Марат БАГАУТДИНОВ

Старушечий март

Господи, счастья-то сколько!!! Господи, сколько счастья.

Думала ли гадала, дура какая, а тут — бац — и счастье.

Или там — бац — и жизнь началась, хотя должна бы загробная.

А я тут старуха старухой стою, даже как-то и неудобно.

А вокруг переглядываются, смеются — старая и маразменная.

Бабушка на остановке стояла возле экрана плазменного.

Дура, смеются, рекламы не видела, а у самой, поди, дома кот

Голодный, поди, цветы не политы, — стоит тут, разинув рот.

А она стоит тут и думает, вот.

Дожила до такого чуда...

Думает, вот, дожила до чуда...

Как же я дальше буду?

Точно, завтра пойду к окулисту, поставлю себе хрусталики.

Говорят, ветеранам бесплатно вставляют новенькие хрусталики.

Поднимусь к соседке, — сидит себе крот кротом — даже не знает, что март...

Поднялась к соседке,

Накормила кота,

Полила цветы.

А тут — бац — инсульт.

Или там — бац — инфаркт.

Каждый день — одна остановка. Думаешь, строишь планы.

Стоишь дурак дураком.

Ждешь счастья от плазменного экрана.

* * *

Тук-тук.

Тук-тук.

А ведь чей-то муж.

И, может быть, чей-то друг.

Так вот жил-поживал,

Дышал... А потом не дышал.

И вот — всё, что жизнью воздано, —

Бирка на ногу — «неопознанный».

А они такие красивые, такие белые.

А они такие милые, такие несмелые.

И на лицах всегда одинаково — недоумение.

Мол, совсем и не так представляли себе спасение.

Но они — такие красивые. Такие белые.

Так и хочется подойти — спросить, что они тут делают.

А хочешь, покатаю тебя по коридору, пока никого нет.

Вон — на лестнице свет. Прямо всё для тебя — и тоннель, и свет.

От горла и до паха весь рас/паханный, пере/паханный.

Зато теперь у тебя всего две заботы — лежи да пахни.

Говорят, все дороги ведут... Точно! Рим — это здесь.

А остальное... Отче наш, сущий... даждь нам днесь...

Он тоже был маленьким и таскал медведя за лапу.

Вниз головой, не боясь плюшевого покалечить.

Мама учила: ему же больно. А если тебя бы...

Он теперь санитар и хватается за ноги человечьи.

Со стороны вообще куклой перевернутой грезится,

С одной лишь разницей — человек тяжел и упруг,

Подбородком/затылком стуча по ступеням лестницы —

Тук-тук.

Тук-тук.

Всегда снится ему один и тот же сон.

Будто бы он — Харон.

Но каждую ночь Лета всё мельче и уже.

И вот уже можно вброд.

Все бегут обратно,

Кричат, что он им больше не нужен...

Он просыпается.

Плачет.

Кому-то же нужен он...

Пока верещат циничные холодильники.

Пока утро не устанет кричать голосом будильника.

Вставай — живи и пахни — чей-то сын, чей-то внук.

И тук-тук.

* * *

Улыбайся. Это тебе идет.

Не испортит прожитых лет балласт.

Я желаю только земных забот,

А других забот — и господь не даст.

Улыбайся. Сын — никакой герой.

И грубит всё чаще по мелочам.

Он же знает, плачешь тайком порой.

И украдкой молишься по ночам...

Никакой герой — обижаюсь, злюсь...

Иногда и я за тебя молюсь.

* * *

Сколько в моих костях накопилось соли...

Ну и спасибо — в землю пока не врос.

Вот и живу — как перекати-поле

В серых ногах карликовых берез.

Снова несет — в этом моя природа.

Ну же, природа, кости мои разбей...

Все двадцать три своих перекатных года

Я посвящаю тебе.

* * *

Дети, дети, не бейте кошку,

У нее же такие уши.

У нее же глаза такие,

Глубже ваших во много раз.

