своей натворить может. А уж до першала кто другой сходит, не в пустыне живём, а середь добрых людей!

Егор хватнул вдруг совсем присмиревшую свою Марью за локоть, рукав затрещал в оплечье. Сходил за младшим братом, соседствовавшим с матерью огородами, как раз убиравшим с одворины снег.

– Давай-ка к нам… С Марьей вот немножко посидишь, нельзя ей сейчас без пригляда. Потом, потом всё объясню. А я в медпункт смотаюсь, у мамы сердце прихватило!

Проводив немного брата, и странно всё так же безучастную и замолкшую жену, он почти бегом бросился за фельдшером. Старушке смерили давление и пульс, нарядили медсестру ставить утром и на ночь уколы. Сына успокоили: поживёт ещё маманя твоя на белом свете…

3

…Погружённый в невесёлые раздумья свои, он и не заметил, как докатил до места. Чего это… вроде дорога вдвое короче стала, вон и тракт уже… Рановато он сегодня собрался. Егор остановил машину неподалеку от дряхленькой, на семи ветрах дощатой будочки, на остановке рейсового автобуса, авто своё оставил на обочине и, не выходя из машины, принялся наблюдать со стороны вполне быструю и деловитую жизнь районного «тракта вульгарис», недавно покрытого блёстким ещё асфальтом поверх былого галечника, которым сильно сейчас гордились местные дормостроевцы, потому что шоссейки такие, как правило парадные, сооружались для лимузинов начальства всех мастей со всех волостей: мол, вот у нас дороги-то… Неважно, что в округе в этом смысле царили полнейший излом да вывих, это ничего не решало – праздничная автострада в районе всё равно есть!

Шоссейка была артерией вполне боеспособной, прогалов в движении машин было немного, тем более что здесь, намучившись до слёз на окольных, местного розлива убойных «автобанах», водители наконец-то с упоением давили на газ, осчастливленные возможностью прокатиться с ветерком. Разные машины… «Копейки», недавно ещё жаркая мечта многих, а ныне почти презренные; уже выходящие в тираж поношенные «Волги»; иномарки из тех, которыми приятно натянуть нос любому завиде, но только вот в отечестве своём, откуда они прибыли, давно считающимися вчерашним днём автомобилизма. Егора всегда занимало: вечно воет-стонет нынешний народишко о горькой своей бедности и скудости, вроде последнюю свою копейку на кон ставит, последнюю корку хлеба догрызает… Да полноте! Откуда тогда реальная, полноводная река автозажиточности, что струится теперь по улицам не только городов, но и посёлков… Да и в деревне у каждого почти дома какой автомобилишко торчит. Кто вовремя в «перестройку-неустройку» успел досыта хапнуть, у того во дворе припрятана по сараюшкам полная МТС! Лукав пошел народец… лукав. Да ведь от этого только отрадно: страна, наконец, становится благополучна и голодать впредь больше никогда не намерена.

«У-у, куда меня занесло!» – подумал он, не понимая, что и думы-то у него подле Марьи дома всегда заняты лишь ожиданием и гаданием, какую очередную пакость выкинет его стрекулистка, что они угнетены. А теперь вот в недолгом внутреннем раскрепощении, в отдохновении – стремление думать по-человечески и взяло своё…

Он вышел из машины, любовно протёр чистой тряпицей лобовое стекло, боковины, вспомнив веселую шоферскую хохму насчет немой просьбы сильно захудалой машины к своему владельцу: «Помой меня, я вся чешуся!» Потому как за красавицей своей ходил трепетно, смотрелась она ну чисто невеста! Заслышав сигнал приближающегося рейсового автобуса, поспешил к автобудочке. Даже с виду уютный домок на колёсах ЛАЗика плавно остановился. Вон они, трое из автобусика, шагнули на траву – трое долгожданных, родимых до того, что и слов не найти, только гулко сглотнуть слюну, ком в горле, и протянуть навстречу гостям тяжёлые изработанные ладони.

Малец-четырёхлеток, ростом и повадками возрасту своему вполне соответствовавший, заприметив встречающего деда (ну, какой он дед, белозубый, статный, широко шагающий навстречу; дед – это когда сто лет!) резво заспешил, приплясывая на ходу, точно игривый котёнок, – и утонул в объятиях такого бравого, но всё-таки деда!

– Ди-имочка… Осторожно! – успела молвить следовавшая за пострелёнком молодица, но оглядевшись, смущённо улыбнулась: далеко город с его всякими для детворы дорожными страхами, здесь, кажется, можно, наконец, вздохнуть спокойно. И глубоко: воздух-то против городского смога – сахарный, так и обносит голову…

Егор меж тем бережно обнял малыша, потом, насмелившись – да ведь не молочный же ососок у него в руках – высоко подбросил визжавшего от восторга Димку – раз! Ещё раз… ещё много-много раз… чтоб подрастал скорее. Подержав внука на воздусях, вручил Ольге, подумав мимолётом: хорошего мальчонку вырастила сноха, мужиком растёт!

Стосковались и они, похоже… Димка полюбил дедулю ещё будучи мальчиком-с-пальчик, страстно рвался ездить в деревню, к нему в гости, и ждать в город, куда тот приезжал отгащиваться. Дед у него самый, наверное, добрый и мудрый изо всех дедов на свете. Никогда он не одергивает, не шпыняет, если парнишке придёт охота побежать, пошалить, расколоть что на кухне или расквасить кому в детсадовской группе нос, тому же толстому Василю, доказывая, как в мультяшке «чьи в лесу шишки?» Дед скорее за такую шкоду погладит по голове, по плечу похлопает, подарит понимающим взглядом. Шоколадкой обязательно полакомит, хотя их всегда за это вместе с дедом оговаривает мама: много – вредно… Не-ет, он, деда-то, человек стоящий, и с ним всегда просто и надёжно. Недаром же и мама с папой смотрят на него уважительно и всякое его слово – согласно ценят. Тоже любят дедушку Диминого сильно-пресильно, так полагает мальчонка.

Лёгкий, как подслушал как-то Димка разговор родителей, у дедушки характер: с назиданиями и поучениями никогда и ни к кому не лезет, попрёками, не как вот мамочка родная, не томит, не клянчит у деток на бутылку да пачку сигарет, сам, глядишь, то и дело норовит всучить тысячку-другую: в городе и пятак – гривенка…

«Сами всегда меж собой разберутся… День поссорит – ночь помирит!» – усмехается он, если уж детки начинают сильно к нему доступать за помощью, никак не умея разобраться, кто из них в споре прав, а кто виноват.

Он тоже очень наскучался по ним, ведь в последнее время родные эти души гостевали гораздо реже, нежели ещё несколько годов назад, всё неохотнее кажут носы на родное, Серёже во всяком случае, подворье. Они отнюдь, конечно же, не слепцы и отлично видят-понимают, какая сейчас завелась в избе проказа, кто чью кровь там пьёт каждый день, отчего пасмурен и прячет глаза при встречах без вины вечно виноватый отец и свёкор. Димка пока что малёхонек, но и он, и он что-то сообразил и не так настырно достаёт родителей просьбами навестить деда-бабу – к Марье, кстати, так и не пошёл на руки в самую первую встречу с бабушкой…

И Егору втрое против прежнего радостно и легко перевидаться с родною своей кровью. Вот и сейчас редкостный такой денёк выпал, и солнышко сегодня в небе, наверное, без пятен, и на душе вроде соловьи насвистывают. Слезы наворачиваются на его глаза: как мало, как ничтожно малёхо надобно ему для полного счастья, но и такое небольшое, оно постоянно задёрнуто от него тёмным пологом горькой и бесчестной семейной бессмыслицы. Чтоб она сдохла, прорва проклятая!

Он усадил Димку на переднее сиденье, поправ всякие на этот счёт правила – тут лучший обзор для мальца, которому всё любопытно в путь-дороге, а гаишников он здесь сроду не встречал. Сноха Оля устроилась пассажиркой сзади. Сергей несколько поотстал, сторожа домочадцев, то – что солидный гусак-вожак оберегает стадо своё. Постоял, любуясь машиной: «Ого, новый «Жигулёнок», папа? Хар-рош, самое то для наших дорог!» – и с осторожностью прикрыв дверцу, сел рядом с супружницей. Сразу стало в машине людно, весело и по-семейному домовито. Пахнуло дорогими духами – жёнка Серёжи, видать, в настоящем амбрэ толк знала и над копейкой для своих перед зеркалом женских тайностей и ухищрений не тряслась. И правильно, думалось Егору, когда ещё и не пошиковать, не повеличаться перед любимым мужем, друзьями да подругами своими в житейскую пору майского цвета.

Сергей выбрал свою Оленьку после долгих и тщательных поисков и приглядок, действительно, раз и навсегда, наглядевшись, как многие его други-приятели меняли «тёлок», как перчатки и, спроворив с ними своё главное мужиковское действо, на другой день с лёгким сердцем подкатывали к очередной любвеобильной в постельном смысле пассии. Или, даже женившись, вскоре уже торчали семейно вдвоём снова в загсе, слёзно умоляя развести их как можно скорее – не сошлись характерами (и кошельками, как язвительно думалось Сергею). Нет, отец-мать его в деревне такую вертихвостку на двор не пустят. Они поймут и примут девушку, которая бы, кроме дюймового слоя краски на лице, имела бы ещё при себе работящие руки, практическую смётку, а не имела бы, чего Боже упаси, желания украсить чело мужа развесистыми рогами чуть ли не в ночь свадьбы. Нужно, чтоб она верила в тебя, как ты веришь ей, тогда всё в молодой семье сойдётся и сладится.

Волосом его Оленька светлоруса, под мальчишечью модную стрижку они не попали, её волосы, они лежат копной на её плечиках блескучей золотистой россыпью. Косметикой не злоупотребляет, оттого свежа лицом и пухленькими губками, удивлённо вздёрнутыми, не убитыми тушью – сурьмой бровками и уж, понятно, без накладных ресниц, о которых толкуют, что они – на основе собачьей шерсти. Брр! Жена всё ещё не угомонилась как следует: суетливо щёлкает замочком изящной сумочки, роется в карманцах бледно-зелёного, под цвет дорожной юбки и даже туфель, жакетика. Оля невысоконька, мужу по плечо и кажется хрупкой – но вон какого славного детёныша на свет родила…

Серёжа статью и ростом обогнал отца крепко, в кого только такая коломенская верста вытянулась? Но и жилист не чрезмерно, телеса набрал стоящие, настоящие мужичьи, такие мускулы скоро не уработаешь. Руки что сошники плуга, ладони по-отцовски тяжёлые, долгопалые и ухватистые, хвала, что не на чужую полушку… Оделся он сегодня тоже продуманно, хоть сейчас на другую свадьбу ступай: тонкий мягкий серый джемпер, такого же сталистого цвета лёгкие летние брюки. А туфли модного чёрного лака, долгоносые. Отец посочувствовал, было, ведь ноги, поди-ка, жмут?

«Туфли, пап, у меня как в лучших домах Лондона и Парижа! – отшутился сын, – две пары старых в погоне за такими оттоптал, – и пояснил коротко, серьёзно – мода!..»

Он вообще-то не словоохотлив, больше любит слушать, нежели языком молоть. Небольшой пока что, но всё же начальник в цеху своём, старший мастер, это приучило парня не бросать слов на ветер и, главное, давши слово – держать его. Пустоболтов серьёзное производство долго не протерпит, а сын как раз работал на производстве, серьёзнее которого по всей стране – поискать. Егор очень гордился потому своим отпрыском, хотя явно показывать этого не хотел, ещё нос начнёт задирать перед односельчанами…

Душновато в автобусе-то, похоже, было, джинсовую куртку сын снял и умостил за спиной на сиденье. Лицом он чист, старательно выбрит, на люди собрался, как-никак, хотя и в повседневной жизни щетины на его лице Оленька не допустит. А глаза вот карие, в мать уродились, смотрят настороженно и пытливо, он хорошо понимает, что дома их, скорее встретят не горячими пирогами. Димка – вылитый отец в миниатюре. Он вольготно раскинулся на сиденье, бейсболка с долгим козырьком сползла на затылок, маленькие джинсы и свитерок его заботливо подобраны в рост; парнишке приятно и родственно в таком вот тесном соседстве. Дед приобнял внука за плечи, похлопал по спинке, парнишка потянулся к этой мимолетной ласке всем маленьким тельцем.

Когда Егор повернул в сторону деревни, пошли непременные после долгой разлуки спросы-расспросы: про житьё-бытьё городское, где к бабке не ходить, видно сразу, делишки у молодых идут не худо; внук похвастался, что поселился недавно в городе зоопарк, где всяких зверей и зверюшек видимо-невидимо, а поэтому папа с мамой пообещали, как воротятся домой из деревни, сводить его туда и ещё потом в цирк, где клоуны и собачки, -рассказывают взрослые, – умеют читать и считать. Дед подивился, поощрительно похохотал и сунул малышу, чтоб не скучно было, горсть леденцов в пёстрых бумажках: сосульные, ты, помню, любишь… Дима счастливо захрустел гостинцами и на время примолк. Сергей с женой без особого интереса поспрашивали, как живёт деревня, как кому там приходится переживать непростое времечко; Егор тоже отвечал, не особо вдаваясь в подробности: живём – хлеб жуём…

Беседа складывалась неторопливая, основательная, не то что по сотовому телефону, с пятого на десятое, обо всем вместе и ни о чём в частности, когда лезет в мозг, долбит его подспудная нехорошая мыслишка: надолго ли хватит положенной на телефонный счет денежки… Но хорошо ощущалось уже, что в согласном общении своём и отец, и взрослые пассажиры его деликатно и старательно обходят некую тему, как путник на полевой дороге  свежую лепёху коровьего навоза – и смердит, и обувку пачкать жалко. Наконец Сергей, осторжно кашлянув, коснулся этого, запретного.

– Ну, а мама… как у неё теперь со здоровьем? Помогло ей, или… что с ней, в общем?

– Да живая, что ей сделается! – неохотно ответил Егор, довольный в глубине души, что тягостную болячку в начале первым разбередил не он.

Сына и сноху явно интересовало время после того, как Марью выпустили домой из райцентровской дурки. Они еще успели глянуть на её художества после лечения – и поспешно собрали монатки, не догостив и даже не попрощавшись как следует, чему прямой причиною послужило соответственное отношение к ним матери, свекрови и бабушки в едином злосчастном лице.

Провела же она в тамошней психоневрологии безотлучно почти полгода, словно в тюремной зоне, за решёткой и под надзором неусыпных, кряжистых и решительных в своих действиях ребят-санитаров; всегда наготове для пациентов своих державших долгополые рубахи с длинными, завязывающимися на спине буйных больных, рукавами. Навещал её тогда только старший сын Анатолий, сам Егор подался на севера вкалывать на буровую на покупку «Жигуля», и вообще, семейный карман прохудился тогда.

Потом старший меньшому порассказал, как оно, в лечебнице у психов. Прогулка часовая по скверику величиной четыре метра на два, затем – в палату. Марья не считалась буйной, и под замок её не запирали, но всё равно из лечебницы ходу ей не было. Его самого, сына родного, на свиданку с матерью не допускали; возьмёт санитар передачу, унесёт по коридору, а куда он унёс да много ли донёс – поговори вот с ним! Лишь однажды получил он от главврача разрешение на личную встречу с больной, и долго после вспоминал об этом свидании с ужасом на лице: сидит его маманя на топчане в тесненькой клетушке, уставясь на белую стенку напротив совершенно безучастными глазами, зажав ладошки меж коленей, одетая в пёстрый, индюшачьего какого-то колера, казённый халатец. И медленно, как маятник старинных ходиков, как сомнамбула, раскачивается всем телом: взад-вперёд… взад-вперёд… Сына она вроде бы признала, но отнеслась к его появлению столь же бесстрастно, как глядела на стенку. Спросишь что, ответит как-то судорожно, отрывисто, будто большинство слов перезабыла. Пуще всего поразило Анатолия: тоща, как заморённая кляча, одни мослы; щёки ввалились, руки в старческих морщинах и «гречке», глаза потухшие…

– Голодом их тут морите, что ли? – впрямую спросил он стоявшую рядом, карауля свиданку, медсестру.

– Болезнь её морит, ми-илый, – певуче и миролюбиво отметила немолодая женщина, много чего навидавшаяся здесь. – Она ведь никого, болезнь-то, не красит…

Марья очень не скоро после выписки вошла в тело, и странная её оцепенелость ушла от неё тоже не сразу. Это потом всё воротилось в избу сторицею, словно Марья попыталась наверстать упущенное с лихвой в её отсутствие. Тогда-то маленький Димка, внучок, и не пошёл к бабушке на руки, перепугавшись странной женщины с вперённым вовнутрь взглядом; и это тогда семья сына торопливо уехала в город из гостей…

Но отвечать-то Егору что-то было надо, сын молчаливо ждал ответа на вопросы. Егор старательно откашлялся и повёл речь дальше, стараясь держать голос пободрее и не сгущая и без того живописущих красок.

– Как воротилась она из больницы, и вы… того… гм… ненадолго загостились (он увидел в зеркальце, где отражались его пассажиры, как они обменялись виноватыми взглядами, знать, и у них побег тот ещё в памяти!), – Марья попритихла маленько… да потом опять за своё. Знаете ведь, ребятки: хорь и линяет, а шкуры не меняет, – вздохнув, просветил он. – Свары да перекоры терпеть бы можно ещё, свыкаешься как-то. Только вот на таблетки она тогда подсела – удержу нету, горстями в себя толкать готова. Сначала даже время приходилось напоминать, когда лекарства пить, а потом поправилась, надо прекращать, а она – погоняй не стой! Ну, поглядываю, напилась она таблеток своих, вроде, доотвала, не трогает, я уже обрадовался – а на неё опять мартынки набегают, хуже ей да хуже… Потому, может, что резко лекарства-таблетки принимать перестала. Опять, значит, чудасить начала, орать беспрестанно и по делу, а больше того беспричинно. А уж как натешится, наорётся досыта, начинает каяться: сама, мол, понимаю, что содом-гоморру в дом я принесла, самой мне охота пожить по-людски. Но не мо-гу… Никак не получается переневолить себя! Всё время кто-то вроде в ухо нашёптывает, под руку толкает: делай своё дело обязательно другим наперекосяк, да чтобы только по-твоему всё было, и никому ни в чём уступить и малости не моги! Самой это, говорит, противно, да устоять против наказа того не могу. Боюсь ослушаться…

– Хворая, что ты с неё возьмёшь? – потухшим голосом добавил Егор. – Я так рассужу: не вылечить её больше, в прежнюю соху не впрячь, – обречённо, безнадёжно заключил он. – Весной на неё особо накатывает, мало-помалу со всей деревней иссобачилась, без того она и жизни не мыслит!

Ему очень не хотелось безотрадной такой картиной будущего жены расстраивать сноху и сына (Димка уже посапывал на сиденье, уколыбелила мальца дорога). Просто он знал, что прав, что так и будет, он чувствовал это нутром. Конечно, он совсем не желал оказаться носителем такой горькой правоты и теплил надежду: может, пронесёт ещё…

Он уж и промолчал, щадя близких, что отчаявшись, возил Марью по знахарям и деревенским бабкам-ведуньям, ухнув зазря палестину денег и не добившись, понятно, никаких сдвигов к лучшему. И уже потом, как последнюю надежду, таясь от соседей и знакомых, испытал супружницу Божьей волей и любовью – в церкви, куда Марья пошла как-то словно бы через силу, упираясь и огрызаясь. Осанистый, в блескучей новой ризе батюшка, нестарый ещё, увёл жену в исповедальню, долго что-то держал её там, беседуя. После чего отыскал глазами Егора: подойди… И, тоже в исповедальне, тихо, почти шёпотом, поведал:

– Беда у вас в семье, сыне – большая, спаси Господи, беда… Бесновата супруга ваша!

– Это как? – не понял Егор.

– Ну, попросту говоря, нечистый в ней поселился, его надо отчитывать, изгонять из ней, стало быть. Аз же, грешный, боюсь и подступаться, не справлюсь, чадо моё, а ОН в таком разе, в душу священника переходит… Бывали такие случаи, бывали, сыне! – батюшка в смятении покачал головой. – В Бога-то, погляжу, не сильно верите? – он искоса глянул на Егора.

– Да как-то так, батюшка, советска-то власть нас немоляями воспитала, – смутился тот.

– Ну, пусть хоть и в маловерии, но всё не в афействе, – батюшка по-доброму улыбнулся. – Сказано в писании, вера, пусть она даже в горушное зерно, малая, чудеса творит… Молитва тут надобна, горячая молитва и тебя, и её – может помочь. Вот и молитесь, беда научит, как… Свечку сейчас надо вам затеплить перед образом Пантелеимона-целителя, очень полезный для страждущих и болящих святитель. Святой водой по утрам голову ей спрыскивай, – и священник, сокрушённо разведя руками, удалился.

Егор покинул исповедальню с горьким сердцем, супруга уже давно оставила храм, оделяя милостыней нищих на паперти. «Может, уже помогло?» – мелькнуло в голове у мужа, столь несвычен был Марье такой душевный жест. Оказалось это, однако, просто впечатление минуты. Молиться она, понятно, не стала, да и икон в дому у них сроду не водилось, вместо этого обложила это предложение Егора матом, святую же воду выплеснула из бутылки свиньям в пойло. Она не поверила в чудо.

…В салоне наступило давящее молчание. Добрые вести были уже рассказаны, а отцовы не радовали. Сергей совсем поугрюмел, представляя, в каком крутом кипятке проходит ежедённое существование отца, которого с детства любил он крепко и благодарно. Воспоминания его детства о матери были совсем иные. Он не забыл её тычков под горячую руку им, Настёне и ему на равных, не разбирая пола и возраста, её хлёсткий ремень, бесконечные стояния в тёмном углу за воображаемые только провинки… Разве такою должна быть настоящая мать? Эта женщина украла, убила в них с сестрою детство. Отец, понятно, тихомолком жалел их, да слабый характер и мужицкая исконная гордость не позволяли ему признаться самому себе, что не хозяин он в своей избе, а что-то вроде затычки разных хозяйственных прорех. Он и остался затычкой – видно ведь, что измучен он, мешки под глазами, точно у запойного пьяницы, хоть он и к рюмке-то подходил только по красным дням календаря. Его вон как на работе-то ценили, все стены и простенки «почётами» увешаны, точно обоями обклеены. В горячую пору председатель не западло считал в избу к ним специально заглянуть: чуть что, мол, Егорий, мы за тобой как за каменной стеной. Из других хозяйств соседи приходили переманивать к себе, сулили золотые горы – не поддался на уговоры. А мать… дергала там коров за сиськи без всякого, рассказывают, интереса и старания, лишь бы день скоротать… С тем в памяти товарок на ферме и осталась, да и такая память о ней совсем скоро перегорела в золу…

– Неужели и средства никакого больше нет? – спросил он больше для поддержания разговора.

– Какие уж тут средства… Я и твердить ей устал: зло-то её потом против неё же обернётся! Соседки в один голос, пока бывали у нас, укоряли: ой, гляди, Маня, вскорости около тебя пустыня будет, ни единой живой души! – так она на таких советчиц – с поленом. Пустыня и стала. Чисто всю деревню от себя… от нас, то есть, – поперхнулся Егор, – на все четыре стороны разогнала.

– Дрожу, но форс держу! – невесело усмехнулся Сергей.

– Монашка раз к ней как-то наезжала: слухом земля полнится. Долго с ней беседовала, с Марьей, я краем уха подслушал кое-что, – совестливо признался Егор. – Уж она, монашка-то, с Марьей и так, и сяк, и этак: гордыня, мол, в тебе глубоко засела, а гордынники, матушка, в смертном грехе ходят. Ты, мол, в этих скандалах да убоищах своих всё-таки посмирнее будь, по справедливости поступай с людьми, средь народа живёшь… Можно где и стороной, и обиняком обмолвиться, без плевка в душу. Последнее, мол, матушка, дело – душу человеческую тиранить, она нам Богом дадена… К вере, говорит, обратись, вера горами движет. Ну, и другие там всякости, я и не понял толком. Вот день-другой Маня моя вроде как усмирённая ходила, а вскорости – как с гуся вода… Потому и толкую: укорота не будет на неё, такая история, сынок…

– Да-а, дела как сажа бела, – уныло согласился Сергей.

Присоединилась к беседе молчавшая всю дорогу Ольга.

– Знаешь, папа (так она охотно с первого дня знакомства стала называть свёкра), я слышала, будто тот, кто с другими не ладит, к слабостям и проступкам чужим нетерпим – дольше на свете живёт! В деревне, где моё детство прошло, старуха была, страшенная такая, горбатая, одежду всегда только чёрную носила. Мы, ребятишки, бабку эту десятой дорогой обегали, того гляди, ни за что, ни просто при встрече клюкой по спине перетянет. Так вот, было ей далеко за девяносто. Колдовала она – все утверждали в один голос. Ну, не так чтоб уж страшно колдовала, чтоб пожар там устроить или всё стадо деревенское в болоте утопить, фрукты-овощи сгноить у соседей, – такого она делать, наверное, не смела. Она по-тихому вредить норовила, по мелочи: вроде, чирьи нашлёт на того, на кого осерчала, либо ноги у него пухнуть станут, а то больной зуб заломит… Но ведь всё равно неприятность, правда? Она, наверное, вампиршей была, та горбунья, – задумчиво определила молодая, – ей чужие страданья только здоровья подбавляли. Дом у неё при пожаре сгорел, и она в нём сгорела…

– А поделом вору и мука! – отрезал Егор. – Ну, что злыдари дольше других живут, не знаю. Хороших людей Бог скорей прибирает, они ему нужнее, – щегольнул он подхваченным где-то слухом.

