НЕЗАБУДКА ЛУГОВАЯ

Как я попал на войну? Видимо, судьба, от которой не уйти и не скрыться… Одним словом, кому что на роду написано, так тому и быть. Можно по-разному по жизни пройти: праведником или грешником. Хотя праведником гораздо сложнее: это путь для избранных и несут они тяжёлый крест на своём горбу всю жизнь. Война проверяет человека, словно рентгеновским лучом просвечивает его, и ты начинаешь верить в существование небесных сил и молиться перед боем, беззвучно шевеля губами.

Впервые я услышал о войне, а если быть совершенно точным, о вводе ограниченного контингента войск для выполнения интернационального долга в республике Афганистан, в школе. Шёл урок истории, и учитель, как бы между делом, сказал, что наши войска перешли государственную границу для поддержки завоевания Апрельской революции дехкан. Владимир Иванович, так звали учителя, хотел что-то ещё добавить, но трескучий коридорный звонок прервал его. Он остановился на полуслове, взял классный журнал со стола, засунул его себе под мышку и, наклонив голову, вышел из класса. В нас тогда кипела молодость и энергия, мы стремительно сорвались с мест и, толкаясь в узком пространстве дверей, кинулись на школьный двор поиграть в снежки. Я даже не мог и представить, что через четыре года окажусь в той далёкой и объятой пламенем стране.

Пока война раскручивалась и набирала свои кровавые обороты, я успел в 1983 году окончить Бирское медицинское училище. На выпускном вечере всё было торжественно чинно, со сцены актового зала выступила наша директриса Изольда Львовна. Невысокого роста, сухонькая, с поднятыми плечиками она любила носить длинные чёрные юбки ниже колен, чего неукоснительно требовала и от своих студенток. Изольда Львовна с полчаса говорила всем присутствующим о том, что советский фельдшер самый лучший в мире и его знания могут пригодиться даже на войне. И в этом, кстати, она оказалась совершенно права. Под конец её тонкий голосок предательски дрогнул, и, словно цирковой фокусник, она невидимым движением выудила из рукава белый, с кружевами, платочек, приложив его к сухим глазам. Потом нам торжественно, под рукоплескание зала, вручили дипломы. На этом официальная часть закончилась. Этажом ниже, в столовой, готовились к последнему акту торжественного дня. Шумно двигали стулья, из кухни девушки носили нехитрые закуски в общепитовских тарелках, и на столах, кроме цветов, стояли разнокалиберные бутылки с вином. Выпускники рассаживались вперемешку с преподавателями. Во главе стола расположилась грустная Изольда Львовна, по правую руку от неё грузно восседал заместитель по хозяйственной части Иван Порфирьевич Кошкин, бывший военный интендант. Беспокойную должность завхоза он занимал совсем недавно и не успел ещё освоиться. Лицо у него пухлое и широкое. Уши длинные, с тонкими мочками, из слухового отверстия кустисто торчали рыжеватые волоски. Ходил он тяжёлой походкой, переваливаясь с боку на бок. Студенты дали ему прозвище «Дикий слон», оно быстро к нему приклеилось, и по-другому его меж собой учащиеся уже не называли. В дождливый осенний день один студент со странной фамилией Запригора опоздал на первое занятие по физиологии человека, и чтобы не попадаться на глаза уборщице Сазонихе, которая не оставалась к этому равнодушной и при встречах с директрисой нашёптывала ей фамилии хронических прогульщиков, полез в окно первого этажа. Уже находясь на подоконнике и оставляя на нём свои грязные следы, неожиданно встретился глазами с Кошкиным. Он тихо шёл по коридору в задумчивом спокойствии, но внезапно увидев бледно-зелёного от испуга Запригору, затрубил, словно раздражённый африканский слон. Не понимая, что происходит, в коридор выскочила встревоженная преподавательница.

Кошкин заботливо налил Изольде Львовне в бокал красного вина. Он громко постучал вилкой по ближайшей бутылке и попросил тишины, так как во всём любил порядок, выработанный годами службы на армейских складах. Директриса встала с места, сдунула невидимую пылинку с рукава костюма и, выдержав небольшую паузу, заговорила сначала тихим, а потом уверенным голосом:

- Дорогие мои друзья! Хочется сказать, что в жизни много дорог, но у каждого из вас свой путь. Вы выбрали самую гуманную профессию в мире. Медики всегда будут нужны людям. Хочу пожелать вам, выпускникам, а сейчас моим коллегам, чтобы вы всегда помнили своё высокое предназначение.

Кошкин участливо подвинул к ней поближе бокал.

- Предлагаю выпить за наше училище, за прекрасных преподавателей!

В столовой громко захлопали, а некоторые девушки от восторга затопали ногами под столами. Незаметно в дверь проскользнула Сазониха и осторожно присела на краешек стула: ей тоже было интересно посмотреть на девушек в модных платьях и ребят в строгих костюмах.

Верхний свет притушили, и зал погрузился в таинственную полутьму. Музыка слышалась из двух огромных чёрных колонок, стоящих возле кухонной раздачи. Начались танцы, магнитофон крутил свои бабины с грустной и протяжной латиноамериканской песней. Кто-то дёрнул меня за руку и притянул к себе, так я оказался в опасной близости с Верой Ступкиной, старостой группы. Она решительно потянула меня в середину зала. Её быстрое вальсирование вскружило мне голову. Потная от волнения рука моя постоянно сползала на её крутое и упругое бедро. Она воспринимала это как некий знак и ещё сильнее втягивала меня в свой танцевальный ритм. Староста группы обдавала меня своим горячим карамельным дыханием и прижималась, словно заявляя о своих душевных ожиданиях. Танец закончился, я отправился отдышаться на свежий воздух и некоторое время не мог прийти в себя. Высокий плотный кустарник рядом затрещал, и послышался шипящий женский голос:

- Да отстань ты, наконец, пристал, как банный лист.

Ей отвечал мужской простуженный голос:

- Ты чего, совсем что ли! Тоже мне, кричишь на всю губернию.

Затем заговорили тихим говорком, и снова послышалась невидимая возня. На освещённый пятачок асфальта вышли мои однокурсники Люда Косточкина и Миша Боярцев. Увидев меня, Люда от неожиданности вздрогнула всем телом, некрасиво сморщила своё личико, натянуто и смущенно улыбнулась и застенчиво одёрнула узковатую чёрную юбку. Потом быстро вбежала по ступеням и, хлопнув подпружиненной дверью, скрылась за ней. Мишино счастливое лицо белело в скудном фонарном свете, он, посмотрев пьяными глазами, стал хлопать себя по карманам в поисках сигарет. Ловким движением большого пальца выбил сигарету из пачки и с глупой физиономией съехидничал:

- Ты чего один? Я-то смотрю, Верка совсем с ума сходит. Покачнулся в сторону и, чтобы не упасть, ухватился за меня.

- Ты великий слепец, она же вся исстрадалась… Время даром не теряй! Скоро все разъедемся кто куда. Или боишься её?

Миша пьяно рассмеялся, узкие губы затряслись, и сигарета повисла, прилипнув к нижней губе.

- Да иди ты, знаешь куда! – отмахнулся я от него.

- Уже пошёл… пошёл, – усмехнулся Миша, словно предугадывая недобрый конец разговора, щелчком отбросил недокуренную сигарету в кусты и быстро исчез в дверях, оставив меня одного.

В большом окне на первом этаже мелькали силуэты людей. Дверь приоткрылась, и выглянула голова уборщицы Сазонихи, она повертела ею в разные стороны и, выйдя на слабоосвещённое крыльцо, поинтересовалась:

- Ты чего это здесь стоишь, плохо стало что ли?

Не дождавшись ответа, повернулась своим высушенным тельцем, махнула подолом длинной юбки, придерживая дверь рукой, скрылась за ней. Я поднял голову к тёмному и глубокому провалу летнего неба, покачнулся, голова закружилась, и звёзды поплыли перед глазами вместе со мной в Веркином темпе.

Сазониха жила одна в небольшой комнатке при училище и всех выпускников знала в лицо. Быстро носилась по этажам, казалось, что она не знает физической усталости. Можно было её увидеть рано утром, когда мы спешили на первую пару, и поздно вечером, когда коридоры пустели от студенческой разноголосицы. Сазониха старалась всегда попасть на глаза нашей директрисе, увидев её, бросала своё занятие и почти в пояс кланялась. В сторону сразу отлетала швабра или веник с ведром, она угодливо здоровалась:

- Здрасьте вам, Изольда Львовна. Как ваше драгоценное здоровьице?

Директриса в тот момент смущалась, лицо исходило красными пятнами, она испытывала неловкость, в ответ слегка кивала головой и частила ногами, чтобы поскорее скрыться в преподавательской. Лицо Сазонихи в том момент светлело, словно рядом пролетел ангел, задев её своим крылом. Изольда Львовна когда-то помогла пристроить в училище её внука-оболтуса, не желающего нигде учиться. Под бдительным присмотром внук всё-таки окончил медучилище и отбыл в степной посёлок, затерявшийся где-то в Казахстане.

Вскоре я получил на руки направление в отдалённую деревню. В ней долгое время не было фельдшера. Не держались по простой причине. Молодые фельдшерицы быстренько выскакивали замуж и уезжали, не желая обживать эту местность.

На следующее утро я отправился на автобусную остановку, где, несмотря на ранний час, уже скопились люди. Между ними на короткое время вспыхивал слабый разговор, но затухал, не обретя своего смысла и продолжения. Погода портилась, небо как-то съёжилось и затянулось набрякшими грузными тучами. Опиленные стволы корявых тополей с ярко-зелёной листвой торчали возле небольшого серого вагончика, словно охраняли его. В середине вагончика «устроилось» узковатое оконце в переплёте ржавой арматуры. Над ним большими буквами белела надпись «Касса». Наконец вдали улицы появился небольшой красный автобус. Он резко тормознул возле кассы, распугав грязных голубей, которые ходили и подбирали шелуху от семечек. Водитель, мужчина с редкой сединой на висках, в клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами, вышел из автобуса, сердито посмотрел на небо, сдвинув на затылок бейсболку с олимпийской символикой и держа в руке путёвку, уверенно стукнул в дверь вагончика, быстро исчез за ней. Пассажиры, измученные долгим утренним ожиданием, подвинулись ближе к дверям автобуса. Раздвигая руками людей, в первый ряд пробирался длинноволосый парень в джинсовой куртке.

- Стойте… стойте! Куда вы без очереди лезете? Совсем совесть потеряли – схватила его за куртку женщина в коричневом берете и синтетическом ярко-синем коротком плащике.

- Да уйди ты! Отстань! Места всем хватит! – вырвался он и вплотную притиснулся к дверям.

Пожилой мужчина в потёртом костюме с орденскими планками подошёл к нему и, багровея лицом, стал выговаривать:

- Ты куда лезешь, паря? Смотри, люди пожилые стоят и ждут… и ничего, а тебе поскорее надо. Молод ещё! И не стыдно тебе? А на стрижку-то денег не хватает?

Парень тряхнул своими не расчёсанными прядями и, сверля мужчину глазами, зло огрызнулся:

- Нет, не стыдно, батя! Я денег на билет не украл, а честно заработал.

- Да дело не в билете, а в твоей совести. Ведь она не товар, не купишь на базаре, её надо было сызмальства тебе прививать.

- Как все надоели со своей совестью! Хуже горькой редьки. Ну нету её у меня, и что, под расстрел за это?

