Лаборатория слова

БРЕЗЕНТОВАЯ ЦАПЛЯ


 

Мария АБИХ, 15 лет, Сарапул

 

* * *

девочка, надевай потеплее шарф.

не забывай зонт на нижней полке.

выпивай с Эдуардом на брудершафт.

наутро просыпайся в его футболке.

 

читай сказки про муми-тролля,

такого милого и любимого с детства.

закрашивай в тетрадках поля,

изучай против перхоти новые средства.

 

люби мальчика из испанского фильма,

рассказывай про него подруге в кухне.

понимай, что сильно,

сильно давит и скоро все рухнет.

 

рухнет стопка книг на столе,

рухнет мировоззрение,

рухнут мечты о весне,

но на пятках придет вдохновение.

 

ты спеши, встречай и цени!

обычно оно на цыпочках.

но про себя учти:

«носки у вдохновения на пятках в дырочках».

 

* * *

жги дни.

забивай под кожу рассветы.

больше думай о мелочах.

 

скажи сотни «извини».

покупай в ларьках сигареты.

записывай, о чем деревья молчат.

 

рисуй рывками фонари.

перепевай куплеты.

пародируй улыбками волчат.

 

проводи кого-то до двери.

пойми, о чем смеются и плачут поэты.

послушай, как качели на цепях рычат.

 

устрой четверг откровений.

исследуй кометы.

забреди в анонимный чат.

 

пройди сквозь несколько измерений.

начни верить в приметы.

придумай, что в дверь стучат.

 

исследуй взаимоотношения поколений.

переставь на столе предметы.

философствуй про рай и ад.

 

тебе все равно засыпать у осени в постели.

искать на свои же вопросы ответы

и молиться, чтобы не попасть в белизну палат.

 

 

Александр КОЛНОГОРОВ, 25 лет, Глазов

 

маленький красный башмак

 

у неизвестного французского поэта Бенито Тодзе был маленький красный башмак. поэт надевал его по праздникам – особенно он любил ходить в нём на Первомайские Демонстрации и, поднимая вверх и под углом руку, кричать «Аве Коммуна!». Бенито Тодзе был коммунистом.

 

у неизвестного французского поэта Бенито Тодзе, помимо маленького красного башмака, где-то глубоко под хламом, в грязной, заселенной мышами кладовке, пылился старый примус времён Нулевой Мировой Войны.

 

однако я ещё не закончил про маленький красный башмак. маленький красный башмак был мал и красен неизвестному французскому поэту Бенито Тодзе и ужасно жал ему левую ногу – иначе он не был бы маленьким. тем более красным. тем более башмаком.

 

так вот, где-то в кладовке лежал, покрытый тремя слоями нежной пыли, старый примус времён Нулевой Мировой Войны с дырочкой в правом боку. этот старый примус прошёл всю войну и служил на благо отечества, не жалея себя. ему бы сейчас по Великому Коммунистическому Закону получать причитающуюся пенсию, нянчить внуков и рассказывать им увлекательную историю про то, как он получил свою дырочку в правом боку. но он лежал, запылённый, забытый всеми, в кладовке неизвестного французского поэта Бенито Тодзе – без пенсии и без внуков, и никто уже, кроме самого старого примуса времён Нулевой Мировой, не помнил, что он прошёл всю войну. иначе бы он не был сейчас таким старым. тем более – таким примусом.

 

ещё у неизвестного французского поэта Бенито Тодзе был волшебный гемоppой. нет-нет, безусловно шизофрения, мания величия и склонность к сексуальным контактам с животными – всё это имел неизвестный фpанцузский поэт Бенито Тодзе. но из всего этого обилия, волшебным у него был только гемоppой.

 

неизвестный французский поэт Бенито Тодзе имел родственников за границей – в Израиле, в Гвинее-Бисау и на юге Чукотки. а среди населения Наветренных и Подветренных островов родственников у него не было, о чём до конца жизни жалел неизвестный французский поэт Бенито Тодзе.