– Да и потом: велика ли радость злодею слишком долго жить? – встрял в разговор Сергей. – Вечно к себе вражду да ненависть кругом чувствовать, удовольствие, только пакостничая, испытывать – да ну его к чёрту такое житьё. Лучше уж наложить на себя руки…

– Нельзя! – строго и авторитетно отрезал отец. – Этот грех самый тяжкий, неотмолимый. Да и самоубийцу такого ни один поп не отпоёт, и похоронят его как собаку, вдали от общего кладбища, и поминать его даже нельзя! Мне про то бабушка ещё сказывала.

Досыта наговорившись, все стали молча глядеть на дорогу. Уже завиднелась впереди родная деревня: места всё знакомые, так и тянущиеся к истосковавшему к ним сердцу. Мимо мостка с небольшим по краям леском, через речушку малую, в которой столь интересно было, вспоминает Серёжа, добычить самодельной острожкой пескарей и налимчиков. Остатки тумана белёсой дымкой стояли над извилистыми берегами…

– Поздновато что-то туману, вот-вот полдень, а всё не рассеялся, – произнёс Егор. – Как бы через день-другой погоду на ненастье не перекинуло. А может, и постоит еще вёдро: солнышко-то лес не пускает, вот на речке и не развиднелось пока…

«Ой, что это я, – сцепив зубы, подумал он. – Такой ли туман впереди притаился», – смятенно представив встречу своих гостей с супружницей своей разлюбезной…

4

Сверх ожидания, та встретила их внешне вполне радушно, даже вышла за ворота, неся на вытянутых руках блюдо, на манер хлеба-соли, со своими с утра спроворенными оладьями на перекалённом жиру. Кинув на них один только взгляд, семейство в полном составе угощение отвергло. На праздник, мол, торопимся, в оправдание заявили они, там и каша общинная сварена, и чего-нибудь ещё в ларьках со съестным перехватят.

– А чего это вы морды-то от стряпни моей воротите? – с рассановкой поинтересовалась Марья. – Мать старалася, с утра недосыпала, готовила и – нате вам! – она сузила глаза, медленно закипая и начиная багроветь лицом. – С кефиром пекла, глядите, какие пышные да румянистые получились! – нахваливала она оладьи.

«На протухшем маргарине, пригорелые…» – мысленно дополнил Егор похвальное слово жены.

– Так я ж, мама, и говорю, мы там, на лугу покушаем… Дима вон покою не даёт, теребит: пойдёмте да пойдёмте, и так уже мы, наверное, на гулянье опоздали, – подсластил он пилюлю. – И ситро ему вынь да положь, – урезонивал Сергей.

Егор торопливо укладывал в хозяйственную сумку припасы на гулянье, роняя огурцы, лук, хлеб, руки его тряслись, предчувствовал мужик скандал…

– Ну, а оладьи мои тут причём? – упорствовала Марья, грозно супя брови. – Пущай и они с вами на ваших ногах пойдут, с собой берите, пригодятся, – она принесла из избы потасканный целлофановый пакет и ссыпала в него с блюда всю свою стряпню.

– Да нам бы, мама, вечером, как с гулянья вернёмся, с ними чаю попить, – протестующе выставил сын ладони вперёд, но мать посчитала дело слаженным.

– Правда, Оля?

– Тяжесть невелика, возьмём с собой, – примиряюще молвила жена. – Съедим по дороге…

Марья так и не бросила при встрече на сноху ни взгляда, ни слова с нею не молвила – не приглянулась ей девка с самой свадьбы.

– Съедите не съедите, сами глядите, – складно ответила она, – в ноги вам не паду. Губа толще – брюхо тоньше, – подвела итог хозяйка. – Да хоть на минуточку бы, перед мотаньем своим по людям, присели за стол, прижали бы задницы… А ты ведь всё! – взъярилась она на молчавшего в стороне Егора. – Распустил ребят с издетства, вот они над матерью своей и изгаляются, – Марья поднесла к сухим глазам замызганную, означавшую носовой платок тряпицу, показывая, сколь глубока нанесённая ей обида, но видя, что семейство в полном составе решительно зашагало к калитке, не слушая её резонов, оттопырила губы и смачно плюнула вслед. – Провалиться вам и с гулеваньем-то вашим. Нашли тоже потеху, нет, чтобы дома по-людски отдохнуть… – она ещё что-то бурчала себе под нос, но слушать её было во дворе уже некому.

Но в одиночестве ей, однако, не сиделось. И на сердце осталась некая тягота от неладной такой свиданки. Она в сердцах воротилась во двор. Решила вытопить баню сама, этот тюря и нерадей, имела в виду Егора, умотался, ему всё гули да погули, а дело на месте стой…

Заглянула в баню и, не заметив в запечье приготовленную мужем стопу поленьев, хлопнула руками по бёдрам: так и есть, дров не наготовил! Опять, выходит, ей, Марье, горб ломать, тащить не одну охапку! Дошла до основательной, во всю стенку сарая, поленницы, набрала с краю, где пониже, беремя, прикинула, ещё раз воротиться придётся… Внесла ношу в баню, с грохотом свалила дрова у печи – и лишь тогда углядела, что дров-то и без того припасено достаточно.

«Вот ведь, проклянённый, вечно всё спрячет, ничего за ним не найдёшь!» – задним числом оговорила она Егора и на этот раз, потому что искренне и вполне привычно полагала: была бы спина, сыщется на неё и вина…

«Ох, как я сегодня напарюся да нажарюся – отрад души! Неженки эти веничка как огня боятся! Ну, да мне больше пару достанется! – заранее вожделенно радовала она себя. – Что уж у них за мытьё – сел на полок – и за вытьё. Толку никакого в бане не понимают…»

Она набила печку чурками горкой, натеребила бересты для растопки, присела, чиркнула спичкой. Но поспешно загасила огонёк о набитый перед печкой на полу железный лист – от пожара.

«Вьюшку-то я ведь и не открыла! – она с лязгом выдвинула из гнезда заслонку. – Теперь готово всё…»

Марья снова чиркнула спичкой, но эта не загорелась, за нею другая, третья…

– Да окаянная сила! – разозлилась она. – Такое дерьмо стали в магазине продавать, деньги только с народа дерут, а товар – пшик! – злилась Марья, позабыв, что коробок спичек долго лежал тут забытым в бане, и содержимое его отсырело. Наконец, высмотрела она спичку понадёжней, с хорошей головкой, и добыла всё-таки огонь. Растопка, заложенная под лучинки, занялась…

Мария воротилась во двор, поглядела на трубу баньки – оттуда бодро валили черные клубы дыма. «Загори-ишь!» – неизвестно кому пообещала она. Но проснувшаяся недавно злобность всё не желала угомониться. Вообше, приступы ожесточения ко всему окружающему её остальному миру раньше, вроде, так не влияли на её самочувствие, даже, напротив, несколько насыщали его неким тонусом. Но стала Мария примечать, что всякий взрыв страстей теперь худо отзывается на здоровье. В дыхании появилась незнакомая дотоле тягота, ломит виски, принялся барахлить и желудок. Она никак не могла сообразить, отчего так разворошили в ней страсти-мордасти прибывшие на недолгий ведь срок гости. Не объедят, не обопьют, ущипнув крошечку от уверенного в семье достатка. Да не больно-то и хотят этого – вон её-то оладьи небось на гулянье своём голодным собакам скормят! – сердце её снова гневно встрепенулось. Не только явное омерзение к её угощению подбросили сегодня сухого хвороста в постоянно тлеющие угли злырадства её на всех и на вся. Она никогда, ни за что не призналась бы самой себе, что завидует, остро завидует тому счастливому ореолу, что сияет над семейством сына. Но это было именно так! Мария ревниво отмечала радостные блики взглядов, что бросала друг на друга до сих пор, видимо, живущая в любви и согласии семейная чета. Не могла не замечать и умилённого трепета заботы их о ребёнке. «Глядите-ка, выпоротка своего будто куклу наряжает, а матери своей драно платьишко подарить им жалко!» – растравляла в себе воображаемые раны Марья, стиснув кулаки, хотя и шалей, и платьев, и вообще всяческого шурум-бурума было ей семейно надарено. Не скупились Сергей и Оля полакомить стариков своих и денежкой от щедрот своих. Только вот она не желала видеть всё это очевидное глазу – она решительно отказывалась замечать сделанное для неё добро, и всё тут! Конечно же, зависть её была чёрной и потому подпитывалась сама собою ежедённо и ежечасно: столько всего было кругом уязвлявшего её пропащую долю, загнанную ею же самой в пятый угол судьбу, что только и оставалось ей поливать грязью то, что не считала она правильным, что имело чужой для Марьи цвет и запах. То, что в люди выбился сын, ею произведённое на свет существо, что нашёл Сергей себе подругу по сердцу и пустили они славный росток продолжения роду, Марию совершенно не интересовало, ведь не было, она это понимала, в семейном счастье сына никакой её личной заслуги. Значит, и удача этого семейства автоматически зачислялась Марьей в список чужих, для неё ненавистных. Даже она не имела права считать, что оделила добрым гением сына, на манер Настёны, это было бы совсем вопиющей ложью, в которую бы никто не поверил.

«Они меня точно в могилу сведут, потому и наехали!» – сверлили её такие вот размышления. Она невесть за что пнула вертевшегося у ног петуха, тот шарахнулся в подклеть. Пойти разве лекарствия выпить, проку от него хоть и нету, один разор.

Марья считала золотым своим запасом немалое число натащенного из аптеки добра, – при нужде хотя бы аспирина Егору было от неё не допроситься. Впрочем, копила в этом ворохе снадобья, необходимые только ей, выписанные в психолечебнице, до которых мужу дела не было, просто по необходимости он шёл в аптеку и приобретал, какое ему нужно лекарство, разово.

Мария высыпала своё драгоценное достояние из ящика комода, ключ от которого хранила при себе, на диван. Да-а… целая тут у неё лечебница.

Мария довольно усмехнулась, взяла янтарно-коричневого стекла флакон, с напряжением вытянула туго притёртую пробку – посудина внезапно выскользнула из рук и упала, рассыпав по полу всё содержимое. Розоватое драже раскатилось по комнате. Она принялась собирать горошки в замусоленный свой передник, таблетки ускользали из дрожащих неловких пальцев, дело подвигалось худо. Марья окинула взглядом россыпь, оглядела и лекарства на диване: таблетки, пилюли, какие-то ампулы с забытым ею уже содержимым – всё это застаревшее, пережившее мыслимые сроки давности пользования и, видимо, давно утратившее хоть какую-то целительную силу. «Мусор!» – что-то щелкнуло в её голове. Да-да, настоящий мусор, иного слова всё это и не заслуживает.

Значит, вот где таится её немочь: одно лечит, а другое калечит!.. Вот настоящая причина привязавшегося к ней недуга, столь отягощающего её жизнь (о тяготах для других она привычно не думала)!

«Вот ты тогда, милочка моя, собери-ка весь этот мусор, ды и выкинь вон – в хлев хоть, в навоз! – вдруг уверенно приказал ей внутренний голос, ясно и уверенно прозвучавший в сознании. – Да сначала ногами хорошенько потопчи, а после – веничком, веничком да в совок и – дрянь к дряни. Поняла ли?»

Марья оторопело кивнула и, сметя с дивана ладонью ампулы и прочие лекарственные причиндалы, начала ожесточённо топтать всё это, при этом испытывая неведомую раньше радость: вместе с отравой уйдет, верилось ей, и навязавшаяся на шею хвороба. Тогда-то она и станет, наконец, конечно, хороша да люба всем и всякому…

Она подняла голову и в зеркале трюмо увидела своё отражение… Было от чего вздрогнуть: иссохшее и бледное, иссечённое (когда?) глубокими морщинами, с мутным рассеянным взглядом; в уголках рта пузырилась слюна… «Как у бешеной лисы!» – неприязненно скривилась на отражение своё женщина, не сводя глаз с поседелых прядей в словно век нечёсанной голове…

«Что, хороша? – вновь стегнул по нервам неведомый голос, – только тебя сейчас на ведьмин шабаш! Мусор-то за собой прибери!» – и она снова безвольно принялась выполнять этот приказ. Чей? Ну, видимо, так небесам угодно, чтоб ожил в её помутнённом сознании такой голос, раз уж он угнездился там…

Её опять потянуло на волю, во двор. Прясло отделяло их огородину от соседнего подворья, где завидела Марья соседку. Явно любительница хорошо покушать, пухлая коротышка, которую соседки и в глаза звали «Копуша», поскольку дело, которому другие уделяли от силы час, она умудрялась выполнить, затратив на него втрое и вчетверо больше времени. И повадку имела вялую, трудно уязвимую для постоянной агрессии, с каковою непременно встречала её Марья, не тиранничая, впрочем, долго: себе дороже эту кочерыжку драконить, всё равно что мёртвую свиную тушу вилами колоть…

«…Ух ты, как разнесло-то тебя, квашня ты перекислая, – осталась верна себе она и на этот раз, наблюдая, как сопя и пыхтя, неуклюже переваливаясь с боку на бок, трудится на усадебной своей землице Копуша. – Беременной вошью ползаешь! Вишь, грядки унавоживает, чтоб такие же жирные стали, как она сама… И вёдра-то с назёмом поднять не в силу, так, для вида шевелишься. Это с ума сойти, грядку-то под огурцы засадить затеяла, когда июнь к концу пошёл! Ну, хозя-айка… Посадишь ты теперь огурцы, а урожаю получишь хрен с маслом. Так тебе и надо, лень ходячая!» – на все корки, молча пока, костерила Марья несчастную Копушу, пока ещё и не подозревавшую, какая тёмная туча надвигается на её бедную голову на соседском подворье.

…Да, так работать – сопли на кулак мотать! Работать вышла – так уж из шкуры выскакивай, как она, Маня, к примеру. У неё огурцы-то ещё в апреле, под плёнкой процвели, уже на днях она первым, свеженьким, в пупырышках, захрустит, лакомым, ароматным. И вообще у неё не огород по сравнению с соседними, а райский сад (о том, что он толком не полит и не полот, Марья предпочитала не вспоминать).

Не о ней ли, Марье, говорили: за хорошего мужика воротит… Две коровы держали, пропастища с ними забот: накоси до солнышка, высуши, навей в стог, после тракторную тележку сенца и везёшь на сеновал. Мешками муку и зерно носила на себе в общинный амбар, вот они косточки-то перед ненастьем похоронный марш и играют. И на ферме супостаты её сквозь зубы признавали, хоть и сторонились её злоязычия: пусть не к людям, так хоть к коровам подход имеет, её группа по надоям не хуже, чем у других… Колхоз рухнул, она вовремя смоталась из доярок, прошлое крепкое хозяйство с колен так и не может подняться до сих пор.

Всё, что она думала о себе в такой превосходной степени, отчасти было правдой – вот только настолько давней правдой, что о ней, кроме самой Марьи, никто уже не помнил и не поминал. Всю дорогу к этой правде загадила она, испакостила дальнейшим своим человеконенавистничеством, мизантропией своей! Только и посейчас, задним числом, утешало бывшую доярку то, что в дальнейшем развале артели она не виновата ни сном ни духом. А виноваты в том, верила она и знала твёрдо, такие вот, как черепаха эта Катька-Копуша. Эта убегла от разорения в райцентр, в конторе какой-то задницу жирную свою на стуле приспособила, зарплату, небось, тыщами получала. Такие, как она, вечно на чужом хребте в рай путешествуют… Теперь вот на пенсии. Но, видать, немало в карман в конторе-то себе нагребла, ишь, домик-то игрушечка, полная чаша. С сыночком своим паршивым вздынули, от одного погляда очи лопнут: пятистенок, в пристроях-сараях заблудиться можно, а уж какой там скот, сколько его, Копуша и отростель её сами, поди, со счёту сбились. «Беларусь» своя в гараже! А вот усадьбу загородить по-человески толку нету, плетень – плюнь на него, он и повалится. Хо-зя-е-ва… – Марья и впрямь плюнула гадливо.

«Ульи, видишь, медку, видишь, захотели, да навар неплохой получить. А того, что пчёлы их проклятые с их одворины по всей округе рыщут, будто и не знают! Не дохлую эту их, курам на смех, огорожу держать надобно, а забор высоченный ставить, чтоб щёлки в нём не было! Вот тогда пчела ваша никого не ужалит. А то ведь это ужас что получается, в огород свой собственный с тяпкой-граблями выйти не смей, так эта пакость тучей и жужжит, вот-вот жиганут жалом, то и гляди, с ног мертва покатишься! – разжигала себя Марья. – Обратно в избу гонят, чтобы все такими же лежебоками были, как Копуша эта толстая».

Доступала она не раз с грозными такими обличениями к сыночку соседки: ты к чему это на добрых людей пчелу свою натравливаешь? Подымай забор, строй как надобно, чтоб он пчелу на сторону не пускал.

– Добрых людей? – сощурился поганец. – Это уж не ты ли добрая? По тебе, тетка Марья, и пчела! Кто из вас больнее жалит, ещё поглядеть надо. А с забором мне покамест недосуг…

Ага, не до сук ему, кобелю паршивому! Он, видишь, на своей машине в город катает, за шестьдесят-то вёрст, «бомби» там, таксует в свой карман… Нелюди, как есть нелюди за изгородью живут. А Марья правду найдёт, сходит вот к председателю артели и выложит ему: соседи душегубствуют, пчелой донимают, сил никаких не осталось. Уймите их, на то вы и власть!

Она и сейчас накинулась на соседку, сама точно взбесившаяся пчела!

– Опять, снова да ладом, сыночек твой до обеда брюхо в постели чешет? Или тоже на праздник умотался на халяву мясную кашу жрать? Ведь намедни клялся-божился: займусь вот забором, займусь… Онанизмом он занимается, а не забором. Кинется на меня хоть одна ваша пчела – столько с вас судом стрясу!

– Да он с утра под лабазом стругает доски, достала ты его совсем с забором-то, сделает… – пожала окатистыми плечами Копуша и задумчиво добавила: – что пчела? От злого человека не спрячешься и за высоким забором!

Сообразив, куда ветер дует, Марья едва не запустила через плетень в соседку совком с мусором.

– В меня, зараза, метишь? А вы, добренькие, тут с жиру беситесь, напрятав ворованного-то в городе добра. Ни стыда у тебя, ни совести с сынком твоим. Да кому, думаешь, вы тут нужны? Да вы уже всем кругом глаза намозолили, только и ждут люди, когда вы уберётесь хоть к чёрту на рога вместе с уголовным богачеством своим! Никто и слезинки по вам не уронит, – очертя голову, несла она дурную эту околесицу, потому что как раз Копушу и отпырска её люди уважали как семью трезвую, трудовую, добросердечную: у них всегда можно было перехватить в долг, не на телушку, так хоть на чекушку.

– Уж не по тебе ли здесь в три ручья заплачут, припадочная? – прорвало, наконец, и соседку. От лишнего худа она, переваливаясь на ходу как утка, ушла, хлопнув дверью, в дом.

А Марья ещё долго после того, как соседка убралась с глаз от греха подальше, не находила себе места, бурлила и кипела, что банный котёл. Пока не вспомнила, что её баня затоплена и, задрав голову, заметила, что клубов дыма над трубою как не бывало. «Загасла, никак, окаянная?» – она торопливо сунулась в слабо освещённую маленькой лампочкой мыльню, откинула кованную дверцу топки – дрова в печи прогорали почти уже бездымно, угли начали подёргиваться белесым пеплом, вода под крышкой котла курилась горячим паром. В самый раз поспела, не упустила тепло…

«Да и много ли жару летом-то надо? Как раз хватит», – похвалила она себя за расторопность. – И дров накидывать не буду, на зиму экономить пора. А пару вволю наподдаю себе и с того, какое в каменке есть – вон, булыжники уже горячие… Сергей-то издевучий всё зубы оскаляет: ты, мол, мама, на полке до того допаришься, что и сердце ртом выскочит. Много они понимают с молодафьей своей, белоручкой. Ольга, сказывают, вовсе тёпленькой водичкой окатится, и готово, помылася! Привыкли там, в ванне своей вместо настоящего мытья только задницы мочить, а туда же, с советами…»

Она нацелилась, было, пальцем в котёл, но вовремя отдёрнула, не раз уже, проверяя температуру, обжигала руку до пузырей. Парует котёл, дураку понятно, вот-вот закипит. Марья снова накинула сверху тяжёлую дубовую крышку, огляделась, соображая, нет ли в бане какой ещё неуправки, но всё было как всегда, при своём местичке. Марья заторопилась наружу, к небольшой, на отлете огородины, делянке с луком и зеленью к столу – вспомнила, что там пора полить.

«А может, и до завтра пообождёт? Солнышко, вон, через самую жару уже перекинулось, чего петрушке-укропу сделается? Вот на зорьке с утра подымуся… а может, ночкой и Бог польёт? После бани она, Марья, не работница, на вылежку свою в куту заляжет, её тогда с места и трактором не стронешь. И это правильно, телу распаренному угомон да отдых надобен, баня-то, святое дело, лишь по субботам топится. Сноха ручки свои неженные лейкой пачкать брезгует. Всё на неё, всё на Марью горемычную, а доброго слова от них не дождаться, видать. И где это они там провалились на гульбище своём, ещё тут из-за них, паразитов, сердце рви!»

Но привычка делать всё наперекор даже себе взяла своё. Марья наполнила порожние вёдра и лейку в бочке с дождевой, самой пользительной для полива, водой и напоила зелёнку, а потом, разохотясь, огуречник с почти зрелыми плодами, помидоры, капусту (у-у, прорва ненасытная, словно в бездонную яму льешь!). Углублённая работа, похоже, поотпустила в ней некие перетянутые струны, женщина отмякла и даже несколько подобрела: Егор, например, это знал, учитывал по мере нужды, пользовался краткой светлой минуткой в настроении жены.

Но сегодня отчего-то подобная «трудотерапия» не оказала никакого благого действия. Слишком разъярило Марью то обстоятельство, когда, дня три назад, проведал он о готовящемся на лугу гулянье всей деревней и, не спросясь своей Мани (это вот, имено это особенно уязвило жену!), пригласил семью сына погостить, погулять с односельчанами, людей посмотреть и себя показать. Паче же того терзало её душу: муж, такой повадливый да советливый всегда, вдруг насмелился поступить наперекосяк её прихотям и оказал себя как предатель, как настоящий иуда!

Этак он, пожалуй, и совсем от рук отобьётся, своевольничать вздумает, не скоро потом под каблук попятишь, где только и надлежит ему пребывать. Конечно, в дому должен быть хозяин, и хозяин в их дому есть – она, Марья. В коленках слабоват мужик её командирствовать – поэтому бунт, точило её беспокойство, в зародыше давить надо.

Она не подозревала, что запущенный психоз её давно уже вступил на прежние рельсы и точит её, словно ржа – железо. Где-то психичка широко отворила входные двери и ожидала Марью поновой. Может, только именно такого случая ждала, чтоб надёжно спутать смирительной рубашкой. Оттуда и голос этот властительный, поразивший её непререкаемостью своей внутренний зов в никуда; оттуда и острота пароксизмов неприятия окружающего, ярость и ненависть, на людях и даже наедине, в собственной оболочке, теперь отделяющей Марью от рядом сущих.

Заскрипела калитка, в огороде появился Егор.

– Соседка пожаловалась: опять ты с ней сцепилась, отчихвостила ни за что, ни про что? – непривычно жёстко осведомился он.

– Спасибо пусть скажет, что не наподдавала ей как следует! – Маня воинственно выпятила нижнюю губу, с грохотом швырнула наземь порожнее ведро. – Только о самих себе вся их думушка! – она опять направилась, потная после работы, в баню, где уже и угли почти прогорели. Поворошив их кочерёжкой, Марья прикинула, что уже через час банька доспеет, и она вожделённо досыта нахлещется веником, утолив на время мучительный зуд. Воротившись в избу, она неприязненно оглядела семейство, рядком сидящее на диване, отдыхая после гулянья.

– Ужина на вас не варила, вы его пробегали…

– Да мы и сами управимся, что-нибудь приготовим, не безрукие, – усмехнулся Егор, в присутствии гостей явно осмелевший, обретший былую уверенность в себе и весьма этим довольный. – Так что поди-ка ты в баню! – и добавил полушёпотом, – чесоточная…

Маня, обладавшая острым слухом, обидное слово таки расслышала, но, небывалое дело, оставила пока без внимания: ещё сочтёмся. Предстоящее блаженство, банька нетерпеливо звала её в свои жаркие объятья, и со всем остальным, в том числе отмщением мужу, можно было погодить. Всё равно последнее слово останется за ней. А ведь расходился Егор-то, разгулялось синё море в рукомойнике… И опять-таки никто и голоса не подал, когда обидели маму и бабушку.

«Все они в один ряд тут встали против меня, с-свол-лочи! До понедельника, пока они здесь валандаться будут, вообще сдохнуть можно. А может, свалят потихоньку и пораньше, небось у лентяйки этой дома своих дел не переделать?» – вкралась в голову утешительная мысль. Марья прихватила в спальне чистую сменку одежды и отправилась справлять долгожданное банное наслаждение.

Сергей тоже услыхал пущенную ей вслед отцом вполголоса побранку и сидел с вытянувшимся лицом. Похоже, злые перекоры из избы и во время немаленькой их отлучки ветром никуда не унесло, и добром им тут, на лоне природы, как им ждалось и верилось, не отдохнуть. «Перед Оленькой и сыном совестно, а то бы хоть сейчас из дому родного бегом беги! Лишние мы тут для матери, чуж-чуженины, и слепому видать. За что же она тут всех тиранит да тигосит? Отца в особенности. А тот терпит, только чтоб не на народе бесилась…», – мысли наплывали потерянные и горькие, как полынь-трава. «А ведь больше-то маманя никогда не опомнится, не прозреет, не воротится в наше былое, когда знавали мы с нею деньки и повеслее, тут папка прав», – пришла к нему уверенность, и была она чёрной.

– Да не переживайте: голодом не заморим, досыта не накормим! – пошутил отец, довольный, что надвигавшаяся семейная свара прошла пока стороной. – Спроворим что, покуда она там валандается в бане, она до-олго моется, – заверив твердо: – Что пожалаем, то и сготовим! И покушаем заодно всласть, пока суд да дело, в баню сытыми идти – брюхо может лопнуть! И покалякаем за ужином, когда ещё теперь свидимся? – добавил он, заметив, что сын глядит туча тучей. – Верно, Дима?

