ПЕРЕГОНЩИК ВЕЛОСИПЕДОВ

Я — перегонщик велосипедов. Кто-то спросит: что это, мол, за птица такая?

А мне нравится — занятие как занятие. Крутишь себе педали, природой любуешься, свежим воздухом дышишь. Нормальная работа.

Сейчас, правда, слово это — «работа» — никто почти уже не употребляет за ненадобностью. Постоянной работы ни у кого давно нет. Есть заработки. «Пошел на заработки», — говорит человек, уходя из дома. А куда он направился, чем будет заниматься — никто не знает. Да и на какое время уходит — на неделю или на год, — тоже никто никогда не говорит. Не те сейчас времена, чтобы в откровения пускаться.

Постоянная работа есть сейчас только у керосинщиков и рыбарей. Керосин — всем нужен, без него никуда. Где они его достают — никому не известно, а только живут они богаче всех, факт. За керосином всегда очередь. Было время, сами люди принялись керосинщиков уничтожать на корню, уж больно богато живут, а потом видят — плохо без керосина, особенно осенью и зимой. Ну и решили — пусть будут, раз без них никак нельзя.

Рыбари — те не так богато живут. Был я раз у них в артели — они артелями и работают, и живут. У них семей нет — артели. Сами рыбой пропахли, бабы, дети, собаки — ото всех рыбным духом разит. Я с непривычки до утра заснуть толком не мог — воняет, и всё тут. Встал ни свет ни заря, глаза красные — и сразу на воздух. А рыбари смеются: что, не по нраву, мол, наш рыбный дух? У них в артели все с детства при реке — кто ловит, кто разделывает, кто солит, кто сети чинит, кто в охранение ходит — чтобы чужие на прикормленные места не повадились. С такими у рыбарей разговор короткий: камень на шею — и в воду.

Велосипед однообразно поскрипывает, тропинка неспешно стелется под колеса. Солнце стоит высоко, значит, часа два-три еще проеду, а там, если не подвернется надежный ночлег, придется заночевать на природе — в самодельном шалаше в лесу, привычно привязав велосипед и сумку с деталями к себе. Три-четыре часа тревожного, чуткого сна — и снова в путь, согреваясь быстрой ездой.

Часа через три — короткая остановка для подкрепления: хлеб, луковица и сало плюс самодельный чай из листьев смородины, предварительно собранных в самом начале пути. И снова дорога, километры однообразного зеленого безмолвия, таящего в себе постоянную угрозу одинокому всаднику на железном коне.

Лет двадцать назад, когда я еще не был перегонщиком велосипедов, многие люди жили в городах. Но постепенно с едой стало совсем плохо, и те, кто не умер с голода, переселились в деревни, поближе к земле — выращивать пшеницу, кукурузу, картошку и горох, разводить коз, кур и свиней. Теперь каждые десять дней — так заведено — люди собираются на окраинах давно покинутых городов… Не могу этого объяснить. Меня и самого изредка тянет в город, посмотреть те места, где когда-то жил. Только далеко ходить не стоит: слишком много крыс и бешеных собак, да и уцелевших домов уже почти не осталось. А те немногие, что еще стоят, в любой момент могут обрушиться.

…Итак, люди собираются на окраинах городов, на пустырях — и начинается обмен. Чаще обмениваются едой, самогоном, плетеными корзинами, самодельными орудиями труда. Одежда и обувь — большая редкость, хотя я сам недавно видел, как один мужик на пять корзин картошки и бутыль самогона выменял еще приличные штаны из мешковины. Когда наступают осенние заморозки, народу на обмене становится меньше — холодно. Зимой обмен совсем замирает. Все сидят по домам, одним керосинщикам мороз нипочем — у них и еды навалом, и самогона, и фуфайка на каждом. Они их даже в жару не снимают — чтобы все видели, завидовали и знали, с кем дело имеют. Мерзкая публика, а всё же без них никак нельзя — кроме керосина, у них еще и спичками разжиться можно. Без спичек зимой в деревне совсем тяжело.

