НА ВОЙНЕ И РЯДОМ

 

КОЛЯН

 

Ночью он плохо спал. Где-то вдалеке грохотало, и этот звук, сдавивший воздух, приближался. Яркие всполохи молнии на короткое время освещали комнату, и причудливые тени растягивались по домотканым дорожкам на полу. Внезапно дождь крупными каплями застучал по металлической крыше.

Война приходила к нему во сне только летом, вместе с грозой и рвущим пространство на части громом. У Коляна открывались глаза, и мозг посылал импульс памяти.

…Безбрежна пустыня возле ирано-афганской грани­цы, хотя понятие государственной границы там достаточно условно. Пле­мена кочуют вместе со стадами и своим скарбом туда-сюда. На это не требова­лось виз и штампов. Таковы местные традиции и многовековой уклад жизни.

В сторону кишлака Чашманрам пылили три бронетранспортера с солдата­ми на броне. Боевая задача была до простоты ясна — отсечь душманов, чтобы не ушли в горы. Для этого требовалось совсем немного: завязать бой. Колян сидел на броне, подложив себе под зад армейский бушлат — ехать по пересеченной местно­сти было крайне неудобно, но шанс остаться живым после подрыва на фугасе был достаточно велик. Пыль от впереди идущих транспортеров, настоянная на зное, забива­ла рот и нос, лежала тонким слоем на лице. Солдаты сидели, крепко держась за скобы на броне, похожие друг на друга от серой пыли как братья-близнецы.

Бронетранспортеры двигались след в след — далеко не лишняя предосторожность от мин. Переправились через грязный арык и, ломая виноградник, остановились. На склонах гор были видны разрывы артиллерийских снарядов: сначала в воздух подни­мался клуб пыли, и только потом доносился звук.

Старшина роты, татарин Галянов, с раскосыми глазами, со смешком по поводу и без него, приговаривал: «Суровая проза войны: пока пушки стреляют, музы молчат. Песни будем петь дома».

Бойцы соскочили с брони на землю, стали отряхивать друг друга от пыли. Колян хлебнул из фляжки воды, на зубах поскрипывал песок. Пополоскав рот, выплюнул во­ду на землю, которая тут же жадно впитала влагу.

Взводный Рыжков, невысокого роста, с черными усами на широком лице, на войну приехал сразу после военного училища. Он подозвал радиста, взяв мик­рофон, стал повторять: «Акация, я Восток, как слышите, прием». Что-то случилось со связью, взводный прижимал к голове наушник: «Акация, я Восток, как слышите, при­ем». Услышав ответ, начал докладывать: «Восток, Восток, выдвигаемся на рубеж. Огонь не ос­лаб? Нет? Вас понял, идем». Уже потом, когда разговор закончился, сказал: «Вот сволочи, их загнали в капкан, а они отстреливаются из гранатометов. Часть банды ушла подземными переходами, среди наших есть потери. Надо поторапливать­ся». Он раздвинул зеленую изгородь из виноградника и шагнул первым.

Солдаты пошли цепью. Колян был крайним. Осторожно передвигаясь, он пристально разглядывал зелен­ку. Сбоку увидел, как непонятно откуда появилась сначала белая чалма, потом плоское, как у монгола, ли­цо с жидкой бородкой. Со спины по ним ударили дружно из автоматов. Первым упал взводный — очередь прошила его насквозь.

Колян нажал на спусковой крючок и держал прыгающий в руках автомат до тех пор, пока не почувствовал нестерпимую боль в правом боку. Гимнастерка сразу пропиталась кровью. Он приложил руку к тому месту, куда вошла пуля, — оно было липким, внутренний насос выталкивал кровь из тела. Колян поднял глаза к небу, оно стало наваливаться на него, растворяя в себе. Горы вдалеке вдруг сделались совсем близкими и огромной серой массой давили на него. Блеклое, выжженное солнце вспыхнуло ярко-ярко, и Колян потерял сознание. Потом по ним стреляли из гранатометов. Мозг зафиксировал этот звук, разрывающий воздух.