– Покалякаем, деда, – охотно согласился внучек, не очень понимая, о чём ведётся речь, – если ты суп сваришь – я суп люблю!

– Да уж сварю – пальчики оближешь! – обрадованный доброй в избе минутой посулил Егор.

5

…Поутру Сергей поднялся спозаранку, уже вошло в привычку, на заводе смена начинается рано, да прикинуть на пробки дорожные, на то, сё… Также встала и оделась Оля, лишь парнишка, привыкший в праздники поваляться в постели, недовольно захныкал, но, глянув в напряжённые лица родителей, капризничать оставил. Вошедший в избу Егор, с ранним солнышком ещё колотившийся в заботах по усадьбе, остановился как вкопанный на пороге, чуя неладное…

– Вы, ребятки мои, чего это вскинулись ни свет ни заря? Отдыхать ведь приехали, кто оговорит? Оленька в отпуску, тебе, сына, на работу завтра к восьми, так что сутки, считай, твои… – предчувствие давило, и оказалось оно верным.

– Уезжаем мы, папа! – пряча глаза, напрямую отрезал сын. – Сам видишь, миру-ладу тут нам не будет, маманя, – кивнул он на сенник, где по тёплому времени любила ночевать Марья, – заклюёт нас тут, как коршун… Так что чего нам здесь душу попусту рвать? – тоскливо спросил он. – Ты на нас, отец, пожалуйста, не обижайся, ты и сам всё видишь, всё понимаешь! Не упрашивай остаться, не томи, дело решённое. Чайку вот нам скоренько спроворь, яишенку там… – он так и не нашёл в себе силы глянуть отцу в глаза. – Перехватим да и отправимся, доехать тоже ещё время надо. Автобус к полдевятому прибывает на остановку. А вот уж свою машину заимею, прикатим, когда только пожелаешь!

Егор тяжело опустил голову, бессильно свесил руки. Он понимал, что гости его кругом правы, не желая дышать этим пропитанным ядом воздухом бывшего когда-то родного места. За решением сына читалось: и ты, отец, тоже виноват, не осадив вовремя мать, дав ей время и привычку мало-помалу обращаться в неистовую фурию. Ты не сумел или не захотел поставить себя подлинным хозяином, мужиком, а свято место пусто не бывает!

Крыть было нечем…

– Да уж провожу, раз такое дело… – согласился он после недолгого молчания. – Да не до тракта провожу, а до автостанции в райцентре, как ещё там с автобусом будет… Мне по пути, я на базар заглянуть собрался, – пояснил он, как будто это что-то решало.

Тут и Марья появилась в избе. После добровольного истязания в бане спалось ей обычно худо – вот и теперь её лицо помято, почти лишено живых красок. Её появление подчёркнуто не вызвало у домашних никакого интереса – так, пустое место. Даже Димка, потянувшийся было к бабушке, был осажен острым взглядом матери и намерение своё переменил. Он мало что понимал в наступившей напряжённой тишине, но и того, что понимал, хватало, чтоб тоже помалкивать.

Вчетвером они наскоро позавтракали, присели на минутку перед дорогой, поднялись, прихватив дорожную сумку с подготовленным Егором деревенским гостинцем: шмат хорошо выдержанного домашнего шпига, зелень с огорода, десяток крутых яиц (Марье нестерпимо хотелось глянуть, что там напихал в эту самую сумку гостям её благоверный, небось съестного теперь осталось в избе шаром покати!), но она стерпела: гостеньки-то и вправду собрались восвояси…

Они меж тем шагнули за порог.

Хозяйка и не шевельнулась, уютно раскинувшись на диване, расслабленно и с отрадой вздохнула: опять-таки всё устроилось, как хотела и желала она, само собой… Кроме этой приятной мысли, в смутной её голове не утвердилось больше ничего. Наконец, наконец-то она в избе снова полновластная повелительница, одна… совсем одна… – Марья вдруг напряглась, поднялась на ноги: раз полное-то одиночество было для неё в последнее время прямо ножом острым, она и собачилась, и сварилась со всеми для того только, чтобы заглушить, задавить в себе нестерпимое чувство внутренней пустоты, мучительно угнетавшей её и когда-то отправившее прямиком в больничную палату дурки…

«Сами нажрались, а матерь голодом сиди! – обвинения её опять пошли по привычному и порочному кругу. – Хоть травяного чайку – пустой желудок пополоскать – выпью…» Марья отворила дверцу кухонного шкафчика и добыла холстинный мешочек, где хранился сухой травяной сбор: душица, мята, зверобой и тысячелистник, всякой твари по паре, всё вместе. Нет, не всё, в банках под крышками припасла она прошлогоднего ещё сезона листья сухой малины и смородины, вишенника, липов цвет. Она одна в доме наслаждалась целебным питьём, Егор предпочитал заваривать «индюшку», заморский чай со слоном на этикетке…

Марья отсыпала понемногу этой всякой всячины в фаянсовый заварник, плеснула кипяточку, потом залила кипяток доверху, опустилась на стул, поджидая, пока доспеет напиток. Откинула голову, коснувшись затылком простенка, сомкнула веки и прислушалась к ощущениям. Ти-ши-на… Только жужжат, бьются о стекло окошка неотвязые мухи… Не выспалась… Сейчас прилечь бы, добрать за бессонную ночь, но давно проверено – на кровати она не дождётся сна ни на волос. А вот хлебнёт своего густо-изумрудного напитка (Марья никогда не оскверняла его вкус сахаром или мёдом) – и охватит её сладкая дремота, а за нею придёт освежающий сон.

Сверх ожидания, уснуть ей сегодня не удавалось, и на диване после чаепития она крутилась так и сяк, переворачивала под головой подушку прохладной стороной, – но сна так и не было ни в одном глазу. Её вдруг залихорадило, бросило в пот, обнесло голову. Марья откинула в сторону покрывало, но едва раздышалась, почувствовала: начинает колотить озноб, так что не согревало даже наброшенное сверх покрывала одеяло. Жар сменялся холодной дрожью, ей казалось, что это уже никогда не кончится…

Внезапно всё её тело пронзила непереносимая боль, словно плетью-семихвосткой протянули вдоль спины. Боль была такая, что женщина несколько мгновений лишь ловила ртом воздух, тараща глаза, впиваясь в край постели пальцами так, что суставы в них хрустнули. После Марья издала вопль – так вопят кошки, когда ненароком наступят им на хвост. Но боль отпустила столь же неожиданно, как и пронзила её тело насквозь. Оставив всякую мысль поспать, испуганная Марья опустила босые ноги на пол, а потом и вовсе растянулась на нём плашмя прямо в ночнушке – всей спиною чувствуя, как внутренний жар её словно бы впитывается в прохладные половицы. Руки Маня сложила на груди крест-накрест, отчего стала походить на подготовленную в мир иной покойницу, хотя самой ей такая поза не показалась зловещей. И опять заполнили её мысли, отчего и почему ввержена она в пучину таких страданий, за что ей досталась подобная судьбина. Понятно, что такие вопросы человек задаёт себе понапрасну, ответить на них не в его силе и воле…

Разумеется, легче и понятнее всего на постигнувшее её – помрачение ума. В психолечебнице Марью пользовали самого разного профиля врачи. Один из них примерно нашел у неё признаки болезни щитовидной железы и пояснил пациентке, что периодически появляющиеся у неё припухания в области шеи, слева под подбородком, ноющие там боли как раз и связаны с таким недугом. Другой отметил в её стареющем теле гормональные изменения. Всё бы это можно было как-то понять и на это пенять, потому что болячки эти вписывались в реальное её состояние, у таких следствий были причины. Но душевное состояние Марьи , в которое сама она ни минуты не верила, всё-таки оставляло окаянные «За что?» и «Почему?» где-то за рамками бытия, оно было как бы виртуальным, само по себе, вот только за результаты его действия отвечать приходилось всё-таки самой носительнице недуга, ей, Марье…

Ведь и сама она, и окружение её, кому она несла всяческий вред и поношение не по вине, а по беде своей, видели, однако, в том не какой-то там «сдвиг по фазе», а вполне осозноваемое её сумасбродство, прекосливый и озлоблённый норов злой стареющей бабы, готовой унизить, обидеть встречного и поперечного просто так, из ничего, за красивые, как говорится, глаза. Перелюбила себя любимую? Так мало ли на свете нарциссов и нарциссок ещё и похлеще! Содеянное в запале, в неутолимой ярости, в обиде на плохо потраченную собственную судьбу сейчас возвращалось к Марье бумерангом. А вот те, кого она, как ей казалось, одолевала в непрерывных баталиях своих, вставали снова живы-живёхоньки – и даже никакого пренебрежения обидчице своей не уделяли: дерьмо не тронь, оно и не воняет…

И опять-таки не в первый раз вспомнилась ей мама, исхудалая, истомлённая. Замученная издевучей дочерью, всё столь же слепо и безрассудно испакостившей её старость. «Ухожу я … доченька… Добилась ты своего, спровадила меня со свету до времени-срока. Бог тебя прости… а у меня к тебе обиды нету, просто бестолковая ты у меня уродилась, не твоя в том вина…» Вот что сказала она Марье перед путь-дорогой своей в необратимый конец.

Уязвлённая таким воспоминанием Марья вскочила, суматошно заметалась по комнате, прошлась взглядом по накопленному добру: старый сундук-укладка с полинялыми, давно ненадёванными её нарядами, мебелишка, на которую не польстился бы и старьёвщик, разномастная посуда… Не то чтобы в жилище её было недостаточно вещей, – но были они убоги и чувствовали, наверное, себя в этой избе нелюбимыми и ненадобными. Вот как у неряхи бабушки Федоры, о которой Маня читала в золотую пору детства в какой-то забытой ею книжке с расписными картинками. И такой убогий скарб в убогой её жизни (она ведь понимала и переживала это!) тоже скрёб косарём по сердцу. Как и слова, сказанные ей матерью на краю гроба и рвущие её сознание.

Она по привычке погрузилась в безмолвный свой монолог с тенью женщины, дороже которой не дожно было быть на всём белом свете – хотелось очиститься перед нею, оправдаться, снять с себя шершавую давнюю правду, как змея покидает старую кожу…

«Это я-то, выходит, тебя в могилу свела? Интересно девки пляшут! Ты же семьдесят пять годочков протянула, всё перхала да кашляла: ох, время моё подходит! Ну, вот оно и пришло, твоё время! Мне до твоих годков далеко ещё, а глянь – я уже старуха… Тебя, что ли, в этом винить? Всё-то вы в чужом глазу соломинку ищете, а в своём не замечаете и бревна? Так-то, мамашенька…»

Но разговор такой «по душам» вовсе не искоренил обиды, что до сего дня носила в себе Марья, уязвлённая прощальным укором старухи. Не она ли, дочка, и с фермы ушла, чтоб только покоить материну старость (на самом деле, она забросила там работу, ещё и не выработав необходимого для приличной пенсии стажа, из-за какого-то там пустяка насмерть рассорясь с коллективом, да и сыта была фермой этой по самое горлышко!). Маму же она увезла к себе в дом от старшей сестры, в семье которой поначалу та обитала, в надежде, что старухина пенсия сколько-то поправит плачевное положение, в котором оказалась Марья, так лихо и безоглядно махнув рукой на неплохие доходы доярок, но ведь об этом знать никому другому не обязательно! Мария сама и по социалкам, и в пенсионный фонд бегала, собирая нужные бумаги и оставляя за собою дымный чад и худую по себе память служилых по таковой части. Опеку она, наконец, выбегала, поздравила себя с победой, а мамаша больше ни копейки от заслуженных своих достатков от дочки уже не видала. Больше того, направо и налево в чужие уши Марья сыпала обиды: как же тяжело со старухой, еле-еле передвигается и на двух костылях, одень да обуй её, и за столом капризнице никак не уноровишь едою, всё не по ней… Соседки, которым она так плакалась, ни слову её не верили, ибо стороною знали истинное положение заточённой в четырёх стенах старушки, которую беспрерывно трёт и мнёт эта сущая стерва, приходясь родной её дочерью…

Одна осталась отрада у матери – банька. Это от неё переняла Марья охотку париться жарко и долго. Конечно, с веником по здоровью своему мама обращалась уже с рассудком, но очередного банного дня поджидала  как из печи пирога. Старость подстерегала её грузной, накачала тело бесполезным жиром, ходоком она была никаким, потому обряжать и водить её в мыльню приходилось дочери под руку, а потом, после мытья, уже с зятем вместе вести обратно в дом – грузна и неуклюжа была старуха. Марья, вечно торопыга, не терпевшая проволочек, зло сверкала на неё глазами, торопила: да что ты, как вошь по навозу, ползёшь, нам тоже поспеть надо, баня-то выстынет…

…В тот разнесчастный зимний день, когда хлопотать возле матери пришлось особенно долго и нервно, старуха с их помощью оказалась, наконец, в хорошо натопленной мыльне, разделась, сваляв бельишко в ком на скамейку подле порога, и направилась к полку. Оскользнувшись на забытом на полу обмылке, она с грохотом рухнула навзничь, обожгла руку о край бака с кипятком и подняла такой крик, что в дому её услышали. Марья, смекнув что к чему, кинулась на выручку, но, пытаясь впопыхах поднять тяжкое неподатливое тулово матери, помогавшей ей только аханьем да оханьем, обложила старуху матюгами, смоталась обратно в избу и бранить принялась уже Егора.

– Маманя там в бане чуть не убилась, а ты, чурка с глазами, и дел не знаешь, прохлажаешься тут? Сам, может, думаешь, что старым никогда не будешь? Я там с пупу сорвала, ничего одна не могу осилить, в ней десять пудов весу, в корове!

Егор повернулся, замигал, замигал… Он не утратил целомудренности до седого волоса, с женою они мылись непременно по отдельности. И вообще, скабрези никакой мужик не терпел и пикантных разговоров даже с приятелями избегал.

– Так она ж… голая там… – убито пробормотал он.

– Батюшки-светы… А какая же она должна там быть – в тулупе-валенках, что ли? – изумилась жена. – Голых баб не видал? Я ведь с тобой под одеялом тоже голая спала! – лукаво напомнила она.

И хоть спали они с Марьей давно врозь, Егор кротко вздохнул и, совестясь, отводя глаза, помог одеть тёщу и буквально дотащить её до крыльца. Потом они насилу втащили тяжкую живую ношу по ступенькам, уложили старуху в постель. Та в падении своём не очень и повредилась, вот только на месте ожога за ночь всплыл у неё большой пузырь, и с болячкой этой рассталась она не скоро. Пуще же всего расстроило старушку, что так обидно, и не довелось ей на этот раз насладиться жаркой банькой…

«Видит кошка молоко, только рыло коротко!» – нашла и в грустной этой ситуации повод повеселиться Марья.

– Ладно, в другой раз намоешься вдвое, а захочешь, хоть сутки из бани не вылезай! – утешила она старуху. Сама же тем вечером, намаявшись с матерью, так натешилась на полке, что доползла до кровати еле живая и долго отпивалась квасом, который ставил в четвертной бутыли Егор, потому что жёнка на этот счёт оказалась не мастерицей. Материнская трагедия тронула её мало.

Но вот соображения, что старуху пришла пора сбывать с рук, воротить за ненадобностью на хлеба старшей сестры, завладели Марьей всецело… Потому что вместо ожидаемой выгоды она, кроме лишнего едока в дому, не дождалась. А вот хлопот со старухой оказалось полон рот. Эти бесконечные стенания да жалобы про тут болит и там болит – единственная тема общения с матерью; старческая бестолковость, провалы в материной памяти, просьбы постоянные свести на горшок приелись хуже горькой редьки. Пенсия же мамы оказалась столь мизерной, что не стоила сношенной по дороге на почту обувки. Будет с меня, решила дочка. К тому же мать становилась всё капризнее, раздражительнее и пустила даже через болтливых соседок слушок: дочка её чуть не впроголодь держит, наоборот, поедом ест… Вот вам и благодарность! Вот и пускай её тогда старшуха доволит, Марья помаялась полгода, теперь её очередь. Хотя и там, признавала она, маму ожидает не райская жизнь, старший зятёк попивает, а дочка под горячую руку способна и съездить куда и чем попадя.

Хотя это были сплошные враки – о маминых жалобах на Марью соседкам, просто ей хотелось думать именно так. Той у неё нравилось, она не могла нахвалиться перед мамой Егора, сватьей своей, теперешним положением: и Маня-то за нею ходит, как и положено родному дитятку, а зять попался чистое золото, а не мужик, умён, деловит и ласков. У телевизора хоть сутками напролёт сиди (в семье старшей дочери старую от «ящика» обыкновенно оттирали проворные внучата, готовые неотрывно глядеть мультяшки, в которых бабуся их соображала мало). Да и кормили её в той семье только что не из спичечного коробка, за общий стол не сажали, а тут ешь хоть до отвала. Не-ет, житьё её в дому у Марьи – рай земной!

Но даже и похвальбы эти в свой адрес младшая дочка воспринимала с раздражением: ну чего, спрашивается, мелево мелет, чего без нужды подхалимничает, – ей, Марье, соседский суд ни к чему! Прижала бы лучше старую задницу да помалкивала, коль уж Бог ума не дал…

Но наполеоновским планам насчёт того, чтоб избавиться от старухи, не суждено было сбыться. Старшая сестра, гадина паршивая, стороною проведав, что мать задумано Марьей опять пересадить со своей шеи на её, – вздыбилась, когда Мария приехала к ней с такими новостями.

– Ага-а… Ты одна умная, а я у тебя, выходит, в дурах считаюсь? Ты вот сливочки-то слизала, а мне – голый обрат после тебя хлебать? Сколько, скажи-ка, ты с матери денег стрясла, когда пенсию за неё получала, а? Ну, чего глаза-то закатываешь? А сколько я тебе добра перевозила, пока она у тебя маялась? Полсвинка отдала, и шесть мешков картошки ты у меня вымулила, и сена два воза для вашей тёлки, – загибала она пальцы.

Ах, как у Марьи на попрёки эти в ответ сами собою скрючились её пальцы, как хотелось ей выцарапать сестре её бесстыжие гляделки, окровянить это жирное свиное рыло! Ей, это ей-то посмели перечить, когда она так складно, славно так всё продумала и придумала. Она обозвала сестру сукой, почему-то подколодной, и дело, конечно же, кончилось семейной дракой, о которой Марья вспоминала сейчас с содроганием, поспольку претерпела полный отлуп: с детских лет старшуха колотила её в десяти драках из десяти… Так и скончалась её мама в Марьиной избе, хоть и на похороны её дочь не пошла, объяснив ошарашенным соседям, сошедшимся проводить покойницу: дома проревусь, горе-то меня вон как с ног свалило, и до кладбища не добреду. Возмущённые, те даже и вида не показали, будто верят в эту ложь. А поплакать по матери Марья слёз в себе так и не нашла…

«Нет, милая моя, меня ты в своей смерти не вини, тут никто, как Бог! – продолжила она возбуждённый свой спор с покойницей. – И не тревожь ты меня, не беспокой больше, потому что живому – жить! Может, и такая я, и сякая, но это уж теперь не твоё, а моё дело – что хочу, то и ворочу. Сгинь, тебе говорю!»

Но и посетившая её воспоминания тень не желала оставить за Марьей последнее слово.

«Я-то уж сгину, в могилке… Но я хоть упокоена, ко мне на помин люди добрые ходят, – а кто придёт на погост к тебе в твоё время? Старшая сестра твоя от одних слухов о твоём беспутстве за сердце хватается, ненавидит тебя, считает мерзопакостной… Меня ты только что силком не уморила (я ведь знала, как ты собираешься выставить меня хоть на улицу, сосватать куда подальше с бесстыжих глаз своих); ты сына своего, Серёжку, внучонка моего любимого, из избы прочь согнала, и внучку мою, Настёну, тоже из дому уйти вынудила. Теперь Егора, мужа своего, гнобишь, того гляди, сам от тебя убежит, потому что ты малого его ноготка не стоишь! Да опомнишься ли ты, в конце-то концов, да глянешь ли на себя со стороны; от тебя, как от чумы, люди прячутся, и сама для себя стала ты главная ненавистница. О-ох, доченька, твоя-то смёртонька как бы хуже моей не вышла, – ты вот о чём подумай, непутёвая!»

Воротилась Марья из миражей своих вовсе осатанев и обессилев от переживаний, с подступающей тошнотой. Дрожащие ноги вот-вот подломятся, она едва успела перехватиться руками за спинку стула, без этой подпоры повалилась бы на пол. Нагнанное силком в сознание марево недобрых воспоминаний оказалось сильнее её, в этом споре она бесповоротно проиграла и хорошо осознала такое своё, ранящее её, поражение, чего в жизни терпеть не могла.

Но тёмная пелена, застилавшая её разум полубезумия, начала наконец-то спадать, безжалостно обнажая мир реальный, живой; и в этой жизни своей, вовсе не исполненной враждебной для неё, Марьи, черноты, супостатства лично против неё, которыми она, бог весть как давно, его заселила, позабыв, что у всякого – своя правда. Своя, а не только её, Марьина!

Она глянула на плиту, где ещё не остыл чайный заварник; гости-то едва и чаю выпили, голодом, считай что, уехали. И ведь слова никто ей на прощанье не вымолвил, точно она нечистая какая, вот что больно! Умалишённой считают, – знает она об этом, знает… И как же она от всего этого устала, как неподъёмно тяжело её вечное устремление двигаться против течения, поперёк движения жизни, эта угнездившаяся в ней невесть когда её повадка: «Морда в крови, а – наша взяла!» За пустом всю жизнь гонялась, оттого и сама осталась с пустом! Правду говорят в таких случаях – хоть ложись да помирай!

Сейчас она была как бы на перекрёстке, на перепутье бытия и судьбы, не зная, в какую сторону поворотить, куда и зачем шагать дальше. Хоть какое-то дело просилось в руки, и Марья, так и не отпив своего травяного настоя, направилась к бане , прибрать там вчерашний раскардаш. Её с порога укутала влажная теплота, мыльня за сутки и остыть не успела. Хоть опять мойся, но только что это за мытьё, тёплой-то водичкой – не для неё. И всё стало не по ней, когда после Марьи сходили в баню муж и гости: веник (сын парился!) поставлен на полок не ветками кверху, как это делала она, чтоб скорей просох, а на прутья ручки; из эмалированного таза не выплеснуты остатки мыльной воды; вехотка не ополоснута; ведро с ковшом не прислонены к стенке, а отставлены в угол… Хаос… полный бардак… минуточку только не догляди за ними! И ведь синё море воды на пол нахлестали, неряхи бестолковые, притирай да прибирай теперь за ними! Чем она и занялась, пока, наконец, не почувствовала изнеможения и не опустилась на табуретку возле остывшей каменки. Всё мрачнее и безрадостнее сгущалось возле стареющей женщины облако горьких, терпких раздумий, на которые её подвигли и воображаемый спор-перекор с покойной матерью, и бесславные для неё сегодняшним утром проводы гостей, которых ведь она давно ли ещё, помнится, чтила-принимала за дорогих, жданных-прошенных людей… Было такое? Было, было… да сплыло! Как навсегда сплыло и всё её уторканное в изломы да вывихи, в дрянные мелочишки всё её существование. В край пропасти упирается пройденный ею путь…

«…ПрОпасть? А ведь это означает – пропАсть! – вздрогнуло её взбудораженное сознание от этого слова-перевёртыша. – Да вот взять и пропасть в пропасти этой самой, сколько же можно биться в стенку да маяться… и других мучить? Право, туда мне и дорога! Боязно только!»

«А чего тебе бояться? Минутное ведь дело… – внезапно забасил в ушах… нет, в самой глубине мозга где-то… уверенный иронический голос неведомого, набивавшегося в поводыри собеседника, так желавший управить ею голос. – Раз задумала – делай, обратного хода тебе всё равно нет!»

Марья со страхом огляделась: одна она одинёшенька сидит в бане, рядом муха не пролетит. И правда: не поворотить уже обратно, потому что нет у поворота такого резона и смысла – тот, кто накинул на неё сейчас, на волю её и сознание смирительную рубашку – кругом прав!

«Чего сыкаешься?! Шагай навстречу судьбе своей! В лабазе верёвка давно заготовлена, забыла, где она? А она ждёт-поджидает… за мётлами, в подклети!»

«Вот оно, вот… верёвка… Вешалку, знать, участь моя горькая в последний мой час для меня припасла? И пусть!» – с какой-то бесшабашной готовностью Марья шагнула во двор, оттуда в низкую сумрачную подклеть, где за охапкой прутяных, без рукояток ещё, мётел и отыскала верёвку – ею они с Егором захлёстывали, стогуя, сено перед тем, как свезти его с покоса в сенник. Верёвка от долгого употребления залоснилась, но словно всем своим видом утверждала: я крепка… я надёжна… я не подведу…»

«Задумала – делай!» – повторяя в уме наказ неведомого повелителя своего, Марья подступила к сеновалу, поднялась по лесенке к лазу, огляделась… Сена оставалось немного, было оно прошлогодним и пропахло тленом и пылью, в сеннике трудно дышалось… Марья пошарила взглядом под потолком сарая – вот и она, выступающая концом балка-стропило, на которое так ловко будет накинуть верёвку… Петлю навязать дело нехитрое, она так и сделала. Сунула в петлю голову и оттолкнула ногами чурбачок-приставку, подготовленные минутой раньше. Смерть пришла быстро…

…Кружит над крышей сеновала вороньё, глазу не сосчитать сколько, резко галдит чёрная стая. Зловещие птицы сбились в эту стаю, точно поджидая поживу. Только пожива эта не про её честь – самоубийц хоть и не погребают на общем православном кладбище, но положенные три аршина земли даже и для них всё же уделят. И там, в безвестии, похоронят без чести и славы…

…Стоит на своем огороде соседка Копуша, крестясь и провожая потрясённым взглядом всё-таки потянувшуюся куда-то по своим злодейским делам живую воронью тучу, оглашающую округу хриплым своим граем. Да-а… воротится вот соседушко Егор, – тот его ещё ждёт праздничек! – Копуша сочувственно вздыхает. И кто знает, может, и он отмучился, как отмучилась, добровольно расставшись с жизнью, бесноватая его Марья. Оба они обрели покой, только разный для обоих. Ушла бесноватая, ушла к бесам своим… но только от этого всё равно хотелось плакать… И Копуша заплакала навзрыд.

