Поэтический семинар

Владимир Беляев

 

Заспанная песня

 

Однажды помазанник божий Джон

Грабил чужие края,

Не зная, что он лишь полуденный сон

Того, кто спит у ручья.

И к горлу того, кто уснул в солнцепек,

Вор приставил кинжал,

Приметив под платьем тугой кошелек,

И Джон об этом не знал.

 

И к Джону в зените его побед

Явился хромой халдей

И сказал: «Господин! Тебя больше нет,

Ибо кровь обагрила ручей

И твой ангел, взмахнув подбитым крылом,

Рухнул на самое дно!»

И халдей был повешен, и чьим он был сном,

Узнать теперь мудрено.

 

Но у Джона с тех самых проклятых пор

В дому поселилась беда:

Пустела казна, непонятный мор

Косил людей и стада.

Победы ему приносили лишь дым,

Застолья — похмельных чертей;

И женщины те, что ложились с ним,

Не рожали ему детей.

 

И Джон созвал мудрецов на совет,

И те говорили: «Джон!

Похоже, тебя и взаправду нет,

А есть чей-то прерванный сон.

Так найми дурака (их полно, дураков!),

Пусть спит у того ручья

И грезит тобой за горсть медяков».

И тем дураком был я…

 

Тысячи лет над моей головой

Закованы в сонную твердь.

Рядом звенит ручей. Из него

В глаза мне щурится смерть.

Тысячи лет над моей головой…

Но сонный редеет туман,

И я слышу шаги — идет часовой

Вколоть мне сонный дурман.

 

Да только Джона в снах моих нет,

И что там с его страной,

Мне наплевать — эти тысячи лет

Я занят тобой одной.

Так взмахни рукой или крикни: «Кыш!»

Птице, клюющей мне глаз.

Сдается мне, нам остался лишь

Один предрассветный час.

 

Ася Беляева

 

* * *

По клетке грудной, подобно безумной лисичке,

Мечется сердце… похоже на ту, в зоопарке.

Ту, в зоопарке, куда я хожу по привычке.

Ту, в зоопарке, с глазами цвета заварки.

Даже трудно дышать, оттого что — сердце.

Настолько похоже. Настолько, что даже странно.

Смотритель ушел и громко захлопнул дверцу.

Зверек беснуется, на рыженькой шкурке раны.

С чего бы? Тепло, кормежка, газон подстрижен,

Зачем на решетку так рьяно кидаться грудью?

А где-то в лесу кто-то такой же рыжий

Бьется о землю и слышит удары о прутья.

 

* * *

Человек забыл про вечность,

Человек забыл про звезды,

И Вселенной бесконечность

Перестала быть вопросом.

 

Но зато звезды не хуже,

Даже ярче, билось сердце:

«Я теперь кому-то нужен,

Наконец-то. Наконец-то…»

 

Кто-то взял и сердце вынул

Из груди у человека.

И на землю ливень хлынул,

Перемешанный со снегом.

 

Человек стоял и думал,

Долго думал, так ли это,

А потом упал и умер

Под дождем и мокрым снегом.

 

* * *

Они ходили, ходили кругами,

Заставляли других глотать порошок,

И сами глотали его, глотали

И клялись, что от этого им хорошо,

А всех недовольных — в мешок.

 

Били стаканы о головы, били

И плакали, видя чужую кровь.

Хватали вещи, на север плыли,

Там новую находили любовь,

Потом за стаканы хватались вновь.

 

И в транс вводили визгливым криком,

А обратный не продавали билет,

И выли, и плакали смехом диким,

И лгали: обратной дороги нет,

А сами ходили туда на обед.

 

Они извивались в безумном танце,

Снились в кошмарах, являлись в бреду

Тем, кто навеки остался в трансе,

Создавали для них электросреду,

А те бились, как рыбы на льду.

 

Научили их плакать при слове «радость»,

Научили их прятаться в слово «ночь»,

Научили пить какую-то гадость,

Посредством нее уноситься прочь.

И кто захочет таким вот помочь?

 

 

Татьяна Перцева

 

Блюз

 

Какая грустная ирония,

какая страстная игра

на саксофоне. Какофония

начнется завтра, а вчера

была естественная музыка,

был серебристым каждый звук…

Сегодня город тихо кружится

под блюз родных и нежных рук.

Шарики и бабы

 

Девочка, оставь свое тело,

Смелее, оно же тебе мешает.

Смотрите! Девочка полетела

В небо, как легкий воздушный шарик.

 

Девочка, ну, ты ведь хотела

Летать выше всех и смеяться чаще,

Девочка, отставь свое тело

Здесь и сейчас. Так, а не иначе.

 

И будет мальчик еще любимый

Всю ночь распивать спиртные напитки,

Кричать, что всё плохо и невыносимо,

Женщине в черном под музыку Шнитке.

 

А та, холодея внутри до дрожи,

Лишь усмехнется надменно, игриво

И скажет: «Ну что же, все бабы похожи

На шарики. В принципе, это красиво».

 

* * *

А я просто хотела дом,

невысокий, с резным крылечком

и окном. Занавеска на нем

да горшочек с геранью. О вечном

я бы думала по вечерам

или много читала, но вскоре

я бы стала скучать. Не по вам,

а по прошлому. В этом ли горе

или счастье, да мне ли судить

о несбывшемся? Бить лишь челом

за грехи свои и говорить,

что я просто хотела дом.