Он не помнил, как его волокли по сухой земле, оставляя красный след, старшина Галямов и ефрейтор Зайцев, конопатый алтайский парень. Они трое уходили под прикрытием пулеметного огня с бронетранспортера, стреляные гиль­зы падали на зеленый металл с цокающим звуком.

…Казалось, что дождь накрыл всё вокруг плотной водяной завесой. Внезап­но створка окна так сильно хлопнула, что стекло задребезжало, и холодный воздух, разогнав занавески, стал стелиться по деревянному полу, подкрадываясь к кровати, где он лежал рядом с женой. Та безмятежно спала, уголки полных губ были слегка приподняты, и казалось, что она улыбается ему. На лицо при рожде­нии ангел-хранитель рассыпал горсть мелких веснушек. От нее пахло молоком, здоровым молодым женским телом и еще чем-то, пробуждая в нем желание. Она повернулась к нему и уткнулась носом в шею, жарко дыша.

— Коля, что тебе не спится?

Ему показалось, что она спросила его не просыпаясь.

Коля откинул просты­ню и быстро подошел к окну, чтобы закрыть его на шпингалет. Из темной ночи пахнуло свежестью. Вдалеке у горизонта пробивалась робкая полоска ново­го дня. Он снова скользнул в постель, стараясь не разбудить жену. Сухое жилистое тело гудело, не отдохнув как следует после тяжелой физической работы. Два выход­ных он с сыновьями ставил новую конюшню. Старая сгнила в углах и стала за­валиваться набок. Чтобы не стыдиться соседей, прикупил на дешевом пиловоч­нике леса-кругляка. Пришлось помахать топором. Старший сын, видя как отец берется за комель, сказал:

— Батя, давай помогу, тяжело ведь.

— Ладно-ладно, сынок, еще наработаешься. Какие твои годы. Еще успе­ешь пуп надорвать.

Сын сконфуженно отошел.

На некоторое время Коля провалился в приятную темную бездну дремы. Сквозь пе­лену короткого забытья услышал будто вдалеке голос жены:

— Вставай, соня, а то на вахту опоздаешь.

Тягучий сон не хотел отпускать. Коля повернулся на другой бок и накрылся одеялом с головой.

— Ну ты что, как маленький. С работы уволят, быстрее вставай. Петухи у сосе­дей голос уже надорвали. Не поднимешься, вылью ведро воды на голову, так и знай.

Она отошла от него и стала греметь посудой, собирая на стол. Как на скатер­ке-самобранке, появилась домашняя снедь: творог, обильно политый густой сме­таной, белый парок дымился над вчерашним борщом. Куски ноздреватого, домаш­ней выпечки хлеба своим запахом притягивали к столу.

Коля приоткрыл один глаз и посмотрел на часы, стоявшие на телевизоре. Было около семи утра. «Пора, пора», — произнес он и поднялся. Крепко потя­нулся, вставая на цыпочки, тело напряглось так, что в суставах щелкнуло.

В длинных семейных трусах он подошел к зеркалу, немного потускнев­шему от времени и влаги, и увидел себя: на него смотрел невысокого роста, ху­дощавый мужчина лет сорока, со скуластым лицом, темными глазами чайного цвета. На узком подбородке и щеках пробилась щетина, он почувствовал ее, проведя рукой по щеке. Побреюсь завтра, решил он и плеснул несколько раз на лицо холодной колодезной водой, потер мокрой рукой загорелую до коричневого цвета шею. Дремота исчезла, и Коля оказался в реальности нового дня, не зная, что он прине­сет.

Тем временем жена надела резиновые галоши и пошла кормить скотину, бур­ча себе под нос, что солнце уже давно встало, а живность еще не кормлена.

