ВОТКИНСКИЕ БЫЛИ-НЕБЫЛИЦЫ

 

 

По работе мне в свое время часто приходилось бывать в цехах завода. И пока ожидал изготовления деталей, при­слушивался к рассказам старых мастеров, которые любили баять разные заводские были-небылицы. Ну, слушал и слушал. А потом, когда старики стали один за другим помирать, захотелось вспом­нить их бывальщину, приправленную лукавой выдумкой. Как-то сел за стол — и почему-то появился у меня центральный рассказ­чик. Вот и послушайте его байки-небылицы.

 

ДЕД МИХА И ДИРЕКТОРША

 

Как-то дед Миха учудил — весь завод о том баял. А было так. На утре стучится в окошко дед Сима и взволнованно чамкает:

— Миха, Фрося, невестка-ат, рожать надумала. Кричит — вези в родилку.

— Санко где, муженек ее? — высунулся из окошка дед Миха.

— Рыбалит, — развел натруженными руками дед Сима. — Ен, шаромыга, с Пашкой Лызловым ешо и петух не пропел, а весла сгребли и бегом на пруд-ат к пласкушке…

У деда Симы клочковатая борода тряслась и будто хотела отвалиться от впалых щек ста­рика. Пока дед Сима раздергивался о своей беде, дед Миха вдруг молодо подбросил свое сухо­щавое тело в окошко и побежал к дороге. Дед Сима щербатый рот раскрыл от удивления.

По дороге неспешно катила пролетка. На ней восседала жена директора завода. Тогда на предприятии автотранспорта было раз-два и обчелся. Поэтому имелся свой конный двор. Ло­шадок тридцать держали.

Как-то само собой случилось, что наиболее резвых, красивых иноходцев прибрали заво­дские начальники. Ну, может, и не прибрали, а неофициально были прикреплены за ними Буяны, Орлики, Машки. А лядащие лошаденки развозили по цехам поковки, детали, уз­лы — всё, что требовалось производству.

За директором был закреплен Орлик — лошадь видная, рослая, шея дугой, с белой звез­дочкой на широком лбу. Видно, на базар ехала директорша, кучно восседая на заднем сидении. Мерно колыхался большой зонт — парило маленько.

Дед Миха выскочил на дорогу. Руки поднял:

— Михеич, останови-ка свово дружка!

Возница Михеич в плисовой с опоясом рубахе, рыжая борода прямо от щек вырывалась на люди, удивленно остановил Орлика. Директорша с усилием повернула головастое лицо в сторону какого-то деда. «Ну и толста, — подумал Миха, — в кожу не входит», а вслух сказал:

— Нонлександровна, голубушка, помоги людям хорошим — Фрося-те на сносях…

— Я же не акушерка! — сердито вымолвила директорша, дернув плечами.

— Мучается Фрося не в силу, гли-ко на завалинке и скинет пацана.

— Ну и что?

— А то, — дед Миха свой сапог на подножку пролетки поставил. — Ослобони-ат место, Фросю до родилки домчать надо…

— Что? — выпучила серые глаза владелица Орлика.

— Да ты на весь глаз посмотри на деваху-то, совсем невмочь ей.

На крыльце, держась за стенку, стояла Фрося. У молодухи лицо от боли скривилось до неузнаваемости.

— Большим нахалом к тебе последний раз обращаюсь: слазь с пролетки, Нонлексан­дровна, товарищ директриса, — и легонько, но силком потянул хозяйку за широкий рукав платья.

— Так я сейчас поеду в заводоуправление и скажу, чтоб из роддома за ней прислали, — начала было Нонна Александровна.

Но дед Миха уже сильнее стал вытягивать из пролетки объемную тушу директорши. И Михеич, возница, совсем легонько, но с пониманием начал помогать начальнице поскорее вы­гружаться.

Ошеломленная таким выпадом, женщина тяжело опустила полные ноги на траву. Михе­ич бросил ей вслед огромный зембель.

Дед Миха, быстро-быстро обхватив Фросю, довел до пролетки, усадил, сам устроился к ней сбоку и махнул рукой:

— Трогай, Михеич, да борзо не тряси.

Заклубилась пыль. Дед Сима стоял с открытым ртом и ошалело смотрел вслед удаляю­щейся пролетке.

На другой день веселые толки пошли по заводу насчет удали деда Михи и обескуражен­ной хозяйки Орлика. Директор, понимая ситуацию, ничего не поимел против выходки старика. А супруге своей резонно заметил:

— Ты сквозь уши не кричи, что, мол, над тобой хулиганство учинили. И впредь не выпендривайся…

Директор любил вставлять в свой разговор простонародные словечки, чего терпеть не могла его законная супруга.

