Авторы/Дубовцев Алексей/Локальный взгляд
ВОЗЗВАНИЕ К ПУСТОТЕ
(о поэтической книге И.С. Кадочниковой «Единственный полюс»)
Первое желание, возникающее при чтении стихотворений не только поэта, но и литературоведа, – воспринять текст не только как след духовной жизни другого человека, но и как своего рода интеллектуальную игру, приглашение войти в словесный лабиринт, полный всевозможных аллюзий и реминисценций на русскую и мировую классику. И, действительно, стоило в моих руках оказаться сборнику И.С. Кадочниковой «Единственный полюс», его листы тут же потемнели от карандашных пометок, а на полях появились имена Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, И. Бродского и многих других поэтов, особенно тех, которые в устах литературоведов[1] обрели звучный титул неоакмеистов. И если поэзия автора и впрямь соткана из цитат, свою статью я тоже начну с чужих слов и дам право первого суждения о поэзии И. С. Кадочниковой герою «Алефа» Х. Борхеса Карлосу Архентино: «Первый стих должен снискать одобрение профессора, академика, эллиниста – пусть и не скороспелых эрудитов, составляющих, правда, изрядную часть общества; второй – это переход от Гомера к Гесиоду (на фронтоне воздвигаемого здания воздается между строк дань отцу дидактической поэзии), не без попытки обновить приём, ведущий свою генеалогию от Писания – сиречь перечисление, накопление или нагромождение; третий стих – идёт он от барокко, декаданса или от чистого и беззаветного культа формы – состоит из двух полустиший-близнецов; четвёртый, откровенно двуязычный, обеспечит мне безусловную поддержку всех, кто чувствует непринуждённую игру шуточного слога. Уж не буду говорить о рифмах и о кругозоре, который позволил мне – причём без педантства! – собрать в четырёх стихах три учёные аллюзии, охватывающие тридцать веков, насыщенных литературой: первая аллюзия на «Одиссею», вторая на «Труды и дни», третья на бессмертную безделку, которою мы обязаны досугам славного савояра…»[Борхес: с. 279]. Если переадресовать всё сказанное лирике И. Кадочниковой, то всё здесь правда, и всё – ложь. Правда, потому что, читая её произведения, мы не единожды встретим и Одиссея, и Гесиода, и евангельские мотивы, и каждый стих будет навязчиво просить академического комментария. Ложь, потому что поэтический сборник И. Кадочниковой не только филологический лабиринт, «сад расходящихся тропок», но и зеркало, которому И. Кадочникова попыталась придать свойства монады Лейбница и отразить в нём не только себя, но и всю вселенную. Но поскольку в это зеркало смотрится не только автор, но и читатель, ему хочется найти в этой вселенной, сжатой до восьмидесяти страниц, себя, кусочек своей внутренней и, если повезёт, даже внешней биографии. Мне удача улыбнулась на одной из последних страниц сборника:
Это было, когда я училась на курсе четвёртом
Или пятом – измятая книжка в переплёте нетвёрдом,
И наш препод, любивший Аполлинера и чёрный юмор,
Говорил, что и сам бы он тоже давно умер,
Потому что мы все тут такие – ценители кислорода,
А на самом деле – дебилы, придурки, уроды [Кадочникова: с. 79].
Приходит стойкая литературная ассоциация с фрагментом поэмы Т. Элиота «Полые люди», непременно заучиваемом студентами четвёртого курса наизусть:
Мы полые люди,
Мы чучела, а не люди
Склоняемся вместе -
Труха в голове,
Бормочем вместе
Тихо и сухо,
Без чувства и сути,
Как ветер в сухой траве
Или крысы в груде
Стекла и жести
Нечто без формы, тени без цвета,
Мышцы без силы, жест без движенья;
Прямо смотревшие души
За краем другого Царства смерти
Видят, что мы не заблудшие
Бурные души – но только
Полые люди,
Чучела, а не люди [Элиот: с. 172].
Эта, на первый взгляд, вольная ассоциация может дать ключ к прочтению всего сборника. Обратимся к стихотворению, его открывающему:
И когда ты задумаешь сделать нечто -
просто фигурку вылепить из глины,
и первый блин будет комом,
и второй, и третий,
ты не отчаивайся.