Плотно позавтракав, чем Бог и жена послали, он вышел из дома и присел на лавку возле летней веранды. Небо, умытое ночным дождем, казалось бездонным. Ни одного облачка, денек обещал быть жарким. Трава, прибитая к земле дожде­выми каплями, выглядела зеленым ковром, раскинутым перед домом. Коля дос­тал из кармана мятую пачку «Примы», закурил, пуская дым в прозрачный воздух. Жена появилась в дверном проеме с ведром в руке:

— Ты всё еще здесь? Лентяй, ничего не скажешь. Иди скорей, небось мужики на автостанции заждались. — Она махнула ему на прощанье рукой.

Коля шел по скользкой узкой дорожке, наблюдая, как просыпается природа. Солнце выкатило свой красный диск из-за верхушек деревьев, солнечные блики отражались в небольших лужицах. Терпкий запах разнотравья, казалось, окуты­вал его и разливался по окрестности.

На остановке его уже поджидали друзья по работе в НГДУ. Они стояли полукругом, курили, поплевывая на асфальт, смеялись. Рыжеватый полный мужик с лицом дружелюбного алкоголика размахивал руками и рассказывал анекдот, который он повторял из месяца в месяц: «Встречаются двое:

— Слушай, Васек, как мне избавиться от пагубной привычки ночью в трусах руки держать?

Его собеседник:

— А ты обратись в милицию.

— Зачем?

— А там всё быстро: наручники на руки и за спину».

Хотя анекдот был с бородой, все разом засмеялись, разогнав привокзальных голубей. Те шумно взлетели, поднимая кверху серую пыль и шелуху от семечек.

Ехать было недалеко, в Куеду, на нефтяной промысел. Уже в гараже он по­дошел к своему «Уралу», видавшему непроходимые дороги, разбитые непогодой. Зеленая кабина с облупившейся краской иногда была для него убежищем, где можно вздремнуть на дежурстве. Коля обошел вокруг машины, пнул для порядка по колесу: «Пора тебе, старушка, на покой, отработала свое, помесила грязь на проселках». Ему казалось, что с машиной он разговаривает как с оду­шевленным существом. Залез на высокий бампер. «Так, что у тебя с маслом?» Достал щуп, вытер замасленной тряпкой. «Всё в порядке». Завел машину с пол-оборота.

Подъехав к трехэтаж­ному блочному зданию администрации, он достал из бардачка пу­тевку и пошел отметиться в диспетчерскую. В коридорах слышался людской гомон, который висел где-то у потолка. Смена только начиналась. Коля толкнул дверь рукой и шагнул в небольшое помещение.

— Здрасьте, красавицы, как отдохнули? — всё это он произнес на выдохе.

Одна из диспетчерш, полноватая молодая женщина с ярко подведенными глазами, ответила:

— Да какой там отдых — прополка измучила. Одна трава на грядках прет. На коленях простояла все выходные, вот наказание.

Коля присел на краешек колченогого стула, пытаясь держать равновесие, мельком, боковым зрением посмотрел на настенные часы. Большая стрелка дер­нулась, показывая без четверти восемь. В это время затрещал телефон у диспет­чера по транспорту. Она сняла трубку: «Алло, слушаю. Да-да, хорошо, сей­час приду». Вопросительно посмотрела на Колю: «Подождешь немного, я скоро вернусь», — и торопливо вышла, закрыв за собой дверь.

Откуда-то снизу раздался грохот, воздух вокруг сделался зыбким. Шум отозвался болью в ушах и, казалось, заполонил всё пространство, проникая внутрь тела. На него полетел компьютер. Пол вздыбился, стены зашатались, сверху падал потолок, пытаясь его раздавить. Коля потерял сознание.