 

ЧЕБАКИ И РЯБИННИКИ

 

Было такое, нет ли, но со слов деда Михи передаю, как он сказывал.

Кто впервые навесил на жителей городка нашего один ярлык, а на горожан республи­канского центра другой, неизвестно. Чебаки — это мы. И вполне понятно: пруд у нас боль­шой, уютный, красивый. Окуньки, ерши и сазанчики водились в изобилии. И любителей поси­деть в лодке или у берега хоть отбавляй. Пирог с рыбой — вкуснятина, и для нас — что пельмени для тюменцев. А ижевчане — ягодники страшные. С туесами и ведерками разбредутся по ближ­ним лесам, аж и до наших чебаков доберутся, особенно со стороны деревни Костоваты.

Чебаки над рябинниками издавна подтрунивали: дескать, жадные какие до чужого добра. А те отмахивались: вы и в нашем, ижевском пруду чебачков ловите… Ну, шла мирная с закидонами перепалка, не более.

Но вот однажды утром проснулись воткинцы и чуют: чего-то не хватает. Потом спохва­тились — гудка заводского не слышно. В семь утра, как всегда, была ласково зовущая побудка: вставай-де народ трудовой, собирайся на работу. Через полчаса два других призывных: кон­чайте сборы, пора к проходной спешить. А уж в восемь утра маслянистый бас ревел над город­ком: приступайте к работе!

И вдруг онемел завод. Дымы из труб, однако, валили. Кузня содрогалась от ударов мо­лотов, станки урчали, мартеновские печи полыхали жаром. В котельной народ взволнованно шумел: гудок украли! Ладно бы чего слямзили, а то — глас завода! Это ж надо, взять и унести.

На месте гудка бумажка привязана: «Привет, чебаки!» Враз догадались, чья проделка: рябинники конфуз учинили. Украсть гудок — неслыханный позор! Нужно восстановить заводскую честь!

Собрал дед Миха молодых отчаянных рабочих и стал вместе с ними думу думати: как рябинников прищучить. И надумали.

Однажды остановилась полуторка возле проходной ижевского металлургического заво­да. Охранник ворота хотел было отворить, а потом пропуск истребовать. Но служба пересили­ла. Ворота чуть приоткрытые оставил и к машине:

— Документы. Чего везете?

А в машине был дед Миха с ребятами. Кузов брезентом прикрыт. Шофер Витька Моро­зов какую-то бумажку вытаскивает. Нахмурился охранник: липа! Ругаться начал. А двое ребят с машины прыг — и шмыгнули в ворота. Пока охранник руками махал, машине поворот показы­вал, два молодца тем временем ходу в душевую дали. А там для каждого рабочего свой ящик имеется. В нем чистая одежда хранится. А в рабочей лопани они смену стоят.

Чебаки ящики пооткрывали (тогда запоры не ставили) и у штанов, где помочи, нитки у пуговиц надрезали. Незаметно с первого взгляда. Смена кончилась. Чебаки, которые в ду­шевую проникли, с западной, теневой стороны через забор перемахнули.

Начал народ выходить из проходной. Что за оказия — штаны сползать начали. И у кого? У сталеваров. Они в рабочей аристократии числились. Шли и штанины поддерживали. Недо­уменно оглядывались. С полуторки смех раздался. Дед Миха встал во весь рост и гаркнул:

— Эй, рябинники, которые за штаны держатся, пламенный привет вам от чебаков! — и рванулась машина от оторопевших «аристократов».

 

ДАРЬИНА ПОТЕРЯ

 

В нашем городке, где раньше одни частные дворы были, каждый житель держал какую-нибудь живность. У деда Михи и бабы Руфы тоже кое-что имелось: коровенка, пороси да пти­чья мелочь. Приходили замужние дочки за молоком для многочисленных внуков и внучек. Ну и за какой-нибудь овощью.

В каждом подворье бегали куры под неусыпным руководством петухов. Имелся и у деда Михи петух Васька — какой-то пегий, тощеватый. Но свое дело блюл четко. А вот у соседки Дарьи Лызловой был Петя — хоть на ВДНХ посылай. Глаз круглый, зеленый, башка с кулак здо­ровенного калильщика Федора будет. Гребень — красный, волнистый. Но более всего поражали людей его размеры и оперение. Голову нес гордо, высоко, скупо кивая по сторонам. Грудь — колесом. Оперение — радуга да и только. Красный, синий, желтый окрас, переходящий в радужные полутона, придавали Петьке (так его кликали) вид независимый и неотразимый. Шпоры у него острые, даже псы от петуха бегали, не желая с ним связываться. Петька зря не орал, как иные певни, а, вскинув красивую голову, закатывал руладу — громкую, чистую, властную. На всю улицу был слышен Петькин клич. Понятно, многие соседки были недовольны этим чудо-красавцем. Чужие куры сбегались к Дарьиному подворью очарованные и порой оставляли яички в огороде, и поэтому Лызловой кое-какая прибыль была. Петька не разбирал, какая дама к нему забегала, а Дарья считала, что чужие яички на ее земле — собственность владелицы петуха.