 

 

Анна Русс

 

* * *

И гоня причитаний своих единичные всплески,

Вставив музыку, вместо того чтоб глотать таблетки

От бессонницы, пол-одеяла зажав в коленки,

Я люблю тебя каждым ядром своей каждой клетки

И хочу заключить тебя в каждую клетку тела

Обнаженного, но не стремись к им сокрытой тайне,

Ведь оно прозрачно, пока я его не одела

В обручальное ли, подвенчальное ли, да и то не

Замутнеет, скорее останется в белом тоне.

Я хочу, чтоб ты дал мне, чего — непонятно, дай мне

Непонятно чего. Подойди, подними в ладони,

И я гряну словами. А ты разберешь в их громе

Правду. Одну только правду. И ничего кроме.

 

 

Название

 

Ну так вот — вчера я и ты смотрели в окно.

Мы сначала были вдвоем, а потом мы стали одно.

Желтый свет разбивался на сорок тысяч бра…

Мы смотрели друг другу в пол и желали друг другу добра.

Я боялся смотреть на тебя, ты — увидеть меня,

Потому что мы были знакомы в целом четыре дня.

Было чудное время — время немых атак,

Ну так вот — вчера мы друг другу читали, и всё, и вот так.

 

Ты боялась громко сглотнуть и рот прикрывала, жуя,

И я думал, что ты — ведь это совсем не я,

Потому что я — совсем не такой, как ты,

Так как ты читаешь стихи, в которых растут цветы.

Мы решили, что любим поэзию — это было вранье,

Потому тебе бы стихов про тебя, меня и нее.

Ты сказала, что любишь Рембо — такая же ложь.

Я подумал: «Лучше люби меня, а Рембо не трожь».

 

На столе стояли бокалы — почти хрусталь.

Я подумал: «Непоэтично — хрустящая сталь».

Одиноко плавали в вазе соленые грузди.

Ты сказала: «Бумажный Дракон», — и повеяло Фудзи.

 

Я сходил в коридор и принес Кобаяси Иссу,

Стол с твоей стороны был закапан, ты раскрыла его на весу

И сказала: «Оставь почитать». Я ответил: «Владей».

Я его не любил, он писал что-то гнусное про лошадей.

Чтоб беседе не дать угаснуть, я вспомнил Басе.

Ну так вот — вчера мы друг друга читали, и всё.

 

Моя вилка была полуостров, тарелка была материк,

Плавал в вазе последний гриб, как пиратский бриг,

Я поймал его вилкой, сказал: «До свиданья, Груздь!»

Он, скользнув, обреченно ответил: «Нет, здравствуй,

Грусть».

 

Мой почти хрустальный бокал стал почти пустой,

И тогда пошел Достоевский, за ним понесся Толстой.

Поразив друг друга цитатами из «Карениной» и «Войны»,

Мы вдруг поняли, что не читали ни то, ни другое,

и не будем,

И в этом равны.

 

И опять ты раскрыла Иссу, я рвался его отнять,

Мне хотелось кричать тебе: «Дура, ведь можно

так просто обнять!»

И тогда, быть может, почти воплощенного крика боясь,

Ты решила, что хватит с нас всех этих Кобаясь,

Одиноких Монахов, сверчков, соленых груздей,

И цветущих слив, и газующих лошадей,

И взорвался последний свет под твоей рукой,

И мелькнуло по черному желтое слово «Покой».

 

И на сотнях тысяч планет сотни тысяч мужей возвратились

На сотни тысяч Итак.

Ну так вот. Вчера. Я. И ты. И всё. И вот так.

 

 

Геннадий Чернецкий

 

Сквозняк

(вариации)

 

Сквозняк надувает оконных гардин паруса.

Бездомная шавка за окнами мерзнет и лает.

А я бы хотел улететь… далеко… в Гималаи…

Но просто поеду куда-нибудь ночью плясать.

 

Как пена морская, шипит, закипая, уха.

Мальчишка без шапки царапает бранное слово.

И хочется телу блаженства от тела другого,

Но ночью поеду с чужими друзьями бухать.

 

* * *

Оконных гардин паруса надувает сквозняк.

На улице ветер штурмует озябшие спины.

И хочется мне навсегда этот город покинуть,

Но пасть городского метро поджидает меня.

 

Предчувствие гриппа — как только посмотришь

в окно,

Где солнце не светит, где скользкая грязь

гололеда.

И есть ощущенье, что мне наплевать на погоду,

Но громкому слову реалий менять не дано.

 

* * *

Сквозняк паруса надувает оконных гардин.

Любуюсь в окно полонезом декабрьского снега

И строю нелепые планы лихого побега,

Но чувствую: где бы я ни был, останусь один.

 

Поет Челентано Сюзанне о вечной любви.

За окнами город шумит и не знает покоя.

И глупо и слепо я снова иллюзии строю,

Но счастья, я знаю, не будет — зови не зови.

 

* * *

Мой дом устал. Заснул огромный шкаф,

Диван в углу раскинулся вальяжно,

И спит кровать, законы все поправ,

Совсем одна. И ей уже не важно,

Что думает о ней во сне трельяж.

Вот стоя спит, как старый мерин, кресло.

Хотя еще висит, морской пейзаж

Вот-вот сползет, и сразу станет тесно

Без перспективы на глухой стене.

Стена молчит, глухая и немая.

И только я, забыв о всяком сне,

Сижу в углу и комнате внимаю.