Очнулся он оттого, что яркий лучик солнца, пробиваясь через железобетонный завал, слепил глаза. Тихо было кругом, он слышал только биение собственного сердца, которое, как птица, пыталось освободиться. Ше­вельнул одной рукой, другой — ничего не получилось. Изнутри стал подкрадывать­ся необузданный страх. Пробовал крикнуть, но с губ слетел только хрип. Кругом серая, удушливая, мелкая пыль. Она забивала глаза, нос, сушила губы. Ему показа­лось, что прошла целая вечность…

Сквозь тишину, мутившую сознание, услышал мужские голоса: «Колян, ты здесь?» Диафрагмой вытолкнул воздух из легких — получилось подобие жалкого мычания. Тот же голос снизу произнес: «Значит, жив. Давай ножовку, арматуру пилить бу­дем». Раздался ширкающий звук, что-то треснуло. «Бля, опять полотно слома­лось. Арматура закаленная, что ли, второе полотно лопнуло. Ты, Колян, потерпи немного, технику из Чернушки вызвали, скоро освободим тебя».

Позже, когда его на носилках понесли к санитарной машине, он посмотрел на то, что осталось от здания. Часть его обвалилась, уцелевшая зияла разбитыми проемами окон. Боли он не чувствовал — бетонной плитой ему сломало по­звоночник. Желтый вертолет санавиации, взметнув клубы аэродромной пыли, за­вис на короткое время над землей и стал набирать высоту в небесном колодце, взяв курс на Пермь.

В приемном покое его перенесли на деревянную кушетку. Сначала верхнюю часть тела, а следом неподвижные ноги. Подошли две юркие санитарочки:

— Вставай, пойдем на рентген. — Одна посмотрела на него: — Да, грязноват ты, братец, на каком вокзале тебя подобрали? Сам пойдешь или будешь прикиды­ваться? А то нам некогда. Врач сказал, что тебя надо помыть и наголо побрить, у тебя вся башка в грязи.

Коля отвернул голову в сторону, от обиды и беспомощности из глаз потекли слезы, оставляя на щеках грязные ручьи.

В комнату быстрым шагом вошел дежурный врач. Мягковатая, будто шел­ковая, бородка обрамляла его лицо. Он внимательно посмотрел на Колю, потом перевел взгляд на санитарок, удивленно спросил:

— Почему он всё еще здесь? Быстро на рентген, помыть в ванной. Ему требу­ется срочная операция. Что-то вы, девочки, стали расслабляться.

Операция длилась около пяти часов, поврежденный позвоночник скрепили титановыми скобками.

Долгими ночами, когда летние яркие звезды заглядывали в окно палаты, Ко­ля, заложив руки за голову, думал, и мысли, как черви, выгрызали всю душу. «Кому я такой нужен, инвалид, ходить не могу…» Становилось противно.

Спустя месяц, в среду, после профессорского обхода, лечащий врач, держа в руках областную газету «Звезда», попросил разрешения присесть на кровать. Во­просительно посмотрел на Колю, спросил:

— Это правда, что в Куеде был взрыв в административном корпусе?

Коля отвел глаза в сторону и с каким-то внутренним напряжением ответил:

— Не знаю, нам ничего не говорили. Может быть, там баллоны хранились с пропа­ном, но взрыв был очень сильным, всё здание как карточный домик сложилось. Из­вините, не хочется вспоминать.

Врач положил руку ему на грудь:

— Вот что я тебе скажу, как мужик мужику. Ты сам волен решать, как жить. Но раньше смерти нельзя умирать. У тебя была сложнейшая операция, ноги восста­новятся, только надо работать над собой. Сейчас многое зависит от тебя. В пер­вую очередь не паникуй. Всё восстановится. Ты еще молодой, могло быть и хуже. Не впадай в крайности, водку для самоуспокоения не пей, это вре­менный выход. — И уже в дверях добавил: — Я жене всё рассказал.

…В родном доме Колян начинал заново жить. Держась за угол беленой печ­ки, сделал первый шаг. Боль прострелила вдоль позвоночника. Ноги сами сложи­лись, и он, не успев вытянуть вперед руки, упал на пол, ударившись лбом так, что искры полетели из глаз. Полежал немного и пополз вперед к кровати с высокими металлическими дужками, цепляясь за домотканые половики.