Понимаю, что понарошку,

Понимаю, что детство душит.

Знаю, что от природы — злые.

Это было с любым из нас.

Выбор дела по настроенью —

Для мальчишки — играть в войнушки,

Для девчонки — вскрывать матрешку.

Так бывало и будет впредь.

Только память нависнет тенью

Безнадежно живой игрушки.

Ну же, дети. Убейте кошку,

Чтоб об этом потом жалеть.

* * *

Часы останавливаются, лампы взрываются — такое бывает.

Лежишь — считаешь символы на единицу пространства.

Вспоминаешь сюжеты снов. Зубы от чего выпадают?

От недостатка ума или чаще от бытового пьянства?

Открываешь окна, двери, шкафы, антресоли, ящики.

Вроде тебе уже крышка. Только где эта чертова крышка?

Да нет. Жить можно, особенно если кеторол за щеку.

Или чего эффективнее. Главное — гнать не слишком...

И гнить умеренно и желательно подальше от дома.

Где при желании, как больную собаку, тебя усыпят.

И меньше вероятности попасться на глаза знакомым...

Ни о чем не думай по вечерам. Никого не бойся,  кроме себя.

Ни о чем не думай по вечерам. Никого не бойся, кроме себя.

Ни о чем не думай по вечерам. Никого не бойся, кроме себя.

Привет, я даже рад в какой-то мере,

Что ты взял трубку. Как твои дела?

Ну? Как и прежде, крестишься на двери,

Как будто вера в дверь не умерла...

А жизнь идет. От мая и до мая?

С пустым ведром. На колкости щедра.

А жизнь идет. А жизнь... она хромает,

Хотя всегда пыталась от бедра.

Да ладно. Брось ты эти охи-ахи,

Возьми себя... И брось себя в кровать.

Что в перспективе? Снова альманахи,

Как будто кто-то будет их читать.

Что в перспективе? Кабинет в дурдоме:

«Лечу алкоголизм и энурез»?

Но что-то кроме... Нужно что-то кроме.

Ищи короткий путь в страну чудес,

Алису полоумную в невесты.

Кота и домик карточный на съём...

Да... Если сам чужое занял место —

Не жалуйся, что занято твое.

Убить-то сможешь? Ничего не сжалось?

За просто так. Случайным кирпичом...

А я убил. И что-то поменялось?

Всё тот же вечер.... Вечер... ни о чем

Не думай. Тоже — встретишь идиота,

Звонишь, а он молчит, как будто нет

Ни языка ни уваженья...

— кто ты?

— Ты! Через двадцать бесполезных лет.

Окончен день. Как это ни противно,

Хожу. Пишу. Читаю. Сплю и ем.

Я НАВСЕГДА останусь ПЕРСПЕКТИВНЫМ

Врачом... поэтом... и... черт знает кем.

Елена БЕЗРУКОВА

(г. Барнаул)

* * *

Я с варежек роняю мокрый снег,

Остатки солнца в золотых сугробах...

И дышит жизнь, как девочка во сне, —

Не трогай.

Там мама ставит часики на семь

И в сон уходит белыми плечами.

Я — умненькая (глупая совсем)

В начале.

Я выкормлена теплым молоком,

Но, тельце школьной формою окутав,

Я изучаю страх под языком —

Откуда

Я различаю трещины в коре

Земли, что держит и меня, и маму.

И смотрит мертвый голубь во дворе

Упрямо

В меня, а там, в соленой глубине

Едва качнется стрелкою минутной

Резиночка от варежки ко мне,

Мой грязно-белый стропик парашютный.

* * *

Уезжая в столицу (я знаю — дела, дела...)

И свою никому ненужность в глазах итожа

(Родилась, полюбила, отчаялась, родила... —

Да, в таком порядке, иного и быть не может),

Ты ловец ветров, а наивнее, чем они.

У тебя еще на руках от пеленок запах.

У тебя еще по-сибирски бескрайни дни,

Сокращающиеся с каждым рывком на запад.