Мелкое лицо нервно напряглось, он сверкнул глазами и отошёл в сторону, сплюнул на землю, закурил, жадно затянулся и, поперхнувшись табачным дымом, закашлялся. В автобус торопливо зашёл водитель, он нажал на тёмный панельный тумблер, и двери сложились, словно меха гармошки, пассажиры стали заполнять автобус. Длинноволосый парень зашёл последним и, пробежав глазами по салону, пошёл в самый конец автобуса. Водитель привстал со своего места, окинул взглядом утренних пассажиров и, прощаясь, кивнул головой контролёру – женщине с красной повязкой на рукаве кофты. Она в ответ вяло махнула рукой, повернулась и пошла обратно в вагончик. Водитель поправил бейсболку на голове, улыбнулся себе в зеркало, которое висело над головой, и повернул ключ зажигания. В моторе что-то заскрежетало. Водитель недовольно поджал губы и снова повернул ключ, на этот раз мотор, словно простуженный, «кашлянул» два раза и ровно заработал. Пассажиры облегчённо вздохнули. Автобус медленно выехал на основную дорогу и, уверенно набирая скорость, покатил по ещё сонному городку. Сквозь тучи пробился острый серебристый луч, он высветил стоящую вдалеке на зелёном взгорке маковку небольшой церквушки, над которой высился крест. Маковка засветилась тонкими лучами, и пассажиры прильнули к окнам посмотреть на неё.

Путь был не близким.

В прошлом оставалась беззаботная студенческая жизнь, а впереди маячила непонятная перспектива. Совсем не к месту вспомнилась Вера Ступкина, в тот вечер она преследовала меня, можно сказать, по пятам. Несколько раз пыталась остаться наедине, тянулась мокрыми губами, и приходилось ловко выскальзывать из её цепких рук.

Автобус, покачиваясь на небольших ухабах, проезжал по лесу, будто речной баркас на небольшой волне. К узковатой дороге плотно подступали деревья, и зелённые ветки разлапистых елей хлестали по стёклам автобуса. В этом частоколе дремучего леса было не видно подлеска и травы, только тёмная хвоя устилала землю. Сквозь серый и влажный лес изредка проглядывалось низкое небо и опять пряталось в верхушках елей. Выехали на чистое место, залитое светом, плавно съехали с горки, и открылся вид на небольшую деревню, которая раскинулась в долине. По окраине деревни узкой лентой извивалась быстрая в своём течении речка. После недавних обильных дождей подмытые берега, заросшие густо лозняком, уже не сдерживали её нрава, и она широко разлилась, заливая луговину.

Словно зная о моём приезде, на крылечке небольшого дома с шиферной крышей и обвалившейся кирпичной трубой поджидала санитарка, в галошах на босу ногу. Она, как своему старому знакомому, приветливо улыбалась мне полноватым лицом, показывая крупные передние зубы со щербинкой. Длинные, загнутые вверх ресницы дрогнули, в серых глазах промелькнула искорка неподдельного интереса, но тут же потухла. Белый халат, немного помятый, был ей узковат, и большая налитая грудь бугрилась под ним.

- С приездом, молодой человек!

- Её мягкий голос звучал приветливо, и как-то сразу улетучилась неуверенность и исчезла дневная суета, на душе сразу стало спокойно.

- Милости просим в кабинет.

Нина – так звали санитарку – легко толкнула дверь, и мы оказались в полутёмном помещении. Пахло хлоркой и ещё чем-то, отчего в горле запершило.

- Сейчас водички налью. Поди, устал с дороги-то? – участливо поинтересовалась она. Щёлкнув выключателем, прошла к стеклянному шкафчику и, отворив дверцу, достала небольшой графин с водой. Налив полный стакан, заботливо протянула мне.

- Надолго ли приехал, а то, может, через месяц-другой домой запросишься?

- Нет, до осени точно буду работать, - закончив пить, успокоил я её.

- Хорошо!.. Пойдём, покажу кабинет, а сумку-то оставь у порога, у нас в деревне не крадут.

Большое окно выходило на проезжую дорогу, обочина поросла травой, припудренной серой пылью. Под окном заботливо разбит небольшой палисадник с зелёными кустами. Слева виднелся небольшой огородик с аккуратными грядками и торчащими перьями зелёного лука.

- Это наши витамины, - поймав мой взгляд, сказала Нина, подошла поближе к окну и распахнула его настежь.

Сыроватый воздух, настоянный на разнотравье, принёс отдалённый запах луга, раскинувшегося за речкой в низине. Присев на старенькую кушетку, которая жалобно скрипнула, я поинтересовался:

- А когда её здесь поставили, наверное, ещё при царе Горохе?

- Да нет, гораздо позже, в начале нашего века, а ты, оказывается, у нас с юмором, – улыбнулась Нина и присела рядом, обдав жаром женского тела. Показалось, что кушетка не выдержит двоих.

За окном проехала колхозная бортовая машина, подняв столб дорожной пыли.

- Закрою окно, а то, смотри-ка, Венька Коробейников бензина не жалеет, гоняет по деревне почём зря. Когда летние работы, то в деревне у нас сухой закон! Председатель колхоза Борзов строго-настрого запретил водку в сельмаге продавать, но мужики у нас хваткие. Находят, где выпить. До тебя фельдшерицей была Тамара, тепереча она в городе живёт, замуж выскочила за бухгалтера. Этот злодей бухгалтер и оставил нашу деревню без медицинской помощи: приехал с квартальной ревизией, а Тамара – девка не дура, сразу его выглядела. Глазастая была! Хотя, на мой бабий вкус, ничего в нём и не было: кости торчат, очкастый, да к тому же рыжий. Придёт, бывало, к ней, и шушукаются о чём-то, только Тамаркин смех из-за двери доносится. Вот и досмеялись, остались мы без фельдшерицы.

Нина то ли от досады, то ли от зависти, хлопнула себя по ляжкам, тяжело вздохнула, отчего грудь под халатом заходила волнами. Нина сразу закраснелась лицом и как-то виновато посмотрела мне в глаза:

- Надо завтра за лекарством в райцентр ехать на тракторе, список давненько написан.

Она поискала у себя в кармане и достала листок бумаги, сложенный вдвое.

- Это самое необходимое: тут и сердечные препараты, и от разных болей. А пока поживи здесь, в кабинете, я тебе скоро комнатку присмотрю у какой-нибудь бабули. Умывальник в соседней комнате, остальные удобства на улице, выйдешь – и сразу за углом, увидишь, не ошибёшься. Домой схожу, принесу тебе матрас, а то на кушетке жестковато спать, ты сам-то худенькой какой, - произнесла с жалостливостью в голосе Нина.

Разобрав вещи и бегло осмотрев медицинское наследие, я решил подышать чистым деревенским воздухом. Вышел на дорогу и увидел, как под солнцем поблёскивает разлитая река. Мимо пробежала небольшая собака с выпирающими из-под шерсти рёбрами. Она равнодушно посмотрела на меня маленькими злыми глазками, приостановила свой бег, хотела для порядка облаять незнакомого человека, но, передумав, побежала дальше по своим делам.

Из проулка появился щуплый мужичок, неся вилы на плече. Голова была не покрыта, и волосы, прореженные проседью, вихрасто торчали в разные стороны, словно он всю ночь елозил по подушке. Рубаха, некогда имевшая белый цвет, выпросталась из штанов и впереди распахнулась, оголяя щуплую птичью грудь. Короткие, до щиколоток, штаны едва держались на нём и, чтобы не потерять, он привычно поддёргивал их свободной рукой. Мужичок устало брёл, опустив низко голову. Заметив меня, сбмерил взглядом из-под нависших бровей, будто приценивался, в глазах промелькнула слабая надежда на опохмелку.

- Что, новый доктор появился у нас? – растягивая рот и дыша застоялым перегаром, спросил он, буравя меня мутными глазами. – А спирт муравьиный есть? Спину вчерася после работы прихватило, так и не могу отойти. - В его голосе звучали просительные нотки. - Дай хоть один флакончик, душа горит синим пламенем, а то могу погибнуть, до вечера не дожить.

Не дождавшись ответа, он ткнулся острым подбородком в грудь и уныло побрёл дальше вниз по дороге, в дальний проулок, где жила, как я узнал позже, баба Нюра в старой избе, перекошенной на два угла, обнесённой невысоким и местами поваленным штакетником, за которым проглядывалась ветхая банька. Своего старика она давно уже схоронила на местном погосте и коротала век одна. Дочка жила в городе и не раз звала её к себе, но та – ни в какую. «Шумно у вас городе, да машины всюду снуют», – подвела она жирную черту в последнем разговоре с дочерью.

Баба Нюра, невзирая на устный запрет председателя колхоза Борзова, приторговывала кисловатой бражкой. Деревенские об этом хорошо знали, как и местный участковый милиционер по прозвищу Анискин. Он несколько раз заходил к бабе Нюре в поисках самогонного аппарата, тщетно обнюхивал углы, но, не найдя ничего, только сердито грозил указательным пальцем: «Смотри у меня!» А ей было всё нипочём. Бражка пенилась в алюминиевой фляге возле тёплой печи и поджидала очередного клиента. После первой выпитой кружки мужика уносило от семьи и от повседневных колхозных забот в царство грёз и беспамятства.

Генсек компартии СССР – автор гласности и перестройки, которая и погубит впоследствии великую страну, ещё не объявил священную борьбу с пьянством, и не были ещё вырублены под корень фруктовые сады, и бульдозером не давили тонкую, тянущуюся к солнцу виноградную лозу. Тогда «перестройщики» не ведали, что творили, а может, и ведали, только сейчас помалкивают, опасаясь праведного человеческого суда.

Фельдшерский акушерский пункт пристроился на взгорке, затянутом в изумрудный травяной покров. Вдалеке за речкой голубел в дымке лес. Он раскинулся от конца дальней деревенской дороги до самого горизонта и там своими верхушками уходил в небо.

По дороге тяжело шла Нина и несла на плече свёрнутый полосатый матрас. Дождавшись её, я помог снять его с плеча и постелил на кушетке. Нина сходила в соседнюю комнату и принесла стопку чистого белья.

- Я тогда пойду, увидимся завтра.

Почувствовав белизну постельного белья и запах нагретого воздуха, я крепко заснул. Проснулся от шуршания и попискивания мышей под полом. Поцарапал рукой по полу и по- кошачьи мяукнул - мышиный писк на время исчез. В окно заглянула луна, и её жёлтый свет застелился по полу. Рукой дотянувшись до окна, я толкнул створку, и она отворилась, впустив ночь в комнату. Где-то вдалеке забрехала собака, ей вскоре ответила другая, хрипло и зло. Воздух принёс запахи заречных трав, прогретых жарким дневным солнцем, они пахли мёдом. Лёжа на спине и находясь в сладкой полудрёме, я наслаждался ночными запахами и звуками. Вдруг возле самого окна раздался резкий и тонкий посвист невидимой ночной пичуги:

- Фь-ить, фь-ить!

Её пение подхватила другая птица. По дороге, дребезжа, проехал кто-то на велосипеде, и пение птиц сразу прекратилось. Воздух стал до осязания хрупок и проницаем. Но веки моих глаз сомкнулись, и я заснул, радостный, что подслушал ранее неведомую мне ночную жизнь.