 

Через три года Колян шел к своему дому с резными наличниками, опираясь на деревянную тросточку, которую сам вырезал из ствола вереска.

Ночью прошел дождь, принеся с собой тепло с юга. Он смыл пыль с кустов сирени в палисаднике. Листья о чем-то перешептывались с ветерком, налетевшим с поляны. Немного поиграв с кустами, он полетел дальше. Жизнь улыбнулась во второй раз.

 

СТАРУХИ

 

У палисадника, на серой от времени деревянной лавочке сидели две старухи. Из-за низкого штакетника вылезали ветки сирени. В воздухе плавал запах кострового дымка. Тянуло от соседей, которые жгли на огородах разный хлам. Старухи сидели и молчали, изредка провожая взглядом редких прохожих. Глубокие морщины изрезали их когда-то молодые лица. Кисти рук, скорее похожие на клешни, загрубевшие и почерневшие от тяжелой работы, лежали на коленях.

Лукерья, которая постарше, тяжело вздохнув, сказала:

— Слышь, Михайловна, с вечера только задремала, всё ждала, что какой-нибудь сон приснится, и вдруг всю комнату заполнил белый свет, и оттуда выступил архангел Гавриил. И спрашивает он меня тихим голосом: «Готова ли ты, Лукерья, предстать перед судом Божьим? Исправно ты Богу молилась или нет?» И только хотела я ему ответить, что чиста в помыслах и делах, как тут и проснулась. Так и лежала до первых петухов. К чему бы такой сон?

Лукерья доживала вдовий век. Замуж вышла перед самой войной, с мужем так и не налюбилась, как забрали суженого повесткой на фронт. Бегала всё, ждала почтальона с весточкой от мужа. Потом пришло письмо от командира, что погиб красноармеец Аверин смертью храбрых и боевые товарищи поклялись отомстить за него. Тоска никак не прогонялась — ни тяжелой работой в поле, ни слезами, которые текли по ночам сами, — гвоздем сидела в душе. В минуты отчаяния доставала она рубаху мужа, пахнущую потом, сжимала ее в руках и, уткнув в нее лицо, горько рыдала. Так и жила одна, храня верность сгинувшему супругу.

Другая старуха, Михайловна, тоже была одинока, несколько лет назад похоронила своего старика. Покоился он на местном погосте, в лесочке, за церковью. Красная кирпичная церковь высилась над селом сыздавна, только ветер и дожди чуть выкрошили раствор из кладки. Пять маковок по ее углам блестели и были видны издалека. На высокой колокольне висел большой колокол, его малиновый звон растекался по всей окрестности. Большие арочные окна поднимались кверху, затянутые узорчатыми переплетами. Церковь в старое время была обнесена красивой кованой изгородью, которую после революции потихоньку растащили на всякие хозяйские нужды. Люди перестали бояться Бога. С улицы к алтарю пристроили кинобудку, но вскоре фундамент лопнул и просел. Видимо, сам Господь противился, чтобы в святом месте устраивали развлечения. Потом церковь использовали как зернохранилище, и часовой в остроконечном шлеме с длинной винтовкой ходил у заколоченной двери. С еще не сдернутых крестов на него смотрели голуби. И только перед самой войной в село привезли молодого священника с небольшой бородой, который стал нести службу. Старики принесли из домов иконы, и церковь ожила. Только звонить в колокол не давали — парторг любил повторять, что церковь отделена от государства, и всё тут.

Михайловна об аварии на атомной станции узнала совершенно случайно, от своего сына. Венька, мужичок цыганистого типа, приехал на своем мотоцикле «Восход», и только сели за стол откушать, как он сразу с полным ртом гречневой каши заговорил:

— Знаешь, ма, на станции пожар был, всю ночь тушили, пожарных и «скорых» тьма сколько понаехало. Говорят, сильный выброс радиации. Всю нашу бригаду собрали — и на речку, а там горы песка намыто. Так мы весь день мешки кантарили. Потом солдат нагнали, они эти мешки в вертолеты грузили. Мешки, говорят, собирали со всего города.