Здесь по улицам будто и вправду прошел медведь,

И граненый снег в червоточинах солнца — замок.

Уезжай, потому что будет, о чем жалеть,

Потирая руки в обветренной сетке ранок.

Здесь проулки роняют зубы с весенних крыш

И прокуренным небом к земле прижимают грубо.

Мне сказать бы, родная, что ты не о том грустишь...

Только имя твое уже забывают губы...

* * *

Стрела часовая, пронзительная игла,

Ты целишься мимо, тебя уже не спасти.

Зеленая книга падает со стола,

И строки внутри изменяют свои пути.

Крутнешься на пятке, как время на запятой, —

И век тридевятый, как снежное поле, чист.

Я — тоже случайность, я — буква из книги той,

Не помню, какая, а кто написал — молчит.

Легко безымянной жить, проливая чай

На строчку стихов на газете «Купи-продай»,

Коль выпал из книги и вырвался невзначай

Из каменной кладки одной из ненужных тайн.

Нас больше не смогут собрать воедино, нет,

Из глупых людей не бывает надежных строк.

Искатели Книги, ах, всё суета сует,

Любите детей, ищите других дорог!..

* * *

Я плакала у ветра в рукаве,

До ливня, до колодезного эха,

А ветер мел руками по траве,

И смерть росла до краешка, до верха,

Переходя черту, где гаснет свет,

Я в мокром платье, сопли утираю,

Расту, роняю чашку, умираю,

Во дворике забыв велосипед...

Нам никогда не выйти из дождя,

Он льет из нас — от всхлипа до рыданья.

Как затянулось детское гаданье,

Где жизнь и смерть сошлись полушутя.

Замри, замри, монетка, на лету

Над хлипкой решкой и орлом суконным,

Покуда мир темнеет, как икона,

И лица западают в темноту...

* * *

кто сказал что быть одиноким

худшее что угрожает двуногим

я не согласен с этим доводом

подтверждено моим жизненным опытом

быть одному позабытым и брошенным

просто легко и к тому же дешево

допустим по утрам я покупал йогурты

сначала три потом два йогурта

сейчас покупаю один понятно

налицо экономия троекратная

кроме того когда в почтовом конверте

жизнь посылает нам весть о смерти

в ее простоте достойной детства

что-то вроде игры даже больше кокетства

когда ты один близких нет поверьте

больше у них не случится смерти

если уход твой совсем незаметен

значит и сам ты немного бессмертен

впрочем вторичность относит нас с жаром

к песне из фильма с легким паром

кстати манерность речи уродская

тоже напоминает Бродского

а вот когда ты один можешь смело

быть Сашей Черным, Андреем Белым,

можешь косить хоть под Гомера

всем все равно этот факт до херу

кстати вопрос с жилплощадью тоже

будет решен и тогда ты можешь

голым ходить по квартире по лестнице

комнату сдать наконец повеситься

как хорошо висеть в прихожей

главное то что не потревожат

своим ключом никто не откроет

в общем никто не нарушит покоя

кроме той кому шлю я это

недо-предсмертное недо-поэта

той что сидя в компьютерном кресле

это читает и в случае если

ей непонятно всерьез ли это

следует комментарий поэта:

В самом начале подразумевается,

Что одиночеством жизнь не кончается,

Далее, злая и явно порочная,

Будет ирония кисломолочная,

Вскоре последует мысль о бессмертии;

Чтоб не столкнуться с критической твердью,

Автор открыто кричит о вторичности

(Явная акцентуация личности).

Всё, что потом, малодушно и низко:

Здесь и угрозы самоубийства,

Жалкий упрек, дескать, видеться б чаще,

Якобы смерть меня скоро утащит.

впрочем пойми если ты дочитала

главное чтоб тебе весело стало

чтоб не хотелось в начатой строчке

эту поставить жирную точку •

* * *

В это утро — туман,

и молчат воробьи в паутине деревьев.