Кое-кто палкой замахивался на Петьку, одну лапу ему подшибли, и когда он быстро бе­жал, легонько припадал на левую. Этим петухом и детишек малых пугали: заклюет-де на­смерть…

И вот в одночасье пропал Петька. Первыми тревогу подняли куры, кудахча и бегая во­круг сарайки. Шум подняла Дарья на всю улицу. Дед Миха вместе с другими мужиками ос­мотрел сарайку. Ни одного перышка пушистого. Значит, унесли и кокнули.

Ну, кокнули и кокнули. Ничего не попишешь. Смирилась Дарья, обзавелась петухом дру­гим.

Однажды к деду Михе и бабе Руфе прибежал Саня с бидончиком — средний внук дочки Натальи.

— Мамка на смене, а за молоком меня послала.

— Вижу, — улыбнулась баба Руфа, погладив русую голову мальчугана.

— Ой, мне некогда, — заерзал Саня.

— Это скорому поезду некогда, а тебе до школы еще есть время, чтобы со стариками по­видаться.

— Ой, бабуль, скорее давай!

Схватив отяжелевший бидон, мальчик торопливо покинул двор. После работы дед Миха зашел в коровник. Глядь, на полу у входа перо лежит. Поднял. Оглядел. И ахнул: Петькино пе­рышко! Красное, переходящее в светло-малиновый отлив. Большое перо. Почему оно появи­лось здесь?

Узнав, что утром забегал Санька, дед смекнул: выронил впопыхах внук. Пошел к нему, тот стал отнекиваться: не знаю, не ведаю — и всё тут…

Дед Миха учуял: малец лукавит, тут что-то не так. Огласке решил не предавать, но и оставлять такое непотребство нельзя. Решил выследить и всё разуз­нать.

Летним воскресным вечером Санька с ребятней кинулись к загородному логу, вроде бы ягодкой полакомиться и в речке искупаться. Пацаны спустились в овраг, заросший молодой оси­ной. Дед Миха тайком приблизился к краю оврага, прилег в молчан-траву. Малышня быстро скинула рубашонки и трусики и выскочила из-за осин. Удивился дед — голые, а на голове у каж­дого пестрые перья торчат. Индейцы! — ахнул доморощенный сыщик. Ощипали-таки Дарьиного Петьку, он и сдох, бедняга, от стыда и боли — какой петух без оперенья!

Дед Миха задал Саньке взбучку, а Лызловой щедро оплатил мученическую смерть петуха.

 

ПОЛТЕРГЕЙСТ ПО-ВОТКИНСКИ

 

Сидели мы с дедом Михой на ступеньках крыльца его хоромины. Дед дымил самосадом — едким, терпким, от которого у меня в горле першило. Миха после каждого моего кашля веж­ливо извинялся, отдувая облачка дыма. Но потом забывал, и снова затхлый самосад ударял мне в ноздри.

Тут подошел к нам Пашка Лызлов, детина лет тридцати, косая сажень в плечах. Его дед в свое время молотобойцем работал. Пашка весь в деда пошел, и обхватом, и характером — вспыльчивый, ругательный.

Вот и сейчас, задымив махрой, Пашка стал ругать погоду, как бы виня в этом нас с де­дом. А погода и впрямь была некудышная: вроде бы тепло еще, а пошел мокрый липкий сне­жок.

— Седни слеча на улке-то, — сказал Пашка и смачно выругался.

— Че материшься, — миролюбиво вступил я в разговор. — Не от нас с тобой такая мок­рая погодь зависит.

И тут Пашка вытянул из своей кадыкастой гортани целое ругательное ожерелье. Нужно сказать, сделал он это виртуозно, ловко нанизывая один немыслимый матек на другой, выдав всю словесную цепочку на одном дыхании. А ругал погоду, потому что ры­балка у него сорвалась. Когда Пашка скрылся за поворотом улицы, дед Миха, глядя ему вслед, задумчиво сказал:

— Пашкина матерщина — это в роду у Лызловых. Его дед, Антип Захарович, зачинатель этой хреновины. Он на флоте служил, оттуль и привез длинный матек. С тех пор и пошло: отец, его братья и сыновья — все зашустрили богопротивным словом…

Бросив окурок и вставая, дел заметил:

— А впротчем, мат подмогой служит, особливо в худые моменты. Пойдем в избу, про один случай расскажу.