Мысли неспешно бегут одна за другой, в такт размеренным движениям ног, вращающим педали. Дыхание глубокое и ровное, спина привычно согнута, взгляд устремлен на дорогу, вернее, на то, что когда-то называлось дорогой.

Теперь это больше похоже на тропинку то широкую, то узкую, не всегда ровную, тянущуюся среди высокой травы. Изредка попадаются кочки и рытвины, которые я довольно ловко объезжаю, — опыт. Может, по такой тропинке особо и не разгонишься, но в целом ехать можно. А когда дорога ровная, можно спокойно подумать о всякой всячине — о поездах, о светолетах, о Городах Света, о Старике.

Старик, до того как стал плохо видеть, был машинистом. Машинисты — особые люди, их все уважают и побаиваются. И одеваются они не так, как все остальные. Машиниста сразу узнаешь по особенной одежде с нашивками и по фуражке с кокардой. У Старика тоже такая есть, только он никуда в ней не ходит — куда пойдешь, когда почти ничего не видишь. Он, наверно, давно бы умер с голоду, если бы не я да еще один человек.

Всё, что мне удается добыть, я делю со Стариком поровну. Он хоть и ворчит иногда, но еду берет. Старик — единственный человек, которому я верю, поэтому всё, что у меня есть — еда, немного теплой одежды, — находится у него в лачуге. Лачугу давно бы обчистили, если бы Старик не был раньше машинистом. А машинистов, даже таких, которые не работают и почти ничего не видят, уважают и не трогают. Все понимают — как бы люди добирались до города, где происходит обмен, и обратно, если бы не было поезда?

Старик всегда радуется как ребенок, когда я появляюсь, заваривает смородиновый чай и достает откуда-то из-под лежанки коробочку с сушеными ягодами. Мы пьем кисловатое теплое пойло, я скупо рассказываю Старику о том, как прошла поездка, а он глуховато покашливает и вспоминает старые и, как он сам говорит, добрые времена, хотя я твердо уверен, что времена не могут быть добрыми, во всяком случае теперешние.

Он рассказывает, что очень давно, еще до того, как к власти пришла династия Рыжих, люди жили совсем иначе. Большинство людей обитало в городах, у них были высокие каменные дома, освещенные электричеством. Дети ходили в школу — это такое место, где старшие учат младших всяким премудростям. Люди ездили на машинах, летали на самолетах. Они умели читать и писать, у многих были роскошные фуфайки, и большинству из них не нужно было с ранней весны до поздней осени ковыряться в земле, чтобы прокормить себя и свой род. Старик говорит, что всего этого он уже не застал, но его отец прекрасно помнил все эти далекие счастливые времена. А потом к власти пришла династия Рыжих, начались бесконечные бессмысленные войны, и города, лишенные электричества, тепла и пищи, стали приходить в упадок. Династия Рыжих и их подданные поселились в Городах Света, окруженных мощным электрическим полем, перелетая из одного города в другой на огромных светолетах — ярко освещенных приспособлениях круглой формы.

Во время своих поездок я много раз видел такие светолеты. Летают они в основном ночью, заполняя всё пространство вокруг себя мерцающим голубоватым светом. Гремит музыка, мигают разноцветные огоньки по бокам. Проходит несколько минут, и светолет превращается в яркую светящуюся точку на горизонте. А вокруг опять вечно таинственная, тревожная тьма.

Однажды я услышал историю о том, что стало с пассажирами одного разбившегося светолета. Всех, кто остался в живых, растерзала огромная толпа заросших людей в грязных, бесформенных одеждах. С воем круша всё на своем пути и не обращая никакого внимания на стоны, проклятия и жалобные крики окровавленных людей в невиданно ярких одеждах, она за несколько минут превратила светолет в груду дымящихся обломков металла и пластика и так же стремительно исчезла, утаскивая в свои жалкие жилища всё, что можно было утащить, оставив после себя десятки истерзанных мертвых тел пассажиров светолета.