 

почему гемоppой был волшебным? да потому что он творил чудеса – самым натуральным образом исполнял желания неизвестного французского поэта Бенито Тодзе, правда с некоторыми опозданиями, да ещё и по частям. просыпаясь утром, поэт мечтал в безболезненном состоянии совершить полезный для здоровья акт дефекации. сначала у него это не выходило. потом внезапно выходило. и только после этого наступало безболезненное состояние. иначе бы этот гемоppой не был волшебным. да и вообще не был бы гемоppоем.

 

из-за этих самых родственников за границей неизвестный французский поэт Бенито Тодзе был официально признан Другом Народа и приговорён лично Великим Мао Чжуаньцзэданом по прозвищу Подоконник Стула На Водосточной Трубе Во Время Сбора Урожая Риса к пожизненному существованию вплоть до смерти неизвестного французского поэта Бенито Тодзе.

 

иначе поэт не был бы неизвестным.

тем более французским.

я уж молчу пpо Бенито…

и тем более пpо Тодзе…

 

 

алюминиевая ложка

 

прошло немного времени и я вырос. я стал совсем другим человеком. деревья уже не казались такими большими. дома – те казались просто карликами-лиллипутами. снующие туда-сюда машины навевали тоску. лошадку, которую я хотел в детстве, теперь я получил сполна. тогда, ещё совсем недавно, вместо лошадки я довольствовался красной пластиковой саблей, деревянными тапками и алюминиевой ложкой, которую я гнул и впоследствии сломал. когда я сломал эту ложку, я привязал её к цепочке и повесил себе на шею. все думали, что я дурак. когда я шёл по улице, все тыкали в меня пальцем: «смотрите, дурак идёт! смотрите люди! ха. ха. ха. как смешно. он повесил на себя сломанную алюминиевую ложку. давайте смеяться. ха. ха. ха». они смеялись надо мной, а я их любил. однажды я увидел куда-то спешащего молодого человека, он был одет в строгий чёрный костюм, чёрные очки и чёрные брюки. под мышкой у него была папка. его выдавал лишь оранжевый галстук. в серенькую крапину, между прочим. я сразу понял, что он свой. я подошёл к нему и сказал: «ты свой. я тебя люблю». и поцеловал его в щёку. но меня не так поняли. я в нём ошибся. он покрутил пальцем у виска и пошёл дальше. на следующий день я узнал, что оранжевый галстук вошёл в моду. ха. ха. ха. я немного посмеялся и пошёл спать.

 

мне было скучно с самим собой. за такой небольшой срок я уже успел себе надоесть. я хотел найти своего. выйдя на улицу, я увидел, как какой-то добрый, судя по всему, мальчик весело шагал в широких синих штанах. на его голове была панама. его руки заплетались. я подошёл к нему и сказал: «ты свой. я тебя люблю. хочешь, в знак дружбы я подарю тебе алюминиевую ложку?» он не захотел.

 

проходя мимо чего-то (мимо чего, я уже забыл), я увидел нищего, просящего подаяние. я подошёл к нему и сказал: «тебе нужна моя алюминиевая ложка?» я не помню, что он мне ответил. вообще, я забыл многое, что со мной случилось в тот день.

 

дальше была маленькая девочка с двумя косичками. строитель в каске. бабушка в очереди за хлебом. бритый мальчик в кожаной куртке. он мне, кстати, не понравился. да и я ему тоже. самым последним, насколько я помню, был человек в белом халате… его я люблю больше всех.

 

он был единственным, кто взял мою алюминиевую ложку!..

 

 

Татьяна РЕПИНА, 21 год, Ижевск

 

день, когда Маша вышла в окно

 

Маша вышла в окно и поравнялась с огромной трёхкрылой птицей. У них состоялся диалог на тему «где Бог, а где любовь». «Я летаю, – говорила птица, – и это – Бог. Но когда я лечу, например, к солнцу, так, чтобы глаза раздирало светом – это любовь». Маша что-то отвечала, но всё время понимала, что говорит неверно. Она плохо умела отличать правду и говорить правду, потому что правда – Бог, а человек слаб. Попробуйте представить Бога. Это удается не сразу, если удается. Птице, в отличие от Маши, было всё понятно. И птица вовсе не считала, что человек слаб.