И рассказал.

В годе тридцатом было. Как-то на утречке бегет баба Дуня по улке и голосит:

— Диавол в избу забрался! Ой, лихонько мое, как жить теперя…

Дуня — толстенная такая баба, любила к бражке приложиться, шарканский коньяк по-нашему называемый. Ну, думали мы, опять у нее в башке плешастой бражка до чертиков заи­грала.

Дуня шустрит по улке и не своим голосом вопит:

— Диавол забрался…

Ну, зашли в дунькину горницу, в залу шагнули — и обмерли: горка, шкафчик такой с посудинкой, сам по себе легонько подпрыгивает. Посудка-то трень-брень — марш играет… Знаешь, не по себе сделалось, горка самоходом пляшет, аж волосья дыбом встали…

Кто крестится из мужиков и баб, кто причитает, а кто, рот разинув, смотрит во все гля­делки. Кто-то надоумил попа позвать, молитвой изгнать беса из дунькиной избы.

А трень-брень не стихает. Прибыл батюшка при всем облачении. Крестом перед горкой машет. Молитву вытворяет. А только стаканы тренькают без продыха. Вот тут-то отец Пашки Лызлова, Михеич, появившись. Раздвинул плечища, шары выкатил, зырит-зырит на пляску-те да как гаркнет многоэтажным без передыху, на сколь-то минут уж не упомню, и горка в углу вдруг стихла. Как вкопанная встала. И стаканы присмирели…

Правда, после мужики и бабы в спор ввязались, кто помогчи смог: батюшка или Михе­ич? Вот такой у нас случай приключился.

 

САНО-РЯБИННИК

 

Рассказал мне дед и такую историю.

— Санька Баулин — мастеровой первой руки. Такого токаря днем с огнем искать надо. Чертежи читал — что артист со сцены и всю будущую деталь с картинки видел оглядно: что сверху, что снизу и что с боков. Станок для него — ровно конь для казака, каждый винтик, чем дышит, чуял. Вострый глаз имел, пальцами металл, как девку, щупал…

Да одну имел червоточинку: в каждую получку три дня вычеркивал из своей жизни — пил по-черному. Упьется, где попадя, но домой на бровях приползет. Это уж беспременно.

И вот как-то наклюкался с угланами до положения риз и пополз-ат Санька Баулин до дому. Зенки в зажмурке, руки-ноги двигаются — и ладно. Елозит парень по плитувару и вдруг наткнулся на что-то. Ущупали руки кузов грузовика. Стоял он почти возле Санькиного дома, аккурат у торгового склада. Видно, продукты какие выгрузили, и стояла машина, шофера до­жидаясь. А Санька незнамо как буткнулся в пустой кузов, свернулся калачиком и без снов ле­гонько захрапел. Вышел из склада шофер, сел в кабину, и грузовик тронулся. За город выехали. А Баулин себе похрапывает. Уже вечереть стало. И тут очнулся от тряски Баулин. Шары выта­ращил: звезды, ровно шаньги, по небу разбросаны. И трясет маленько. С чего бы это?

Помнит токарь, что с угланами «под юбкой» сидел. Это у нас на пруду такой парусино­вый шатер стоял. Там зельтерскую воду и пиво продавали. Но кое-кто другим интересовался, свою бутылочку приносил и затайно в пивную кружку вливал более крепкое. В народе это «ерш» называется.

Ну всё вроде вспомнил Санька Баулин. И угланов, вовсе незнакомых, с которыми сидел за столиком, и как воблу хрумкал, и как попрощался с ними. А дальше — полная отключка. И вот счас на чем-то тряском едет…

Еще огляделся. Приподнялся — и ахнул: мама родная, да он на полуторке катит. Вот ку­пол цирка метнулся весь в огнях. Ижевск! Совсем протрезвел парень. На повороте машина за­медлила ход, Санька и спрыгнул на землю. Огляделся: так и есть — Ижевск.

Что делать: денег ни медяка в кармане, вечер на улице. Всё вчуже. Каково быть-то на ночь глядя? Удумал Санька на вокзал бечь. И верно сделал. Там немало оказалось своих, воткинских, в ожидании поезда. Ну, купили ему билет, и приехал наш шаромыжник домой целе­хонький. Только с тех пор прозвище к нему и приклеилось — Сано-рябинник.