Перевёл с удмуртского

Анатолий Демьянов

г. Воткинск
* * *
Ледяной взметнулся пламень
конной гривой на дворе.
Непогода между нами,
Непогода в сентябре.

Отчего душа рыдает,
Словно ливень за окном.
Что-то в сердце заставляет
жить меня вчерашним днём…

Может чувствую усталость
от невзгоды и обид.
Что-то вдруг с любимой стало,
Коли десять дней хандрит.

Десять дней не замечает,
Курит «Море», пиво пьёт.
На звонки не отвечает,
На свиданье не идёт.

Эх, сегодня бы да в отпуск
скорым поездом махнуть,
От меня чтоб город Воткинск
смог до снега отдохнуть.

Может милая в разлуке
с первым снегом загрустит.
От любви, а не от скуки
мне в объятья прилетит.

Елена БУХТУЛОВА

г. Ижевск

* * *

Зима напомнила о главном:

Идёт, идёт её черёд.

И первый снег летуче плавно

Спустился с облачных высот.

Из грузной темной тучи легкий –

И бел, и чист, и невесом…

Природа любит парадоксы,

Храня гармонию во всём.

И обжигая мягко, нежно

Бодрящим свежим холодком,

Сознанье распахнет безбрежно

Внезапным вечности глотком.

* * *

Как ты живёшь, моя душа,

Себя и ближнего круша?

Иль светлую любвь вбирая,

Себя и ближнего спасая?

* * *

А музыке не нужен перевод

На языки другие, настроенье

В настрой единый

нас сольёт в мгновенье

Одно,

И ощущая душ родство,

Вдруг каждый, состояние меняя,

Подумает: «А это про меня»,

И звукам доверяя, поплывёт.

Куда? Куда мелодия ведёт.

Лишь Бог и музыкант

Об этом знают,

Но тайны не раскроют,

А она, ключом скрипичным

Сердце открывая,

Такою сокровенною бывает,

Что кажется, её всей жизнью ждёт

Душа.

И сострадая, и ликуя,

Почувствует действительность иную,

Безбрежную, где целый мир поёт,

И музыке не нужен перевод.

Канат КАНАКА

г. Байконур

* * *

Проносятся, как кони – поезда

стуча по рельсам. Поезда, как кони,

проносятся… В какие города

торопятся товарные вагоны?

На небе чайка белая летит

и мимо пролетает над вокзалом.

Куда ведут железные пути,

в какие городишки Казахстана?

Ах, поезда, наверное, везут

мою печаль и грусть, твою улыбку…

Из гордости тебе не позвоню!

Из гордости ты не ответишь в трубку!

Я НЕ СКАЖУ ТЕБЕ: ОСТАНЬСЯ

Берёзы жёлтый, одинокий лист

случайно с веточки сорвался

и полетел листочек вниз.

Я не скажу тебе, останься…

Уйди с окна! сгинь лунный диск!

Что ты нашёл в окне страдальца,

как одинокий жёлтый лист?

Я не скажу тебе, останься…

Лети! Твой не оправдан риск

листок. Судьба сулит расстаться.

Дождь подле сядет на карниз.

Я не скажу тебе, останься…

Твой образ бесконечно чист,

что и листку не догадаться

и в мыслях, что стремится вниз.

Я не скажу тебе, останься…

У перехода гармонист

мне пел, как он всю жизнь скитался,

как жёлтый одинокий лист…

Я не скажу тебе, останься…

Илья БОРОВСКИЙ

г. Уфа

* * *

Подари мне луну на ладошке,

Этот пестрый неоновый цвет.

И любви сумасшедшей немножко,

Без которой не мил белый свет.

Подари мне в коралловой дали,

Танец неба и песни земли,

Нас они навсегда обвенчали,

За собой в небеса увели.

Подари мне лазурное море,

И в багровом приливе закат,

Где с тобою мы встретимся вскоре,

И в ночи поплывем наугад.

СОБОР

Из унылой больничной палаты

Открывается вид на собор.

В нём дворяне, венчались когда-то

Там пел лучший по волости хор.

Расписные, громоздкие стены,

Нависают над грешной землей,

В сводах древних, пульсируют вены,

Источая душевный покой.

Я раздвину с утра занавески

И увижу опять купола,

Золотые иконы и фрески,

Мне подарят немного тепла.

Сахиб МАМЕДОВ

г. Баку

ТИШИНА

Нет, покой тебя не привлекает!

Опьяняет шумных дней тревога.

Ну а я люблю, когда вздыхает

В тишине туманная дорога.

Для меня наполнено безмолвье

Пестротой загадочных мелодий.

Сколько звуков в молчаливой ноте!

Ты их только выслушай с любовью…

Что нашла ты в этом многогласье?

Лучше внемли мудрости поэта!

Глянь, как тишиною небо красят

Кисти золотистого рассвета.

Так порою тихо молвят очи.

Эту блажь не выразить и речью!

Так ведь и влюбленные при встрече

Говорят о самом главном молча…

ПРИБОЙ

Ночная мгла, приливы и отливы.

И я один брожу сегодня там,

Где оставляет море шаловливо

Оранжевый песок по берегам.

Лишь о тебе печально вспоминаю,

Смотря, как в пенном шелесте прибой,

Обняв скалу, невольно отступает

И вновь, шумя, к ней тянется волной.

Он, как и я, страдает год за годом…

Вот уж заря взошла и сникла ночь.

А та скала в спокойствии холодном

К нему не льнет, но и не гонит прочь.

Арина ВОСТРИКОВА

г. Ижевск

16 лет

Подари мне букетик ромашек.
Тихо сзади ко мне подойди.
Помнишь нашу любовь до мурашек?
Я забыла счастливые дни.

Улыбалась тогда я почаще.
Очень сильно меня ты любил.
Все прошло, не испитую чашу
Ты давно всю о скалы разбил.

Скалы гордости, чести, свободы…
Ты на славу меня променял.
Не забыть мне небесные своды,
Те, которые мне обещал.

Мы мечтали о будущем вместе.
Ты остыл; я остыть не смогла…
Помнишь скалы свободы и чести?
Я пропала в них вся, без следа.

Татьяна ГРЕБЕНЮК
г. Ижевск

ОСЕННИЙ БЛЮЗ

Под ногами опавшие листья,
Снова в городе рыжая осень…
Навевает мне грустные мысли

В небе осени яркая просинь.

Вместе с птицами я улетаю,
Крепок крыльев  моих размах.
Кто-то ждёт меня где-то, знаю,
Не имею я права на страх.

И, как птицы, как осени листья,
Я лечу в многолетнем полете!
Годы жизни мелькают так быстро,
Мне назад их навряд ли вернёте!

Валерий РУМЯНЦЕВ

г. Сочи

* * *

Мечты, мечты! Где ваш задор?

И где вселенские масштабы?

К чему мозг суетится, дабы

Являть в мечтах нам всякий вздор?

Отринув всё, что невозможно,

Мы привыкаем жить ничтожно.

И эти вредные привычки

Сжигают жизни, словно спички.

* * *

Мы проходим сквозь Время как хрупкие тени

И с собою берём в этот длительный путь

Только груз разъедающих душу сомнений,

Не дающий в пути нам назад повернуть.

Мы проходим сквозь жизни упрямо и хмуро,

И давно уже сердце в отставку зовёт.

Только наша привычка – вторая натура –

Заставляет идти всё вперёд и вперёд.

* * *

Куда-нибудь когда-нибудь

Мы все приходим непременно.

Вздыхает облегчённо грудь,

И этот вздох на перемену.

На перемене никуда

Идти не нужно – жизнь прекрасна!

Вот так бы и текли года:

Неторопливо, мирно, ясно.

Но неизменно новый путь

Нам выбирает провиденье.

И снова мы куда-нибудь

Бредём как призрачные тени.

Борис ПРОСВИРИН

г. Саранск

ПРЕОБРАЖЕНИЕ ЗИМЫ

Ещё зима покуролесит,

Как бы пугая и дразня,

И городам и малым весям,

Продлив к весне сиянье дня.

Метель поёт, как в хоре дружном,

Сметая с крыш клубивший дым,

Взметнётся дым порывом вьюжным

Нам чем-то близким и родным.

Преграды в дыме нет к раздолью.

Чтоб охладить горячий пыл,

Дым мчится к лесу, в чисто поле,

А там и след его простыл.

Смотрю с любовью на деревья –

Гирляндам кружев нет границ.

Всё это рук зимы творенье,

Волшебной кисти мастериц!

Павел ЛОМОВЦЕВ

г. Казань

Я СВЕЧУ ЗАБЫЛ, ПРОЩАЯСЬ

В путь неведомый бросаясь,

Я свечу забыл, прощаясь,

Погасить.

А дорога вся в бурьяне,

Да и время как в тумане.

Как же быть?

Я в какой-то странной власти

Недарованного счастья

Навсегда.

И порой бывает страшно

Уходить, как день вчерашний,

В никуда.

Мне совсем уйти бесследно…

Но в окне мелькает бледный

Огонек.

Ты, я знаю, не потушишь

То, что я хотел разрушить

И не смог.

Ты одна в дому осталась,

Где так счастливо смеялась

Той весной.

Разрывая сердце в клочья,

Уношу холодной ночью

Образ твой.

И потрескались холстины

В ненатопленной гостиной

У картин,

А свеча, что нас хранила,

Отгорела и застыла

В парафин.

Владимир МИРОШНИЧЕНКО

г. Ижевск

* * *

Думы чередою

И тревоги роем,

Затухая, тают, –

Сон берёт своё;

То сознание готовит,

Забывая, очищает

Доле новой

Наступающего дня.

* * *

Незабываем,

Вновь и вновь звучит

Седой мотив.

В нём густо чувств –

И слов души живое,

И звуков музыки мороз,

И полыхание

Тобой пережитого.

Булат Окуджава

Отъехала дверь лифта, и навстречу Тине из ярко освещённого зева выкатила инвалидная коляска. В человеке с длинными и тяжёлыми руками на подлокотниках и внимательным взглядом из–под широких бровей с замечательным в них разломом почудилось ей что–то знакомое, но уже в следующую минуту она решила, что ошиблась. В пустом качающемся пространстве лифта остался слабый запах мужского дезодоранта.

До лифта Тина идёт по длинному гостиничного типа коридору мимо квартир, где готовят завтрак китайцы и привычно пахнет варёным рисом и приправами. Но запахи, так остро слышимые обычно ею, витают сейчас как бы отдельно от неё. Мысли её заняты началом книги.

Вот уже год, как Тина поселилась на Кук авеню в бежевом семиэтажном билдинге, густо усыпанном чёрными квадратами пластиковых окон. Она не знает жильцов. В основном это пожилые американцы или родители эмигрантов. Выйдя из лифта, она оказывается в широком вестибюле, где в креслах, щурясь, оживлённо и беззвучно шепчутся старые китаянки. Ближе к обеду их сменяют белые улыбчивые американцы с перманентными собачками. Под вечер в салон на «посиделки» спускаются русскоязычные украинцы, молдаване, евреи. Тина каждый раз пытается прошмыгнуть мимо всех как можно быстрее. Обычно она пользуется выходом в торцевой части здания.

У Тины квартира на шестом этаже. Большая квадратная комната, разделённая стойкой на кухонную часть и гостиную. Дверь вправо ведёт в спальню с внутристенными шкафами. Тина делает себе чашку кофе, садится за стойку, механически жуёт безвкусный американский сэндвич. Внизу, у ног её на полу, лежат исписанные от руки за ночь листочки. Сунув ноги в кроссовки, Тина отправляется на свою обычную утреннюю прогулку.

Либертивилль – богатый и белый, без намёка на этническое разнообразие, северный пригород Чикаго. Она идёт по тихим боковым улочкам, что, петляя и кружа, выводят на Мэйн стрит, разделяющую город на западную и восточную части. Основанный два столетия тому назад, он сохраняет следы колониальных застроек. Тина пересекает Первую и Вторую авеню и выходит на Бродвей. Так называется улица, вдоль которой сменяют друг друга староамериканские особняки, уходящие большей частью своей вглубь дворов, с узкими фасадами и высокими террасами. Бродвей, к исходу выливаясь в сквер Санрайз, растворяется в шумной и оживлённой части Мэйн стрит, где потоки машин из Чикаго не прерываются ни днём, ни ночью.

Пасха. Десятки сверкающих автомобилей припарковались вдоль сквера Санрайз. Чувство недовольства началом книги не оставляет Тину, но ей не изменяет привычка параллельно видеть текущую мимо жизнь. У стен католической церкви святого Джозефа воздел руки и зовёт верить в своё совершенство непривычно объёмный для русского глаза Спаситель. Сегодня у ног его стоят горшки с крупнолепестковыми нарциссами. В десяти шагах от него сам святой Джозеф, в ниспадающих гипсовых складках плаща похожий на воина, возложил руку на плечо отрока…

Тина заворачивает на Мэйн стрит возле двухэтажного углового здания антикварного магазина. У входа громоздятся ржавые останки резных скамеек и потускневших разбитых вазонов, что каждый раз рождают в ней мысль о вторичности видимого ею мира. Напротив через дорогу кокетливо зовёт взглянуть на себя красный угловой дом с белой башенной надстройкой, нависшей над входом в кафе, где уже с улицы виднеются витрины, заваленные шоколадными пасхальными зайчиками. Поднимаясь дальше по Мэйн стрит, Тина видит в окнах салона старинных моделей длинные и как будто уже кем–то надёванные платья неопределённо-белого цвета.

Далее следует вытянутое бежевое здание «Харрис банка» с коричневой отделкой и безупречно модными европейскими навесами над окнами. Верхний этаж венчают два башенных надстроя, один из которых украшен часами, а шпиль второго завершает флюгер, изображающий птиц на взлёте. К банку льстиво приткнулся ирландский паб «О’Тулз» с последующим углублением во двор, где в нише за столиками уютно посиживают либертивильцы, и над их головами с узких решетчатых балконов, имитируя итальянский дворик, свешиваются гроздья цветов. Скоро полуденный час, но запахи жареного мяса хозяйничают здесь с раннего утра. Завершает квартал аптека Петранека, что с позапрошлого века поселилась в угловом здании с такой же, как и красное кафе, белой резной башней наверху, очевидно, для симметрии уличной архитектуры. В окнах–витринах мешочки, перевязанные грубой нитью, и пузырьки с напёрсток, якобы с разного рода наркотическими травами и исцеляющими ядами, вызывают ощущение нереальности текущего дня. Выше, в старых зданиях с нависающими верхними этажами, с мансардами и поздними пристройками, сплошным фасадом тянутся бары и рестораны.

Через дорогу напротив аптеки Петранека белеет колоннами викторианский двухэтажный домик с надписью на фронтоне: «Дом Анселя Кука». Некогда один из богатых жителей Либертивилля Кук умостил тротуары камнем и завещал свой дом городской библиотеке. В летние жаркие дни либертивильцы любят поваляться и перекусить здесь в тени каштанов. Проходя мимо, Тина нередко слышит смех и русскую речь.

Сделав свой обычный круг, Тина от аптеки заворачивает на узкую Кук авеню, проходит мимо ассиметричного здания, где этажи из–за пристроев оказались сдвинуты по вертикали и где размещается салон «Мадам Калисто».

Войдя в лифт, Тина снова слышит, как дуновение ветра, едва заметный запах дезодоранта.

– Кажется, у нас в доме новые жильцы? – не удержавшись, спрашивает она у рыхлой русскоязычной дамы, что стоит, прислонясь, к стене. Та, удивясь разговорчивости Тины и дёрнув плечом, отвечает вопросом:

– А я знаю?

Пятый год живёт Тина в Штатах, куда последовала за единственной дочерью,

вышедшей ещё студенткой в Москве замуж за американского бизнесмена. В большом доме дочери, в Вернон Хиллз, у неё своя комната на верхнем этаже. Однако, получив жильё в Либертивилле, женщина обрадовалась возможности хотя бы к концу недели уединяться и писать. По профессии она журналистка и всю жизнь проработала в небольшой прикамской газете, чувствуя постоянную потребность писать что–то своё, воплощать ту избыточность души и воображения, что дана ей, что награждает порой такими удачами, что уж теперь, на закате лет, ни на что другое не хотела бы она променять счастье словотворчества.

Со временем Тина привыкла и сжилась с похожей на хроническую зубную боль тоской по оставленной земле. Первые годы странные видения наяву случались с ней. Закрыв глаза, видела она окно своей квартиры, но когда мысленно выглядывала из него, то видела не привычную глазу заросшую тополями стену Пушкинского сада, а отцовский дом детства на берегу Камы. Память услужливо углубляла прошлое. Так же с готовностью (или умыслом?) подсунула она образ согнувшейся пополам старой бабы, что взглядывает из–за плеча на Тину невидяще прозрачным взглядом из–под красных, без единой реснички, воспалённых век… С этого образа и потекла повесть Тины.

На другое утро, сделав правку ещё тёплых из–под принтера страниц, Тина спускается в вестибюль. Сунув ключ в свою почтовую секцию, она неожиданно в боковом зеркале, отразившем заросли зелени в углу, замечает движение человеческих рук, переворачивающих газету «Рашен Чикаго». Сквозной свет из стеклянных друг против друга дверей приглушается пестролистными растениями в горшках и кадках, и не сразу можно разглядеть сидящего там с газетой человека. Ни обильная листва, ни развёрнутая газета не могут скрыть крупности, пожалуй, даже тучности груди и плеч, обтянутых по–домашнему серой футболкой. Патрицианский профиль с крупными складками на болезненно–отёчном лице и проступившем на нём вдруг ожесточением снова кажутся Тине уже когда–то виденными. Неожиданно человек с отвращением отбрасывает газету, и глаза их встречаются. Тина растерянно улыбается:

– Не нравится?

– Нет.

– А… что так?

– Опять Россию обливают…

Тина двинулась было к выходу, но почемут–то спрашивает:

– А вы давно здесь, в Америке?

– Давно, уж четверть века…

В руках его загорается экран мобильника, и Тина спешит на остановку. В Вернон Хиллз её ждут внучки.

Ещё темно в мире, а какая–то птаха за окном настойчиво чивикает своё. Наконец ей удаётся всколыхнуть серый свет меж гардинами. И вот он уже бледнеет, чётче проступают сосновые ветки за окном, и сквозь них вдруг вспыхивает обжигающе красный глаз мартовского утра. Свет ширится, раздвигая стены комнат в доме, капает на стены и мебель, и в открытую дверь Тина видит пушистую головку внучки в её спальне, дверь которой тоже открыта. Золотое «пасхальное яичко» замерло и светится на щеке спящего ребёнка. Минута, и «яичко» скатывается на край подушки. Плотно прикрытая дверь старшей внучки надёжно охраняет подростковый сон с его бредовой мечтательностью…

Размешав разносортные хлопья в молоке и сделав бутерброды, Тина кормит внучек и провожает их на школьный автобус. На перекрёстке в ожидании автобуса бегает и кричит разномастная детвора с рюкзачками за спинами. Маленький индус молча смотрит на ровесников, и белки его завистливых глаз бегают вслед за ними. Мальчики корейцы непроснувшимися глазами наблюдают за визжащей стайкой девочек, обнаруживших в кустах спрятанную по традиции и забытую кем–то корзину с пасхальными пластиковыми яйцами, начинёнными игрушечной дребеденью. Наконец, увидев заворачивающий из–за угла длинный жёлтый автобус, молодой еврейский папаша говорит своим четверым девочкам–близняшкам: «Ну, давайте сюда ваши тёмы», – и, целуя каждую в лоб, подсаживает в автобус…

Тина спешит с Честнат стрит скорей выйти на параллельную улицу, вдоль которой тянется фермерское поле. Вдали на горизонте виднеется хозяйская усадьба. Оттуда ветер часто приносит запахи веселящего сознание свежего коровьего навоза. Минуя утонувший в тополях дворик детства, память несётся на пыльную улицу отцовского села, где скрипят ворота, выпуская животину на мартовский воздух, и от ворот поворачивается женщина с лицом, обожжённым ветром, и босые ноги девочки Тины в кедах слышат холод непрогретой земли…

Справа фермерское поле отделяет от шоссе маленькая ивовая рощица. Весенний воздух, чуть плывя, относит длинную ивовую бахрому в сторону и застывает, и картина эта, замерев в своей неподвижности, кажется Тине увиденной и запечатлённой кем–то ещё до прихода её сюда.

От ивовой рощицы она поворачивает обратно и идёт той же улицей, но уже вдоль гольфовых полей с убегающими холмистыми возвышениями. Холодное весеннее солнце с вышины льёт ровный свет на газонные поляны. А там, она точно знает, оно уже сдвинуло снега, и зазвенело, и заискрилось, и закапало, явив небывалые запахи и контрасты. Ей вдруг так отчётливо представляется ставший похожим на лоскутное одеяло скат камского берега, что она видит даже, как у потемневшей, ещё не взорвавшейся кромки льда, стоит ворона, сияя чёрно–синим крылом и весело поглядывая вокруг одним глазом…

И она, слыша в себе все эти внутренние вибрации памяти, эту власть над собой мысли–впечатления, спешит скорей за стол, донести, не растерять… И одновременно слышать дыхание дома. Как внезапно загудит открываемый дочерью гараж, задрожат стены, хлопнет внизу дверь, и раздастся высокая трель внучкиного голоса, и тотчас в ответ радостно отзовутся попугаи в клетке. И трель внучки, то повышаясь до жалобных ноток, то опускаясь до тихого визгливого смеха, и ответные переливы попугаев не смолкнут до самой ночи.

А вечером перед зеркалом, отмечая с грустью, как всё больше вьются, истончась, её волосы и, накладывая крем на лицо, Тина замирает от одной пугающей её мысли: кто–то ещё пытается занять место в этом её мире. И она знает, кто.

Май на исходе. В Либертивилле заканчивается цветочная суета. В открытое окно Тина слышит разговор двух русскоязычных соседок, очевидно, занятых на балконе рассадой, и невольно прислушивается:

– Уф, духотища! С утра парит…

– Возьми петунии, Мария… здесь копни глубже, вот так.

– Слушай, Алл, что это там скрипит наверху?

– А это инвалид в кресле, Алекс. Гантелями занимается.

– А–а, смотри–ка, молодец! А он что, один?

– Да, жена у него ещё в России померла, он потерял работу, знаешь, девяностые годы… и потом приехал сюда, к сыну.

– А где же ж сын?

– Так вот слухай. Сын на американке женился, в Висконсине жил. Попал в аварию, погиб, а у Алекса инсульт, ноги отнялись и с памятью плохо. Ждёт звонков от внука, а тот не звонит…

– Да–а…

Тина застывает над клавиатурой, слушая, как гудит в ней чужая судьба.

Взглянув в окно, она замечает, что западная часть города уже скрылась в волнах зелени, затопившей многоугольные крыши особняков и верхушки сербской и епископальной церквей. Она решает пройти по западной Кук авеню, где не была уже с самой зимы. Перейдя дорогу на Мэйн стрит, она оказывается у здания городской ратуши, стены которой как бы раздвигаются, уступая место традиционной башне с часами. Далее тянутся богатые особняки с уходящими вглубь корпусами, с опоясывающими террасами, с карнизов которых свешиваются цветочные корзины. К ступеням крылец ведут фигурные можжевеловые кусты. Здесь живут наиболее зажиточные горожане. Дорогие сверкающие машины с низкой посадкой стоят возле домов. Женщина оказывается в тени вековых дубов и каштанов, что, свешиваясь через дорогу, касаются друг друга тяжёлыми кронами и образуют арку, которая тянется почти до самого спуска к озеру Батлера. Но чем ближе к озеру, тем старее становятся жилища. Вот дом, давно уснувший в объятиях старого клёна и сосны, густо засыпавшей рыжей хвоей дорожку к калитке. Тина делает шаг в сторону и, не удержавшись, толкает её…

Она ступает на деревянный тротуар с проросшим насквозь и сияющим в тени одуванчиком и выходит на зелёный простор огорода. Там стоят мать и отец. Отец шутливо хмурит брови, смеётся: «Эх, опоздала ты, помощница, скоро уж полдень!..» Лицо его, приняв сколько надо солнца, более не принимает его и остаётся бледно–смуглым до самой зимы. На голову низко надвинута какая–то спортивная оранжевая шапчонка. А за спиной его в теплице надсадно гудит шмель. И мать рядом, с лейкой, в коричневых от локтя руках. И на лейке, сбоку, у самой ручки, знакомая с младенчества звёздчатая ржавчина. «Всё уж переделали, теперь отдыхай», – улыбается она. Ей остаётся жить месяцы… И растянувшаяся на долгие годы мысль: почему он, через полтора года после смерти матери, которую любил, привёл в дом другую женщину?

Тина обнаруживает себя сидящей на скамейке под вязами у самого озера Батлера. Над всем вокруг – над дорогой, уходящей вглубь парка и, обогнув озеро, возвращающейся к скамейке, где сидит женщина, и над чешуйчатой водой у берега с тростниками и взлетающими над ним чёрными дроздами с красными погонами, – стоит тишина. Тягучая и душная, она, кажется, выплывает из старого католического кладбища, что раскинулось за спиной Тины. Это горбатая поляна, усеянная большими и малыми плитами из серого и белого мрамора.

Но вот из–за деревьев, на выходе из парка, показывается коляска. Человек в ней, привычно и ловко вращая руками колеса, приближается к Тине. Она узнает его, хотя за последние две недели он успел отрастить бородку. Тяжело дыша и улыбаясь, он кидает на колени Тине пучок лесных фиалок.