Значит, так и должно быть.
Это дано нам
как испытание веры:
катишь и катишь свой неподъёмный камень,
глиняный шар свой, фигурку свою смешную,
Господи, – думаешь, – как на меня похожа.
И вот в какой-то миг, бесконечно прекрасный,
так и отпрянешь: откуда взялось ощущенье
легкости этой, как будто с воздушным шаром,
с ношей бесплотной как будто вздымаешься в гору [Кадочникова: с. 3].
В этом стихотворении автор весьма своеобразно реконструирует миф о Сизифе, прежде всего потому, что камень греческого героя, традиционно воплощающий лишь бесконечность и бессмысленность страданий человека, становится его лирическим двойником, причём логика двойничества дана автором через диалектику пустоты – камень, обретающий очевидное духовное сходство-родство с лирическим героем вдруг становится лёгким, бесплотным, воздушным. Итак, можно предположить, что лирический герой поэзии И. Кадочниковой – тоже «полый человек», ведь не может быть случайностью, что «бесплотный», пожалуй, является для поэтессы самым частотным эпитетом и, быть может, самым любимым эпитетом в контексте поэтического сборника «Единственный полюс», а своё творческое кредо лирическая героиня определяет следующим образом:
Жить и писать стихи, как Пастернак, -
Навзрыд слова бесплотные роняя [Кадочникова: с. 13]
И потому неудивительно, что мир родной для автора Камбарки – это мир «БЕЗдорожья» [Кадочникова: с. 13], почти лишённый людей, а «по улицам ижевским и пустым» [Кадочникова: с. 24] ездят «пустые трамваи» [Кадочникова: с. 42]. Если мы попытаемся набросать портрет лирического героя «Единственного полюса», то увидим, как он от стихотворения к стихотворению утверждает не только свою «полую природу», но и «дурость»:
Училка в очках, кандидат в дурочках [Кадочникова: с. 39]
А я такой придурок невозможный [Кадочникова: с 46]
И если кто скажет про нас: «дураки», -
Это будет сущая правда [Кадочникова: с 72]
Ко всем этим духовным недугам добавляется слепота:
Вот так бы жить – идти, куда ведёт
Слепое сердце, полное прозренья [Кадочникова: с 72].
С чтением этих строк становится понятно, что ментальная ущербность лирического героя носит амбивалентный характер, поскольку мотив слепоты обрамлён в сборнике образами из античной литературы и культуры, что наводит на мысль о том, что толковать названный мотив также стоит исходя из мифологических архетипов. Можно предположить, что перед нами слепота, схожая с эдиповой – слепота-прозрение, дарующая сверхвиденье мира, сверх – потому что лирический герой И. Кадочниковой, говоря словами И. Ньютона, «карлик на плечах гигантов»: Пушкина, Тютчева и многих других, а потому взору лирического «Я» доступны самые дальние пределы бытия, где смысл рождается на пересечении бесконечностей их поэтических гениев:
Я помню чудное такое
Мгновенье, – лето, мы с тобою…
Блажен, кто не узнал покоя,
Кто посетил сей мир [Кадочникова: с 32].
В свете сказанного амбивалентное значение принимает и приписанная лирическому герою интеллектуальная неполноценность, которую можно объяснить, если учесть предпосланный первому стихотворению сборника эпиграф из А. Камю: «надо представлять себе Сизифа счастливым» [Кадочникова: с 3] и сквозной для сборника образ самого Сизифа, восходящий к самому известному трактату французского философа экзистенциалиста. Можно предположить, что процитированный эпиграф тесно связан не только со стихотворением «И когда ты задумаешь сделать нечто…», но и с формирующейся в сборнике концепцией поэтического творчества. Так, в «Трактате о Сизифе» А. Камю пишет: «волнение, охватывающее нас при созерцании ликов земли, зависит не от глубины нашего проникновения, а от их разнообразия. Объяснение тщетно, зато ощущение остаётся, а с ним и беспрестанные зовы, исходящие от количественно неисчерпаемого мира. Понятно в таком случае место, принадлежащее произведениям искусства» [Камю: 90]. Тщетность объяснения, провозглашённая А. Камю, дискредитирует рациональное начало мира, отсюда и маска дурака, под которой прячется достаточно проницательный лирический герой, прекрасно осознающий, что в современном мире познать Истину практически невозможно, а творчество лишь способ находиться при ней, не оскорбляя её неосторожным словом, а потому единственным адекватным способом говорить о Высшем становится нарочитая неопредёленность:
И думать, как чудны дела Твои,
Как ты умеешь переплавить в ноты
Весь этот мир из боли и любви,
Из жалкого, из главного чего-то (курсив мой – А.Д.) [Кадочникова: с. 71].