 

Маша шагала по проводу высокого напряжения, протянутому от столба к её дому. Ей чудилась толпа внизу, как у Олеши в «Трёх Толстяках», и ей было смешно оттого, что она знала, что толпы нет, а всё равно толпа чудилась. Маша рассказала об этом птице. Птица покачала головой и спросила: если толпы нет, то откуда же толпа чудится? «Потому что Олеша так писал», – быстро спохватилась Маша. На самом деле она так ответила, чтобы срочно реабилитироваться. Чтобы реальность осталась на месте, чтобы быть уверенной в окружающем мире. «Ведь как только я перестану быть уверенной, – рассуждала Маша, – то провод подо мной пропадёт, и я рухну, вне зависимости от того, есть подо мной толпа или нет. Даже если есть, они не успеют сообразить вовремя и всё равно меня не поймают. А пока всё как прежде, я смогу идти и не падать. Птице хорошо, птица летает, и это – Бог. А у меня в чём Бог – в этих вот тонких ногах, в которых правды нет?»

 

От таких переживаний провод начал раскачиваться. Конечно, раскачивался он от предгрозового ветра, а не от переживаний, но Маше было не до логики. Вернее, логика её состояла лишь в том, чтобы провод под ногами не потерять. Остальное отодвинулось на задний план и видны были лишь смутные очертания.

 

Трёхкрылая птица летела рядом и думала поймать Машу, если та станет падать. Конечно, может случиться и так, что Маша окажется тяжелее птицы, и они станут падать вместе. Но птица не особо этого боялась – внизу стояла только что созданная Машей толпа и готовила большие белые простыни, чтобы поймать тех, кто будет падать. Птица напрягла глаза, доставшиеся ей от папы-орла, чтобы разглядеть толпу внимательней. Оказалось, что не такая уж это и толпа: там было от силы человек десять, трое из них – высокие мужчины в замшевых куртках – растягивали белые полотна. Остальные – три или четыре ребёнка (точно посчитать их не получалось, потому что они всё время бегали) и две женщины, одна в красном платье, другая в чёрном, переговаривались между собой.

 

Но Маша всё-таки удержалась. Она часто дышала от только что пережитого страха. Ей представлялась такая картина: она лежит на земле, распластанная в озере собственной крови, и какая-то плохо собранная: там, где должны быть руки, торчат ноги (и то как-то подвернуто, ненатурально), на месте ног – по половине головы, а на месте головы – ступни, вросшие одна в другую. Когда картина предстала вся в деталях, Маша завизжала от ужаса и упёрлась ногами в провод так, что он перестал качаться. Относительное равновесие было восстановлено.

 

Птица не знала, о чём сейчас думала Маша, она могла судить только по её крику, который показался ей пределом отчаяния. Птица подумала, что Маша, наверное, очень несчастная, что, наверное, её выкормили чужие родители, как кукушку, что как только она подросла, её без зазрения совести выпихнули из гнезда и бедная Маша билась в воздухе, лишённая подбадривающих выкриков и наставлений. Птице представилось, что Маше нечего было есть и негде было спать, что Маша никогда не несла яиц и не знает, что это – слышать первые постукивания птенца перед появлением на свет. От этих мыслей птице стало грустно, и она сильнее захлопала крыльями. Начиналась гроза.

 

До конца провода оставалась пара шагов, когда Машу парализовало электричество. Она перестала чувствовать, где заканчивается, где у неё руки, а где ноги, не могла вспомнить своих отчества и фамилии, вернее, не могла даже понять, где отчество, а где фамилия, и чем они должны различаться. Её перевернуло в воздухе, бросило лицом на столб, а потом она оказалась на чём-то мягком и непрерывно трепещущем.