– Вот сказал себе: подарю их самой первой женщине, кого встречу. И вот это вы, и я очень рад.

– Спасибо, – говорит Тина, собирая с колен рассыпавшиеся цветы.

– Кажется, я начинаю за вами отчаянно ухаживать, – улыбается Алекс.

– Ну, начинайте, – разрешает, смеясь, Тина.

Ветер, выскочив из ближайших кустов, с шумом заворачивает полог листвы могучего вяза над ними и, поднявшись над озером, рвёт в клочья низкую душную мглу.

– Кажется, проясняется, – говорит Тина. Они медленно заворачивают на тропу, ведущую в город.

– Да нет, – говорит Алекс, подняв лицо кверху и слушая ветер, – думаю, к ночи пригонит дождь… А вы знаете, Валентина, здесь когда–то были прерии и жили индейцы потоэтоми…

– Да, – подхватывает Тина, – и далекие предки вот этих самых либертивильцев, – она кивает головой на особняки, – выкупили эту землю и, сильно гордясь собой, назвали её землей свободного духа…

Вдруг оба замирают. Впереди тропу, не спеша, пересекает полосатый чёрно–белый зверёк, который внезапно замирает на месте, словно принюхиваясь к чему–то.

– А вот ещё один коренной житель Америки, – шепчет Алекс, схватив за руку Тину, – т–с–с, главное, чтоб не сработали железки…

Тина ощущает на запястье тепло его большой тяжёлой ладони. До самого дома на Кук авеню они продолжают говорить о каких–то посторонних вещах, словно боясь спугнуть то, что робко и властно, наперекор судьбе и возрасту, хмельно кружит над ними…

С ощущением растущей в ней радости садится Тина в этот вечер за свою повесть.

За полуспущенными жалюзями грохочет ночь. Кто–то невидимый кроит огненные лекала над Либертивиллем и поминутно взрывает небо над ним.

А Тина, торопливо набирая текст, слышит только скрип, скрип, скрип…

…скрипела валенками по первому морозцу прикамская деревня Глухово. «А чо–ино, мы, глуховские, живём себе, валенки катам», – говорили в роду Жижиных.

Тине свой род представляется чем– то вроде огромного валенка, битого и тёртого, скатанного из мелких волокон, что связались намертво одним крестьянским ремеслом…

Когда–то прадед деда Никиты устроился подмастерьем к старообрядцам валенки катать. Научился сам и сыновей научил. Образовалось что–то вроде бродячей семейной артели. Ходили из Глухова в Шадрино, из Шадрина в Гари или Оленье Болото. И били, катали, парили, тёрли и снова отбивали осеннюю шерсть, спеша к началу зимы закончить работы.

«Жижинские валенки держат фасон до последнего вздоха!» – слышит Тина голос гаринского мужика, что стоит на пороге, обняв перед собой вздувшийся от шерсти узел, и просит скатать ещё другую пару, для снохи…

Спустя полвека дед Никита сошёлся с кукморскими татарами, научился у них отбеливать валенки и уже имел свою шерстобитку, как грянула красная эпоха. Деда выслали в тобольские края, откуда он не вернулся…

Тина видит, как бабка Катерина, вцепившись в телегу, долго волочится по снегу и, рыдая, спешит, торопится наговорить Никитушке своему последние слова–наставления, и долго, до самого Оленьего, тянется махровый след жижинских валенок…

Девочка Тина переступает порог низкой избы–мастерской деда, где на полке в углу схоронились деревянные почерневшие скалки и колодки. В них окаменел жар изломанных рук её дядьёв. А шерстобитку дедову новая власть расколотила и выкинула. Кулацкое, стало быть, пользы в ней нет…

Устав головой и телом от ночных блужданий в прошлом, Тина приходит в себя только под утро. За окном медово блестит мелкая зелень гигантской акации, промытой ночным ливнем. Засыпая, и во сне Тина продолжает мучительно искать слово, чтобы выразить глаза женщины, глянувшей когда–то из–за плеча на неё, и не находит его…

Из окна Тининой квартиры в пролёте между кварталами виднеются часть Мэйн стрит с сумасшедшим мельканием машин и угол лужайки Кука, оцепленный ещё с вечера полосато–звёздными флагами. Она видит, как с утра пораньше стекаются туда горожане, предвкушая зрелище и волоча за собой складные стулья и семейные пледы.

Парад памяти начинает немногочисленная группа ветеранов разных войн. Грудь бывшего солдата вьетнамской войны покрыта густым панцирем из орденов. Далее следует длинный голубой кадиллак, на котором медленно провозят старичка, как единственный сохранившийся живой экспонат Второй мировой войны. Из–за борта открытой машины виднеется седой клок на младенчески розовой макушке. Стоящие вдоль улицы люди, улыбаясь, машут ему. Вслед за ветеранами идут юные скауты в коричневой форме. За ними медленно и победно движется колонна бородатых байкеров с голыми татуированными плечами. И Тину, что пробирается сквозь толпу вниз, к скверу Санрайз, не покидает ощущение бутафорности происходящего.

Впереди, напротив ирландского паба «О’Тулз», сидит знакомый бомж спиной к параду. Очевидно, ждёт открытия паба. Тина часто встречает его во время своих прогулок. Обычно он сидит у мексиканского ресторана или лежит в тени на лужайке Кука. Голова его повязана пёстрой косынкой, из–под которой параллельно сгорбленной спине торчит грязно–седая косичка.

Сделав круг по скверу Санрайз, превратившемуся сегодня в сплошной паркинг, Тина снова заворачивает на Мэйн стрит. На углу у антикварного магазина в объятиях семьи доедает мороженое молодой солдат с холёным лицом (немыслимый оксюморон, – мелькает в голове Тины). Народ, схлынув с улицы, стекается к трибуне на лужайку Кука, где на возвышении, не спеша, хозяйничает местный духовой оркестр.

Паб «О’Тулз» уже открылся и кипит гомоном хмелеющей публики. Вдоль столиков летают официанты, напоминая хлопотливых весенних ласточек. Проходя мимо заставленного кружками столика за резной оградой, Тина видит бомжа и различает его низкий, похожий на гул алюминиевой тары, голос:

– Нет! Ты скажи, с какого ты года? Ты должен был слышать о нас. О нас писали все газеты мира!

За цветочным вазоном она не видит его собеседника, но, узнав голос Алекса, замирает на месте.

– Отца моего призвали в сорок четвёртом, а я родился в сорок пятом, – говорит он на приличном английском, – думаю, в молодые годы читал про вас, но, извини, друг, после болезни… не помню.

Тревожное чувство удерживает Тину на месте. Она замечает, что с соседних сдвинутых вместе столов на бомжа и Алекса постоянно оглядываются. Там сидит ватага тучных и обжаренных солнцем фермеров, с хрустом доедающих свиные ребрышки.

В это время с лужайки раздаются звуки государственного гимна. И ватага дружно, в спешке опрокидывая кружки, встаёт на ноги. И вслед за ней в пабе поднимаются все. Только бомж и Алекс остаются сидеть за столом.

– Эй, белый мусор! – оборачивается один из ватаги в рыжей засаленной шляпе, – ты не уважаешь мою страну?

– Да! – с готовностью хлопает ладонью по столу бомж, – я пью сегодня не за ваших героев, а против них!

Кинув в рот чипсы, фермер поворачивается к Алексу:

– А ты, чувак? Ты за кого пьёшь?

– Я пью за своего отца, – отвечает Алекс, не спуская с него глаз.

«Да, да, именно так», – успевает подумать Тина. Она видит, как побледнели костяшки его пальцев, сжавших край стола. Она впервые замечает нездоровую припухлость его лица, и оно кажется ей чужим.

Тип в рыжей шляпе сокрушённо качает головой и оборачивается к друзьям. Из угла, где засели байкеры, слышится голос:

– Слушай, Тони, почему сегодня в этом приличном пабе пахнет навозом?

Назревает скандал. И Тина, пользуясь моментом, кидается к Алексу:

– Алекс, уходим, прошу вас!

Последнее, что она видит, это его потрясённый взгляд и лицо бомжа, провожающего их с лукавой ухмылкой…

– Ну вот, Валентина, – говорит Алекс, едва успевая вращать руками колёса вслед за бегущей женщиной, – на днях я спас вас от скунса, а вы меня сегодня от рэднеков спасли. Двигаясь мимо парковки, где стоят машины жильцов, Алекс трогает рукой свой тёмно–синий форд, и тот с готовностью отвечает ему короткими гудками.

– Вот встану на ноги, и мы поедем с вами… куда вы скажете, – говорит он, уже теплея голосом, – нет, серьёзно. Сегодня ночью я вспомнил лицо Наташи, жены моей покойной. Память возвращается, стало быть, и ноги вернутся, правильно?

– Я не сомневаюсь в этом, – говорит Тина, – скажите, Алекс, вы часто бываете там, в пабе?

– Нет. Я много сижу за компьютером и, знаете, иногда хочется расходить застоявшуюся кровь.

Не сказал про отца. И правильно, об этом не говорят дважды. Они сидят в плетёных креслах внутреннего двора билдинга, под огромными акациями, замирающими в вечернем воздухе. Из глубины прямоугольно остриженных кустов выплывают и гаснут светлячки.

– Какая вы славная, Валентина. – Он вдруг берет её руку и припадает к ней. И тут же, внезапно оттолкнувшись, спешит отъехать. На руке Тины остаётся прикосновение заросшего сединой подбородка.

Ещё не погасло небо за домом Кука, ещё окна верхних этажей горят огнём заката, а уже над Либертивиллем взошла луна такой полноты света и объёма, какая случается только в молодые годы. Наполнясь закатным светом как влагой, она заливает задремавшую в памяти высокую Набережную Камы и будит далёкую ночную жизнь старого городка со всеми её подробностями: и деревянную вязь, что бежит по карнизам и вскипает волной на наличниках старых бревенчатых домов, сбегающих от центральной площади к реке и так отчетливо видимых сейчас при белой луне, и скользящие вдоль стен домов одинокие или прильнувшие друг к другу тени, и тихий говор, и девичий смех, и торопливый и замирающий стук каблучков, и свист, и тихое, неустанное томление летней ночи, и музыку, что приносится камским ветром с теплохода, ныряющего обратно в глубины памяти, как нырнула когда–то в реку жёлтая рыба, оставив городу лишь звук имени своего…

И свет этот, обогнув берега лет и континентов, возвращается на внутренний дворик маленького, похожего на прачечную с узкими чёрными окнами, ночного клуба, где из поминутно открывающихся дверей выбрасываются цветные пучки музыки и глухие звуки ударников. Взрывы смеха и вскрики на чужом языке заглушают непрерывное шипение летящей под колёсами ночной Мэйн стрит. И так до рассвета. Не уснуть. Волнами поднимается до верхних этажей билдинга запах марихуаны: смесь табака и скунса. «Они молоды, у них нет времени на сон, а что же я?» – ужасается себе Тина, устав от бессонья и снова переживая возможность и одновременно невозможность счастья для себя в этом возрасте… Потом она мысленно возвращается к книге. Ей представляются женщины своего рода с тяжёлыми волосами и большими ловкими руками. Их имена она слышала от родителей в детстве. «Даже волосы жижинских баб из поколения в поколение припахивали овчиной»,  – начинает она новую главу о Катерине, без любви выданной замуж за валяльщика Никиту и прожившей среди овчин с ним целую жизнь, но угасшей от горя через месяц после высылки мужа…

Июль. Тина с утра спешит прогуляться вдоль фермерского поля. Ещё рано, ещё воздух чуть дышит невидимыми лёгкими. Впечатления летнего утра и всплывающие в душе ощущения и образы волнуют Тину какой–то особой остротой и откровенной очевидностью того, что зовётся состоянием счастья.

Она замечает, как за неделю отяжелел каштан. В потемневшей зелени его янтарными ёжиками светятся плоды. На повороте к полю крупным белоцветьем осыпается вокруг себя сигарное дерево. Окаймляя поле нежно–синим, поднялся цикорий. А по краям гольфовых полей, где ещё вчера гудела мексиканская газонокосилка, уже побежал белыми брызгами вьюнок, неся параллельно смутное видение первого снега. И где–то над головой в притихшей перед зноем листве пробует голос ранняя цикада. И эта художническая и женская наполненность снова уводит её назад…

… Должно быть, полем, похоже окаймлённым синими васильками, задыхаясь в сожжённой солнцем и пыльной траве, неслась шестнадцатилетняя Томка с заплечным мешком, кидающим её худое тело в разные стороны. Только бы успеть, пока светло, пробежать эти десять километров до тракта и, переночевав у знакомых в райцентре, дальше на попутках добираться почти семьдесят километров до агрызской железной дороги…

Пустынный, похожий на дощатый барак, агрызский вокзал сорок второго года. В окошке кассы старый бабай в телогрейке и тюбетейке: «Поезд твой, дощенька, щерез сутка будит. Жды». Не сутки, а двое просидела Томка, скрючась на жёсткой скамейке, обняв углами выпирающий в разные стороны мешок и мучась голодной дурнотой в теле. Спала не спала, только раз пришла в себя от рывка: мешок тянули из рук её агрызские шпанята–подростки. Но в самую последнюю секунду впилась пальцами Томка в мешок так, что пальцы посинели, и завизжала. Спасла мешок и то, что в мешке… Эшелон, что после казарменной подготовки вёз новобранцев из–под Омска на запад, на фронт, стоял всего две минуты. Рука Михаила, знакомая Тине до примятого сенокосилкой ногтя, едва успела подхватить брошенный ею мешок. И едва успела Томка увидеть сильно похудевшее родное лицо Мишки Жижина, троюродного брата своего, кого тайно любила с детства и всю оставшуюся жизнь, и кто потом, вернувшись с фронта, женился на девушке из соседнего села.

Про эти валенки, что спасали в окопах Тининого отца от обморожения, неизвестно кем из Жижиных сработанные и доставшиеся Томке от раскулаченных дядьёв, отец почему–то не хотел рассказывать. При упоминании менялся в лице и замолкал. Только от дальних родственников услышала Тина историю последней пары жижинских валенок…

День близится к полудню. Воздух, насыщаясь зноем, густеет. Цикады безжалостно и победно славят солнце. Трескучее пение их несётся со всех деревьев разом. Спасаясь от обморочного сверчения и жары, Тина ныряет на перемежающуюся тенистыми пятнами улицу, краешком глаз замечая, как постарело за полтора часа сигарное деревце на углу, как обвисли его крупные, с человеческую голову, листья и обнажились длинные, похожие на сигары, стручки. Тина бежит, и параллельно ей, по солнечной стороне Честнат стрит, неловко, как–то боком, идёт женщина с тяжёлой почтовой сумкой на плече, «где пешком, где на колхозной телеге подвезут», в грязь и снег, из Глухова в Степновку, из Степновки в Шадрино и Оленье Болото…

– Дура ты, – бросает из–за печи тётка Таисья Томке, что, сидя на лавке и морщась от боли, растирает побелевшие пальцы ног, – чужому дядьке валенки отдала, сама зимой в сапогах… эх!

– Чужому дядьке? – вдруг, согнувшись пополам, хохочет Томка, – чужому… дядьке Мишке! Ха–ха–ха!

Восточная часть Либертивилля начинается с белой водонапорной башни с яйцевидной верхушкой и надписью на ней «Либертивилль, дух свободы». Она возвышается над городом и видна со всех окрестных дорог. Такими башнями с наименованиями городков обозначены все предместья Чикаго.

Обогнув её, Тина вступает в боковые безлюдные улочки, где кусты Розы Шарона прячут свою запоздалую красоту в тени больших деревьев. Проходя мимо двухэтажного квартирного домика, что стоит торцом к улице, Тина механически взглядывает на приоткрытую стеклянную дверь и пустой стол с двумя стульями на крошечном дворике. В прошлое лето Тина часто видела здесь старую американку, сгорбленную, носатую, в очках, очень похожую на ведьму. Сидя за столом, старушка что–то увлечённо писала, улыбаясь себе и перебирая стопки бумаг. Иногда её не оказывалось на месте, и на столике оставались недопитая чашка кофе и дымящая сигарета, и Тина знала, что она отлучилась и вот–вот вернётся и будет работать. Старушка узнавала шаги Тины и, не поднимая головы, всегда приветствовала её привычным взмахом костлявой руки… В это лето стол пустует, молчит запертая дверь. Но сегодня неожиданно Тина снова видит её с совершенно побелевшей головой, но живую. И та снова сидит, бормоча над бумагами. И Тине вдруг делается весело.

Покружив по переулкам, она выходит на сквер Санрайз, что по случайному совпадению означает с английского «восход солнца» и где нередко рождаются в Тине её озарения и догадки. Лето уже замедляет свой ход. Поредели петунии вдоль газонов, осыпаясь, теряют свой рыжий огонь лилии. Деревья, став оплотом полчищ цикад, как будто приняли их сторону и выглядят усталыми и отчуждёнными. И, кажется, всё вокруг, потеряв собственный голос, глохнет в безумном круглосуточном сверчении. Но, и оглохнув, жизнь лета продолжается в каких–то микроскопических очертаниях, начавшемся увядании и безоглядном скольжении своём вперёд.

Вот огромная муравьиха задумчиво ползёт по кроссовке Тины, а над головой в вышине крохотным крестиком плывёт самолёт. Китайцы медитируют неподалёку на ковриках в тени каштанов. Либертивильцы с собаками всех пород и мастей, выходя из переулков, направляются в сторону лужайки Кука, где ожидается традиционное в городе собачье шоу.

А мысли Тины снова возвращаются к старой американке. Кто она? О чём пишет? Заботит ли её мысль о правдивости написанного? В последние годы Тина, мешая жизнь и воображение, постоянно вступает в торг с реальностью, построчно отвоёвывая у неё место для мечты. Но Томка реальнейшее существо и требует всей полноты правды…

…Она возникла из глубины прихожей старого деревянного дома на спуске к Каме. Красное, сожжённое ветром лицо пятидесятипятилетней женщины и синие, ожиданием наполненные глаза. За спиной гостьи маячил отец, смущённо покашливая и раскладывая по квартире её большие и малые узлы. Томку поместили в пустующую после смерти матери комнату. И когда она утром назвала Тину «Валентиной», та как будто ждала этого и со злой ревностью подростка немедленно огрызнулась: «Я не Валентина!» «Тина, – окликнула её через день Томка, и та снова яростно отрезала: «Я тебе не Тина!» А когда младший двумя годами братишка Женька раскидал по двору томкины бесцветные и застиранные до ниточки трусы, женщина незаметно исчезла…

– Эх, ребята, что же вы наделали, – развёл руками отец, – ведь она одна… на всём свете одна осталась.

Он стоял посреди комнаты, углубясь в своё, ему только ведомое, и ожесточённо тёр ладонью свой лоб. О чём он думал? Ах, кабы знать, кабы приблизиться к той правде человеческих отношений, что бывает порой банальней и оттого правдивей самой жизни.

Позже отец сам обмолвился, что случайно на теплоходе «Кама» встретил и едва узнал в посудомойщице с распухшими ногами Томку…

Прошло лет двадцать. Как–то Тина посетила старое глуховское кладбище, заросшее и давно покинутое местными жителями. Исчезали окрестные деревушки, и в них оставались одинокие старики. К изумлению Тины, могила отца оказалась ухожена, тщательно очищена от сорной травы. Только лаково–красные земляничинки, что усеяли могилу и весело выглядывали из–за надгробного камня, кто–то оставил нетронутыми. И виделось Тине, как ползают по склону глуховского Большого лога, собирая землянику, сталкиваясь лбами и смеясь, девочка Томка и подросток Мишка…

Тина сидела на низенькой скамейке под беззвучными берёзами, ощущая обычную в такие минуты печаль. Что–то шевельнулось за кладбищенской оградой. Вскочив на ноги, Тина увидела человека. Согнутая пополам старуха с палкой взглянула на неё снизу из–за плеча, и, вдруг застыдившись, торопливо и тяжело переваливаясь, заковыляла по тропинке, углубилась в высокую луговую траву, и долго ещё мелькала в волнах чертополоха, метлицы и клевера её синяя в горошек блузка. Болезнь ног и спины сложила тело Томки пополам… И нет её, должно быть, уже на свете. Но по сей день Тина помнит её взгляд, пытаясь понять и выразить, что было в нём. Любопытство и радость узнавания (всё–таки Мишкина дочь), и стыд за себя за такую, и укор. И кажется Тине, что это не Томка, а вся прикамская земля смотрит на неё из–за плеча.

Первая глава книги закончена. И Тина решает отметить событие: она выпечет яблочный пирог и пригласит на чай Алекса. Он теперь постоянно незримо живёт в ней, как осознанное и принятое ею условие счастья. И когда пирог готов и вынут из духовки, а поверхность его, гофрированная золотистыми дольками яблок, источает аромат корицы, она ставит его на низенький столик рядом с бутылкой красного калифорнийского вина. Слегка коснувшись губ розовой помадой, Тина открывает дверь и застывает от неожиданности. Там – Алекс со смущённой улыбкой и кремово–белой орхидеей в руке.

– Я соскучился, Валентина, целую неделю не видел вас, и вот решился…

– И я тоже, – вырывается у неё, – да заходите же, Алекс, есть повод отметить сегодняшний день.

– И у меня есть повод, – спешит он с мальчишеской искрой нетерпения в глазах. Приподняв брючину, он показывает, как чуть заметно шевелятся, оживают пальцы правой ноги.

В окрестности Чикаго, не спеша, как обычно на среднем западе Штатов, вошла осень. После штормовой ветреной ночи, которая принеслась с озера Мичиган, вдруг замолкли деревья. Тина видит, как за окном старая акация, стряхнув с себя жуков, что всё лето нещадно пилили воздух, осыпается мелкой сорной листвой. Вынырнули из гущи краснеющих садов крыши особняков, верхушки дальних церквей. Внезапная вспышка памяти, полоснув по сердцу, возвращает ей на секунду парчовый переблеск тоненьких молодых берёз на фоне тёмного ельника. Где, в какой жизни она видела это?

Тина спешит на сквер Санрайз, где условились они встретиться с Алексом. Рыжая вязь клёнов над её головой перемежается с коричневым багрянцем дубов и каштанов. Крошечными японскими веерами облетает гинко билоба на углу храма святого Джозефа и Мэйн стрит. «Как нелогично хороша эта смерть», – мелькает в голове Тины. Она издали машет Алексу. Увидев её, он сам встаёт из кресла и пересаживается на скамейку, мягко и властно отстраняя её руку. И кряхтит, довольный собой…

– Я прочёл, спасибо, – говорит он, возвращая Тине рукопись, – умница вы, Валентина. И, знаете, по–хорошему позавидовал вам: у вас есть прошлое. А у меня его нет. Знаю только из документов, что родился я в Костромской области.

– Да, но это лишь дело времени, Алекс.

– Спасибо за веру, славная вы душа…

И, помолчав, добавляет:

– Знайте, если бы не болезнь, я бы сегодня же сделал вам предложение…

– И вам спасибо, Алекс. Здесь, в чужом мире, я искала свет, чтобы писать, и я нашла его.

– Благодарите себя, Валентина. Где–то недавно я прочёл очень правильную мысль: каждый находит лишь то, что умеет искать.

Так два немолодых человека, обоим уже за шестьдесят, делают нечаянные признания и дают обеты друг другу.

– Я верю, что поднимусь скоро и обязательно поеду в Россию. Из разговора с внуком я знаю, что там где–то должна быть у меня сестра. Может, ещё жива… Поедем вместе, а, Валентина?

– Да, – улыбается Тина, – это было бы здорово.

Заметно тает день. Низко лежащие над городом облака тонут в сумерках. Когда они возвращаются обратно, вдоль Мэйн стрит зажигаются жёлтые, похожие на хеллоуинские тыквы, фонари. Перед тем как лифт, резко толкнувшись, замирает, Алекс неожиданно притягивает её за конец шарфа и целует, снова кольнув отросшей бородой. Последнее, что успевает Тина увидеть, это его озорные глаза под низко надвинутой на лоб шляпой.

Тина стоит у обрыва над заледенелой Камой, закрыв глаза и боясь взглянуть вниз, и просыпается с каким–то тягостным предчувствием. Когда она завтракает с внучками, то ей кажется, что за стеклянной дверью гостиной сон её, причудливо изменившись, продолжается наяву.

Утро, пронизанное неярким солнцем, безветренно и беззвучно. Тонкий иней светится на склонах лога за старыми клёнами. И в этой белесой неподвижности тихо, как в замедленной киносъёмке, падают листья один за другим. Должно быть, ночной иней подрезал их, и они на глазах в одночасье непрерывным сухим дождём слетели вниз…

Не в силах оторваться от окна, Тина стоит в гостиной. Младшая внучка, у которой с вечера была температура, и сегодня она не поехала в школу, занимается своей куклой Тиной, названной бабушкиным именем. Из детской доносится её голосок, напевающий песенку собственного сочинения:

Тинка–льдинка–холодинка

На кроваточке лежит,

Ничего не говорит…

Тина застывает потрясённая, боясь шевельнуться и спугнуть внезапное озарение памяти. Тинка–льдинка! Боже мой, как же она не вспомнила это сразу?

…– Ну, иди ко мне, Тинка–льдинка, – сказал он тогда и раскрыл свои объятия, разбросал ей навстречу свои огромные ручища…

Тот год начался с трагической вести о гибели Рубцова, что особенно потрясла студенческую молодежь России. И когда подруга Валентины Жижиной, урождённая вологжанка и сокурсница Нина Терёхина, позвала её с собой в Вологду, та немедленно согласилась, имея при себе к двадцати годам лишь страшное незнание жизни и себя в ту пору…

Стояло горячее засушливое, небывалое для вологодчины, лето. Поджав листочки, ставшие похожими на старушечьи губы, чахли тополя в вологодских скверах, и посреди лета погорельцами глядели с клумб сожжённые солнцем цветы… Постояв на улице Яшина у пятиэтажной хрущёвки, последнего пристанища поэта, девушки двинулись на автовокзал.