Утром, ещё досматривая последний сон, услышал, как кто-то дробно стучит по распахнутому с вечера окну. С трудом разомкнул слипшиеся веки и первым делом увидел белый потолок, не сразу понимая, где нахожусь. В оконном проёме маячило мужское лицо, затянутое небольшой серой щетинкой. Мужчина с интересом разглядывал меня. Он поcкрёб пятернёй правую щеку:

- Пора вставать, петухи давно пропели! Умывайся, приводи себя в порядок, а я буду ждать тебя возле трактора.

Солнце стояло у него за спиной, и огромный красный диск заполнял всё окно. На мужчине была надета армейская поношенная рубашка. Прогнав остатки сна, я быстро одеваюсь и, плеснув из умывальника холодной воды в лицо, посмотрев в помутневшее от времени старое зеркало, висевшее в кабинете, выхожу во двор, где уже властвует зарождающийся день.

Над речкой Светловкой парил туман, он ещё отсыпался в её прибрежных кустах и висел, запутавшись в листве. Трава во дворе поблёскивала серебристыми каплями росы. Утром свежо. Но день к полудню обещал быть жарким, на слабо-голубом, словно застиранный ситец, небе не висело ни одного облачка.

Возле калитки от работы дизеля подрагивал трактор «Беларусь», выбрасывал в прозрачный воздух клубки чёрного дыма. Водитель Гриша, потеснясь в небольшой кабинке, с трудом выжал педаль сцепления. Со скрежетом врубил передачу, и трактор, резво сорвавшись с места, покатился по дороге вниз. Вскоре мы оказалось на разбитом лесовозами большаке. В ямах стояла мутная вода, и Гриша, вспоминая нехорошими словцами местное начальство, сдувая набежавшую капельку пота с кончика острого носа, переключается на пониженную передачу, отчего у трактора под днищем что-то скрежетнуло, и показалось, что мы навсегда застрянем в этой мутной хляби.

После дорожных мытарств наконец-то выскакиваем на асфальтовую дорогу, и трактор, цепляясь большими колёсами за ровное покрытие, катится в сторону райцентра.

Райцентр ещё не проснулся. Впереди показалось большое стадо коров. Они не спеша подошли к дороге, и пастух, паренёк невысокого роста с перекинутой через плечо сумкой, длинным хлыстом стал подгонять стадо. Под ногами у него юрко вертелась маленькая собачонка. Она незлобно лаяла на коров, которые, не обращая внимания на неё, шли вперёд. Мы останавливаемся и терпеливо ждём, пропуская коровье стадо. Гриша сбросил обороты, и в кабине трактора стало тихо – можно спокойно поговорить. Тракторист достал из накладного кармана рубашки пачку папирос «Памир», протянул мне, предлагая закурить

- Нет, я не курю!

- Молодец! – хвалит меня Гриша. – Он прикурил от спички, глубоко затянулся и сразу зашёлся в сухом кашле.

- Вот ведь напасть какая! Жена вполуха что ли вчерась слушала? – задаёт он себе вопрос. – Просил купить «Беломор», а она купила в сельмаге эту дрянь. Денег что ли пожалела?

Он выпускает дым изо рта и интересуется:

- А ты женат?

- Пока нет. Надо ещё в армию сходить.

- Тогда я тебе скажу, – Гриша опять закашлялся. Едкий дым попал в глаза, и он тёр их тыльной стороной ладони. – Не женись, не женись: только одна головная боль от этих женщин, всё намереваются сделать наперекосяк.

Гриша поёрзал на жёстком сиденье.

- Дак опять без них скучно! С кем будет тогда позубоскалить?

Он надвинул ломаный козырёк фуражонки поглубже на глаза и, докурив папироску, небрежно выкинул окурок через приоткрытую дверь на асфальт.

- Но, милай! – Гриша, выгнувшись телом, нажал на педаль газа, и трактор сорвался с места. Проехали немного и круто свернули с дороги, распугивая кур. Аптека находилась в большом рубленном из крепких брёвен доме. Четыре окна выходили на небольшую лужайку, затянутую яркой и сочной зеленью. Резные наличники, окрашенные в белый цвет, выделялись на сером фасаде.

Откуда-то появился седой старичок в костюме и с крепкой можжевеловой тростью в суховатой руке. Он шёл, прямо держа спину, постукивая по глинистой земле, словно ища себе правильную дорогу. Старичок остановился и с нескрываемым интересом посмотрел на трактор, заслонясь ладонью от встречного солнца, и пошел к лавочке, стоящей возле аптеки. Я выпрыгнул из кабины и прошёлся, чтобы размять ноги. Гриша по-хозяйски обошёл трактор со всех сторон, для порядка с силой пнул по переднему колесу и пошёл по улице размашистой походкой. Вдруг остановился, словно вспомнив что-то важное, повернулся ко мне и прокричал:

- Зайду к шуряку!.. Дела у нас кое-какие есть, а ты, если управишься, ищи меня вон в том доме. Гриша небрежно махнул рукой в сторону дома, возле которого высилась раскидистая ветла. Она росла, прочно держась за землю корневищем, её корявый ствол в продольных трещинах, словно стыдясь своей наготы, прикрывался густой кроной. Лёгкий утренний ветерок шелестел узкими и острыми листьями. Вниз от ветлы убегал неглубокий овражек, затянутый густой зелёной травой и колючим репейником.

Старичок сидел, закинув ногу на ногу, и с любопытством разглядывал меня.

- Молодой человек, а молодой человек, - окликнул он своим старческим, еле слышным сухим голосом.

Я подошёл поближе, он похлопал рукой по лавке, приглашая присесть рядом.

- Садись!.. Никитична придёт только через полчаса, не раньше. Пока корову из хлева выгонит, мужика своего расшевелит, он у неё на пилораме работает. Лодырь, каких поискать. Ух и намучилась она с ним!

Старичок закашлялся, аккуратно вытер уголки губ, будто приглаживая их.

- А женщина она, что надо! Когда молодая была, не только наши мужички, из соседней Кирсановки ей проходу не давали. А ты к кому-то в гости приехал на лето?

Не выслушав меня, он продолжал:

- Места у нас здесь знатные: грибные да ягодные, можно и рыбки наловить. Ты сам-то рыбак? – Старичок спрашивал, и глаза его радостно щурились.

- А рыба водится в речке? – интересуюсь у него.

- Как ей не быть!.. Водится щука, можно и налима поймать, здешние мужики и бреднем рыбу ловят, сейчас вода большая стоит, вот она и вышла на мелководье подкормиться.

Сухонькая рука покоилась на оголовке тросточки, другая оглаживала кругами острое колено.

- Что-то артроз не даёт покоя. Будь он неладен! Вот пришёл к Никитичне за советом. Может и лекарство какое даст. Женщина она добрая! Н-да, братец, такие дела! Как только телевизор посмотришь, так сразу в аптеку за корвалолом бежать надо.

- А что показывали? Я вчера рано лёг спать, только приехал.

- Земные печали тебя ещё не касаются, молодости присуще совсем другое. Я в здешней школе сорок лет историю преподавал, и теперешний председатель колхоза Дмитрий Яковлевич – мой бывший ученик. А меня звать Егор Иванович. А тебя как, молодой человек?

Я представился и поведал ему, что приехал работать после окончания медицинского училища.

- Это хорошо, что приехал, а то фельдшерица ваша уехала в город со своим хахалем. Санитарка Нина сама уж стариков лечила, добрая душа. Жаль только, что одна живёт.

- А почему одна?

- Мужик у неё справный был, работящий, завербовался на север и пропал, может, там себе новую жену справил.

Возникла короткая пауза, после которой я поинтересовался у Егора Ивановича:

- А какие земные печали не давали вам спать?

Егор Иванович посмотрел на меня глазами, подёрнутыми блеклой пеленой.

- Да скорее уже не земные, а небесные. Понимаешь, прожил я всю жизнь атеистом и вдруг последнее время не могу найти себе места. За что мы отреклись от Бога? Приедет городской лектор с важным видом, щёки надует и давай чесать, что религия – опиум для простого народа. Если тебе сказать откровенно, то и я находился в заблуждении, верил в светлое будущее. Посмотри, что с людьми происходит: кто в блуд впал, кто в пьянку. Так и вымрет деревня! Молодёжь только школу закончит – и в город поскорее. Через несколько лет обрастут своими семьями и на выходные приезжают пофорсить, а к деревенскому труду уже напрочь охладели.

Егор Иванович покраснел лицом, глаза затянуло старческой слезой, он как-то подобрался, втянул голову в плечи и стал похож на взъерошенного воробья. Тростью выводил какие-то кривули на земле.

Вдалеке быстрым шагом шла женщина в синем платье.

- Вот и наша Никитична идёт! – оживился Егор Иванович и, приставив ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца, всмотрелся в её сторону.

- Ох и справная женщина! – не удержавшись, воскликнул он.

Егор Иванович встал с лавки и, опираясь на трость, сделал вежливый полупоклон.

- Здрасьте… здрасьте вам, Мария Никитична, – поздоровался он, – а мы вот с молодым фельдшером поджидаем уже с полчаса.

- Здравствуйте! – Мария Никитична остановилась, чтобы перевести дыхание. На шее с родинкой возле ключицы от быстрой ходьбы пульсировала тонкая голубая венка, едва видимая сквозь белую кожу.

- Ух! Пока шла, чуть не задохнулась, день-то, наверное, будет жарким, - сказала она мягким бархатистым голосом.

Мария Никитична внимательно посмотрела на меня и поправила лёгким движением руки причёску. Волосы, окрашенные в каштановый цвет, заиграли полутонами. С интересом в голосе она спросила:

- Надолго ли приехал? А то в последнее время у нас в районе что-то не стали задерживаться медики.

Не отводя глаз, с пересохшим ртом и не в силах что-либо разумное вымолвить, я утвердительно мотнул головой.

- Тогда хорошо. Пойдёмте в аптеку, получите необходимые лекарства.

Она легко поднялась по крутым деревянным ступеням к опечатанной двери. Вслед за ней, постукивая тростью, потянулся Егор Иванович.

Ударившись о низкую притолоку, я потрогал лоб, чувствуя, как растёт небольшая шишка.

- Ну вот! Только зашли и сразу шишки набиваете. А что же вы, Егор Иванович, не предупредили молодого человека? - улыбнулась Мария Никитична. – Подойди поближе! Да не бойся же, я не кусаюсь.

Смиренно подставив покрасневший лоб, я почувствовал запах свежих трав и парного молока.

- Не переживайте, до свадьбы заживёт, - провела она мягкой рукой по лбу, и боль сразу стихла.

В аптеке нас встретил серый кот. Он неожиданно появился из-за небольшой печи и, оказавшись возле ног хозяйки, начал тереться о них выгнутой спиной.

- Вот ведь шальной какой, так и напугать можешь. Подожди, подожди, сейчас сметаны дам.

Она слегка отодвинула его ногой и пошла к небольшому холодильнику, стоящему в самом углу возле окна.

Получив нужные лекарства и заполнив ими мешок, я на прощание погладил кота, который в знак благодарности проводил меня до двери. Уже на выходе обернулся в дверном проёме и посмотрел на Марию Никитичну. Она сидела за столом, низко наклонив голову, и каштановая прядь волос закрывала ей пол-лица.

- Заходите почаще, молодой человек! Мы всегда рады новым людям! – Голос звучал в тесноватой комнатёнке глуховато.

Потянув на себя дверь, я зажмурился от потока света. Он был везде и заполнял всё пространство. Окна соседнего дома отражали солнечные лучи и слепили глаза. Глубокое и бездонное небо синело над головой, и от всего увиденного у меня в душе взыграли тонкие духовые трубы.

Гриша нервно крутился возле своего трактора.