 

Птица несла её на себе, плавно спускаясь к ожидавшим их людям. Маша оказалась лёгкая, будто совсем ничего никогда не ела. Птица мотнула головой, чтобы Машины длинные волосы не закрывали ей обзор, и ветер подхватил их, вознося над птицей широким флагом. В этот момент полил дождь.

 

Птица видела, как люди внизу надевали капюшоны – те, у кого были капюшоны, как кутали детей и строго грозили им пальцем, чтобы они не бегали по лужам, как мужчины сворачивали белую ткань, так как поняли, что Маше ничего не грозит. Птица снижалась и видела всё больше деталей: что у всех детей курточки одинаково жёлтые с серебряными полосками на рукавах, что из детей только один был мальчик, остальные – девочки, что детей было всё-таки трое, а четверо их казалось из-за большой куклы, которую сжимала в руках одна из девочек. Сейчас эта девочка прятала куклу от дождя так же, как прятала её саму от дождя мать, тесно прижав к себе, укрыв полой курточки. У матери курточки не было, и потому она укрывала девочку широкой красной шалью. Птице стало жаль детей, которые мокнут под дождём, и она ускорила своё сближение с землёй. Когда она приземлилась, мужчины быстро и ловко сняли Машу с её спины, женщины низко ей поклонились и заставили кланяться детей, а потом все ушли в сторону леса. Птице показалось странным, что они пошли именно в лес, а не в город, но она слишком мало знала о людях, чтобы судить наверняка.

 

В конце концов, она не знала и того, что люди обычно не выходят в окно и не гуляют по проводам. И уж тем более не разговаривают с птицами о том, что есть Бог, а что есть любовь. Гроза кончилась, жёлтый полумесяц солнца показался из-за тучи, и птица взяла курс прямо на него.

 

 

Андрей ГОГОЛЕВ, 23 года, Можга

 

Сказка о белом племени, и о том, как двухголовое чудовище голос у людей отбирало

 

Это было очень давно, говорят, что даже земля была ещё тёплая. Случилось это на той же земле, где и мы живём, только тогда тут стояли леса. Такие леса были синие, что в ясный день их от неба не отличить, а заморский человек всё с морем издали эти леса спутать норовит. Тут и жили три племени. Во всех этих племенах люди славились своими песнями. Стоят люди у ручьёв, у родников своих и будто воде подпевают. Так поют, что будто всё вокруг мёдом цветочным полыхает. Такие чудесные были племена. Одно золотое, в нём царица делами правила. Мудрая была женщина и красоты была небесной, и как выходила из избы царской, так народ весь и видел, что это царица идёт, потому как царица вся как расплавленное золото сияет, а на кого посмотрит, так тот сразу будто согревается изнутри. Оттого называли это племя золотым. И народа в этом племени было много, и племя жило добром и миром, поэтому не было у золотого племени никаких воинов, зато купцов было множество.

 

 Другое племя было серебряным. И правил в нём царь. В делах царь был милостив и справедлив, и если где темнота какая случится, так пока не дознается до истины, никого не велит казнить. Был у него шлем с короной серебряный, и меч из того же серебра, и если кого задумал царь наградить, то непременно серебром. Оттого называлось его племя серебряным. И племя жило войной, и много было всадников, и много людей с мечами стояли на страже этого племени, ходили эти воины и в походы, только не на ближние племена, а на дальние. А если нужно станет купечествовать, так знали люди серебряного племени, что в золотом можно всякий товар достать и за сколько нужно сторговаться. И людей в серебряном племени было числом меньше, чем людей золотого племени.