Через час маленький районный автобус вёз их на северо–запад, в сторону Вытегры. Долго ехали мимо колхозных селений, похожих на прикамские деревушки, мимо обильно колосящихся полей и заброшенных где–то в далях пустоглазых церквушек. И потом ещё шли пешком по просёлочной дороге до села Ряхино, где их встретила бабушка Нины с лицом отрешённо лучистым, какие можно встретить только в российских глубинках. Ночевали в просторной избе с ткаными половиками на полу и жёстким кованым сундуком, над которым в углу тускло посвечивал лик Богородицы.

Утро встало тихое, неясное, мглистое. За мглой лишь обозначился белый круг солнца, обещая к полудню снова обрушиться зноем.

– Пошли купаться на Ковжское, – позвала под вечер Нинка подругу. За девушками увязался подросток Толя, племянник Нины, пообещав покатать их на лодке.

Зашли в еловый лес с убегающей вниз тропинкой. И чем ниже они спускались, тем легче дышалось, и свежел воздух. А когда встали у самой воды, Тину поразил холод, что ударил ощущением счастья в их разгорячённые лица. Казалось, только здесь, на самом дне лесной чаши, притаилось и спасало само себя дыхание русского севера.

Мальчик закинул удочку и терпеливо ждал за береговым выступом, когда девушки накупаются, счастливо похохатывая и вскрикивая в своей молодой животной радости. Крупные, округлые камни, как огромные жабы–альбиносы с зеленоватыми боками, возлежали в тени прибрежных зарослей. Камыши стояли юные, зелёные, острые. Вода у берегов поражала особенным глубоким блеском. От самого имени озера исходило сияние русской древности. И в то же время оно казалось создано только что, сию минуту. Нарушали впечатление лишь виднеющиеся на том берегу палатки…

Лодка с девушками была уже почти на середине озера, когда вдруг пошла волна одна за другой и разбудила ветер, что вынырнул из зарослей бархатисто–чёрной рогозы и стал раскачивать лодку всё озорней, всё безудержней… Пока подруги решали, грести вперёд или повернуть назад, тревожно зашевелилась и взлохматилась стена леса на берегу. Одновременно над ней возникла багрово–чёрная грива тучи, которая стала приближаться с такой скоростью и гулом, неся с собой влажный холод и накрывая гигантской тенью озеро под собой, что сразу возникло и росло ощущение наступившей ночи. И когда девушки наконец решили плыть вперёд и Толя отчаянно боролся с вёслами, преодолевая отяжелевшую вдруг воду, по ней, как по плотной жести, застучала, загрохотала вода сверху…

В какой–то момент мальчик потерял весло, и Нинка что–то кричала ему. Молнии, опережая сотрясающие удары, то и дело разрывали чёрную тьму. Поток с неба и мятущееся озеро под ними бешено раскачивали неуправляемую лодку, кидая в разные стороны. Наконец, в неё дважды захлестнулась вода, лодку опрокинуло, и все трое оказались в воде.

До берега оставалось недалеко. Выросшая на Каме Тина и лучшая баскетболистка в институте Нина Терёхина, быстрей бы справились с бушующим озером, но ледяной холод сковал члены и лишал дыхания. Выбираясь на берег, Тина ухватилась за протянутые ей чужие руки и сквозь колотящееся в груди дыхание видела впереди фигуры гидрометеорологов, что озабоченно суетились вокруг палаток, пытаясь оттащить их от наступавшей воды… И когда, наконец, шторм утих, для измочаленных водой гостей разложили костёр. Нинка, обняв за плечи мальчика, поила его горячим чаем из кружки, а Тина, малорослая и худая, всё никак не могла согреться и, сжавшись в комочек под чьей–то брезентовой курткой, всё скалилась, стучала зубами. Красноватый огонь костра прыгал на почерневших губах девушки.

– Ну, иди ко мне, Тинка–льдинка! – сказал вдруг решительно один из четверых незнакомцев. Он поднялся во весь рост и показался Тине невероятно большим…

С вечера в Вернон Хиллз над фермерским полем стоял туман, и стаи канадских гусей растерянно кружили над ним, не находя земли. А утром, когда туман рассеялся, открылось пустое ржавое поле.

Гуляя с внучкой, Тина видела, как в этой пустыне копошатся черноголовики, негромко переговариваясь друг с другом. Потом они поднялись разом, крича и хлопая крыльями, и полетели так низко, что женщина ощутила на лице дыхание этих крыльев, и ей сделалось вдруг легко и радостно.

Да, это он. Никакой не Алекс, а Саша Суханов. Незатейливый стишок внучки оказался крючком, которым ожившая память потянула за собой то давнее, улёгшееся, казалось, на самое дно души, со всеми его подробностями и мелочами…

– Иди ко мне, Тинка–льдинка, – сказал он тогда. И она, едва живая, мокрая, дрожащая, как вынутая из воды собачонка, прильнула к нему, ткнувшись носом в его просторную, кованую грудь, и провалилась в сон. А когда пришла в себя, то было уже светло, и костёр догорал.

– Ну, как, Тинка–льдинка, обсохла? – спросил он, встретившись с её робко–благодарным взглядом. Спросил весело, как будто и не просидел всю ночь, грея и спасая её в своих объятиях.

– Сашка! Суханов! – позвал кто–то из палатки. Другой голос сказал:

– Да–а, лето кончилось. Начинается сезон дождей.

И действительно, вода в озере стояла спокойная, тихая, но в ней уже снова лохматились, росли, сближались тучи, словно договариваясь о чём–то.

Саша Суханов на обычной, принадлежавшей экспедиции плоскодонке, перевёз девушек и мальчика на тот берег. И помнился Тине их разговор в лодке.

– Гляди–ко, – сказал Толя, нажимая на вологодское «о» и кивая на небо, – опять всё затянуло.

– А помните, как это у Рубцова, – сказала тихо Нина Терёхина, – с каждой избою и тучею, с громом, готовым упасть, чувствую самую жгучую, самую смертную связь…

Прочла она плохо, но слова поэта, как бы отделившись от Нины, жили самостоятельно и будили душу под низко опустившимся небом русского севера.

– Красиво думают поэты, – засмеялся Саша Суханов, сидя спиной к носу лодки и продолжая грести, большой, здоровый, сильный, – а для нас, метеорологов, это просто круговорот воды в природе…

На прощание он ласково помахал девушкам, крикнул: «Будь здорова, Тинка–льдинка!», веслом легко оттолкнулся от берега. Она смотрела, слушала, как замирает плеск воды за ним.

«Надо бежать, – подумалось ей в ту минуту. Влетела в избу, рассеянно и коротко попрощалась с подругой, схватила рюкзак и бросилась в сторону трассы. Не найдя её, металась вдоль заполненной водой калеи, потом пересекла заболоченную низину с густо разросшимся ивняком. И снова блуждала по перелескам с какими–то особенно остро западавшими в память мелочами. Помнилась паутина, что свешивалась с еловой ветки тонким ожерельем с дождевыми вкраплениями в нём, мокро хлюпающая под ногами зелень. И совершенно отчаянное, глухое безлюдье кругом.

Наконец, она вышла на дорогу и к полудню была уже в городе, но на свой поезд не успела. Оставалось ждать следующего поезда и до глубокой ночи бродить по городу. Выйдя из длинного, с белыми лепными обводами вокруг окон, вокзала, Тина пересекла площадь Шмидта и углубилась в боковые улочки с деревянными тротуарами вдоль старых и знакомых ей с детства купеческих застроек, приземистых, наполовину ушедших в землю. Был уже вечер, зажигались одно за другим окна в домах. Сеял мелкий дождь. И зачем–то всплывало: «В этой деревне огни не погашены», или нет: «в этом городе крыши низкие»… «Но боже, о чем я? – думала Тина, – я же о нём думаю… О нём».

…Измученная разрывающей сердце печалью, Тина наконец забралась в вагон ночного поезда, открыла дверь купе, а там – он. Ни слова не говоря, она кинулась ему на шею, и он не оттолкнул её…

Утром, когда она проснулась, его уже не было. Должно быть, вышел в Костроме. Дождь и ветер с какими–то завываниями хлестали в вагонные окна. Сквозь плохо прикрытую и подрагивающую дверь купе Тина слышала разговор двух женщин:

– Ох, ливмя льёт, – сказала одна.

– Ревит и ревит, – вздохнула другая.

И от их вологодских интонаций Тина разрыдалась и, поднявшись с полки, увидела его записку. Он ехал в Кострому к невесте. И никогда не узнал, что она тоже ехала к своему жениху…

Через полгода Тина вышла замуж за одноклассника, с которым дружила ещё со школьных лет, и все привыкли считать их женихом и невестой. А брак их в конце концов распался.

Однако тот горьковатый привкус, казалось бы, случайной влюблённости и сама встреча, окаймлённая лесным озером, грозой, её бегством от самой себя и, наконец, единственной их ночью в купе, оказалось, схоронились в ней, как самое большое безумие и счастье. Оказалось, ни одна мелочь не вытекла из памяти. И сердце уже немолодой женщины, спустя почти полвека, вспомнило и узнало его прежде самой Тины… Метаморфозы судьбы и времени, болезнь изменили его внешность, стёрли из памяти прошлое, но жизнь мистическим образом свела их снова в совершенно неожиданных обстоятельствах, утверждая, что реальность порой бывает фантастичней всякого авторского вымысла.

Ночью выпал снег. Ещё в детстве Тина заметила, что с первым снегом мир вокруг становится похож на чёрно–белое кино. Из окна тронувшегося с места автобуса она видит, как вдоль сияющего белизной фермерского поля, распахнувшись, идёт молодой православный священник. Полы его тёмных одежд шевелятся на белом фоне, как крылья большой чёрной птицы. Должно быть, спешит со службы. Где–то недалеко православная сербская церковь.

Сегодня наконец–то после двух недель отлучки Тина увидит его. «Здравствуй, Саша», – скажет она ему. И как же он будет потрясён тем, что услышит от неё! Она поможет ему восстановить прошлое. У них есть что вспомнить. У них есть Ковжское озеро. И Тина снова и снова улыбается, представляя себе его лицо…

Либертивилль встречает её геометрически правильно выбеленными квадратами улочек и скверов, чёрно–белой пестротой черепичных крыш над фасадами бутиков и ресторанов. Ещё далеко до вечера, но ноябрьский день уже гаснет, зажигая фонари вдоль Мэйн стрит.

Она входит в ярко освещённый холл своего билдинга, видит группу притихших жильцов, что топчутся у объявления напротив лифта: «Завтра в 13 часов прощание с телом Александра Суханова».

Тина читает его дважды, и только после второго чтения до неё доходит его простой и страшный смысл. Больно дёрнувшись, сердце её падает куда–то вниз, в пустоту. И обычные вопросы «когда», «как это случилось», мелькая один за другим, бессмысленно сгорают в голове. «Вторичный инсульт», – слышит Тина переговаривающихся возле себя женщин…

…Тяжёлыми мокрыми комьями падает и тает снег за окном. После похорон Тина впервые переступает порог его жилища. Узнает его кресло у компьютера, возле него лежат стопки книг на русском и английском, много лекарств. Тина механически касается компьютерной мышки, и экран, как будто только ждал этого, вспыхнув, как с того света, выдаёт его последнее неотправленное послание: «Валентина, я сегодня долго кружил вокруг дома и смотрел на твои окна. Где ты, Валя?» (он впервые назвал её «ты»).

В дверь стучат, и Тина, поспешно удалив записку (не для чужих глаз писано), открывает её. Молодой и рослый, с неуместно весёлыми глазами и страшно знакомым разломом бровей. Внук.

Только выйдя из лифта и прислоняясь лбом к стене, она плачет…

А потом идут дни и недели пустоты и неумения приладиться снова к жизни, вернуться к книге. Она чувствует себя как человек, которого на пару недель накрыло волной прошлого и потом вдруг выбросило на пустынный берег.

Снег, нападавший в конце ноября, давно растаял. Но бесснежное рождество привычно для американца среднего запада. Мэйн стрит по вечерам сияет витринами и галдит толпами праздношатающихся старшеклассников, отпущенных на каникулы. Из дверей кофеен и ресторанов выплывают запахи жареной индейки и корицы.

Тина заворачивает в восточные кварталы. Проходя мимо стеклянной двери с традиционным на ней еловым венком (американцы откровенно не любят завешивать двери и окна), она видит знакомую старушку. Та, кажется, ещё больше скрючилась и поседела. Сгорбившись над плитой и почти касаясь миксера длинным носом, на самом кончике которого чудом держатся огромные очки, она энергично крутит миксер и вдруг, словно вспомнив что–то и победно взмахнув костлявой ручкой, бросается к столу и что–то торопливо записывает… Это повторяется несколько раз и похоже на скачки безумного человека. Чувство древнего родства с ней подсказывает Тине, что она одинока. Углубляясь дальше в переулки, она представляет себе, как старушка поднимается на ночь по узенькой лестнице, крытой похожим на толстый слой пыли карпетом, и счастливо бормочет своё.

На другой день Тина с внучками едет в Чикаго за рождественскими покупками. Они называют его между собой Городом чёрных зеркал. Перейдя мост Мичиган авеню бридж, они оказываются в длинной шеренге покупателей, что шествуют по знаменитой Мэг Майл с пакетами в руках. Над ними возвышаются прямоугольные с плоскими крышами и островерхие с башенками чёрные зеркала–небоскребы, и в них плывут люди, машины и деревья, покрытые электрическим сиянием, как инеем в морозный солнечный день в Пушкинском саду. Под бледно озарённым снизу небом дышит, шевелится в рождественской суете огромный мегаполис… Тина поджидает девочек, рассматривающих украшенную витрину, рассеянно думая о книге, что подходит к концу. В чёрной стене напротив отражается безостановочно крутящаяся дверь магазина, которая то заглатывает, то выбрасывает покупателей. И в этой карусели ей вдруг чудится женщина, очень похожая на саму Тину, в таком же светло–кашемировом пальто и длинном вязаном шарфе, купленном ещё в универмаге «Кама». Тина резко поворачивается, но никого нет. Она понимает, кто это.

Возвращаясь на электричке «Метра», уставшая Тина дремлет. Это та особенная дремота, когда вроде всё слышишь, – и возню, и смех внучек возле себя, отмечаешь краешком сознания проплывающие мимо остановки пригородов, но видишь вполне отчётливо только своё…

…вот по убитой лесовозами трассе бежит, спасаясь от любви, в мокрых кедах, девочка с другим именем Даша. На груди её штормовки, как студенческая эмблема, дрожит тонкая паутинка, что зацепила она, выбираясь из леса…

…утром, проснувшись в купе летящего поезда, Даша увидит над собой его глаза с причудливым разломом бровей…

А почему нет? Она, Тина, обладает дарованной ей властью возвращать прошлое и изменять его. В своей книге она оставит нетронутой притчу томкиной судьбы, потому что слагала её в нелёгкие времена сама жизнь.

Книга Тины расскажет об обжигающем душу счастье любить. И завершающая глава её будет начинаться так: «Даша была последней из рода Жижиных…»

Река шуршала камышами,

Судачили перепела…

А за дубками-крепышами

ютилась утренняя мгла.

Седая наволочь скользила

по водной глади и плела

ажуры дырчатые… Мнилось:

в тумане женщина плыла.

И сквозь расплывчатые тени

не разглядеть было нельзя:

изгибы рук… волос плетенье…

и даже робкие глаза…

Купающаяся в тумане,

умеющая росы пить,

она скорей себя обманет,

но не сумеет разлюбить.

Естественны её движенья,

и грациозны, и просты…

И исчезают все сомненья…

и нет щемящей пустоты…

Осел туман, исчезли тучи,

и сразу отступила мгла…

А где же фея, что плыла?

В воде одни коряги, сучья…

Лишь у дощатого причала

на дальних заводях реки

протяжно девочка кричала…

И суетились рыбаки…

* * *

Зыбкий, розовый оттенок

пробудившегося дня…

Невесомый луч по стенам

пляшет, напрочь сон гоня.

Дымкой лёгкие печали

улетают в пустоту…

Чувствую, что за плечами

крылья медленно растут.

Хочется парить, как птица!

Пусть заносит в виражи,

пусть суровый ветер злится, –

лишь бы не бесцветно жить!

Есть и силы, и терпенье.

И от счастья в горле ком!

Под такое настроенье

всё решается легко!

И туманов пелену,

что ложится на страницы,

я не раз переверну…

Утро брезжит…

Мне не спится…

* * *

Гоняет ветер жухлый лист.

Как долго осень хороводит…

И белоснежьем на пороге

чудит зима… И вьюги свист

я с треволненьем жду и слышу

её холодные шаги…

О, резвый ветер, помоги,

наполнить новым счастьем душу.

Дай вырваться словам на волю,

чтоб зазвенели в небесах!..

Чтоб светлою щемящей болью

был полон стих!.. И каждый шаг

мой стал уверенней и твёрже…

От пустословья береги…

Со мной на зимнем бездорожье

свои наматывай круги.

И если встретишь на распутье

уставшую от бытия,

смени свой гнев и стань попутным,

ведь ты и я давно друзья…

То моросящие дожди,

то снегопадами заносит…

Как долго хороводит осень…

А ветер шепчет:

жди, жди, жди…

ВСТРЕЧА

Мой путь ни близок, ни далёк.

Но киселя хлебнуть немало

пришлось, и всякое бывало

в плену расхристанных дорог…

В распутицу осенних дней,

когда светило греет слабо,

на скользких глинистых ухабах

путь кажется ещё трудней.

Мгла пеленала перелески,

и птичий гомон приумолк…

Как вдруг матёрый чалый волк

рванул через дорогу резко…

И вмиг – такая тишина

сдавила уши…

Сжалось тело…

От страха я оцепенела…

Набатом в сердце: я – одна-а…

Закаркал ворон в вышине…

за что такие мне напасти?

…А волк пронёсся по стерне

с безжизненной добычей в пасти…

Проснулись ветер, мелкий дождь.

И ворон замолчал и кружит…

Захлюпав по прокисшим лужам,

бегу быстрей, забыв про дрожь…

Остановившись у берёз,

с гнезда спугнула перепёлку.

Подумала – еда для волка.

И усмехнулась – вот курьёз!

* * *

Просыпаюсь утром ранним, –

будоражат и дурманят

запах скошенных лугов

и, росой умыты, пряны,

земляничные поляны

из волшебных детских снов…

Я зажмурюсь на мгновенье,

и приметы снов весенних

проникают с ветром в дом.

Свежесть сосен, смолка ели,

изумрудный цвет пастели

колобродят за окном.

То ли душный дух сирени,

то ли прель листвы осенней

пролетают в тишине…

Эти сладкие мгновенья –

сердца нежного творенья

и твоей любви – во мне!

* * *

Разомлевши, в жаркий полдень возле Вятки

на траве густой, закрыв глаза, с улыбкой

я, как в детстве, жду: сейчас вот… сладко-сладко…

мне кузнечик запиликает на скрипке…

В голове уже поплыл туман белёсый,

и истомой упоительной накрыло…

Только взвизгнули вдруг жалобно колёса,

и моторка где-то бешено завыла.

Разъярённая, я подскочила быстро,

разобижена бестактно-человечьим,

пнула кем-то позабытую канистру,

а под ней в траве –

со скрипочкой кузнечик!..

РОДНЫЕ КАРТИНЫ

В незримых объятьях ночной темноты

есть тайна, слетающая под утро…

Вот снег за оконным стеклом так уютно

улёгся, искрясь, на поля и кусты.

Всё ближе рассвет. Потихоньку заря

рассеет минувшего зыбкие тени…

И в сенцах уже заскрипели ступени…

Не зря я вернулась, как видно… Не зря…

Рябина грустит, увязая в снегу,

рассыпала-порастеряла рубины.

А вечные стражи – стога-исполины –

исправно несут свой дозор на лугу.

Проснулись и шепчутся на берегу

под пуховиками кусты бирючины…

И сердцу любимые с детства картины

я в памяти трепетно берегу.

ПРЕДЗИМЬЕ

Уже ноябрь дождём стучит

и бьёт ветрами мглистыми…

И птицей раненой кричит

моя душа неистово.

А путь-дорога далека

к тебе, мой друг единственный.

И рваться ввысь под облака

давно уже бессмысленно.

Гнетёт осенняя тоска…

И туч – чересполосица…

И с губ слетевшая строка

на иней хрупкий просится.

И грубой ретушью картин

осеннего убожества,

как безнадежно мрачный сплин,

слова в ней колко ёжатся…

Унылы краски… День поблек…

Наверно, зря тревожусь я.

Укроет землю чистый снег,

и пазлы жизни сложатся.

Ещё ноябрь… И дождь не стих…

Штрих-кодами наносится

на тротуары дробный стих.

И сердце к сердцу просится…

Вздрагиваю от неожиданности, возвращаюсь из раздумий. Поднимаю взгляд: милое круглое личико, водопады волос, улыбка, натянутая на десятичасовой рабочий день.

– Здравствуйте, – тоже улыбнулся. – Немного волнуюсь.

– Волнение – это нормально! – подбодрила меня девушка, садясь за стол. –  Но в вашем случае это лишнее. Меня зовут Надежда.

Отвечаю на хрупкое рукопожатие. Странно, но после её слов я и вправду приободрился.

– Моё имя вы, кажется, знаете.

– Марк, – кивнула Надежда. Я на всякий случай тоже кивнул. – Так, я думаю, можно сразу переходить к делу… – Она стала перебирать разложенные на столе бумаги, при этом забавно морща лоб. – Две недели назад вы проходили у нас собеседование на должность логиста и принимали участие во внутренних экзаменах. К сожалению, результаты неудовлетворительные. Мы не можем взять вас на эту должность.

Для усиления последней фразы она помотала головой из стороны в сторону, водопады волос пришли в движение. «Какого черта?.. Почему меня тогда сюда позвали?»

Пауза затянулась.

– Ну, и… – я кашлянул, пытаясь подобрать слова. – В таком случае, почему я ещё здесь? Вы могли бы сообщить мне об этом по телефону, необязательно было устраивать встречу.

Во мне проснулось раздражение. Я начал вставать со стула, на языке уже вертелись слова сухого прощания. Глупости какие-то…

Но Надежда, увидев, что я собираюсь уходить, остановила меня жестом:

– Подождите, Марк! Это ещё не всё. У нас есть для вас подходящая вакансия. Присядьте, пожалуйста.

Я присел. Надежда снова порылась в бумагах и извлекла на свет несколько скреплённых между собой исписанных тетрадных листов. Я узнал свой ровный почерк, стройные ряды цифр – это были мои экзаменационные записи.

– Та-а-ак… – Надежда стала водить пальцем по строчкам, словно готовилась цитировать мои записи. – Вот. Смотрите.

Она протянула мне лист, на котором была первая часть моего решения сложной транспортной задачи. Придя домой после экзамена, я осознал, что ещё в самом начале решения допустил ошибку в расчётах. Похоже, сейчас меня намеревались в эту самую ошибку ткнуть носом.

– Да, я знаю, я допустил ошибку. Вот здесь, в начале – в числителе тоже нужно умножать, а не складывать, как и в знаменателе. Отсюда и пошёл разлад…

Я запнулся о взгляд Надежды. Затем понял, что её наманикюренный палец указывает не на ошибку, а на число «308».

– Глядите внимательнее, Марк. Вот на это число, – я старательно пытался найти новые смыслы в трёх цифрах. – Вы ничего не замечаете?

– Я замечаю только три цифры, – позволил себе выплюнуть капельку накопившейся желчи. Но Надежда, кажется, вовсе не обратила внимания на мой изменившийся голос.

– Да нет же, Марк! Глядите, как вы написали ноль! Ничего не замечаете?

– Ноль как ноль… – немного растерялся.

– Не просто ноль! – Надежда даже повысила голос, потом осеклась. – Я покажу ближе.

Она взяла со стола пульт, навела его на проектор над головой, нажала на кнопку. На стене появилось увеличенное изображение злосчастного числа.

– Смотрите, как идеально написан ваш ноль! – Надежда встала со стула, подбежала к изображению на стене и медленно провела пальцем по окружности ноля, любовно, словно по лицу своего мужа. – Смотрите, какая ровная дуга! Идеальный градус наклона! Точно выверенная окружность! И, словно вишенка на торте – еле заметный хвостик внутри! Идеальный ноль, Марк!

– Вы что, издеваетесь? – нахмурился я. Знал, что вербовщики в крупных компаниях любят поиздеваться над кандидатами, но чтобы так изощрённо, с подготовкой…

Надежда, заметив всю гамму эмоций, пробежавших по моему лицу, снова села за стол и накрыла мою ладонь своей.

– Я понимаю, вы в замешательстве. Но позвольте мне всё объяснить, – она говорила спокойно, словно с ребёнком, готовым в любой момент сорваться с места и убежать. Даю ей ещё один шанс, изображаю спокойствие.

– Я слушаю.

– Дело в том, что вы обладаете очень редким талантом, Марк. Вы идеально пишете нули.

– Это что, талант?

– Именно, Марк! Да, любой может взять лист бумаги, нарисовать кружок и сказать, что это – «ноль», но у вас способность иного рода – в ваш ноль верят.

– Как это понять – «верить в ноль»?

– С глубокой древности, – начала Надежда, – люди знали, что ноль обладает некой силой по сравнению с другими цифрами, некой мистической силой. Не зря все большие числа измеряются количеством нулей! А если ноль нарисовать – простите, написать, – идеально, обладая талантом сродни вашему, то с ним можно вытворять невероятные вещи! Один грамотно вписанный в цену покупки ноль окажется для человека, увидевшего его, куда убедительнее, чем слова самого опытного консультанта! Ноль управляет спросом и предложением, политикой и экономикой, душами и умами людей, а вы, Марк, вы – творец этих нулей!

Я с восхищением выслушал эту сказку до конца, забыв про здравый смысл и уязвлённое самолюбие, наблюдая за тем, как Надежда распаляется всё сильнее. Закончив, она глубоко вдохнула и выдохнула, сделала глоток воды из стакана и испытующе поглядела на меня.