Как-то раз в поездке я нашел в лесу несколько блестящих бумажных листков с множеством непонятных знаков, с цветными картинками, и привез их Старику. Он пощупал листки и сказал, что это называется газетой. В газете пишется о том, что происходит в стране, сообщаются разные новости. Я смотрел, как Старик молча гладит листы, и мне, человеку в общем-то не особо любопытному, вдруг ужасно захотелось узнать, о чем же написано в газете, заглянуть туда, за стену, в неведомый мир, день и ночь охраняемый мощным электрическим полем. Я стал упрашивать Старика научить меня читать. Старик заворчал: для чего мне это — всё равно читать сейчас нечего. Потом достал откуда-то сломанный карандаш — так он это назвал — и несколько пожелтевших листов бумаги. Вслепую он начал выводить на бумаге буквы, произнося их вслух, а я, как зачарованный, повторял их за Стариком. Старик был хорошим учителем, хоть и ворчал иногда, а я — старательным учеником, и в течение достаточно короткого времени я научился читать, прочтя газету от корки до корки.

Особенно поразил меня репортаж о соревнованиях для сверхбогатых людей — ХХV Олимпийских Играх для богатых. Наиболее подробно были описаны соревнования по прыжкам в водку, мужской художественной гимнастике и командной кавалерии. В газете было изображение голой девушки, застывшей на краешке длинной доски. На снимке ниже она же летела к влажной поверхности бассейна, выставив руки вперед. Стайка раскрашенных существ (надпись ниже гласила, что это мужчины-гимнасты) проделывала какие-то манипуляции с мячами и лентами. В конце репортажа подробно описывались поединки бойцов, участвующих в соревнованиях по командной кавалерии. На открытом пространстве команды, состоящие из нескольких десятков всадников, должны были с помощью шашек и пик уничтожать друг друга. Оставшихся в живых победителей ждал огромный приз, бесплатное лечение, многоразовый пропуск в сектор наслаждений и встреча с правителем из династии Рыжих.

Прочитав всё это в первый раз, я спросил Старика, для чего богатым такие жестокие и непонятные забавы и когда же они работают. Ведь не могут же они жить, ничего не делая? Даже керосинщики — и те постоянно заняты своими делами.

Старик усмехнулся, подул на замерзшие, потемневшие от мазута и машинного масла ладони и сказал, что богатым людям в Городах Света работать не надо — за них работают другие, те, кого наняли. Время от времени специальные люди ездят по деревням, отбирая для своих хозяев самых красивых и ловких или, наоборот, самых уродливых детей. Родители, с трудом сводящие концы с концами, с радостью отдают их в Города Света за бесценок. Богатые терпеть не могут старых и некрасивых — те напоминали бы им о том, что и они станут когда-то дряхлыми, беспомощными стариками. Вот потому их всегда должны окружать молодые, улыбающиеся лица. Проходит время, «счастливчики» начинают стареть, теряя былую красоту и ловкость, и в один из дней им говорят, что они больше не нужны и могут идти, куда им хочется. Когда такой человек, совершенно не представляя, что ждет его в новой жизни, через подземный выход попадает за пределы Города Света, защитное электрическое кольцо на мгновение делается ярче — и человек бесследно исчезает. Поэтому птицы никогда не пролетают над Городами Света. И только светолеты совершают свои бесконечные путешествия, перенося в своих мерцающих голубоватых утробах скучающих и жаждущих новых развлечений пассажиров — обитателей царства вечного счастья и вечной скуки.