 

 И было белое племя, в нём ни царя, ни царицы, ни воинов, ни купцов не было. А только люди в этом племени носили одежды белого льна, и говорили они про себя, что один только Бог ими правит, да пели у родников ещё слаще остальных. И выходило у них так, что всего им хватало, что давала им земля, а чего не хватало, приносили люди из других племён. Придут к ним люди из золотого племени: спросят о мудрости, как нам одно к другому сложить, чтобы к общей выгоде выходило, спрашивают и другие вещи, а те отвечают как есть, потому как мудрость у них как молоко – в каждом доме да в каждой крынке. Поклонятся люди из золотого племени, отдадут дары белому племени, какие принесли: то лошадей, то соли, много полезного. Приходят люди из серебряного племени. Кладут мечи свои около ворот, когда в деревню заходят, чтобы видно было, что с миром

пришли. Спрашивают белое племя о мудрости военной да государственной, как нам

одно и другое сложить, чтобы к нашей победе было, или как сделать, чтобы кони прочно стояли, чтобы меч не затуплялся, многое. И на это мудрецы белого племени отвечают, и за это им серебряное племя то соху сладят, то борону, то и вовсе целую повозку подарят.

 

Так и жили эти племена ладно да складно, пока в одну пору не случилась беда. Стали люди говорить, что ходит по холмам, по верхушкам самым, чудовище с двумя головами. Одна голова у него волчья, небольшая, будто усохшая, и скалится всё время, а другая медвежья, большая, с капустный вилок. Говорили, что чудовище знает человечий язык, и что вот-вот наведается. Зла оно не творило, а людям всё равно каверзно. Укладывают детей люди золотого племени, говорят детям: спать не будешь, чудовище придёт и

ногу откусит. В серебряном племени детей гулять за частокол не отпускали, говорили детям, что чудовище руку откусит. В белом племени о беде и знать не

слыхали, до поры.

 

В одно утро собрала царица золотого племени вокруг себя народ и сказала так:

приходило ночью чудовище, говорит, что если вы не отдадите меня и своих детей,

то беда будет великая, говорило, что править нами хочет. Говорят тогда люди

царице: ни детей, ни тебя отдавать не будем, и править нами никакой зверь не

будет, но стали люди горевать. Отправили гонца с депешей в деревню к серебряному племени, чтобы воины с неприятелем справились. А оттуда ответ: дескать, и к нам приходило и тоже править хочет. И так бедой грозится, что даже царь захворал и с постели не встаёт. В страхах люди забыли про всё, начали детей прятать своих. И только вечером глядят, как солнце заходит, видят, чудовище по холмам тенью своей безобразной плавает, так и уснуть не могут.

 

Тут и срок прошёл чудовищу детей и царей своих отдавать, стали люди беду ожидать, а она и недолго задерживалась. Ходили люди к родникам, только уже не пели, потому что боялись, а вода в них будто чем посолена оказалась, и все, кто такую воду выпьет, начисто теряли голос, будто и не разговаривали никогда, а только мычат что-то, то ли лосём, то ли коровой, а некоторые – те и мычать не могут. Смекнула царица золотого племени, что это зверь про беду своё обещание сдержал. Тогда решила царица не пить ничего и сама пошла к зверю на холмы. В то время и в серебряном племени люди воды поганой нахлебались, а даром, что пьют, сказать друг другу не могут. Царь тогда болен был, и воды родниковой не

пил, а слуги сок ему давили из лесных ягод. Так царь с голосом остался и тоже смекнул, что нужно с мечом к чудовищу пойти.

 

А чудовище на поле стоит и две тропинки к тому месту, где оно стоит ведут, с разных сторон холма. Идёт царица, вот уже к холмам подбирается. Видит, что чудовище тенью великой стоит и головами кивает медленно, и слышит царица голос чудовища, грозный,

 густой и страшный: придут завтра и убьют тебя! А царица собрала весь свой голос, да без воды охрипла совсем, отчего речь её как треснула будто: берегись, как бы самому худо завтра не было! Но ушла царица быстро, потому как чересчур страшно сделалось ей, пришла в своё племя и от немочи своей выпила воды, и сделалась немой, как все.