- Ты чего так долго? – насупился он, но, увидев моё залитое счастьем лицо, сменил тональность и поинтересовался:

- Как тебе Мария, краса наша районная? Не женщина, а кровь с молоком!

Увидав в моих руках мешок, неожиданно предложил:

- Давай помогу, – и подхватив его, засунул за сиденье в тесную кабину.

- Садись! - Гриша посмотрел на меня шалыми глазами. Ему хотелось поскорее развязаться с аптекарскими делами и вернуться домой. Лихо заломил фуражонку на затылок, показывая высокий крутой лоб.

- Мы с шуряком-то все деревенские темы обсудили, да и на ферму пора ехать, там уже заждались, наверное. Хлопнул дверцей, трактор резво взял с места и поехал по улице.

Возле фельдшерского пункта, на серой от времени лавочке, сидели две старушки и девушка в синих спортивных брюках и белой футболке.

- Вот и наш фелдшар приехал, а то мы уж совсем заждались, - старушка, с небольшим личиком, рукой вытерла уголки рта и, опираясь на плечо соседки, охая, приподнялась, отряхивая длинную серую юбку.

- Пошли, касатик, поскорее, посмотришь меня, что-то с вечера спину прихватило! Совсем сил нет.

Так, торопливо и не разгибаясь, она пошла первая, я с мешком лекарств – следом за ней. В кабинете пахло хлоркой.

- Опять Нинка хлорки не пожалела, аж глаза щиплет, сколь раз ей говаривала: не сыпь лишнего, люди сюда ходят, и дышать тяжело, а ей всё равно.

- Вы лучше прилягте на кушетку, а я пока лекарства посмотрю.

Старушка со стоном присела и выжидающе глядела на меня.

- Кофту поднимите и повернитесь ко мне спиной, посмотрю, что случилось.

У бабушки оказался миозит – воспаление мышцы.

- Это не страшно, поставлю сейчас укольчик и мазь дам, дома надо будет втирать для прогревания и полежать дня три.

- Как три дня? Я на это не согласна, - её голос от возмущения дрожал, - не могу, на мне ведь целое хозяйство. И твёрдым убедительным голосом попросила:

- Ты мне, касатик, вот что, поставь один укол, чтобы я сразу выздоровела, некогда мне хворать.

- Так не получится, я не волшебник. И, набрав в шприц новокаин, подошёл к ней.

- Готовьтесь, после укола боль уйдёт.

Она задрала подол юбки, и я шлепком поставил укол в сухую ягодицу.

- Не больно совсем, - успокоил старушку, - посидите, посмотрю скипидарную мазь.

Старушка устало села на краешек топчана и положила большие почерневшие кисти рук на колени. Брови сошлись возле самой переносицы, собрав мелкие морщины на лбу. Глаза, с мутной поволокой, наполнены слезами.

- Сколько вам лет и по какому адресу живёте? – достал я из стола журнал в синем переплёте и приготовился писать.

Старушка выдержала незначительную паузу, словно ослышалась, и, глядя на меня безучастными глазами, еле слышно произнесла:

- Кузьмина Фёкла Ивановна, восемьдесят лет от роду, а живу в доме у сына.

- Адрес-то есть? – спросил я.

- А как же, Сорок лет Октября, дом самый крайний, с большими наличниками.

Переспрашивать было бесполезно, и, проводив её до двери, радуясь первой своей пациентке, я вернулся за стол и записал все назначения. Бросив мимолётный взгляд за окно, увидел, как она оживлённо что-то говорит другой старушке. Раздался робкий стук в дверь.

- Войдите, - отзываюсь и вижу, как в приоткрытой двери появляется сначала голова девушки.

- Можно? - тихо и нерешительно спрашивает она.

- Конечно, можно, заходи, – приглашаю её.

- Да это не я заболела, а моя бабушка, – оправдывается она.

- А у бабушки имя есть? – интересуюсь уже больше ею, а не бабушкой.

- Конечно, конечно, - торопится отвечать, – Валентина Григорьевна Попова, у неё нога с вечера заболела, и она попросила проводить её к вам.

- А тебя как звать-величать, красавица? – спрашиваю и удивляюсь, откуда у меня такая смелость взялась.

- Варя, - застенчиво отвечает девушка. На лице и тонкой шее проступают красные пятна. На вид ей лет шестнадцать. Синие спортивные брюки плотно облегают тугие бёдра. Белая футболка с эмблемой спортивного клуба «Динамо» прикрывает небольшие комочки грудей. Лицо, с большими синими глазами и длинными ресницами, выражает одновременно и настороженность в разговоре с незнакомым человеком, и женский интерес к нему. Над верхней губой пухловатого рта от волнения высыпают мелкие бисеринки пота, на голове короткая причёска с длинной чёлкой.

- Что-то совсем заговорилась с Фёклой и про ногу позабыла, - на пороге возникает костлявая и плоская старушка.

- А чего это Фёкла прихворнула? – вслух рассуждает Валентина Григорьевна. – Ей-то совсем не надо болеть. Слегка прихрамывая на правую ногу, проходит к столу.

- Как, милок, звать-то? – интересуется она и придирчиво смотрит на внучку. – А ты иди домой, я одна потихоньку доковыляю, недалеко.

Варя всё ещё стоит возле двери.

- Нет… подожду тебя во дворе, на лавочке. Ты, бабуля, не торопись домой, всё расскажи!

- Ну… иди, и не забудь за собой дверь прикрыть, - не унимается Валентина Григорьевна, – без тебя разберёмся, тоже мне, учить надумала. – Её голос звучит уверенно и твёрдо, после чего Варя тихо выходит, плотно притворив дверь, обитую войлоком.

- Присаживайтесь, - предлагаю я и с интересом разглядываю новую пациентку.

Вязаная кофта, с длинными рукавами, свисает с худеньких плеч. Небольшие и проницательные серые глаза смотрят на меня из-под выцветших белёсых ресниц. Валентина Григорьевна разгладила на коленях синюю юбку, из-под которой виднелись коричневые чулки, и, поправив головной платок, в горошек, тихо выцедила из себя:

- Ногу вчерась вечером подвернула, холера меня подери… Пошла скотину во двор загонять и, надо же, оступилась, - оживлённо рассказывая, она всплеснула костлявыми руками. Потом разом обмякла всем телом. - Как хрустнет внизу, и боль пошла вверх по ноге. Всю ночь пришлось терпеть. Ты посмотри… Не сломала ли я, старая, кость? Мне, поди, пора уж на тот свет, а я, грешная, всё по земле хожу.

Осмотрев ногу, я определил, что у неё вывих голеностопа. Наложил тугую повязку эластичным бинтом, и пока делал нехитрую манипуляцию, в комнате незаметно появилась Варя. Она подошла ближе, наклонив голову вперёд, пристально стала рассматривать ногу.

- Да ты, бабуля, не огорчайся! С такой ногой можно и в балете танцевать, – пошутила она.

Уголки губ Валентины Григорьевны слегка дрогнули, она вздохнула:

- Ах, Варя… Варя! Тебе бы только пошалить, егоза непоседливая! Сама бы так ногу подвернула, наверное, вся бы исстрадалась? – её голос звучал тихо, и по потеплевшим глазам можно было увидать, как она любит свою внучку.

- Ну, слава Богу, вроде бы и полегче стало! – она попыталась встать, опираясь на спинку стула, покачнулась вперёд, рукой цепляясь за воздух.

Мы с Варей одновременно подхватили падающую Валентину Григорьевну.

- Может, полежите немного? - предлагаю ей, но Варя, обхватив её костлявое тело, осторожно повела к двери. Они вышли, и слышен был их затухающий разговор в тёмных сенцах. Подойдя к окну, вижу, что Варина бабушка сидит на лавочке возле палисадника, вытянув вперёд ногу, гладит её рукой.

Дверь хлопнула, в комнате вновь возникла Варя. Она смотрела на меня распахнутыми глазами, в которых можно было прочесть нерешительность и девичью робость. Губы её от волнения дрогнули и, собравшись с духом, она сразу выпалила:

- Если вечером ты свободен, пойдёшь со мной в ночное? Я каждое лето работаю на колхозной конюшне, ухаживаю за лошадьми. Посмотрим звёзды, у нас они так низко висят, что можно рукой достать. Вечером жду возле речки. Приходи! - Не дожидаясь ответа, она быстро повернулась и выскочила за порог.

Ночи стояли тёплые, нагретый за день воздух не успевал остыть, и земля дышала запахами разнотравья, приносимыми с заречных лугов. В низине, возле речки, слабо мерцал огонёк костра, и, накинув на плечи джинсовую куртку, я пошёл по узкой тропке вниз, в темноту. На небольшом пятачке паслись несколько стреноженных лошадей. Они недоверчиво косили на меня глаза, а худая кобыла, с выпирающими рёбрами, тихо издала утробный звук.

Возле костерка сидела на корточках Варя. Она обернулась на приближающиеся шаги и, увидев меня, радостно вскочила, рукой откинула чёлку, сползающую ей на глаза.

- Вот, сижу и думаю, придёшь или нет, даже загадала на ту звезду. – Она рукой показала в тёмное небо, усыпанное мерцающими точками.

Большая костровая плешинка, отвоёванная огнём у травяного настила, была прошлогодней. В золе лежали несколько картофелин с почерневшими боками.

- Наверное, уже готовы, - Варя палочкой выкатывала их на траву. - Сейчас соль достану, - она потянулась рукой к сумке, лежащей неподалёку.

От невидимой речки тянуло прохладой, и слышно было, как в прибрежных кустах поёт поздняя птаха. С дальних лугов внезапно пахнуло зрелыми травами, от всего этого у меня где-то в груди зашлась томительная тихая радость.

- Даже голова закружилась от запахов, - честно признаюсь Варе.

- Это бывает, когда в город приезжаю, там такая суета, люди толкаются, спешат, словно на пожар, и мне хочется поскорее обратно домой вернуться. Никуда из деревни не поеду! - твёрдо сказала Варя.

Разговор на время стих. Я пристально вглядываюсь в темноту в сторону речки.

- А что там дальше за полями, за холмами? – пытаюсь оживить и перевести разговор на географическую тему.

Варя стоит напротив меня, и костёр освещает её лицо. Губы уже не кажутся такими пухлыми, глаза по-прежнему искрятся лучиками. Осмелев, перешагиваю через костёр, беру её за прохладную руку. Она вздрагивает, напряглась всем телом, но руку не отнимает и выразительно смотрит на меня.

- Там дальше, километрах в пяти, колхоз «Память Ильича», а ещё дальше – не знаю, - честно сознаётся Варя, и в её голосе чувствуется некая напряжённость. Она хочет ещё что-то сказать, но, запрокинув голову вверх, почти выдыхает:

- Смотри, смотри скорее: вон там звёздочка летит! Загадывай скорее заветное желание.

- Где… где? Не вижу, - и, повинуясь её руке, я всматриваюсь в далёкое небо. Огромная луна висит в чёрной бездне среди холодных звёзд, и только одна из них слабо мигает красным огоньком.

- Это, наверное, спутник так высоко пролетает? - предположила Варя и прислонилась ко мне плечом. От неё исходит нечто такое, что, зажмурив глаза, я тянусь к её губам. Варя непроизвольно вздохнула, подалась всем телом ко мне и, откинув голову, приоткрыла рот. Губы отозвались, и я крепко прижимаю её к себе, ощущая, как тёплая волна накрывает нас.