Именно Старик познакомил меня с одним из керосинщиков, которому было нужно, чтобы кто-то перегнал велосипед до его деревни. С велосипедом залезть в вагон было невозможно, а с крыши его легко могли сдернуть крючники. Они появлялись из леса, ловко забрасывая огромные, остро заточенные крючья с веревками на крышу поезда, где размещались все те, кто не смог попасть при посадке в вагон. Иногда вместе с мешками и сумками они сдергивали людей и, не обращая никакого внимания на крики раненых, исчезали с добычей в лесу. Керосинщик, уговоривший меня перегнать велосипед — подарок для его сына, — сам много раз видел набеги крючников и даже показывал мне зашитую суровыми нитками отметину на фуфайке — след от остро заточенного крюка, брошенного сильной, безжалостной рукой грабителя.

Мы сидели в лачуге у Старика. Керосинщик щедро угощал нас самогоном и всё говорил, как он любит жену и сына, для которого ему удалось выменять почти новый велосипед с сумкой деталей в придачу. Он подробно объяснил мне, как добраться до его деревни — вдоль реки, так спокойнее. Вдоль реки обитали в основном рыбари, которые славились миролюбивым нравом. Только в двух-трех местах можно было нарваться на крючников, промышлявших у дороги в те дни, когда не было поезда.

Я решил помочь керосинщику по двум причинам. Во-первых, у нас кончались запасы картошки и лука, а керосинщик предложил за всё два мешка мелкой сладковатой картошки и связку лука, а на обратном пути — спичек, сушеного мяса и сала. А вторая причина была в том, что он не был похож на других керосинщиков — самодовольных, хвастливых и трусливых, говорящих только о том, что цены на керосин и спички постоянно растут. У него и глаза были совсем другие — какие-то виноватые, особенно когда он разговаривал со Стариком. И еще мне очень захотелось, чтобы сын керосинщика обязательно получил свой подарок — почти новенький блестящий велосипед. У меня в детстве тоже был велосипед (тогда это еще не было редкостью), и я с утра до ночи гонял по послевоенному городу. Когда мне надоедало колесить по полуразрушенным улицам, я выбирался на природу и часами лежал в высокой траве, в изобилии росшей вдоль неширокой, спокойно текущей реки, и глядел на облака, плывущие куда-то за горизонт.

Первая поездка прошла удачно, и наградой мне стали еда и восхищенные глаза сына керосинщика — невысокого светловолосого мальчика, такого же молчаливого, как и его мать.

Я прожил в доме керосинщика два дня — неслыханное гостеприимство в наших краях, — а после на крыше поезда добрался до своей станции, счастливо избежав остро заточенного крюка.

С тех пор вот уже несколько лет, как только сходит снег, я перегоняю велосипеды. У керосинщиков гораздо больше детей, чем у простых людей. К тому же простые люди вынуждены отдавать детей в Города Света, откуда еще никто никогда не возвращался.

После поездок я всегда появляюсь в лачуге Старика с едой и спичками, часами рассказываю о поездке, о щедрости обычно скупых керосинщиков, о радости в глазах ребенка. А она дорогого стоит, или лучше сказать так — она бесценна, эта радость, вспыхивающая в детских глазах всякий раз, когда они видят перед собой сверкающего железного коня, бережно трогают руль, пробуют звонок, осторожно сжимают пальцами туго накачанные колеса. И как легко, радостно и беззаботно звенит их смех, когда им удается проехать несколько метров, вцепившись в руль и неумело давя на огромные педали.

И никто никогда не узнает, какие странные мысли приходят в голову там, в лесу, когда не можешь заснуть от холода, когда начинает мучить изжога от надоевших хлеба, лука и смородинового чая. Как гулко и часто бьется сердце в груди человека, несколько километров из последних сил уходившего от погони — был у меня и такой случай.

Мне не хочется думать обо всем этом как о работе или заработке — зарабатывать на жизнь можно и по-другому. Мне просто нравится видеть, как бежит под колеса тропинка, бывшая когда-то дорогой, нравится вдыхать свежий утренний ветер, слушать пение птиц и, как тогда, в детстве, во время короткого отдыха смотреть на невесомо-белые причудливой формы облака, всё так же неспешно плывущие куда-то за горизонт.