 

Идёт царь, тоже к чудовищу подбирается. Запнулся о корягу, упал на одно колено, да смотрит – непростая это коряга, а внутри пустая, длинная такая, и по строению своему трубу напоминает, с расширением на конце. Задумал царь, чтобы жизнью не рисковать, нужно издалека в эту трубу крикнуть, чудовище напугать, может оно и голос народу вернёт. Поднял царь корягу и кричит в неё, и голос его сквозь эту корягу подобным грому сделался. Крикнул царь: придут завтра и убьют тебя! И тут же в ответ чудовище хрипло так отвечает: берегись, как бы самому худо завтра не было! И ушёл царь, потому как боялся, что чудовище ещё чего злое замыслит, пришёл в своё племя, выпил ключевой воды, от того, что невмоготу было, и сделался, как все в его племени, безголосым.

 

И стали два племени, золотое и серебряное как два неразумных брата, ни поговорить, ни поработать вместе не могут, песни их перестали звучать над ручьями, и никого они понять не могут, только страх чёрной звериной тенью по холмам бродит. И всё у них неладно: кто в овраг упадёт и крикнуть не может, кто друга встретит и слова доброго не вымолвить, ни молитвы сказать, ничего не может. Так оба племени стали чахнуть. Купцы золотого племени перестали торговать, воины серебряного перестали точить свои мечи, простые люди уже не трудились пахать и голод стоял у ворот этих деревень.

 

Только однажды стоит дозорный серебряного племени, на башне. Глядит, что-то белое мелькает на горизонте. И верно: это белое племя идут на холмы новую соху испытывать, с лошадями, да с детьми, и медленно так идут, будто и нет впереди них тени звериной. Вот дозорный видит: запрягают лошадь. И проходит эта лошадь аккурат мимо зверя, а тот ни пахаря, ни лошади не тронул. А дозорный испугался, что белое племя сейчас зверь съест и давай мычать во всё горло, как мог, и рукой на холмы показывает, вон, мол, глядите. Тут и другие люди увидели, что белое племя возле зверя околачивается не просто так. Они ещё и у родника встали и петь начали, стало быть, не отнял голос зверь у белого племени. Вышла тогда царица, и вышел тогда царь к людям белого племени, к тем, что у родника пели. Не прекратили люди петь. А только один мудрец зачерпнул воды в ковш и дал царице, а потом и царю. Поняли мы беду вашу, – говорил мудрец белого племени, – пойдём с нами на холмы. А день такой ясный стоял и леса вокруг синие-синие, будто стоят эти ёлки и небо подпирают. Подошли втроём к холму: мудрец, царь и царица – и вдруг рассмеялись. Это простое пугало, с двумя головами. Одна от дохлой собаки, а другая просто капуста гнилая. Мудрец тогда сказал: мы почему такое пугало поставили… потому

 как знали, что так вот и выглядит страх, что он во сне является всем, кто боится и грозится отобрать самое дорогое, что есть. Вот вам он и явился. А немыми вы стали, потому что без песни вода бесполезна, да и вредна вовсе, вы же сначала бояться да пугаться начали, потом петь перестали, а потом и голос пропал у вас. Мы же пугало от ворон ставили, а не от вас.

 

Стоят царь и царица. Виновато так улыбаются, друг на друга поглядывают, поняли видать, что за чудовище себя да друг друга принимали только. Вернулись в свои племена, напоили

водой целебной всех, и уже настоящим голосом рассказали, что да как было. Потом

собрались у родника и про это про всё песню сложили, а я её как умел, пересказал. До сих пор есть эти племена, до сих пор поют они у родников и не знают больше страхов, потому как однажды поняли, что страх – только пугало от ворон, чтобы хлеб насущный не поклевали.

 

 

Александр МИТРЯКОВ, 27 лет, Ижевск

 

* * *
Темней всего: под фонарём, перед рассветом,
в чужой душе, в солнцеворот, в подъезде летом,
когда заходишь со двора; в Ершалаиме,
под одеялом. Иногда темно с другими.