- Хватит… хватит, - несильно отталкивается Варя, взволнованно дыша. Вороная чёлка сползает ей на глаза, и она быстрым движением смахивает её в сторону. - Вдруг кто-нибудь придёт, поползут слухи по деревне, что у меня кавалер завёлся. – Она складывала слова, явно думая о чём-то другом.

- Да кто сюда придёт? Смотри, деревня уже спит, ни одного огонька не видно! А лошади не проговорятся.

Пытаюсь снова обнять её, но Варя мягко отстраняется и исчезает в темноте, шурша кустарниковыми ветками, откуда раздаётся её голос:

- Пошли лучше купаться! Вода возле берега совсем тёплая, как парная, нагрелась за день, и мелко здесь, иди, не бойся!

Я подбросил в костёр несколько сучковатых веток, и огонь жадно начал облизывать их своими красными языками. Со стороны речки послышался всплеск воды. Осторожно ступая по траве и раздвигая ветки плотного кустарника, оказываюсь возле самой кромки воды.

- Варя, где ты? - зову её. Голос еле слышно стелется по воде.

- Да здесь!.. Недалеко, - отзывается она, и бледное от лунного света Варино лицо с прилипшими ко лбу волосами появляется совсем рядом.

- Раздевайся, я подглядывать не буду, - успокаивает она и опять исчезает, только слышны всплески воды.

- Ты, как русалка речная! - вслед говорю я, а Варин голос уже доносится с середины реки:

- А я и есть русалка! Вот захочу и утащу тебя под воду в своё царство. Останешься у нас навсегда. Влюбишься в меня и свою головушку совсем потеряешь.

В душевном беспокойстве я быстро скидываю одежду со своего бледного, ещё не успевшего загореть худого тела, и ныряю. Тёплая вода обволакивает тело. Выныриваю, глубоко дыша и опираясь ногами в илистое дно, кручу головой в разные стороны в поисках Вари.

На пригорке деревня чернеет тонкой полосой. Я ловлю себя на мысли, что не зная окрестности, можно ночью пройти или проехать мимо и деревню принять за далеко стоящий лес. Деревня чутко спит, чтобы с первыми всполохами зарницы проснуться и заняться своим привычным крестьянским трудом. Любит русская душа, чтобы было ей вольно, и обживали места деревенские часто на юру, чтобы речка внизу журчала и небо стояло высоко над головой.

Июнь заканчивался, и травы, выстоявшиеся под солнцем и облитые дождями, набравшие спелости, стояли густо в лугах. Запахи, приносимые с недалёкого леса, перебродили и смешались с дурманящими медвяными запахами лугов. Душа заходилась в радостной истоме. Наступала пора сенокоса. Деревенские мужики откладывали хозяйственные дела и готовились к этой горячей поре. Колхозные бригадиры вместе с председателем Борзовым уже присмотрели покосные места. Мужики спозаранку, когда ещё вились над речкой дремлющие туманы, шли по сырой траве с косами, радостно переговариваясь о предстоящей косьбе. Потом они вставали в ряд и, почти разом взмахнув косами, рушили травы, удивляясь их обилию. Не травы, а сплошные заросли, тянущиеся вдаль к самой кромке леса. Лес стоял, темнея плотной стеной больших деревьев. Еле приметная человеческому глазу тропка сразу ныряла под раскидистый ельник и уводила в прохладу. Даже в самый жгучий полуденный солнцепёк там тихо и сумеречно. В лесу после тёплых дождей всегда изобилие грибов, которые сушат, солят, а некоторые деревенские везут их в город на продажу. Разнообразна ягода: дикая смородина чернеет своими плодами, краснеет малина, облитая светом на кромке леса, ежевика, растущая в низине, где вечно пахнет прелыми листьями.

Находясь в некоем оцепенении от своих мыслей, я чувствую, как сзади меня обхватывают Варины мокрые руки и притягивают к себе.

- Вот и попался!.. Зачем на базаре кусался? - смеётся она и прижимается к спине твёрдыми мячиками грудей.

- Покатай, - и отталкиваясь ногами от дна, Варя крепко ухватилась за мою шею. Задыхаясь от крепкого объятия, шлёпаю руками по воде в сторону берега. Варя отпускает меня и двумя гребками рук достигает берега.

- Не смотри, - просит она, белым пятном маячит некоторое время и исчезает в плотной стене темноты.

Костерок слабо тлел, осыпанный серым пеплом.

- Сейчас оживится, только подброшу немного дров, - Варя ловко руками ломает сухие податливые сучья и бросает их на угли. Костерок разгорается, и в отблесках огня проглядывается Варино лицо, которое на грани тьмы и кострового света выглядит строгим.

- Ты не обращай на меня внимания! Я не такая со всеми, а то подумаешь что-нибудь дурное. В меня сегодня что-то неизвестное вселилось, как бабушка моя обычно говорит: бес попутал.

Она достала из полотняной сумки большой ломоть белого хлеба, три варёных яйца, пучок зелёного лука, недавно сорванного с огородной грядки и завёрнутого в газету, и пол-литровую банку молока. Расставив нехитрые припасы на траве, предложила:

- Присаживайся! Немного перекусим, а то в желудке уже сосёт.

Неслышно сзади подошла лошадь и ткнулась мокрыми губами мне в шею. От неожиданности вздрагиваю и сижу, замерев, не двигаясь.

- Да ты не бойся! Она у нас смирная, - Варя привстала на коленях и махнула рукой.

- Ну, иди, иди, Машка, щипли траву, а то смотри, другие всё подберут за тебя.

Лошадь, внимательно вслушиваясь в её голос, слегка фыркала и встряхивала головой. Машка – молодая кобыла, тонкие передние ноги в белых чулках, вся подобрана, под бархатистой кожей поигрывают мышцы. Она напоследок ткнулась мне в плечо, словно зазывая поиграть, и резко отпрянула в сторону.

- Вот ведь какая! Норовистая, любит, правда, и покусаться, если что не по ней. Вообще-то девушка у нас с характером, - довольно рассмеялась Варя.

Под лунным светом лошади высвечивались своей мастью. Они медленно ходили и, наклонив головы, щипали сырую траву. В речке плеснулась рыба, и по воде пробежала мелкая рябь. Совсем рядом шумно пролетела крупная птица и исчезла в прибрежном кустарнике.

Молча поели, изредка ловя встречные взгляды. Варя села, обхватив коленки руками.

- Знаешь, днём здесь так красиво! Как в сказке, цветов море, даже океан! Краснеют смолки, клевер с белыми головками прячется в траве, синие колокольчики на тонком стебельке покачиваются, словно с ветром вальс танцуют, там дальше, возле мелкого сосняка, островком желтеют лютики.

Она замолчала, и, всматриваясь в темноту, о чём-то думала.

- Рассказать одну легенду о незабудке? – предлагает Варя и зябко тянет руки к костру.

- Весь внимание.

- Тогда слушай! Мне бабушка её рассказывала в прошлом году, - Варя поправила чёлку, которая упрямо лезла ей в глаза. - Когда Бог создал моря и океаны и дошла очередь до земли, он решил спуститься с небес, чтобы дать каждому цветочку, даже самому малому, имя. Спустился на землю, в самый разгар лета. Идёт по зелёному травяному ковру. И какой цветок попадётся на глаза, сразу называет его по имени. На лугу стоит весёлый гомон, цветы все радуются, что наконец-то обрели имя. Бог обвёл всех взглядом и спрашивает: «Все ли довольны своими именами?» – «Да, да», – отвечают в один голос цветы. – «Тогда все живите в мире и согласии, не ссорьтесь даже по пустякам», – напутствовал их Бог перед тем, как подняться в небо. – «А меня… меня забыли!» - прозвучал совсем тоненький голосок из густой травы. Бог нагнулся и, руками раздвинув траву, увидел маленький синий цветочек, который горько плакал. Бог задумался и говорит: «Всем дал имена, а тебя и не увидел! Вот отныне будешь называться незабудкой. Наделю тебя волшебной силой возвращать людям память».

Я представил себе голубую незабудку, затерявшуюся среди множества луговых цветов. Бог наградил её великой силой: помочь человеку не забывать всё важное, что происходит в его жизни.

- Какая легенда интересная! – не удержавшись, вскочил я с места и, разминая затёкшие ноги, пошёл к тёмному силуэту лошади. Увидав меня, она перестала подбирать траву, подняла голову и встревоженно прядала ушами. Я остановился, зачарованный её красотой. Отблески костра отражались в больших выразительных глазах. Лошадь глубоко и тяжело вздохнула, мотнула головой и равнодушно ушла в ночь.

Мы с Варей проговорили до самого рассвета, когда тонкая полоска, раздвинув горизонт, проклюнулась на востоке. Небо, заполненное палевыми оттенками, набирало силу. Костерок, щедро обсыпанный пеплом, еле держался, и только несколько угольков слабо дотлевали. Остывшая за ночь земля отдавала сырой прохладой. Накинув на себя джинсовую куртку, я забылся в коротком и чутком сне. Варя, подстелив под себя старую засаленную телогрейку, всё время задумчиво молчала и смотрела на затухающий костерок, сцепив руки под коленками.

Через неделю почтальон, уже немолодая женщина, с усталым и желтоватым лицом, принесла мне повестку в военкомат. Варя, узнав эту новость, встрепенулась, в глазах у неё промелькнула настороженность. С нетепрением дождавшись вечера, мы пошли вдоль берега речки. Над головой зудели комары.

- Ты будешь мне писать? – тихо спросила Варя. Её голос прозвучал в хрупком и ломком воздухе, отгоняя грустные мысли о близкой разлуке.

- Конечно, напишу, как только окажусь в учебной части. Завтра рано утром уеду попутной машиной до райцентра.

- Можно тебя проводить? – попросила Варя и, не удержавшись, всхлипывая, заплакала.

У меня в груди забухало сердце, в горле запершило, и я подумал: ещё немного – и сам заплачу от жалости к ней. Мы обнялись и, тесно прижавшись друг к другу, долго стояли возле речки, от которой тянуло запахом прибрежной травы. Потом, на войне, мне часто будет вспоминаться этот прощальный вечер.

На следующий день, когда солнце только-только выглянуло из-за дальнего горизонта, колхозная бортовая машина подъехала раньше назначенного времени, раздался настойчивый сигнал. Выйдя на улицу, пристально вглядываюсь в пустынную уличную даль в слабой надежде увидать Варю. Водитель, крепко сбитый мужчина, лет тридцати, с помятым от сна лицом и квадратным, будто у боксёра, подбородком, проворно подхватил мою сумку и размашисто рукой прошёлся по волосам, приводя их в порядок, сердито поторопил:

- Поехали… поехали скорей! У меня дел сегодня много, а с девками ещё в жизни налюбишься. У тебя, паря, жизнь только начинается, всё впереди. Давай, садись и поедем!. Некогда мне тут долгие проводы устраивать!

Его слова резанули по сердцу. Мне показалось, что задохнусь от нахлынувшей обиды, но промолчал и сел в пыльную кабину, в сердцах сильно хлопнув дверцей. Пока машина ехала по деревенской улице, крутил головой, силясь увидеть хотя бы отдалённый облик Вари. И когда машина, надрываясь старым и изношенным мотором, вскарабкалась по крутизне подъема, увидел её сквозь тонкие деревья, тянувшиеся вдоль дороги. Она скакала на лошади без седла по недавно скошенному полю нам наперерез. Издали казалось, что вместе с лошадью они одно целое – слились в порывистом беге, словно летели над землёй. «Прощай, Варя… прощай», – мысленно твердил я себе, а впереди маячила неизвестность.