И как будто ты сам,

и как будто я сам воробей, угодивший в

молочный кисель,

в паутине деревьев сижу

и дрожу

невеликим комочком живым,

сгустком жизни чернею,

чернильной своей правотой,

пустотой, наготой.

Как червивое яблоко, павшее, в снеге

лежу

и живу как умею.

Это утро белеет молочным своим

киселем,

зачеркнув всё, что было,

просыпаешься в восемь и видишь: в

окошке твоем

вдруг зима наступила.

И выходит пустой человек в телогрейке

простой —

среди утра немого

пусто поле, туман... и лишь кто-то стоит

за спиной —

ангел слова.

ПЕРЕНОСИМО

(поэма)

Пациентам и медперсоналу онкологической больницы № 62,

Московская область, Красногорский район

Вступление

Капает, капает, капает паки и паки.

По весне береста нарастает на потолке.

Я в квартире живу, как блоха на мокрой собаке —

Батареи рычат, и дыбом стоит паркет.

Из косяка выпучивается дверь.

Истопники! Пару недель хотя бы!

Марту положено переходить в апрель,

Март перешел в октябрь.

Но даже если откатимся в снегопад

И лед на реке простоит до Ивана Купалы —

Это не то, что было два года подряд,

Когда за весною лето не наступало.

1

Тихий час в онкостационаре.

Велено посетителей заворачивать у ворот.

До половины пятого вохры стоят царями.

У меня закипает в сумке персиковый компот.

Ей вторую неделю не хочется и холодного.

Ей вторую неделю колют циклофосфан.

А вохры

Вдруг

Побелели, как жены Лотовы,

Соляными столпами на своих постах.

По корпусам деревянным и каменным,

Где в палатах наклеены Пантелеймоны,

В рощах градусников и капельниц

Вихрем носится ИСЦЕЛЕНИЕ.

В лаборатории переполох —

Лупят анализы в потолок.

Ворота рассыпались хлебной крошкой.

Воробьи налетели.

Облысевшие обросли — исступленно себя ерошат.

Терминальные вскакивают с постели.

Как деревенский творог

Колышется на ладони —

Девушка, узнаете?

Думали, не вернуть?

Вы заплатили дорого,

Чтобы продлить агонию.

Агония отменилась.

Берите обратно грудь.

Ватные мои сестры из химиотерапии,

Белым-бело на душе от ваших белых баянов!

Разлетайтесь тучками ваты,

Облачками циклофосфана.

Досыпайте, что недоспали,

Допивайте, что недопили

На вахте.

Государь всея торакальныя,

Абдоминальныя

И обеих радиологий,

Господин главврач!

Ставьте свое последнее «cito!».

Разговаривают безгортанные

И приплясывают безногие.

Государь, обещайте больше не врать

О величии медицины.

___

Вот тебе, вот! Хоть ты и не виновата.

Перьям твоим и наволочке капут!

Умыться, собраться, вспомнить номер палаты

И по дороге купить персиковый компот.

2

В предбаннике приемного покоя

Я прочитал над входом в вышине:

«БОЛЬНОЙ, ВНЕМЛИ! ПАНИКОВАТЬ НЕ СТОИТ,

ПОСКОЛЬКУ ПЕРСОНАЛ ПО ВСЕЙ СТРАНЕ

ГРЕМИТ. НО ВСЁ ЖЕ ГЛАВНОЕ ЗНАЧЕНЬЕ

ИМЕЕТ ПРЕКРАЩЕНИЕ ВОЛНЕНЬЯ.

НИ С КЕМ НЕ НАДО ОБСУЖДАТЬ ЛЕЧЕНЬЕ.

А НАДО БЫТЬ С ВРАЧАМИ ЗАОДНО.

ДА, КСТАТИ. ХОРОШИ ПРИ ОБЛУЧЕНЬИ

ЗЕЛЕНЫЙ ЧАЙ И КРАСНОЕ ВИНО,

НО ЧАЙНИКИ — ПРИЧИНА ВОЗГОРАНИЙ,

А ПЬЯНСТВО В КОРПУСАХ ЗАПРЕЩЕНО...»