Темно в тонированном опеле на стопе,
у монголоида в глазу, у негра в ж…,
темно, темно, по всей земле, по всем пределам;
пришёл мужик и к небу лампочку приделал.

Пока сосед читает новости в газете,
ты можешь видеть, как в её неровном свете
беззвёздным вечером, роняя капли пота,
идёт по городу беззвёздная пехота.

 

May

 

Сбитые ступни, ободранные колени,
Рваные кеды, голени в синяках.
Двухколёсный педалью цепляется о ступени.
Полкаравая, тетраэдр молока.

Можно валяться в смятой с ночи постели.
Времени девять. В школу уже не ну,
До выпускного – три с небольшим недели.
Муха ползёт по распахнутому окну.

В мае свежо и сухо. Если упасть в траву -
Солнце просвечивает сквозь крону.

Из двухкассетника в сияющую синеву
Гудит
Гражданская
Оборона

 

In memoriam

Е. С. 

В снегах заметить ангела – не труд,
Но ты, переключив зрачок на дальний,
Встречаешь человека, поутру
С улыбкой выходящего из спальни
И ставящего кофе на огонь.

Часы теперь идут не посолонь,
Но с горечью чернил, налитых в кружку,
Чему и быть.
Так выпьем друг за дружку -
И дальше плыть.

 

 

Василий ШИГАРЕВ, 22 года, Ува

 

В ожидании

 

Просёлочная дорога. Дерево на обочине. Вечер.

Сидя на камне, путник пытается снять ботинок.

Лицо искажается, но ему не легче,

Даже когда кончается поединок.

 

Мёртвое море на карте – бледное, с примесью голубого.
Мысли о счастье всегда вызывают жажду.

Всё настолько знакомо, что нельзя ничего запомнить
Тем, кто вошёл в одну воду дважды.

 

Когда-то он был поэтом. Сейчас нет разницы, кто он есть.

Время убивает его, он убивает время: то ли ирония, то ли месть.

Дерево рядом с ним высохло и бесплодно – может быть ива,

а может – пожухший куст.

Он наступает хромою ступней на сухую палку. Раздается хруст.

 

Рекурсия, мать повторений, прочней верёвки.

Здесь всё течёт, всё меняется, но по кругу.

Конструкция жизни, мать её, как уловка

Змеи, закусившей хвост то ли с голода, то ли от перепугу.

 

* * *

Я хотел бы быть этим городом со всеми его фонарями,

Узкими улочками и ухоженными цветами,
Чтобы дети красками и мелками

Пачкали камни мои, а затем ногами

В пыль обращали свои нетленки.
Я б оставлял после роспись на содранных в кровь коленках.

 

Перекрёстки – кости мои, ключицы

Старых мостов, заросли черепицы,

Площади-лица, фонтаны-губы.

Время сломало об меня зубы.

 

По вечерам, когда солнце, прощаясь, скользит по стенам,
Взглядом вливаясь в реку, что бродит по моим венам,
Я бы сидел у окна, впиваясь слухом

В раковину патефона над тугим ухом.

Вздрагивая сединой от свистящих звуков,
Я бы гонял клюкой ошалевших внуков,
Грел сигарету в озябших пальцах

И засыпал, старый хрыч, под приливы вальса.

 

* * *

Серебряный самолётик, красная звёздочка на борту,

Срывайся с покатой крыши, пересекай черту.

Выше расслабленных проводов, пугая откормленных голубей,

Над головами псов, над головами людей.

 

Серебряный самолётик, пластмассовая игрушка,

Спеши вслед за летним солнцем с востока на запад.

Пусть ветер швыряет тебя на путях воздушных,

А ты всё лети и не вздумай падать.

 

Серебряный самолетик, игрушечный аэроплан,

Лети до конца – к началу, маленький Магеллан

Кто, кроме тебя, смог оторваться б от

Тяжкой земли, где страшно шагнуть вперед?