Михайловна ответила, немного подумав:

— Может, всё обойдется, не так страшен черт, как его малюют. И раньше там на станции не всё спокойно было. Обойдется.

Она вытерла платком уголки рта и добавила:

— Ешь, не торопись.

Венька посмотрел матери прямо в глаза:

— Нет, перекушу и рвану обратно в Припять. По радио объявили: всех будут эвакуировать. Надо детей собрать, отправить к теще.

Уже в сумерках Венька завел свой мотоцикл, вскочил на него и, махнув рукой, исчез.

Когда стемнело, ветер принес запах сгоревшей резины, в стороне на большой дороге грохотала военная техника. Село жило ожиданием.

На шестой день после аварии людей собрали возле колхозного правления. Из одноэтажного здания вышел председатель Сорока, тучный, в мятом пиджаке. Его лицо с широкими скулами было напряжено. В правой руке он держал листок бумаги. Прокашлялся, как это делают трубачи перед тем как заиграть, и с волнением в голосе произнес:

— Товарищи, пришла телефонограмма сверху, село будем эвакуировать на несколько дней. Повода для паники нет, в первую очередь поедут старики и дети. С собой надо взять документы. За свое хозяйство не беспокойтесь, все объекты милиция возьмет под охрану.

Кто-то невидимый натянул тетиву напряжения: казалось, сорвись один голос, его волной подхватят все. Старухи встретились глазами, в которых можно было прочесть тревогу и волнение. Они-то помнили и знали, что такое эвакуация, и само это слово пробуждало память о войне.

…В первый год войны наши войска, отступая в спешке на восток, не успели сжечь мост, и немцы вкатились в село, когда в воздухе еще висела пыль от сапог наших солдат. Оккупанты чувствовали себя уверенно. Скот забрали, молодежь грузили в вагоны и отправляли на работу в Германию…

От слова «эвакуация» пробивала дрожь и рождалась неуверенность.

Ночью у дома несколько раз посигналила машина. Михайловна включила свет во дворе и в окно увидела колхозного зоотехника Сюткина в длинном зеленом дождевике. Накинула на плечи старый мужнин пиджак, вышла во двор. Падающий свет выхватывал из темноты половину небритого лица зоотехника. С виноватой ноткой в голосе он проговорил:

— Ты извиняй меня, Михайловна, за такое. И спать тебе не дал, да и корову сейчас заберу. Дам тебе справку, что сдала корову на мясокомбинат, потом деньги получишь. Вернемся обратно в село, новую себе купишь.

У Михайловны в груди что-то сперло, и казалось, что сердце пульсирует в висках. Из глаз сразу потекли слезы, она вытирала их рукавом пиджака. Она не могла себе представить, как будет жить без коровы. Порой, стосковавшись по общению с людьми, она разговаривала с животиной будто с человеком. Корова, чувствуя разлуку, головой жалась к хозяйке. Вскоре машина, стуча бортами, подъезжала к другому дому, где уже горел свет. Соседи поджидали заготовителей. Михайловна не знала, что весь скот из радиоактивной зоны будет пущен под нож и распределен по огромной территории Советского Союза, кроме Москвы и Ленинграда. Такое решение приняла оперативная группа Политбюро партии.

 

Пасха в 1986 году выпала на 4 мая. С утра старухи напекли куличей, покрасили яйца в луковой шелухе. Весь день прошел в ожидании всенощной. Вошли в церковь молча и благоговейно. Сотворив три поклона, прошли вглубь церкви. В ней было сумрачно. Они встали возле алтаря, чтобы лучше слышать батюшку, и пели вместе с прихожанами «Христос воскресе» и «Аллилуйя». К концу службы батюшка освятил куличи, старухи оставили пожертвования на большом блюде и пошли домой. Вдалеке край неба приподнялся, и виднелась розоватая полоска зарождения нового дня. Старухи шли по улице, поддерживая друг друга.