С такими грустными мыслями в голове приехал я домой – в село Калтасы. Подходя ближе к родному дому, почувствовал, как сердце в груди глухо заходится и отдаётся в висках. Отец возле дома ковырялся с мотоциклом. Он поднял голову и, увидев меня, отложил инструмент в коляску, вытер руки о тряпицу, широко развёл руки и заторопился мне навстречу. Через мгновение попадаю в его крепкие объятия. Отец всегда скрывал свои эмоции, не хотел показаться слабаком, а в этой ситуации он не удержался, и его прорвало. Руки у него сильные, словно у молотобойца, он начал меня мять, как будто мы с ним не виделись целую вечность. Своей небритой щекой прижался к моему лицу. От него пахло бензином и скошенной травой. Моего отца зовут Тагир, он работает бригадиром на лесозаготовках и летом целыми днями пропадает на делянках. Зимой, когда все дороги переметает, лес валят меньше, и он, чтобы не сидеть без дела, работает на молочной ферме. Мать, услышав радостный говор, вышла из ворот и терпеливо стояла в ожидании, когда отец отпустит меня из своих железных рук, утирала украдкой полные слёз глаза. Волосы на голове гладко зачёсаны назад, открывая чистый высокий лоб. На узковатом лице как-то сразу пробежали небольшие морщинки, которых совсем недавно не было.

- Зульфия! – громко зовёт отец. – Смотри, сынок приехал! Надо радоваться, а ты слёзы льёшь, так можно и дом подтопить, – шутит он. – Иди скорее, на стол накрывай, обед, наверное, уже готов.

Мать, не дождавшись меня, с досадой покачала головой и торопливо исчезла за воротами. Мы с отцом заходим во двор. В приглушённом смешении полуденных контрастов света и тени вижу, как на крыльце возникает мой старший брат Рудольф. Лицо его взволнованное. Он держит в руке папиросу, хочет прикурить от горящей спички, но у него никак не получается. Потом нервно сжимает папиросу большими пальцами и суёт в карман брюк. Рудольф высокий и сутулый. Уличные пацаны в детстве дразнили его телеграфным столбом. Пшеничные длинные волосы обрамляют его скуластое лицо, с густыми бровями. Он быстро сбегает с крыльца, молча обнимает меня, крепко сжимает сильными руками, словно обручами.

- Заждались тебя! Думали, что пораньше приедешь. Тётя Фая вся уже извелась, сидит в комнате да в окно глядит с самого утра. Иди скорее, успокой её!

Захожу первым в комнату, за мной молча идут отец и брат. Крашеный пол приятно холодит ноги. В комнате витают запахи предстоящего обеда. Стол раздвинут и накрыт белой скатертью. Два больших окна выходят на улицу, широкие подоконники заставлены глиняными горшками с неяркими цветами. В комнатной полутьме вижу тётю Фаю. Она отошла от окна и торопливо идёт ко мне, улыбаясь, всплёскивая руками. Её лицо излучает радость, полноватые щёки облиты румянцем.

- Гера, милый мой! Мы все тебя заждались.

Она притягивает меня к себе, от неё пахнет свежеиспечёнными пирогами. Чувствую, как по моей щеке текут её слёзы. Отстранилась, держа мои руки. Придирчиво окинув взглядом, опять всплеснула руками.

Похудел-то как! Тяжело было одному работать в деревне?

И успокоила сама себя:

- Поправишься!.. Какие твои годы! – Подошла к кухонной перегородке и спросила маму: «Зуля! Давай помогу тебе. Обед, наверное, уже готов». – И скрылась в небольшой кухне.

Пока мама с тетёй Фаей накрывали на стол, мы разговорились с братом. Оказалось, что все мои родственники и знакомые уже знают, что меня отправят служить в Афганистан.

На проводы пришли родственники, соседи по улице и две мои одноклассницы – Светка Мамлыгина и Нина Раздуева. У Светки на голове взбитая причёска, закреплённая лаком. Большие голубые глаза с мохнатыми ресницами подведены чёрной тушью и кажутся бездонными. На ней модное светлое платье из лёгкой ткани. Нина сидит за столом, сложив руки у себя на коленях. Длинные каштановые волосы мягкой волной ниспадают с головы на хрупкие плечи. Острые и худые ключицы торчат в большом разрезе приталенного платья. Немного вздёрнутая вверх губа придаёт ей вечнообидчивый вид. Нина задумчиво смотрит на меня. В её глазах застыла некая недосказанность чего-то важного.

Со Светкой мы дружили в десятом классе. Так, особого ничего между нами не было: целовались несколько раз возле её дома, где росла большая берёза. Я прижимал её спиной к гладкому стволу, а она зажмуривалась и робко подставляла свои губы для поцелуя. Дальнейшее развитие наших романтических встреч пресекала её бдительная мамаша. Как только мы появлялись на своём излюбленном месте, она, словно поджидая нас, бесшумно выскальзывала из калитки и, уперши кулаки в свои бока, торопила дочь домой. Она не видела во мне потенциального жениха.

Светка с Ниной были закадычными подругами, и наши встречи возле берёзы не оставались тайной для Нины, которая изредка дырявила меня своим пронзительным взглядом. Девушки робко сидели за столом, поглядывая по сторонам.

Светка подошла ко мне, когда гости стали расходиться, и попросила:

- Ты проводишь меня до дома? – И быстро взглянула мне прямо в глаза.

- Конечно, я сейчас маме скажу, что уйду ненадолго. Мы вышли со двора и двинулись по тихой деревенской улице. На соседней улице протарахтел мотоцикл, и вскоре звук растворился в густеющем воздухе. Наша собака Джек выбежала из тёмного проёма сарая, радостно виляя рыжим хвостом, хотела увязаться за нами, но лениво пробежав несколько метров, почему-то остановилась, вытянув вперёд морду, и чёрными глазами проводила нас, на прощание вильнув хвостом. Вечер повис над нами. На небе стали рассыпаться слабые, ещё не окрепшие звёзды. Воздух, прогретый за день, остывал, и с низины тянуло ночной прохладой и травяными запахами. Мы шли молча, каждый думал о своём. Светка, наклонив голову, старалась идти со мной в ногу и тесно прижималась ко мне тёплым плечом.

- Пойдём по дальней дороге, поговорить хочется.

Идти дальней дорогой – это значит, сделать большой крюк в три километра, до её дома, через лес.

- А тебя точно в Афганистан возьмут служить?

- Я… не знаю. Мне пока ничего не говорили. Завтра на сборном пункте всё будет ясно.

- Зато я знаю! – выкрикнула Светка. – У моей знакомой в городе брата тоже призвали. Он в письмах мать успокаивал, что жилые дома строят да деревья вдоль дорог сажают. А через полгода привезли его и по-тихому похоронили. Офицер из военкомата наказал, чтобы никому не говорили, где служил. Она круто повернулась ко мне и, обхватив руками плечи, прижала к себе.

- Дурачок ты, Гера! Я в тебя была так влюблена в школе, что мне кажется, это ещё не прошло.

Она подняла глаза и запрокинула голову назад, неожиданно попросила:

- Поцелуй меня! Крепко! Я прижался своими губами к жарким и влажным, пахнущим спелой вишней, Светкиным губам. Поцелуй получился неумелым и робким, и мы стукнулись зубами.

- Ты любишь меня? – прошептала она.

- Если откровенно, то не знаю. В школе ты мне очень нравилась, но не могу сказать, что это была любовь. – Я ощутил, как вздрогнула Светка и отчуждённым голосом, в котором сквозил холодок, сказала:

- Пойдём, а то уже поздно. Тебе рано уезжать, да и мать, наверное, возле дома меня ждёт.

Она твёрдой походкой пошла вперёд, лес раздвинулся перед ней, и белое пятно Светиного платья удалялось в нём. Из темноты она прокричала:

- Можешь дальше меня не провожать!.. А я всё равно из деревни уеду, нечего здесь ловить! А ты ничего не понимаешь, Гера. Я любила тебя!

Невидимый Светкин голос звучал надрывисто. Кругом была тишина. Я поднял голову вверх. Небо висело надо мной затянутое облаками, сквозь них даже не проглядывала луна.

Утро только-только проклюнулось. Туман подрёмывал в близком лесу. В предрассветной мгле лес стоял тёмной щетинистой стеной. Сырая от росы асфальтовая дорога тянулась рядом с лесом и пропадала в густом белёсом тумане. Из леса тянуло прелыми мхами и хвоей. Мы стояли на автобусной остановке: отец с матерью и старший брат Рудольф. С нами был ещё старший сержант милиции, его отправили сопровождать меня до Уфы. В районном Бирске был железнодорожный вокзал, построенный ещё в 1907 году на средства местных купцов, но обещанную властью чугунную колею из Москвы до уральского Кыштыма не проложили. Так до Уфы все жители и добирались по автомобильной дороге.

Утренняя прохлада прогнала остатки сна, и мать зябко куталась в толстую кофту. Отец хмурился и нервно вглядывался в туман, ожидая появления автобуса. Вчерашним вечером он почти не говорил, всё молчал. Он не любил громких слов и пустых, ни к чему не обязывающих разговоров. Час был ранний, и автобусы ещё не ходили по своему маршруту. Старший сержант Сергей Мордвинов с набрякшими веками курил, прогоняя остатки короткого сна, окутывая себя сигаретным дымом. Был он мал ростом, сложение имел сухощавое, но характером владел настырным. Накануне начальство распорядилось доставить меня в целости и сохранности в Уфу, на сборный пункт. Я поймал тревожный взгляд матери: глаза наполнены слезами. В тумане послышался отдалённый шум машины. Старший сержант, поправив фуражку, щелчком отбросил в сторону недокуренную сигарету, решительно шагнул на середину дороги. Минут через пять показался бортовой МАЗ. Из-за плотного тумана ехал он медленно, прижимаясь ближе к правой обочине. Старший сержант поднял руки над головой и предупредительно помахал водителю. Машина, скрипнув тормозами, остановилась. Из кабины высунулась лохматая голова водителя. Не понимая, что происходит, он судорожно шарил рукой в папке из кожзаменителя в поисках несуществующей путёвки. Неожиданная встреча с милиционером ввела его в состояние кратковременного ступора, отчего он даже потерял дар речи. Зеленоватыми глазами поедал он возникшего из тумана, словно призрак, старшего сержанта.

- Куда едешь? – строго спросил старший сержант и подошёл ближе к кабине. На него пахнуло теплом двигателя. Водитель продолжал буравить его взглядом и молчал, словно воды в рот набрал.

- Я спрашиваю, куда едешь? – постучал милиционер костяшками пальцев по кабине.

У водителя нервно дёрнулся кадык на шее. Наконец, он пришёл в себя и, мотая головой, почти прохрипел:

- До Уфы еду, начальник! Сказали, чтобы на товарной базе загрузился кирпичом и вечером вернулся. Хотел пораньше выехать, но такой туман стоит, хоть шары выколи, ничего не видно.

- Возьмёшь нас двоих до Уфы, – почти приказал старший сержант строгим голосом, не предполагающим отказа.

- Попрощайтесь, но долго не задерживайте нас, – как-то виновато попросил старший сержант и полез в высокую кабину.

У матери из глаз потекли две прозрачные полоски слёз. Отец подошёл ближе, обнял, от него пахнуло домом, и только перед нашим расставанием его молчанию пришёл конец:

- Ты там, сынок, будь осторожен, вперёд батьки в пекло не лезь. Служба есть служба – ничего не попишешь. Будем ждать от тебя весточки.