– Вы не верите мне, – наконец произнесла она. – Но это пока и не нужно. Понимание и вера в собственный дар придут позже. Сейчас же я предлагаю вам занять вакансию в нашей компании.

– Что же это за вакансия? – севшим голосом спросил я.

– Нулевод. Если вкратце, то вам нужно будет писать нули. Каждый день, с восьми утра до шести вечера, или пока не устанете. От качества написанных нулей будет зависеть ваша зарплата. В курс дела вас будут вводить постепенно, сначала побудете стажёром при опытном нулеводе. Ну, а дальше уже как-нибудь втянетесь, – Надежда помолчала, любуясь выражением моего лица, – смесь недоверия с желанием наконец устроиться на работу, затем спросила:

– Вы согласны?

* * *

Два поворота ключа. Обычно, когда дома кто-то был, дверь закрывалась на один поворот. Распахиваю, вхожу в знакомый сумрак. На тумбе – коротенькая записка: «Прости, но это уже давно назревало. Я больше не могу. Судьба всё расставит по своим местам. Прощай». Рядом лежало золотое колечко.

– Я ведь лекарства тебе купил, дура ты романтичная, – печально промолвил я. Одинокий фикус, разбуженный порывом ветра хлопнувшей двери, печально кивнул листьями.

Тяжко вздохнув, я снял пальто, ботинки. Прошёл в комнату, здесь ещё витал знакомый запах. Пустые полки и шкафы. Забрала вещи. Значит, ушла надолго. Ещё раз вздохнув, попытался придать ситуации больше драмы, начать беситься, бить вещи. Но как-то не шло… Может быть потому, что я и вправду знал, что это давно назревало. Знал и то, что спонтанно заключённый брак не в силах будет укрепить увядающие чувства.

Что-то готовить из накупленных на последние деньги продуктов теперь не было никакого желания. Пельмени – пора привыкать к бремени холостяка. Таблетки от головной боли забросил в дальний угол кухонного шкафа – они нужны были ей, в последнее время она часто на это жаловалась. Хотя, может быть, просто притворялась, чтобы проводить со мной как можно меньше времени… Теперь уже не важно.

Сажусь за стол, приступаю к дымящейся тарелке. Со стены предательски улыбаюсь я сам в её объятиях. Под фото дата: 20.09.2009. Два года назад. Неужели я действительно был счастлив? Кажется, да. Её улыбка выглядит искренней и такой живой, маленькая родинка на щеке, кажется, придаёт ей какой-то особенный, запоминающийся и царственный образ, чёрные волосы разбросаны по моему лицу – радуйся, дурак, а не морщись, сейчас у тебя только тарелка чёртовых пельменей в пустой квартире! Стало совсем грустно. Вот бы схватить самого себя за руку, вытянуть из фотографии и прыгнуть на его место, а не сидеть здесь, и быть навсегда счастливым и беззаботным.

Ладно, к черту всё. Завтра первый рабочий день, нужно выспаться. Расправляю кровать на одно место. Ставлю будильник, голова благодарно тонет в подушке. Нулевод, ну и профессия. Писать нули. Не бред ли? Посмотрим. Готов делать любую ерунду, лишь бы за неё платили деньги.  Выключаю свет, и взгляд падает на тусклое золотое кольцо на безымянном пальце. Решусь ли я когда-нибудь снять его, буду ли таким же смелым, как она? Не важно, завтра рано вставать. Просто забыть, и всё. Тьма окружает, сон приходит – как там, в детской считалочке… Раз овечка, два овечка…

Может, она всё-таки вернётся?..

* * *

– Нам сюда.

Вслед за Надеждой, виляя между спешащими по своим делам десятками сотрудников в сине-белой форме, я вхожу в просторный офис. Внутри – около дюжины письменных столов, но сейчас был занят только один – из-за него выглядывает чья-то взъерошенная голова.

– Знакомьтесь, Марк, это наш штатный нулевод, Орфан Рез, – представила Надежда спешно выкарабкивающегося из-за грандиозного завала книг и папок с документами человека. – Орфан, это Марк. Мы рассказывали вам про него, помните?

Человек со странным именем задумчиво глядит на меня, затем, видимо, вспомнив, кивает и протягивает руку для рукопожатия. Отвечаю на него, говорю дежурное: «Рад знакомству».

Орфан выглядел немного помятым, будто провёл всю предыдущую ночь прямо здесь, в офисе, и только что проснулся. Рыжие растрёпанные волосы, средний рост, смущённая улыбка и блуждающий взгляд, – если бы я встретил его на улице, ни за что бы не поверил, что он имеет хоть какое-то отношение к фирме такого масштаба.

– В общем, Орфан должен ввести вас в курс дела, – заторопилась Надежда. – Первое время будете работать под его присмотром и помогать с разными поручениями. По прошествии испытательного срока устроим повторное собеседование… Ну, всего хорошего!

Хлопок двери оставляет между мной и моим новым коллегой вакуум. Спустя вечность он, словно опомнившись, сумбурно начинает разговор:

– Ну… э-э-э… Марк, да? Даже не знаю, с чего и начать… Ну, кажется, тебе уже объяснили суть, так что не буду повторяться… Пойдем, присядь сюда, я покажу…

Он вернулся за свой стол, чуть ли не до потолка заваленный кипами бумаг, папками, тетрадями и другой печатной продукцией, затем, подумав, извлёк из нижнего ящика самодельный альбом, на титульном листе которого было написано жирным шрифтом «ИСТ. ДЕЛ».

– Я в этой компании занимаюсь производством нулей, – начал Орфан. Кажется, его нисколько не смущало, что за всё время нашего знакомства я произнёс только два слова. – Это очень ответственная задача. От нас, по сути, зависит экономическая судьба фирмы.

– От вас? – переспросил я, окинув взглядом пустые столы.

– Ну… да, – замялся Орфан. – Раньше нас было больше, теперь вот я один здесь всем заправляю. Так сказать, сам себе и работник, и начальник, хе-хе-хе! Кхм… Ну ничего, справляюсь. Остальные… э-э-э… как бы сказать… получили повышения по службе. Вот…

Я помолчал, внутренне пытаясь примириться с теми подозрениями, которые возникали во мне после каждой реплики штатного нулевода. Особенно меня смущали его многочисленные «э-э-э».

– Единственное, что мне сказали, – это то, что у меня есть странный талант к рисованию нулей, – признался я, решив развеять затянувшееся молчание. – И… что мне здесь делать? Просто сесть за стол, взять лист бумаги и рисовать эти самые нули?

– Во-первых, не «рисовать», а «писать», – поправил меня Орфан, обрадованный тем, что стадия знакомства успешно пройдена и можно было наконец-то приступать к делу. – Как художники, понимаешь? Они ведь не рисуют картины, а пишут – и наш талант тоже сродни таланту художника!

– Но что такого особенного в обычном нуле?

– В обычном – ничего особенного, – ответил нулевод. – Девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента всех нулей на планете не обладают никакой силой. И лишь малая часть от этого количества – истинные нули, написанные нулеводами.

– В чем же тогда сила нуля, написанного нулеводом? – терпеливо спросил я.

– Правильный вопрос, – похвалил меня Орфан. – Что такое ноль? Простой вопрос. И ответ тоже прост: это всё бытие, заключённое в рамки окружности. Из всех цифр ноль обладает наибольшим сакральным смыслом – помимо числового значения он представляет собой своеобразный код такого метафизического понятия, как «ничто», «пустота». А так как человек существует одновременно не только на материальном плане бытия, но и в метаплане, то он в редких случаях получает способность переносить энергию вечной пустоты – через ноль – в наш мир. Разумеется, названа эта энергия энергией пустоты исключительно для упрощения повествования, ибо в дальнейшем ты поймешь, что энергия нуля обладает огромным спектром возможностей.

– Понял… – протянул я, собираясь с мыслями и одновременно с этим превозмогая желание записать услышанное под грифом «беспросветный бред» и закинуть в самые дальние уголки своего разума. Спокойно! Тебе будут платить за это деньги. – И в чём заключается сила таких нулей?

– О, эта сила весьма многогранная, – с готовностью ответил Орфан, опасно качаясь на ножке стула. – Зависит от силы самого нулевода и его намерений. Мы здесь, в основном, занимаемся производством договорных нулей.

– Это как?

– Договорные нули – это нули, предназначенные для использования в договорах. Нулевод пишет несколько нулей, из них выбирается самый сильный и попадает в какой-нибудь договор. Другой человек видит его и р-р-раз! – мозги отключаются, и с ним можно договориться о чём угодно. Главное, это плотно сидеть у него на ушах в момент отключения.

– А какие ещё бывают нули?

– Денежные нули – их силу специально распыляют, чтобы сильно не били по мозгам населению, и печатают на банкнотах. Поэтому первые банкноты самые сильные, ходовые. Долго они у людей не задерживаются, заставляют себя тратить. Это, кажется, нужно для стимуляции торгово-денежных отношений.

– Ну и ну… – Мне только и оставалось, что удивляться.

– Это с Запада пошло, – пожал плечами Орфан. – Ещё есть ценовые нули. Увидишь ценник с таким нулём – и уже никакие консультации не нужны, сразу берут и покупают. Такие нули у нас иногда закупают всякие компании, торгующие в розницу, сбывают залежавшийся товар во время распродаж и прочих «черных пятниц»… Ну, и есть ещё боевые нули. Для войны.

Орфан раскрыл свою папку и показал чёрно-белую фотографию, на которой смутно угадывались какие-то руины.

– В древности нули были самым грозным оружием. Достаточно было настроить нулевода на нужную эмоциональную волну, и готово. Говорят, миф об уничтожении Содома и Гоморры вовсе не миф, а реальное историческое событие. Какой-то неизвестный и очень способный нулевод написал ноль на городских вратах собственной кровью, и города пали. И такое в нашей истории происходило не единожды. Нули уничтожали целые города, памятники, государства. Потом уже люди открыли для себя деньги, а их правители быстро поняли, что к чему, и цивилизация пошла по мирному пути развития. Но нулеводы постоянно корректируют его, этот путь.

Я молчал, усваивая всю эту фантастическую нелепицу, разглядывая фотографии с каких-то археологических раскопок из папки Орфана… И вправду, на упавших каменных вратах коряво нарисованный, но это точно был ноль, а не обычный кружок, я чувствовал это. А ещё – неизвестно откуда, мне почудился какой-то далёкий сонм тысяч протяжных воплей, совсем на грани слуха, будто исходящий из почти забытых воспоминаний. И ревущий огонь, и женский плач, и грозный человек, стоящий посреди бушующего пламени и густого дыма; его глаза были сгустками чернильной тьмы, он всё ещё удерживал руку там, где мгновение назад стояли створы тяжёлых дверей…

– Как я уже говорил, мы занимаемся договорными нулями, – отвлёк меня Орфан. Странные картины, стоящие перед глазами, мгновенно растворились, и я вновь сосредоточился на словах коллеги. – Договорные – самые сложные, потому что нужно очень точно настроиться на необходимую психофизиологическую волну, поэтому дай бог, если удастся выдать хоть один результативный ноль за неделю.

– Когда Надежда рассказывала мне о рабочих условиях, – припомнил я, – она сказала что-то вроде: «работаете с восьми до шести, или пока не устанете». Как это понимать?

– Процесс написания нулей требует сильного напряжения всех интеллектуальных возможностей нулевода, – объяснил Орфан. – У тебя ещё будет время убедиться в этом. А сейчас позволь мне показать тебе, так сказать, для вдохновения, один из наших самых сильных экземпляров.

Мой наставник поднялся со стула, подошёл к дальней стене кабинета, где висели какие-то листы бумаги в рамках, словно грамоты, и с едва заметным благоговением снял со стены одну из таких рамок.

– Это оригинал договора о покупке Гренландии. Он содержал в себе один из самых сильных нулей, когда-либо разработанных нашим отделом, – произнёс Орфан, осторожно вынимая скреплённые друг с другом листы договора из пластиковой рамки. – Этот ноль был написан Петром Устиновым. Сейчас найду, пока не смотри…

Я послушно отвернулся, всё ещё не в силах избавиться от скепсиса, одолевавшего меня с тех пор, как я был устроен на работу в эту фирму. Мой взгляд лениво перелетал с одного пустующего рабочего стола, заваленного бумагами, на другой, точно так же заваленный бумагами, скользил по белым стенам, лишённым всяких элементов декора, задерживался на окнах, уходивших в безоблачное небо, в никуда. Где же сейчас Петр Устинов и остальные его коллеги, интересно? Может, и вправду продвинулись по службе? Сейчас рисуют нули где-нибудь в Минобороны, трудятся во славу Родины. А Орфан – ну, такая у него должность, быть наставником. Поэтому, видимо, всегда привязан к этому месту.

– Вот! – произнёс Орфан, отделив от остальных одну из страниц договора и прикрывая рукой целый кусок машинописного текста. – Смотри вот сюда.

Я взглянул на абзац, над которым завис его указательный палец: «Продавец (Правительство) продал, а Покупатель (Фирма «Д<…>») купил остров Гренландия, располагающийся в Атлантическом океане по следующим координатам – 72° с. ш. 40° з. д. Сумма покупки – 103,00 руб. (сто три рубля)».

– Что, вот так просто?! – воскликнул я. – Купили самый большой остров в мире за сто рублей? А в новостях писали о взаимовыгодной сделке! Ещё гадали, что же вы им такого предложили…

– Не за сто, а за сто три, – поправил меня Орфан, довольный произведённым эффектом. – Большая разница.

– Но почему так мало? И что за число такое странное? Почему именно сто три? Почему не сто четыре, например?

– Потому что тут три нуля, а не четыре, – серьёзно ответил Орфан. Затем, взяв договор у меня из рук, поместил его обратно в рамку и вернул на своё место. – А теперь давай я покажу, как это делается…

* * *

Примерно месяц назад недалеко от моего дома открылся книжный магазин. Я вспомнил о нём и в этот раз, потому что путь с работы до дома лежал именно через него. С подросткового возраста у меня было такое хобби: зайти в какой-нибудь книжный магазин и смотреть на книжные корешки, читать аннотации, прикидывая, стоит ли мне купить эту книгу. Было совсем не важно, будет ли она в итоге прочитана: главное, что она будет стоять на моей полке и манить тем, что сокрыто на её страницах. И может быть, однажды я не смогу преодолеть этот соблазн.

На вывеске значилось: «Библиотека человечества». Зачем-то взглянув на часы, я вошёл в магазинчик.

Внутри было тепло и уютно, хотя обстановка не сильно отличалась от офисной: стены нейтрально-голубого цвета, ряды книжных стеллажей, снующие тут и там тени консультантов, почти незаметные глазу, если поставить себе цель наблюдать за ними. Пахло книгами и ещё чем-то, неподдающимся описанию – какой-то запах из детства, который приносит с собой мимолётные воспоминания и тут же гонит их дальше.

Посетителей было немного, и в основном они полусонно разглядывали книги – брали их с полок, едва заметно шевелили губами, читая названия, и наверняка раздумывали над тем, какое же принять решение: купить книгу или ещё один раз поступить как подлец, скачав её из Интернета. Я пробежался глазами по названиям книг на ближайшей полке:

КАК СТАТЬ АРХИТЕКТОРОМ: НАЧНИ СТРОИТЬ ДОМА И СВОЮ КАРЬЕРУ ПРЯМО СЕЙЧАС

ПОСОБИЕ ДЛЯ НАЧИНАЮЩЕГО

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ МЕНЕДЖМЕНТ ДЛЯ ЧАЙНИКОВ

ЧИНИТЬ ИЛИ ПРОГРАММИРОВАТЬ? РАЗНИЦЫ НЕТ!

И что-то совсем уж непонятное:

ПРОСТО НАЧНИ И ПОЙМИ, ЧТО ТЫ СПОСОБЕН НА БОЛЬШЕЕ

– Чем-то заинтересовались? – голос над ухом. Вздрогнув от неожиданности, я обернулся.

Передо мной, элегантно облокотившись на полку, стоял молодой парень в фирменной рубашке. У него было честное лицо с едва заметной хитрецой во взгляде – идеальное сочетание для продавца.

– Н-нет… Кхм… Просто стало интересно, – ответил я. Продавец улыбнулся. Покосившись ему на грудь, я прочитал на бейдже: «Абрам». Взяв последнюю книгу в руки, как бы нехотя спросил:

– О чём она?

– Эта книга о том, что, начав что-то делать, вы вдруг можете обнаружить, что способны на гораздо большее. Так сказать, аппетит приходит во время еды, – объяснил Абрам. У него был приятный бархатистый голос, словно у подлизывающегося кота. – Но в вашем случае она не совсем уместна.

– В моём случае?..

Продавец кивнул. Затем, заметив мой непонимающий взгляд, снял с соседней полки другую книгу и вручил её мне. На обложке значилось скромное: «ХУДОЖНИК СВОЕЙ ЖИЗНИ». Я снова взглянул на Абрама, и мне стало ясно, что я должен открыть книгу и немедленно впечатлиться ею. Раскрыв на предисловии, я попытался сосредоточиться:

«Позвольте мне угадать: наверняка Вам сейчас где-то за тридцать, и вы находитесь в поисках чего-то манящего и недостижимого? Того, что так часто видите во сне, но не можете вспомнить, едва проснувшись? Того, о чём грезили в детстве, но что неизбежно похоронили в уголках своей памяти, повзрослев?

Другими словами, вы думаете о своей мечте. Да, такова правда: эту книгу не возьмёт в руки тот, кому неинтересно ремесло художника. И уж точно не возьмёт тот, кто уже сам может называться гордым именем художника. Её возьмёте Вы – ведь именно для Вас она и была написана.

Уже довольно давно вы утвердились в мысли, что начинать поздно. Что вы никогда не догоните тех, кто начал это делать ещё тогда, десять или двадцать лет назад. Вам никогда не угнаться за ними. Но всё же вы не оставляете эту мечту: стремиться к ней вам не хватает силы воли, а окончательно похоронить её – совести. Вы сидите в офисе, старательно заполняете отчёты скучными цифрами, стыдливо пририсовывая нолям и единицам витиеватые хвостики, а вся оборотная сторона вашего ежедневника украшена примитивными изображениями птиц, котов и цветов. Но нет, это всё глупости, и вам лучше оставить эту затею.

Я говорю Вам: НЕТ! Нельзя оставлять эту мечту, мечту творца, который превращает пустые листы в фантастические миры; клочки бумаги – в прекрасных зверей; ноли и единицы – в произведения искусства. Учиться вообще никогда не поздно, а учиться стать художником – тем более! И я уверяю Вас: просто дайте мне тридцать дней. Просто прислушайтесь к моим советам. Просто выполните все упражнения, что Вы встретите на страницах этого учебника. И я уверяю Вас: в мире наверняка станет на одного счастливого человека больше.

Готовы? Нет? Ну, послушайте. Хуже ведь не станет, правда?

Тогда начнём!»

Я захлопнул книгу. Дрожание рук я смог скрыть резкими движениями.

Слова попали в самое сердце: я и вправду когда-то хотел стать художником. Прочитал пару учебников, посетил курсы рисования в университете и даже прошёл обучение в Интернете – но так им и не стал. Увлечение так и осталось увлечением – я чувствовал это жгучее желание выплеснуть свою творческую энергию на бумагу, но при виде того, что выходило из-под острия карандаша, хотелось лишь зашвырнуть этот самый карандаш в дальний угол комнаты, листы с уродливыми рисунками смять и сжечь, а учебник – выбросить в мусорное ведро. Я знал, что нужно приложить больше сил, что все через это проходили… Книга была приятной на ощупь, и мне хотелось унести её с собой из этого магазина, принести домой, словно брошенного кота, уединиться с нею и погрузиться в бесконечный процесс творения…

Но также я знал и то, что этот талант должен быть у тебя с рождения. Эта едкая мысль тут же возникла в мозгу, отрезвляя. Нет смысла быть очередным сальери, да и в книгах не напишут, как стать художником – в этом деле всё решает только практика. Кажется, я прочёл об этом в одной статье – там ещё говорилось о том, что нужно прислушиваться к себе и не заниматься кучей дел сразу, а выбрать какое-то одно и сосредоточиться на нём. Или это мне кто-то сказал?.. Не важно.

Продавец продолжал на меня смотреть, но уже без улыбки. Пряча глаза, я поставил книгу обратно на полку.

– Спасибо.

* * *

– Ты уже умеешь это, Марк, – объяснял мне Орфан. – Ты делаешь это уже очень давно. Причина, по которой ты не владеешь творением нулей в совершенстве, кроется в незнании тобой того факта, что ты обладаешь этим талантом.

Я задумчиво слушал его.

– Думаешь, ты правильно решил ту задачу? Думаешь, не было тех, кто решил её без ошибок? – Орфан покачал головой. – Были конечно. Но знаешь ещё что? Когда проверявший твою работу человек вдруг завис над листом бумаги, я сразу понял: вот! Наконец-то мы нашли того, кто нам нужен! Не зря подавали столько объявлений! У него не глаза были! Знаешь, что у него было? – я заинтересованно качнул головой. – Стекляшки у него вместо глаз были! Натуральные стекляшки! Вот как ты ударил ему по мозгам, представляешь? Ну, не буквально, конечно. Фигурально. Как будто под сильным гипнозом оказался. Вот что творят с людьми настоящие нули!

Вдохновившись, я снова взял карандаш в руки.

– Пиши нули вдумчиво, как будто рисуешь сложный пейзаж, – от сравнения Орфана я вздрогнул, – и настраивайся на нужную волну. Сейчас, пока у тебя нет конкретной цели, просто старайся выплеснуть свою энергию на бумагу, в ноль. И старайся делать их как можно более круглыми. Но при этом не переборщи и не превращай их в круги! Как-то так.

Целый час я сидел и старательно выводил на бумаге нули, представляя себя провинившимся школьником, которого учительница в наказание оставила после уроков. Старался вкладывать в нули смысл – непонятно, правда, какой именно смысл, но я старался. Держал перед глазами врата разрушенного города и представлял в уме членов правительства Гренландии, держащих в руках скреплённые листы договора, а в глазах их совсем ничего не было.

Но вот что было странным: после очередного написанного нуля во мне будто исчезала крупица какой-то неведомой энергии, ресурса, заложенного во мне с рождения, которому я так и не смог найти применения. Будто каждый знак высасывал из меня силы, по чуть-чуть, очень медленно, но верно. Мне показалось, что я на верном пути.

В конце концов Орфан подошёл и оценивающе взглянул на плоды моих стараний.

– Вот этот неплох, – похвалил он, наконец, показав пальцем на один из последних. – Очень неплох. Даже меня немного пробил. О чём думал, когда писал?

– Кажется, о моменте подписания договора о продаже Гренландии.

– А! – улыбнулся Орфан. – Вот это правильно. Всегда нужно о чём-то думать. Держать какую-то мысль в голове и, ориентируясь на неё, писать. Хорошо, вот смотри.

Он протянул мне папку. Внутри были фотография какого-то немолодого мужчины в деловом костюме, сидящего за чёрным письменным столом, и лист бумаги с описанием его характера и привычек.

– Это наша следующая цель, – сказал Орфан. – Борис Аркадьевич Силачко. Будем пытаться заставить его продать свою долю акций нашей фирме. Дело, разумеется, будет официально обстряпано как продажа чего-то там в каких-то там объёмах. Но среди бумаг будет и наш договорчик с заветным нулём. Возьми это домой, попробуй настроиться на его волну, расслабься, выпей кофе, включи музыку и пиши. Завтра поглядим.

* * *

Полночь для меня, как оказалось, была самым продуктивным временем. Это я уяснил ещё с университетских времён – в полночь мне поддавались даже те задачи, которые утром казались нерешаемыми и невозможными.

Орфан сказал, нужно настроиться на волну. Нужно расслабиться. Я включил телевизор, отрегулировал громкость так, чтобы не было слышно, что там говорят, но было ощущение толпы рядом. Шло какое-то шоу талантов, иными словами, телевизионный цирк. Взял в руки фотографию Бориса Аркадьевича Силачко.

Он был похож на огромного престарелого свина: маленькие глазки, глупая и уверенная улыбка, грузное туловище, растекшееся по столу, как подтаявший пломбир. Затем я взглянул на текстовое описание: «Жадный, наглый, уверенный, настойчивый. Сделал своё состояние на перепродаже заводов. Есть жена и четверо детей, а также две любовницы, о которых жена в курсе».

Не самое информативное описание, подумал я. Тем не менее, я постарался встать на его место. Постарался представить себе, как этот человек продвигался по службе, как он создавал свою империю – будучи жадным, наглым, уверенным и настойчивым. Представил себя рядом с ним – наверняка он воняет, и смех его похож на визг свиньи. Взглянул в его глазки – и увидел там совершенную пустоту. Подумав, что я достиг нужного состояния, я начал писать.

Спустя три часа, отложив в сторону исписанные листы бумаги, я решил отдохнуть. И вдруг мне снова почудилось, как это уже было сегодня в офисе, будто я потерял часть какой-то невосполнимой энергии. Но никаких побочных эффектов, кроме отголоска внутренней печали, я не почувствовал. Восстановится ли она к завтрашнему рабочему дню? Хотелось надеяться на это. В очередной раз приложил усилие, чтобы не углубиться в ощущение беспросветной абсурдности своей работы. Кажется, удалось.

Мне вспомнился мой визит в книжный магазин и вдруг захотелось глянуть на свои рисунки, которые я рисовал тогда, когда ещё был полон желания следовать своей мечте. Я даже зачем-то сложил их в отдельную папку и похоронил в одном из шкафов – нужно только вспомнить, в каком именно.

Спустя сорок минут папка нашлась. Улыбнувшись, как старик у камина, которого внуки попросили припомнить события давно минувших дней, я стал разбирать свои рисунки.

Недорисованный футбольный мяч. Вполне удачно нарисованная ворона – правда, один глаз был кривоват. Человек – то ли в плаще, то ли просто необъятно толстый. А вот рисунок, который удался у меня лучше всего: компас со сломанной стрелкой. Помню, я рисовал его в момент пронзительной грусти по ушедшему прошлому; таким рисунком мог бы гордиться и профессионал, подумал я.