Лукерья возилась на кухне, гремя крышками кастрюль. С улицы мужской голос крикнул, чтобы она шла к правлению. Лукерья собрала в узелок немного провизии, документы и деньги положила в небольшой целлофановый пакетик и перетянула красной резинкой. С болью в сердце вышла из дому, встала лицом к нему, перекрестилась, низко поклонилась и, не оборачиваясь, пошла по улице. Дом смотрел ей вслед подслеповатыми окнами, будто осуждая, ведь без человека он погибнет.

На асфальтовом пятачке гомонил народ. К Лукерье подошла сердешная подруга Михайловна:

— Поедем, милая, на новое место. Погостим да обратно.

Лукерья поправила рукой платок на голове, сухо ответила:

— Бог даст, скоро вернемся. Не на век отсюда уезжаем, дома побросали, без хозяина всё разрушится. Вот напасть какая случилась.

Михайловна вторила ей:

— Шут его знает, что это за радиация — не видно, на зуб не попробуешь. Ликвидируют пусть быстрее аварию, за огородом же надо следить, а иначе всё травой затянет.

Рядом скрипнул тормозами новенький автобус, еще без номеров. Шофер открыл дверь и махнул рукой, приглашая. Все без толкотни расселись по местам. К полудню доехали до большого села Полесское, где их уже поджидали. В школьной столовой налили по тарелке супа да на раздаче полная улыбчивая повариха положила каши от души. Лукерья стала было возмущаться:

— Куда кладешь столько, милая?

Повариха улыбнулась, показывая свой щербатый рот:

— Кушайте, бабушки, на здоровье, харч еще подвезут.

После обеда их провели в спортзал, где на полу лежали скатанные полосатые матрацы. Обустроив свои лежачие места, старухи вышли в школьный садик. Просидев на лавочке до темноты, вернулись обратно в спортзал, легли рядом, повернувшись спиной друг к другу. Ветер разогнал облачность, и на небе проклюнулись яркие весенние звезды, заглядывали сквозь большие окна. Михайловне не спалось на новом месте, она ворочалась и всё вздыхала. Затем нашла руку подруги:

— Слышь, Лукерья, прости меня старую дуру, никуда не поеду, назад хочу. Не могу старика оставить — кто будет за могилкой смотреть? Да и умереть хочу дома, когда время придет.

Лукерья слушала ее и тайком утирала слезы. Так остаток ночи прошептались старухи, вспоминая прожитую жизнь. Утром Лукерья сбегала в сельмаг, купила полбуханки черного хлеба, немного сала. И они ушли, ни с кем не попрощавшись, обратно домой.

К тому времени запретную зона обнесли колючей проволокой. Они наткнулись на нее, идя по сосновому перелеску. Солнечные лучи проглядывали сквозь плотную крону деревьев, оставляя на земле, покрытой хвоей, светлые пятна. Палкой приподняв нижний край проволоки, они по очереди, помогая друг другу, проползли под ней.

На следующий день старухи, как прежде, сидели на лавочке возле палисадника с таким невозмутимым видом, как будто и не было поездки. Сидели молча, положив руки на колени, и только выцветшими от времени глазами провожали длинную колонну бронированных машин, двигавшихся в сторону атомной станции.

…Эвакуация была проведена с опозданием на семь дней. Какую дозу радиации получили сельские жители — неизвестно. Люди бросали обжитые места, свои родовые гнезда, чтобы никогда сюда не вернуться. Собаки, брошенные хозяевами, позже стали сбиваться в стаи, представляя опасность для тех, кто вернулся к родному очагу, не прижившись на новом месте.