Отец тяжело вздохнул, плечи опали, на лице под коричневой от загара кожей вздулись желваки, и он стоял весь растерянный. Отвернулся в сторону, чтобы незаметно от нас смахнуть с ресниц внезапно появившуюся слезу. Брат Рудольф тоже обнял меня. Так мы замерли и стояли молча несколько минут, прижавшись друг к другу.

Уже сидя в тёплой кабине, всматриваясь в заднее зеркало, я видел, как они машут вслед машине руками. В густом и белёсом тумане их силуэты быстро пропали. Водитель ехал медленно, обхватив баранку грязными руками. Он даже подался грузным телом вперёд, чтобы не попасть передними колёсами в дорожную рытвину. Колёса машины крутились, наматывая километры, приближая нас к конечному пункту. В тёплой кабине старший сержант Мордвинов, обмякнув телом, подрёмывал, привалившись ко мне сухим плечом. Фуражка съехала у него с головы и висела на ухе, норовя упасть на замусоренный пол. При объезде очередной рытвины водитель подтормаживал, и спящий милиционер устремлялся вперёд, подчиняясь закону физики. Чтобы он не стукался головой о переднюю панель, мне приходилось ловить его ускользающее тело.

Пока мы ехали, туман медленно растворился, хотя ещё оставался в придорожных кустах. Небо широко раздвинулось, открывая далёкий горизонт, очертания стали ясней и чётче. Водитель повеселел, что-то напевал тихо, одному ему понятное. Старший сержант Мордвинов окончательно прогнал дремоту, смотрел на дорогу и думал, как ему придётся добираться обратно. Фуражку с кокардой он держал в руке. Решив себе голову заранее не забивать, закурил, выпуская губами тонкой струйкой сигаретный дым.

В Уфе машина притормозила возле сборного пункта с большой красной звездой на зелёных воротах. Водитель демонстративно посмотрел на часы, которые он носил на правой руке, поиграл бровями и досадливо покачал головой:

- Ну вот, сейчас приеду на товарную базу, а там уже длиннющая очередь. Так не хватит и дня.

Увидев, что старший сержант подхватил папку с моими документами и готовится выйти из кабины, водитель почти по-отечески похлопал меня по плечу, напутствуя:

- Служи честно, парень! Держись подальше от всяких неприятностей и будет всё в полном, так сказать, ажуре. Я лямку армейскую тянул три года в тайге и людей практически не видел. Знаю, что такое. Не будь слабаком, всегда стой за себя.

Он хотел ещё что-то добавить, но посмотрел на ручные часы, завёл мотор.

Старший сержант, как только мы оказались за воротами, сразу же исчез за дверью одноэтажного, сложенного из белого кирпича, здания. Я стоял в нерешительности и смотрел на небо: оно было глубоким и в нём высоко парили две птицы.

- Ты чего это рот разинул, Гера! – неожиданно возник рядом и хлопнул меня по спине однокурсник Лешка Бикбулатов. – Мы здесь торчим с вечера, ждём формирование команды. Из части должны «покупатели» приехать. Поговаривают, что могут отправить в Германию. Если так, то это совсем неплохо. – Лицо у него радостно светилось от мысли, что может попасть служить за границу.

- Ты рот-то не разевай, куда пошлют, туда и поедем, – отрезал я, чтобы не продолжать наш разговор. Лёшка был пронырливый парень, всё пытался, как скользкий угорь, проскочить, ища личную выгоду. В медучилище его считали изгоем и сторонились. Слышу, как звучит команда: «Строиться!» Напоследок смотрю на закрытую дверь, за которой исчез мой сопровождающий, и, увлекаемый бывшим однокурсником, торопливым шагом иду на плац, где уже ждут два офицера.

Полноватый майор с выпирающим из-под ремня брюшком стоял, держа за спиной руки, и ждал, когда нас построят в две шеренги. Затем поправил на голове фуражку, пробежал глазами по неровному строю, который ему не понравился. Нахмурил лицо, отчего на лобастой голове брови сложились домиком, кивком головы подозвал к себе трёх сержантов.

- Это что такое? Как призывники стоят? Быстро всех выровнять!

Сержанты круто повернулись через левое плечо и побежали к шеренге. После некоторой толкотни и суетливой сержантской беготни шеренга вытянулась в ровную линию. Майор остался доволен, достал из красной папки лист бумаги и прогремел поставленным голосом:

- Сейчас буду зачитывать список. Кто услышит свою фамилию – два шага вперёд. Ясно?

Майорский голос долетает до меня и, подчиняясь орущим вразнобой голосам, я тоже кричу уже почти по-военному: «Так точно». Верчу головой, всматриваюсь в лица, силясь найти знакомые. Из шеренги вышли несколько призывников, Лёшка Бикбулатов оказался среди них, его фамилию майор назвал последней.

- Вечером отправляетесь в Ташкент. Сопровождать команду будет капитан Серов. Остальным разойтись. Построение после обеда.

Он опять гремит:

- Всем ясно?

В ответ раздаётся разноголосье: «Так точно».

На следующий день наша команда во главе с капитаном Серовым прибыла в Куйбышев для пополнения. С вокзальной сутолоки привели в воинскую часть и с ходу – в столовую. Потом прапорщик, с густыми усами под горбатым носом, сводил нас на склад, и, получив матрасы, мы отправляемся в небольшой, с узкими оконцами, спортзал. После вечерней поверки – в спортзал. Когда свет притушили, сразу появились «старики», словно поджидали за дверьми. Подходя к каждому призывнику, они просили деньги, твёрдо убеждая, что в дальнейшем они нам не потребуются. Кое-кому предлагали обменяться на память и часами. Вот такой простой до банальности армейский ченч! Утром команду сводили в баню, которая стояла в дальнем углу за большими раскидистыми деревьями, и выдали новенькую солдатскую форму. Она висела на мне, словно на вешалке, и была на два размера больше. Кирзовые сапоги не хотели налазить на ноги. Подойдя к раскрасневшемуся прапорщику, вежливо попросил сменить форму. Он оценивающе окинул меня взглядом, недовольно шевельнул усами и, ничего не говоря, покопался в груде сваленного на полу обмундирования.

- На, держи, воин! Это точно твой размер.

Как ни странно, всё оказалось впору. Только тогда я почувствовал себя солдатом.

Потом была длинная незабываемая дорога до Ташкента. Из окна, затянутого грязной плёнкой тепловозной копоти, просматривалась незнакомая природа. Серые пески, от которых на расстоянии тянуло жаром, волнами тянулись за горизонт. Ни одного деревца или чахлого кустика, не за что глазу зацепиться. На небольших станциях стояли местные жители в ожидании пассажирских поездов. В Ташкенте пробыли совсем немного, жили в госпитале. Там отдалённо и пахнула на меня война. В первый день в госпитальном коридоре увидел солдата с ампутированными ногами. Его везла в коляске молодая медсестра, они о чём-то говорили, и до меня приглушённо донеслось:

- Скоро домой поедешь.

Солдат в ответ натянуто улыбнулся. Они исчезли за поворотом, оставив меня в тягостном состоянии. В госпитале пробыли около месяца. В последний день перед отправкой за «речку» нас освободили от всех обязанностей, и я бесцельно провёл время на лавочке в небольшом скверике. Солнце нещадно палило, и казалось, что белый диск, висящий в небе, испепелит всё кругом. Кустарник с пожухлыми листьями и небольшие фруктовые деревца отбрасывали скудную тень, в которой невозможно было спрятаться от зноя. В госпитальном коридоре случайно столкнулся с новенькой медсестрой, она быстро шла, опустив голову, словно боялась куда-то опоздать. Мы с ней поравнялись на мгновение, медсестра подняла голову, глаза наши встретились, и мне показалось, что увидел неуловимо-ускользающие черты Вариного лица. Меня будто толкнули в спину, и я пошёл следом с желанием остановить её и разглядеть пристально. Медсестра постучала в дверь ординаторской хирургического отделения и скрылась в полуоткрытой двери.

Время прошло в тревожном ожидании завтрашнего дня. Поужинали и, толкаясь в дверях, вышли на небольшой бетонный пятачок в госпитальном дворе. Обычно в воздухе витали обрывки смеха, иногда подкреплённые беззлобным матерным словцом, только для склеивания случайного разговора. Сегодня – тихие разговоры и беспокойство в глазах. Мы разошлись, на ходу подбадривая друг друга словом и дружеским похлопыванием по плечу. Лежу, закинув руки за голову, и всматриваюсь в окно, где сгущаются сумерки и городские отголоски стихают, растворяясь в близкой ночи. Встреча с новой медсестрой растревожила меня.

Вспомнилась Варя в прохладе вечерней зорьки, когда в воздухе витали запахи уже скошенных трав. Хотелось взять её за руки и идти к быстрой речке, в которой на песчаном дне вились длинными зелёными полосами травы и юрко сновали пескари. После войны я приеду в поисках Вари в деревню, несколько раз пройдусь под её окнами в надежде встретиться с ней, но, как поведает мне Егор Иванович, уехала Варя в большой город учиться.

В конце июля мы сидим на военном аэродроме в ожидании своего борта. Небесное светило палит так нещадно, что хочется найти хоть слабую тень и не получить солнечного удара. Вяло переговариваемся и смотрим на взлётную полосу. Наконец-то приходит незнакомый офицер и отдаёт приказ: «Всем на погрузку». Измученные жарой, выстраиваемся в колонну по два и бежим в дальний конец, где стоит транспортный ИЛ-76. Видно, как осторожно в открытое чрево вползает зелёный армейский БТР. Ещё раз делают перекличку, и затем мы втягиваемся по грузовой рампе внутрь самолёта и занимаем места. Над моей головой болтаются чьи-то ноги в сапогах. Посадка завершена, люки задраены, транспортник выруливает на взлётную полосу и начинает свой разбег по прокалённой солнцем бетонке. Яростно гудят турбины, самолёт после разбега тяжело отрывается от земли, начинает набирать высоту и берёт курс на Кандагар.

Служба подходила к концу. Позади остались боевые выходы в горы, сопровождение транспортных колонн, и все жили ожиданием, что когда-нибудь эта война для нас закончится. Для некоторых война закончилась трагически. Ждём приказа о демобилизации – для нас это возвращение домой и встреча с родными и близкими людьми.

Сегодня с утра небо затянуто серой плёнкой облаков, вдалеке громоздятся серые горы, и настроение серое. В батальоне началось движение. Солдаты получают оружие, боеприпасы и необходимые для операции в горах сухпай и воду на один день. Две группы по двадцать солдат стоят и ждут, когда появится командир взвода капитан Григорьев. Вместе с командой иду и я. В санитарной сумке необходимые лекарства, перевязочный материал. Стоим и вяло меж собой переговариваемся. Никто не знает, куда идём. Появляется Григорьев. Худой, с загорелым до черноты лицом, широко шагает, размахивая правой рукой. Старшина ловит его глазами и отдаёт короткие команды: «Равняйсь! Смирно!». Капитан поправил портупею, небрежно пригладил ершистые волосы на голове, и увидев, что старшина пошёл к нему с докладом, вяло махнул рукой, останавливая его: «Вольно!» Капитан прошёлся вдоль строя, пристально вглядываясь в лица.

- Больные есть?

- Никак нет, – отвечаем ему.