И всё ж я не оставил упований.

3

Подарил мне Дед Мороз

Лимфогранулематоз.

С детства грезила филфаком,

А теперь все планы — раком.

Как не злиться на судьбу —

Буду лысая в гробу.

4

Нет, дирижер — это тебе не кропить палочкой!

Я ж сам два года проучился в «консерве».

Одна репетиция — полторы пачки.

Ты себе не представляешь, какие это нервы.

В общем, стало понятно, что это всё не про нас.

А образование-то нужно, да и родители торопили...

Пришлось переучиваться. Сейчас

Заведую отделением химиотерапии.

5

Приходила эта дура, блин, которая

Кормит шавок при лаборатории.

Приставала всё, дура чокнутая, —

Не видал ли я собачку черную?

А мне насрать, что черная, что белая,

Если главный приказал, чтобы не было.

Мне волыну так, что ли, выдали?

А она меня — козлом и пидором.

___

Он славный пес. Никого не кусал —

Достаньте пулю из этого пса!

Пришлось пять лет оперировать рак,

Чтобы доверили шить собак.

Хирург перчатки срывает с хрустом,

С каким разматывают капусту:

Всё. Задолбало работать даром.

Устроюсь частным ветеринаром.

В тот же вечер стая собак

Хирургу скинулась на коньяк.

6

Слышь, Серега, ты ведь сейчас в Москву?

Позвони моим. Скажи, анализы в норме.

Долго не говори, а то нагонят тоску.

Я бы сама, да телефон оборван.

Пусть пока не приходят. У нас тут был ураган.

Ну куда они пойдут по такому месиву?

Скажи: не скучает. Режется в дурака.

Кто же знал, что ей остается месяц.

7

Снежная баба растаяла.

Пять утра.

Зашептали, зашаркали,

Растолкали сестру.

Сестра —

За санитарами.

Санитары свернули куль

Из простыней и снега.

Июль.

8

И всё, что в палаты несли на носилках,

И всё, что стонало и голосило,

Блевало и мучалось перед глазами,

Переносимо. Но только не запах.

Тоскливый, как в тумбочке хлебные крошки,

Как корка бифидокефира на кружке,

Как миска соплей по второму столу.

Как чайник с компотом, забытый в углу.

Как чашки с компотом, как банки с компотом.

Так вот как ты пахнешь, мой жизненный опыт!

Халаты, палаты, пучки изотопов,

Белье и баланда пропитаны опытом.

Я спал от рожденья и с криком проснулся,

Окончив два года ускоренных курсов.

На них не дают ни диплома, ни справки.

Зальют, как бензином на автозаправке,

И всё. На разрыв накачали канистру.

Я не умею взрослеть так быстро!

9

Я в платяном шкафу тоскую,

Уткнувшись в юбки и тужурки.

Так пачку нюхают пустую,

Когда кончаются окурки.

Эпилог

Ты довольна, поэма? Простимся. Пока-пока.

На побелке опять пузырится белая накипь.

У квартиры октябрь капает с языка.

Капает, капает, капает паки и паки.

Предчувствие

Как точно выверено всё,

и ничего не остается.

Беда и скорбь в мой дом ворвется,

перевернув бытье-питье.

И жмутся у порога дети,

не зная, плакать им, молчать.

А время отмеряет вспять

года непрожитые эти.

Неприхотливая страна,

страда тоски и непокоя.

На вид — большие города,

а в городах — пустое поле.

Служить Тельцу в холопьей доле,

сестрой и братом помыкать

я не хочу по доброй воле.

Благослови меня страдать.

В покойном житии борщок

в твоих краях совсем не сладок,

я не свободен от нападок,

хотя бы создал щит из щек.

И в тесном пиджаке — тюрьма,

сурьмою злоба брови красит,

ну кто себя обезопасит? —

все строят на песке дома.