По телевизору уже шло какое-то другое шоу, ведущий энергично призывал телезрителей куда-то встать и куда-то позвонить. Я взял пульт и прибавил громкости.

– … Давно мечтали научиться танцевать? Возраст – не помеха! Под началом наших профессиональных инструкторов вы сможете преодолеть свои страхи, стать более раскованным и уверенным в своих движениях! Мы набираем участников для нашего нового телешоу… Вы научитесь… Вы станете…

Помню, в глубоком детстве я хотел стать танцором. Родители даже записали меня в секцию, где я старательно учился принимать стойки и следить за движениями партнёрши. Кажется, я и в соревнованиях участвовал… Но потом, когда пришло время решать для себя, стоит ли этим заниматься дальше, я наткнулся на какую-то преграду – то ли испугался реакции сверстников на постыдное для мальчика занятие, то ли не смог собраться перед лицом собственной лени.

Рука сама потянулась к красной кнопке. Пора ложиться спать.

* * *

– Это никуда не годится.

Папка с листами, полными нулей, написанных мною прошлой ночью, оглушительно упала передо мной на стол. Ещё не до конца поборов сонливость, я вопросительно поглядел на наставника. Он был зол: ноздри раздувались, как будто он только что пробежал стометровку, губы сжались в тоненькую полоску. Его поведение казалось необычным, ведь до этого наше общение проходило в доброжелательном ключе.

– Это никуда не годится, Марк, – сказал Орфан, будто бы еле сдерживаясь, чтобы не сорваться и не закричать. – Никуда не годится! Разве этому я тебя учил? Ты не приложил ни грамма стараний! В твоих нулях совершенно нет смысла… Ты пишешь их уже целую неделю, а получается полная ерунда. Даже тот ноль, что ты написал в экзаменационной работе, содержал в себе больше смысла, чем вот это.

Пристыженный, я сидел и молчал. Мне не показалось, что отлынивал – нет, совершенно наоборот, каждый день, придя с работы, я садился и писал эти чёртовы нули, старательно держа в голове образ ненавидимого мною Силачко. Представлял, как он, уставив в договор свои наглые свинячьи глазки, вдруг застынет; представлял, как внутри у него всё исчезает, уступая место беспросветной пустоте, абсолютному вакууму.

– Чему я тебя учил, Марк? Ты помнишь то, что я тебе говорил в прошлый раз?

– Конечно, – я нахмурился, припоминая: – «Без давления нет нуля». И я оказываю его, Орфан!..

– Нет, – покачал Орфан головой. Затем дошёл до своего стола и обессиленно плюхнулся на сиденье стула. – Нет. Ты не понимаешь. Сроки поджимают. Договор нужен нам очень срочно! Пожалуйста, сосредоточься. У нас осталось совсем немного времени.

И словно в доказательство его слов, за дверью началась какая-то возня и беготня. Кажется, весь этаж сейчас был на ушах. Неужели они все так сильно зависят от нас с Орфаном?

Я кивнул и принялся за почти ставшую привычной работу. Орфан сначала ещё причитал о том, что времени в обрез, но затем занялся своими делами; я видел лишь рыжую копну его волос над грандиозной кучей документов, завалившую его стол.

Мне уже не нужна была его фотография. Я прочитал его насквозь, этого Силачко. Без давления нет нуля. Нужно давить на ноль всем своим разумом. Круглый ободок нуля. Плавное завершение виража. Разве он не идеален? Как узнать, идеален ли он? Как узнать, рабочий ли он?

Ещё одна попытка. В тысячный раз я виртуозно рисую эту фигуру – круглый вираж, словно продолжение движения ноги танцора, и абсолютная пустота внутри. Пустота внутри меня.

Нет, это уже обман. Я устал. Надежда говорила: «Пока не устанешь». А я устал. В голове у меня – одни нули. Нужна хотя бы короткая передышка.

Меня посадили за стол бывшего коллеги Орфана, Петра Устинова, того самого, что принёс фирме баснословный контракт. Про его судьбу, как, впрочем, и про судьбы остальных, кто работал здесь до меня, мне так и не удалось ничего узнать, – Орфан бубнил лишь про то, что они продвинулись по службе и сейчас, скорее всего, работают в военном секторе. Если это правда, то я понимал причину такой секретности.

Тихонько, стараясь не шуметь, я стал отодвигать один ящик массивного стола за другим, пытаясь найти хоть что-то, что отвлечёт мой забитый нулями мозг. Но в каждом ящике были одни только папки, распухшие от бумаг.

Бумаги, бумаги и ещё раз бумаги. Бумаги в этом кабинете столько, что, преврати её обратно в деревья, можно было бы засеять ими целый лес. Меня уже тошнило от этих бумаг и от этих нулей.

Стоп, что это? Маленькая записка в море бумаг, клочок, заблудившийся в мире нулей и пустых слов. «Улица Строителей, 96. Кв. 100. Пётр Устинов (Олнашев)».

Домашний адрес Петра Устинова? Но почему, почему здесь, в таком секрете ото всех? Как будто он на мгновение испугался, что забудет, где живёт, и решил написать об этом на бумаге. Надеялся, что наследник его бумажного богатства решит разузнать о нём побольше? Оглянувшись на Орфана, который по-прежнему корпел над своими бумагами, – наверное, тоже писал нули, надеясь спасти судьбу фирмы, я засунул клочок бумаги в карман.

Притвориться больным – я всегда поступал так, если сталкивался с трудностями на прежней работе. В этом мне не было равных, и даже Орфан взаправду поверил в мою историю про отравление несвежей рыбой. А работу я доделаю дома, конечно.

* * *

Улица Строителей, дом девяносто шесть.

В свой единственный выходной я решился на эту маленькую авантюру. Мне стало интересно, почему Пётр приложил такие усилия, чтобы указать на своё местонахождение, спрятав эту информацию в своём собственном столе. Может быть, он боялся, что кто-то узнает что-то запретное? И оставил подсказку специально для того, кто придёт на его место? Чего он боялся? Ведь, если верить Орфану, Пётр должен был устроиться на работу в военную организацию. Тем, кто там работает, не нужно чего-то бояться, это в нашей стране всем известно.

Значит, Пётр кому-то не доверял, понял я. Понял я также и то, что Орфан мне что-то недоговаривал. Причём с момента нашего знакомства.

Пожилой таксист, помяв в руках мою тысячу, недовольно сморщился и сказал:

– Наверное, не смогу сдать сдачи… Поменьше нету?

– Нет.

Он продолжал морщиться, всё больше становясь похожим на переспелый абрикос.

– Ладно, оставьте сдачу себе.

Я вышел из тесного салона автомобиля, в лицо мне ударил осенний ветер вперемешку с листьями. Высокая кирпичная многоэтажка, явно нуждающаяся в генеральном ремонте. И вот здесь живёт сотрудник такой фирмы?

У подъезда караулила прохожих древняя бабка.

– Куда идёшь? – проскрипела она, как только я приблизился к домофону, и грозно зыркнула исподлобья. – Что-то я тебя не припомню.

– К другу, – соврал я.

– Когда не знают, что сказать, врут про друзей… – проворчала она философски.

Тут из подъезда кто-то вышел, и я, облегчённо вздохнув, шагнул в тьму многоэтажки. Внутри пахло носками, кошками и гортензией. Квартира номер сто, в которой, если верить подсказке, жил Пётр Устинов, находилась, похоже, на самом последнем этаже. Лифт не работал, и я, вздохнув, начал долгое восхождение.

По мере приближения к квартире Петра становилось всё тише – детские крики из-за дверей исчезли, мяуканье кошек растворилось где-то тремя этажами ниже. К запахам, населяющим этот подъезд, я уже почти полностью привык. Наконец, я добрался до последнего этажа.

Здесь было всего две квартиры – девяносто девятая и сотая. Сначала я постоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и пытался придумать причину, по которой пришёл сюда и которую мог бы назвать хозяину квартиры. Поняв, что в голову ничего не лезет, кроме дурацкого: «Не одолжите соли?», я нажал на выпуклую кнопку звонка.

Шума звонка я не услышал. Прождал минуту, затем позвонил ещё раз. За дверью не было ни звука. Позвонил ещё пару раз, понимая, что хозяина, очевидно, нет дома. Зачем-то постучал в дверь, и тут оказалось, что она не заперта. Я потянул её на себя…

За дверью была кирпичная стена, ничуть не отличающаяся от тех четырёх, что были вокруг. Я ошалело моргнул, потом, подумав, что это такой розыгрыш, потрогал кирпичную кладку – вдруг это была искусно сделанная ширма? Но нет, стена была самая настоящая. Будто строители решили подшутить над обитателями дома и сделать для ровного счёта пустую дверь.

– Что, нету друга дома? – раздалось за моей спиной.

Похолодев, я узнал голос бабки, сидевшей перед подъездом. Я обернулся – каким-то образом она неслышно прокралась за мной до последнего этажа, и теперь, обнажив золотые зубы в жутковатой улыбке, победно стояла передо мной, заложив руки за спину.

– А где… Пётр?.. – тупо спросил я, еле шевеля губами. Мне вдруг стало страшно.

– Пётр? – взвизгнула бабка и рассмеялась, как тысяча ржавых клаксонов. – Нету Петра. И никогда его не было. Не видишь, что ли?

Она указала горбатым пальцем за мою спину, на дверь. Я посмотрел туда и понял, что то, что моё боковое зрение посчитало за дверной глазок, было вовсе не им.

На месте глазка был нарисован ноль.

* * *

В офис я пришёл невыспавшимся и подавленным. После очередной истерики Орфана, кричавшего про «поджимающие сроки» и «ответственность», я сосредоточился на нулях.

Я очень устал. Сколько нулей я написал за этот месяц? Явно больше, чем за всю свою жизнь. Зачем я это делаю? А какая разница? За это платят. На сайте, где я наткнулся на эту вакансию, мне обещали сумму с пятью нулями. Почему-то меня вовсе не интересовала судьба Петра Устинова, меня не интересовали никакие вопросы – я просто хотел, наконец, выдать достойный ноль. Орфан говорил, что в жизни каждого нулевода есть его главный ноль – тот, что обладает наибольшей силой. Тот, который может перевернуть весь мир. И словно спортсмен, готовый побороть мировой рекорд, я с остервенелым упорством писал нули – и дома, и в офисе.

Я вдруг стал очень бледным. Проходя иногда мимо зеркала, я видел себя и не узнавал – кто был этот бледный человек? Наверняка он обитал в ином мире – мире бумаг, цифр и искусственного света, запертый в кормушке-офисе и тесной квартире.

Недавно я понял, к чему готовила меня жизнь всё это время. Так долго я искал самого себя, и всё зря – дело моей жизни само нашло меня. Отголоски погибших желаний, осколки разбитой мечты, всё это не имело значения. Я должен написать ноль, тот самый, который поглотит души тех, что увидят его.

Когда я не писал нули, я словно вставал на автопилот. Кончилась еда. Нужно сходить в магазин. Кое-как одеваюсь и бреду по улице. Кажется, будто надо мной светит не солнце, а большая лампа под потолком. Я замечаю нули там, где их никто не видит – в колесах автомобилей, в лицах людей, в глазах, в окнах, в лужах и в облаках, хотя я редко туда гляжу, в небо.

Нужно взять с полки бутылку молока и отнести её на кассу. Ищу взглядом, куда встать, чтобы стоять не так долго. И вдруг вижу, словно вспышку огня, знакомые глаза, спешно отворачивающиеся от меня. Узнавшие меня глаза.

Она ждала на улице, сжимая в руках пакет, будто догадывалась, что я всё равно побегу за ней через всю улицу, и решила разобраться со мной как можно скорее. Чёрные волосы, родинка на щеке, похожая на ноль.

– Привет, Алиса.

– Привет, Марк, – она мимолётно улыбнулась, и на секунду мне показалось, что не было последнего месяца и не было нашего расставания, и что на самом деле мы просто разминулись в магазине, а она просто вышла чуть раньше, и сейчас мы пойдём домой, весело болтая и подшучивая друг над другом так, как можем подшучивать друг над другом только мы во всём этом мире. И границы вдруг стали расходиться, словно я уже почти полностью перенёсся в то время, которое было до вот этого, настоящего времени, хотя какое оно, к чёрту, настоящее? Оно ненастоящее, фальшивое, это какой-то затянувшийся сон, да?

– Что? – непонимающе спросила она, и я вдруг понял, что перестал себе отдавать отчёт в том, что говорю и о чём думаю.

– Послушай, – я постарался улыбнуться впервые за две недели – просто улыбка мне была не нужна, будто она существовала только для неё. – Мне очень плохо без тебя… Давай мы с тобой забудем обо всём? Я сделаю всё так, чтобы было правильно. Я брошу то, что тебе не нравится, и я займусь тем, что ты считаешь нужным. Мы снова станем продолжением друг друга – просто вернись ко мне, хорошо?

Не буду врать, мой голос под конец немного дрогнул. И, кажется, она это заметила – я понял это по её грустной улыбке и маленьким слезинкам, внезапно возникшим в уголках её глаз.

– Прости, Марк, – она покачала головой. Посмотрела куда-то в сторону, и я, проследовав за её взглядом, увидел мужчину за рулём автомобиля, который неотрывно наблюдал за нами. Повернувшись, я увидел на её лице искреннее раскаяние. – Мы больше не будем вместе. Прости меня.

– Нет, – я покачал головой, теряя обладание. – Нет. Ты просто запуталась! Мы всего лишь пару раз поссорились, но это не значит, что нужно расставаться! Такие проблемы нужно решать вместе, сообща, понимаешь? Нам ведь было так хорошо вместе! Неужели ты забыла?.. Неужели забыла, как мы встретились? Забыла, как мы говорили про судьбу, про высшее предназначение?

Я продолжал нести какую-то ахинею, понимая, что ничему я уже не смогу помочь, –  я просто хотел снова побыть рядом с ней, почувствовать себя живым, хоть и в такой извращённой форме.

– Такие проблемы не решить, Марк!.. – крикнула она. Прохожие заозирались, начали перешёптываться. Мужчина за рулем стал заметно нервничать.

– Почему?..

– Да погляди на себя! У тебя нет никакой цели в жизни! Ты от всего отказывался, всё тебе кажется сложным, бесполезным!.. Ты застрял в какой-то яме и заодно втягивал и меня в неё!.. С тобой я как будто была в глубоком сне и не могла проснуться… И болела от этого… Я не хочу стать такой же, ясно?

Её красивое лицо перекосилось от злобы, и её слова превращались в бесконечное эхо в моей голове, которое продолжало бесконечно множиться. – Я не хочу, чтобы ты был послушной тряпкой. Мне не нужна послушная тряпка, Марк! Ты – ноль!.. Ноль! Ноль!

* * *

Он один в офисе. Глубокая ночь, которую нарушает лишь скрип карандаша. Все бумаги уже давно исписаны нулями. Все столы, пол, доски на стенах. Вокруг были нули. Когда закончилась паста в ручках, он принялся писать карандашами. Один за другим, бесконечная работа, чтобы заглушить эхо в голове. «Ноль! Ты – ноль! Ноль!». Поверхности закончились? Нет, есть ещё стены! Наверняка, на них найдёт себе место его самый лучший ноль!

Ему кто-то говорил, что у каждого нулевода есть только один достойный ноль. Нужно лишь приложить давление, да? Кажется, так.

Столько нулей, но среди них нет достойного! Но нельзя сдаваться, нет, нельзя, ни в коем случае! Он всю жизнь сдавался, но сейчас он не отступит. Он чувствует, он способен написать его, этот самый ноль, нет, не просто ноль, а Ноль. Ноль.

Огрызок карандаша летит в сторону, им больше нельзя писать. Быстро, нужно продолжать, но чем писать? Чем? Глаза лихорадочно ищут… Нож! Нужно найти, чем писать! Нельзя останавливаться…

Чёрные нули, нули масляные, грифельные и красные, ещё такие яркие, такие свежие… Уже рассвет? Сколько времени прошло?

Больше нет сил пошевелиться. Он прислонился к стене, обессиленный и полностью выдохшийся. Он уже не может говорить, ведь в этом нет смысла, и какая-то сила неуловимо покидает его, будто он уже выполнил свою задачу, и она ему больше не нужна. Ноль где-то здесь. Его нужно найти.

За дверью какая-то возня, слышится звук ключа, барахтающегося в замочной скважине. Наконец, в проёме появляется изумлённый Орфан. Проходит час или секунда, и за ним уже стоят десятки человек, и даже сам И., руководитель фирмы, на голове которого, как и всегда, красовалась фиолетовая чалма.

– В чём дело, Орфан? – морщится И. Он говорил со странным шипящим акцентом, в котором всегда слышалось что-то загадочное. Затем его взгляд переходит на Марка, без сил сидящего у исписанной стены, и в этом взгляде мгновенно начинает закручиваться какой-то сверхъестественный туман.

Орфан, вскрикнув, закрывает Г. ладонью глаза и кричит:

– Отвернитесь, не смотрите!

– Что там, что? – спрашивают остальные, которые ничего не видят из-за спин коллег, спешно прикрывающих глаза. – Что там, Орфан? Скажи!

Орфан, окидывая взглядом стены, медленно приближается к огромному нулю, которого ещё совсем недавно звали Марком. Его опытный взгляд изучает каждый поворот бесконечной дуги, запертой в самой себе, и смотрит на то, что находится в центре – то, что и требовалось получить. Какая ирония.

– Орфан, что это? – спрашивает пришедший в себя И., осторожно подглядывающий из-под чьей-то ладони.

– Это? – переспросил Орфан. Затем, поднявшись, произнёс: – Это – Ноль.

Бабушка Вера приготовила постель, помолилась, попросила Бога лишь обо одном: не лишать разума и чтобы не «залежаться». Днём за делами время пролетало быстро, а вечером становилось невыносимо. Поэтому она ложилась рано, но подолгу не могла заснуть – в голову лезли невесёлые мысли.

* * *

С Андреем они прожила вместе почти шестьдесят лет. Смерть всегда приходит неожиданно. Накануне он занимался обычными делами и на здоровье особо не жаловался. Наутро почувствовал себя плохо и, несмотря на поставленные фельдшером уколы, с каждым часом ему становилось всё хуже. Пытались вызвать скорую из города, но она отказалась приезжать из-за плохой дороги – весной всегда становилась непроезжей.

Пока решала, как лежачего довезти до города, Андрей скончался. С похоронами помогли соседи через дом. Справа и слева дома уже пустовали. Эта молодая семья в деревне обосновалась совсем недавно. Андрей по мере свих сил частенько помогал им обустраиваться. Приезжала и последняя родственница, племянница Андрея. Она жила в соседней деревне. Других родственников у них уже не осталось. Даже школьных подружек всех похоронила. Пережили они и своих двух сыновей, надежду на спокойную старость. Окончив школу, они выбрали свою дорогу, совсем не ту, о которой мечтали родители. Деревенская жизнь их не прельщала, оба стали военными, офицерами. Сначала один, потом другой. Служба кидала их по дальним гарнизонам севера-востока нашей необъятной страны.

Когда ещё не обзавелись семьями, навещали каждый год. А потом, конечно, реже. Что тут обижаться: у них забот хватало, а дорога на родину неблизкая. Со старшими внуками приезжали, показали бабушке с дедушкой. Младших им уже не довелось увидеть. Сыны ушли разом, как будто мор напал. Молодые совсем! Сначала младший, а через год старший. Телеграммы о смерти присылали. Только добрались они до них через пять дней. Ехать смысла не было. Да и не отважились бы. Хозяйство, скотину не оставишь, это ведь не городская квартира – закрыл на замок и езжай куда хочешь. Да и дорога в неведомые края в их возрасте казалась такой же, как до луны. Внуки и внучки, конечно, живут и сейчас, да и невестки тоже. Андрей писал письма, хотел узнать подробности смерти сыновей, но ответа ни одного так и не получил. Может, и отвечали, возможно – почта. Она совсем перестала работать. Вся страна пришла в упадок. Строили, строили десятилетьями, не доедали, не досыпали, и вот пришли «умники», за несколько лет всё разрушили.

Хорошо, что Андрюша в последние годы назаготовил дров, если экономить, ещё года на три хватит. Не зря называл её глупой гусыней, когда она из-за этого ворчала. А он и крышу успел перекрыть. Как будто предвидел…

Сейчас вся скотина – курицы. Поголовье их уменьшается каждый год: одна-две отправляются на суп. Есть еще котик Васенька. До него более пятнадцати лет с ними жил кот Василий. Тот был прохиндей. Мышей, если и ловил, только чтобы поиграться, никогда их не ел. В последние годы жизни на серых бестий совсем внимания не обращал. Он любил рыбу. Бывало, хозяин вернётся с рыбалки, он ни на шаг от него не отойдёт, все сапоги обтерёт шкуркой, но своего добьётся, получит пару рыбёшек. Любил поспать, особенно нравилось на кровати, что не разрешалось. Если Андрею было достаточно цыкнуть на него – он сразу исчезал с глаз, то она хоть заорись – и ухом не вёл. Только угроза быть отшлёпанным тапком заставляла его нехотя, с обиженным видом, покинуть любимое место. Были подозрения, что он таскает цыплят. Они исчезали иногда, и соседи на это жаловались, но на месте преступления ни разу не был пойман. Так что подозрения остались подозрениями.

Кот Василий пережил хозяина на два месяца.

Заводить нового кота не собиралась – кому он будет нужен после её смерти. В тот же год, в конце августа, пошла по грибы, и там за ней увязался малюсенький котёнок. Она напоила его с ладошки молоком, но он всё равно не отставал. Он так жалобно пищал, сердце сжалилось – пропадёт, скоро зима, пусть поживёт, сколько Бог даст. С именем не мудрила, но так как был маленьким, он стал Васенькой, так им и остался. Он-то отменный мышелов. Любит молочко, сметану и курочкой не брезгует. Охотится ночью, а днём спит. Любимое его место – полка для шапок. Теперь он с трудом на ней умещается, но всё равно каждый раз запрыгивает на неё. Вот и сейчас он там дремлет. Если позвать, непременно спрыгнет и заберётся на колени, поласкается, помурлычет. Но он стал большим, тяжёлым, даже коленки устают. Других он к себе не подпускает. При виде его грозного оскала у любого пропадает желание погладить киску.

* * *

На веранде неожиданно послышались торопливые тяжёлые шаги. Бабушка Вера удивлённо тревожно подумала: «Похоже, забыла закрыть». Тут же входная дверь в избу широко открылась, и ввалились трое незнакомых парней. Долговязый с нагловатой улыбочкой спросил: «Старая, что гостей не встречаешь?» Сердце бабушки почуяло беду, она не смогла вымолвить и слова. «Что молчишь? Попить-то дашь?» – деловито осматривая избу, спросил долговязый.

– Воды-то не жалко… – с трудом ответила бабушка. Хотела встать, но не смогла, ноги будто одеревенели.

Долговязый подошёл и, положив руку ей на плечо, угрожающе сказал:

– Вот что, старая, мы торопимся, нам деньги нужны.

– Откуда деньги… – запричитала бабушка.

– Не ври, сегодня пенсию принесли и на смерть, небось, накопила! – перебил долговязый.

Второй прошёл к постели и начал сбрасывать всё на пол. А третий, толстый, подошёл к бабке с другой стороны и, ухватив её за горло, грязно ругаясь, предупредил:

– Мы всё равно найдём, но тебе будет плохо.

Бабушка Вера попыталась закричать, но из сдавленного горла вырвался лишь жалкий хрип.

Он-то всё решил – Васенька воспринял его, как крик о помощи.

В два прыжка он достал до горла толстого. Другой, верзила, даже не успел испугаться, кот прыгнул ему на спину и одним ударом лапы порвал гортань. Фонтаном брызнула кровь. Бабушка упала в обморок, её тело со стула медленно сползло на пол. Тот, который рыскал в постели, обернулся на шум и, увидев оскаленную, окровавленную пасть неведомого зверя, бросил найденные деньги и, не вспомнив, что вооружён, попытался спастись бегством, но не добежал даже до двери.

Бабушка Вера только под утро смогла дойти до соседей.

Милиция приехала на удивление быстро. Хмурый капитан, приказав сержанту никого не пускать, с криминалистами вошёл в избу. Увиденное явно подняло ему настроение. Вместо печального трупа очередной старушки лежали растерзанные бандиты, которых они не могли поймать больше года.

Формальности не заняли много времени. Картина яснее ясного: сволота наконец-то нарвалась на неприятности. Когда трупы унесли, капитан терпеливо выслушал не очень складный рассказ потерпевшей. Только раз уточнил:

– Васенька – это кто?

– Котик, – бабушка показала на полку.

– Я-то думал, здесь хорошая собачка поработала.

Капитан посмотрел, куда указали, и не сразу узрел огромного кота. В полумраке он сливался со стеной, выдавали его только зелёные огоньки глаз.

С восхищением осмотрев Васеньку, поинтересовался:

– И чем этот могутный котейка питается?

– Васенька сметанку любит.

– Да, сметанка ему явно на пользу. Какая жалость, что бандюганов не ест, закусил бы ими, – не пришлось бы этих уродов сейчас таскать. Но сдаётся мне, это не простой котик, ты, мать, сдала бы его в зоопарк. – Но поняв глупость своего предложения, сам не знал, где ближайший, добавил: – Тогда не забывай кормить – как бы беды не случилось.

– Что вы, товарищ милиционер, Васенька ласковый, он никого не обижает, даже цыплят не таскает. Это он меня спасал…

– Ну, если цыплят не обижает, то конечно… Я бы тоже от такого красавца не отказался.

Бабушка Вера умерла через год после этого случая. Легла вечером и не проснулась. На следующее утро соседка, впервые увидев на своём дворе жалобно мяукающего Васеньку, сразу поняла: случилось недоброе.

После похорон бабушки Веры её кот исчез, и больше никто ни разу его не видел.