Однако слепота и «дурость» кажутся лишь симптомами, подлинная причина духовных исканий лирического героя – стремление придать смысл пустоте, бездне души, объемлющей мироздание, из ничего и никого стать кем-то или чем-то:
Можно писать, что ты тут совсем никто –
Так, человек-имярек со своим геморроем [Кадочникова: с. 84].
Стихотворение «О чем можно писать» одно из последних в сборнике, и к моменту его прочтения в контексте поэтической книги слово «никто» успевает обрести дополнительное символическое значение, связанное с его мифологическим истоком:
Но куда, Одиссей, но куда от себя убежишь?
И опять возвращаешься, море покинув своё,
В тишину, в бездорожье – в такое родное житьё [Кадочникова: с. 71].
Одиссей, если вспомнить эпизод ослепления Полифема в поэме Гомера, тоже «Никто», и вместе с этим древнегреческим героем в поэтический сборник входит характерный для Лаэртида мотив принятия судьбы:
Земля томится влагой, но вода
Поёт о том, что горе не беда.
И наш кораблик – спичка в скорлупе –
Навстречу уготованной судьбе
Несётся, налетая то на риф
Из камешка, то кружит на мели
Ручья, пока не подтолкнёшь его [Кадочникова: с. 16].
Как нам кажется, восходящий к античной традиции стоицизм лирического героя также предопределён диалектикой пустоты, неслучайно корабль в этих строках метафорично изображён в виде скорлупки, обречённой ощущать неполноту своего бытия, неспособность изменить свою участь и ожидающей судьбоносного «толчка». И даже события жизни человека изображены здесь через их отсутствие:
И дальше в путь, как будто ничего
И не было. И снова бег волны [Кадочникова: с. 16].
Но в мире лирического героя есть и иная пустота, пустота, восходящая, как нам кажется, к поэзии И. Бродского (например, к «Письмам римскому другу»), отсылки к которой в «Единственном полюсе» очевидны:
Мы живём – и ночью глазеем на звёзды.
Ты, конечно, не помнишь, кто такой Постум,
Да и я, говоря откровенно, не помню.
Всё смешалось – и Постум, и «Письма с Понта» [Кадочникова: с. 31].
Читая стихотворения И. Кадочниковой, нужно понимать, что пустота в её поэзии сакральна по тем же законам, по каким она священна для лирического героя И. Бродского. По словам Ю.М. Лотмана, в творчестве И. Бродского «пустое пространство потенциально содержит в себе структуры всех подлежащих строению тел. В этом смысле оно подобно божественному творческому слову, уже включающему в себя все будущие творения и судьбы. Поэтому пустота богоподобна» [Лотман: с. 753]. Мотив «богоподобной пустоты», пустоты не как трагедии отсутствия, а как возможности сотворения мира из атомов бесплотной души поэта возникает в стихотворении «Странствие»:
И город рукотворный предо мной
Лежал – и разоренным Карфагеном
И Римом золотым одновременно.
И все пространства сдвинулись в одно.
И сам я был пространством и любой
Мог обернуться вещью, и любые
Принять готов был формы. И впервые
Себя бессмертной осознал Душой [Кадочникова: с. 26].