Я говорю себе недужно:

уж лучше посох и сума,

а если горе — от ума!

Другого горя мне не нужно...

Попытка успокоиться

(Разотри виски и подумай о хорошем)

Дрязги, ложь и дрязги — голова полна.

Вот немного б встряски и бокал вина...

Отутюжу память детства, наведу крахмал —

ничего красивей я не надевал.

Белые манжеты, желтые носки —

пуговички счастья, запонки тоски.

Новая забота — новый прибамбас,

на моем наряде пряжка иль лампас...

Голый, неуютный, я зароюсь в шелк

маминого платья, чтобы стыд умолк.

И в рукопожатья варежку уйду,

чтоб рукой не трогать чью-нибудь беду.

Города-браслеты, женины духи.

Все волненья света стали так лихи!

Мавр венецианский, разодетый в прах,

тоже заблудился в ваших зеркалах.

Я, как он, ревную и, как он, люблю:

погублю, целую — милую, чужую? —

красоту такую, что весь мир спалю!

Credo

Я — гумус, перегной, навоз

и почва новых поколений,

пусть вырастает новый гений,

в меня впивая свой вопрос.

Мое впивая естество,

как персть земную, горстку праха.

Я обезглавленная плаха,

во мне корням его тепло.

Лишь грядка новых сорванцов...

Жду их корней как откровений,

иди ко мне скорее, гений,

я выпил всех своих отцов!

* * *

В вагоне полумрак,

повсюду храп и смрад,

Стаканы дребезжат,

налитые по пояс.

Ты болен, ты устал

и сам уже не рад,

Что черт тебя занес

в дурацкий этот поезд.

Промаявшись всю ночь,

заснешь часам к пяти,

Отгородившись сном

от вони и от шума,

А поезд не решил,

куда тебя везти,

И сам ты до сих пор

об этом не подумал.

И что там за окном,

в кромешной темноте —

Болота или степь,

тайга или пустыни?

А если города,

то те или не те,

Что выстроились в ряд

и бисером застыли

На лицах старых карт,

морщинистых и злых

И похотью пути

безвременно истертых?

Неискушенный взгляд,

исследовавший их,

Тогда еще живых

не отличал от мертвых,

Минуты от веков,

реальность от мечты...

Да где они теперь,

таинственные карты!

За темные леса

и хрупкие мосты

Несет тебя вагон —

чудовищно плацкартный.

* * *

Ничего для себя, ничего, что хотелось бы спрятать

До рассвета в душе, и уснуть, улыбаясь слегка.

Из меня, как из пня, как из пня молодые опята,

Вырастают тревоги и ждут своего грибника.

Настроение жить переменчиво слишком и зыбко,

Вековая печаль из-за левого смотрит плеча,

И всю ночь напролет во дворе надрывается скрипка,

Но за окнами снег, и не видно нигде скрипача.

В деревне

Вот дерево. Под деревом трава.

На дереве набор зеленых листьев.

Простой пейзаж, не требующий кисти,

Оправленный в обычные слова.

Вот речка, неподвижная, как жесть,

Над речкой домик с яблоневым садом.

Вот яблоки. Их можно просто есть.

Вот воробей, и есть его не надо.

Вот в домике тарелки на столе,

Зеленые гранитные стаканы

(Тяжелые, с песчинками в стекле).

Вот пол. По полу бродят тараканы.

Вот яблоки, но яблоки в ведре,

А выглядят не хуже, чем на ветке.

Вот дверь, за дверью двор, а во дворе

Стоит забор из проволочной сетки.

Вот будка — обиталище для пса.

Вот рыжий пес с веригами на шее.

Вот серая дорога, и над нею

Повисла полосатая оса.

* * *

На улицах так слякотно и хмуро,

Я чалюсь у приятеля в гостях,

Его жена, очаровательная дура,

Рассказывает мне о лошадях.

Сама ты лошадь — милая подруга!

(Я нервничаю, глядя в потолок.)