В строке «и все пространства сдвинулись в одно» вновь угадывается концепция «Алефа» Х. Борхеса, точки пространства, «в которой собраны все прочие точки» [Борхес: с. 283], а принцип «статичного путешествия», сформулированный одним из главных героев рассказа, вполне укладывается в художественную логику многих произведений И. Кадочниковой: «человеку <…> незачем путешествовать, – наш XX век, дескать, перевернул притчу о Магомете и горе, ныне все горы сами сходятся к современному Магомету» [Борхес: с. 278]. Наиболее полно, как нам кажется, указанный принцип воплотился в стихотворении «Глаза». Приведем текст полностью:
В этих глазах не то что полцарства – полмира,
Сам Эверест и Марианское дно.
Даже Австралия, про которую пела Земфира.
Северный Полюс и Южный с ним заодно.
В этих глазах смешались Восток и Запад,
Все океаны, не помнящие земли,
Южные дебри, средневековые замки,
Вечной Эллады бесчисленные корабли.
В этих глазах отчаянного Грэя
Новые звёзды и новые небеса…
Если б Ассоль была хоть немного взрослее –
Просто поменьше верила в паруса…
Но в этих глазах неважно-какого-цвета,
В этих двух полушариях беззаконной,
бездонной Луны -
Все лучшие сны, которые снились детям,
Все самые никому не нужные сны [Кадочникова: с. 74].
Сопряженность пространства и времени в одной точке, тем не менее, не является гарантом гармонии лирического героя с миром: в стихотворениях И. Кадочниковой отчетливо видны хрупкость бытия, страх того, что пустота поглотит поэта, творящего из её нитей:
Было, будет… Кляни не кляни судьбу -
Не успеешь согреться, как жизнь в трубу [Кадочникова: с. 51].
Преодоление страха собственного небытия в «Единственном полюсе» неизменно требует существования Другого как безусловного доказательства собственного присутствия в мире. Таким образом, в поэтическом мире И. Кадочниковой отчётливо действуют законы солипсизма, провозглашённые ещё Дж. Беркли. Их неумолимое действие определяет само бытие лирического героя как способность быть воспринятым иным субъектом, отсюда поэтическое «Я», преображающееся в «Мы»:
Мы живём – и словно не знаем горя.
Далеко от столиц, поездов и моря [Кадочникова: с. 31].
По той же причине многим стихотворениям присуща непринужденная интонация живой беседы, что само по себе тоже есть призыв к восприятию мира и лирического героя, заключённого в нём:
Посмотри, дружок, в окно -
Как на улице темно.
Август – что же тут поделать,
Повлиять нам не дано [Кадочникова: с. 31].
И весь трагизм положения лирического героя в том, что почти невозможно быть воспринимаемым, быть истинно существующим, в «эпохе всевозможных одиночеств» [Кадочникова: с. 58], а потому цель поэтического странствия И. Кадочниковой – поиск того самого идеального собеседника-читателя, который ни на секунду не отвернётся и даже не закроет глаза, не поставив таким образом под угрозу само бытие лирического героя. Именно к нему обращена большая часть стихотворений «Единственного полюса»:
И мы распахиваем дверь в надежде,
Что с холодом впускаем в дом Христа [Кадочникова: с. 4].
Мы жили – Боже мой! – в такой глуши.
Где ангелы слетаются над крышей [Кадочникова: с. 7].
Впору смириться с любою
Мукою, видит Бог (курсив мой – А.Д.) [Кадочникова: с. 8].
Именно Бог как абсолютная субъективность и единовременно абсолютная объективность в метафизическом смысле единственный собеседник лирического героя и единственный читатель И. Кадочниковой, и неслучайно книга стихов заканчивается строками:
Можно писать про бессонницы и суму,
Жалкую жизнь в узелке и скатерть-дорогу…
Надо писать – не важно даже, кому -
Другу, врагу, двойнику или Господу Богу [Кадочникова: с. 85].
И если говорить о поэтике названия, сам «Единственный полюс» – та точка на оси мира, где взгляд лирического героя встречается со взглядом Бога, пересекаясь в Слове как единственной и высшей реальности, потому что
В общем-то, не дано иного,
Кроме слова и снова слова [Кадочникова: с. 85].