О, как с тобой порой бывает туго

Вести непринужденный диалог.

Зачем я здесь? Зачем опять не дома?

Я снова совершил неверный ход.

И всё не так, всё скверно по-любому,

И женщина нам выпить не дает.

* * *

Я, надев пиджак и кепку,

Вышел вон, а ты ругалась,

Но в твоем во взгляде едком

Мне привиделась усталость.

Я забил все двери прочно,

Чтобы ты не вышла следом.

А потом... не помню точно...

В доме, что мне был неведом,

Я проснулся с перепоя,

Бог ты мой, ну что такое!

Ты опять со мною рядом,

Режешь непрерывным взглядом,

Так печально смотришь, то есть,

Что же ты за сука — совесть!

* * *

Нет стекла в оконной раме,

Крошка сын прижался к маме

И сказал всерьез:

«Я болтал двумя ногами

И не так замерз».

Мама поднялась со стула,

Улыбнулась и вздохнула,

Подошла к окну,

Чтобы холодом продуло

Лишь ее одну.

* * *

Я был так мал,

Я помню пору эту,

Я всё, что видел, принимал

За чистую монету.

Теперь не так,

Давно всё по-другому,

Однажды я, как есть дурак,

Вдруг убежал из дома.

И понял я,

И всё мне стало ясно,

Что в целом этот мир — херня,

Но что-то в нем прекрасно.

И, впрочем, я

Не стал умней поныне,

Лишь непосредственность моя

Переросла в унынье.

* * *

Друзья мои, у каждого из нас

Была и есть неповторимая харизма,

Но живший в каждом дух авантюризма

С годами стал как будто атавизмом

И уголек безумия погас.

Так странно было в самый первый раз

Признать тот факт, что больше невозможно,

Когда взбредет в башку, давить на газ,

Шаги теперь всё больше осторожны.

И лишь родителям всё менее тревожно

Становится за каждого из нас.

* * *

В траве кузнечики строчат, не умолкая.

Не жаль, что ничего не разберешь:

здесь всё и так — как слово из молитвы.

Мне оттого спокойно и не страшно.

А вся земля пропахла земляникой,

и смерть — всего лишь девочка с лукошком.

* * *

Я милости прошу, ведь Он не узнан:

и рядом станет — всё не отзовусь.

И будет биться слово, словно узник,

не у моих ли отчужденных уст?

...Он входит в дом, где молча чинят сети,

где трудятся и плачут рыбаки,

где, возле дома затаившись, дети

в кострище раздувают угольки...

Я милости прошу, где поступь глуше,

где не училась искреннею быть,

где, оттого что не умею слушать,

так странно и мучительно — любить.

* * *

Пусть — снега. Не медвежий угол.

Жизнь вступает в свои права.

И лежат нефтяные трубы

там, где Меньшиков зимовал.

А избушки — всё чаще в сказке...

Но курортный ищу уют

там, где люди у гор Кавказских

минеральную воду пьют,

где торговец ответит бойко

с адыгейским акцентом... где

о Сибири напомнит только

ковшик месяца на воде.

* * *

Шелест книжных страниц, словно шелест волны вдалеке,

словно в долгой бессоннице чье-то желанье согреться.

Осторожней шурши кочергою в своем очаге:

может, именно там, под золой, оловянное сердце.

Слышишь шепот Русалочки?.. — сумрак наводит мосты

между сказкой и явью, где наши старанья убоги.

И бредет старый автор — паломник в страну Доброты, —

но чем дальше, тем больше печали на этой дороге.

* * *

Это стало стеченьем, созвучьем,

убыстряющим внутренний ритм...

Не бывает случайностей — случай,

незаметно — тебе: «Говори!..

Я впервые так искренне рада

совпаденьям...» — мой голос стихал...

Я в тебе узнавала собрата

по чернильной прожилке стиха.

И родство не забуду, не скрою...

Мы не ведаем, что донесем,

если даже молчать нам — строкою,

той, которой ответим за всё.