- Тогда слушайте приказ. Сегодня в четырнадцать часов группы вылетают на задание. Он называет кишлак, который находится в получасе лёта от нашего батальона. – По данным разведки, в этот кишлак пришли на отдых душманы. Они везут в Пакистан деньги для закупки оружия. Наша задача внезапным ударом уничтожить их.

На взлётной площадке уже крутятся лопасти вертолётов. Они побывали в боях под обстрелом. Это видно по обшивке: в некоторых местах она подлатана. Вертолёты для нас незаменимы: они выполняют переброску личного состава на операции, доставляют продовольствие и воду в горы. Воздух там настолько разрежен, что двигатели захлёбываются и могут в самый неподходящий момент отказать. Но находились пилоты-виртуозы, которые летали там, где никакими инструкциями не предусмотрено. Два Ми-24 взлетают первыми и делают круг над аэродромом. Мы взлетаем на двух Ми-8. Земля медленно отдаляется, и вертолеты, гудя двигателями, набирают высоту.

Небольшой кишлак возник с краю ущелья. Низкие глинобитные мазанки лепились ближе к основанию гор. Кое-где видны небольшие фруктовые сады. Узкое пересохшее русло реки рассекает кишлак надвое. После таяния снега в горах река оживала, наполнялась грязной водой и камнями и неслась вниз, сметая всё на своём пути. Горные реки быстры и непредсказуемы в своём норове.

Внизу несколько душманов заметили вертолёты и замахали руками, заметались возле костра. По вертолёту ударила длинная очередь из ДШК. В иллюминатор вижу, как по нам стреляют из небольшой пещеры два душмана. Вертолёт проваливается вниз, делает резкий вираж, из кабины пилотов высовывается голова штурмана, и он что-то кричит, растягивая широко рот. Из-за гула двигателей и грохота лопастей ничего не слышно. Вертолёт, выполнив опасный манёвр и спасая нас от падения, зависает над небольшой площадкой, опираясь на грунт одной стойкой. Мы спрыгиваем. Приземляюсь, ударившись подбородком о своё колено, и быстро откатываюсь в сторону. На моё место сверху падает командир отделения сержант Колесов, его вес с полной выкладкой больше центнера. Стрельба внизу не затихает, наоборот – разгорается, слышны выстрелы из гранатомётов. Ми-24 заходит на атаку, и от него тянутся следы неуправляемых снарядов в сторону пещеры, откуда по нам стреляют. Вижу, что один душман лежит лицом вверх, широко раскинув руки, другой, видимо, уполз в пещеру. Пулемёт ДШК лежит, завалившись в сторону вместе с треногой. Одна группа спускается вниз, а мы с верхней, удачно выбранной позиции, их прикрываем. Вертолёты ещё несколько раз заходили на кишлак. Стрельба прекратилась, стало тихо, и мы тоже спустились вниз, оставив пятерых солдат наверху. Кишлак словно вымер, несколько убитых лежали возле костра, оружия с ними не было – унесли душманы. В большом закопчённом казане доваривался плов. Сержант Колесов, с потным лицом, ещё не отошедший от боя, увидев японскую камеру «Рanasonic», хотел потянуться к ней рукой, но был остановлен повелительным голосом прапорщика Зейкина: «Не тронь! А лучше отойди от греха подальше. Может, она заминирована».

Как позже выяснилось, вместе с душманами был негр, он и снимал всё происходящее на камеру. Мы прочесали все мазанки, но так никого и не нашли. Люди словно испарились в горах.

С Дильбером мы встретились совершенно случайно на железнодорожном вокзале, в жарком и щедро облитом солнцем Ашхабаде. Билетная очередь вилась змеёй по вокзалу. Я пошёл покурить на привокзальную площадь, как вдруг меня остановил до боли знакомый голос:

- Герасим, зазнался что ли, землячок, мимо проходишь? Ай, нехорошо!

Я слышал голос Дильбера и боялся повернуться. Встретить своего друга на вокзале, среди шума и гама, после войны, было так невероятно! Он ломился через вокзальный люд с широко разведёнными руками, словно хотел меня поймать в невод своих объятий. Мы встретились глазами, в которых сияла радость. Наконец, его руки сомкнулись за моей спиной, и я почувствовал их крепость.

- Здравствуй, дорогой, вот мы и встретились! А почему ты не писал в последнее время? – Он отстранился от меня и снова взглянул мне в глаза.

Я жадно смотрел на него, на моего друга Дильбера, ловил в его облике перемены. Глаза у него стали жёстче, возле ноздрей пролегли упрямые бороздки. На голове щетинились ёжиком светлые волосы. Он, конечно, стал старше после нашей последней встречи на гражданке.

- Герасим, сейчас я тебя со своим другом познакомлю, - он махнул рукой, подзывая к нам высокого и худого солдата. Тот радостно встрепенулся и пошёл к нам, неловко обходя чемоданы, какие-то баулы, сидевших на грязном полу чумазых ребятишек. На его лице промелькнула улыбка.

- Виталик, - представился он и вяло протянул свою тонкую руку. Я пожал её, он сморщился от боли. – Ну не так сильно, а то кости можно переломать.

Виталик стал потряхивать рукой. Я сочувственно смотрел на него и не мог понять, как этот «одуванчик» оказался на войне. Чтобы как- то разрядить обстановку, я спросил у него:

- Откуда родом?

Он перестал трясти рукой и, опустив уголки губ, тихо произнёс:

- Из Чебоксар. Случаем, не приходилось там бывать? Знаешь, красивый город, а девушки такие, что просто закачаешься!

Дильбер, совсем не обращая на нас внимания, был занят поиском денег в коричневом, с блестящими застёжками, дипломате. Извлёк, наконец, несколько мятых красных десяток.

- Ништяк, пацаны, есть на что нашу встречу на родной земле вспрыснуть. Айн момент, я быстренько до буфета смотаюсь, а вы пока поближе познакомьтесь, – сказав это, он исчез в людской толчее.

Виталик проводил его глазами и повернулся в мою сторону, облизал сухие губы языком и сглотнул, отчего его кадык проделал вертикальное движение и застрял на самой высокой точке. Он ещё раз нервно сглотнул.

- Дильбер говорил мне, ты в Шинданде служил. Ну и как там, духи активны были? – И уже отвечая сам себе: – Их сам шайтан не поймёт! Днём мотыгой машет, примерный дехканин, а когда солнце закатится за горку, автомат достаёт и в засаду. Сколько наших ребят так погибло!

Говорить на эту тему совсем не хотелось, и я молчал, только изредка поддакивал. Репродуктор, висевший под потолком, вдруг ожил хриплым мужским голосом и объявил о начале посадки на Ташкент. Народ сразу оживился и потянулся к выходу. Маленькая девочка капризничала и не хотела идти, разморённая сном. Молодая мама, в цветном ситцевом платье, тянула её за руку.

- Ну, пошли, доча, иначе на поезд опоздаем, без нас уйдёт, и ташкентская бабуля будет плакать. Девочка пошла быстрее, утирая слёзы кулачком.

В дверной проём виднелись серые общепитовские киоски, откуда доносились отрывки тягучей восточной музыки. Небо было белёсым, выжженным азиатским солнцем. Зал наполовину опустел. Серая кошка с обрубленным хвостом хозяйственно делала свой очередной обход под сиденьями. Из небольшой двери, в самом конце вокзала, вышла тётка со шваброй в руке. Оглянув зал из-под сдвинутого на глаза платка, она прислонила швабру к синей панели и зашла обратно в дверь. Вскоре появилась с оцинкованным ведром, в котором плескалась вода. Поправила свой головной убор и привычно стала елозить сырой тряпкой по цементному полу. Синий халат прикрывал ноги, обутые в стоптанные тапочки.

Виталик несколько отвлёкся и отчуждённо вертел головой по сторонам.

- Ты танкистом служил? – спросил я и глазами показал на чёрные погоны.

- Ну, ты и сказанул, да какой же я, к бабушке, танкист! - его лицо приобрело гримасу циника, и кадык пополз кверху. – Ты посмотри на меня, - он рукой сделал жест благородного идальго, – с моим ростом в эту железную коробку не залезть. Это я так, для прикола. А тебе Дильбер ничего разве не писал, где мы с ним действительно служили?

- Нет!.. А что, в секретной части?

Виталик приблизился ко мне настолько близко, что я почувствовал запах его пропотевшей формы.

- В морге мы служили с твоим другом. Да… да, ты не ослышался, в мо-рр-ге.

Он смотрел на меня не мигая, видимо, ожидая моей реакции на сказанное. Я стоял, словно припаянный к этому серому вокзальному полу. Мне показалось в тот момент, что сердце в груди перестало биться и только в голове постукивали молоточки.

- Да, да, мой дорогой, не где-нибудь, а в самом кабульском морге!

Видимо, мой частичный паралич вызвал в нём приступ хохота. Он смеялся, согнувшись длинным телом, его трясло. Сразу вокруг нас образовалось пустое пространство. Уголком глаза я увидел, как в нашу сторону тычет пальцем пожилая женщина, с синим чемоданом возле ног.

- Ладно, хорош придуриваться, а то подумают, что мы обкуренные анашой. Смех стёр на его лице маску отчуждённости, и оно казалось приветливым.

- Служба в морге требует от солдата выдержки и хладнокровия, а иначе может крыша съехать. Вот так-то, мой дорогой. Меня до сегодняшнего дня преследует этот запах человеческого тлена, будто он впитался в поры моей кожи. Для наглядности он нюхнул руку, поросшую рыжеватыми волосами. – Упаковывали пацанов в цинковые бушлаты, с пропайкой швов.

Я сглотнул слюну, забившую рот, и спросил:

- Ходили слухи, что вместе с грузом «двести» в Союз отправляли героин.

Виталик отрицательно мотнул головой:

- Нет, я ничего такого не видел, да кому надо под уголовную статью попадать. Один кореш там насмотрелся, знаешь, привозят без рук, ног, кишки и прочее такое, так через два месяца самого завернули в смирительную рубашку и домой, нервишки лечить в отечественном дурдоме. Так вообще-то неплохой расклад для начинающего бойца-нтернационалиста.

Передо мной стоял состоявшийся циник с искажённым восприятием реальности. Из его повествования я понял, что в морге пили практически все, за исключением мёртвых. Но был случай, доказывающий обратное, о котором он и рассказал мне.

- Ближе к вечеру врачи разошлись, и они остались втроём. Вскрыли армейским штык-ножом банку говяжьей тушёнки, где приветом с родины лежал листочек лаврового листа. Серж, это был третий санитар, ловко достал из-под стола припрятанную фляжку со спиртом, радостно помахал ею в воздухе и стал уверенно разливать в гранёные стаканы.

Ну, выпили эту бесцветную с характерным запахом жидкость, которая очень скоро разлилась по сосудам теплом. Вскоре тяпнули по второй, совсем не принимая того обстоятельства, что утро покажется не таким радостным с бодуна. В закрытую дверь кто-то постучал, нет, даже поцарапал, санитары переглянулись в недоумении. В морге никого не было, кроме них и тех, кто лежит за металлической дверью и спит вечным сном. Серж быстро припрятал фляжку обратно под стол и на цыпочках пошёл к двери. Короче, притихли, как мышки, напуганные большой и голодной кошкой. В голове промелькнул один из вариантов возможного стука. В госпитальном дворе жил пёс по кличке Барбос, впрочем, он отзывался и на все другие, при одном только условии: если у солдата в руке что-нибудь съестное. Пёс ходил вечно голодный и смотрел на всех глазами вокзальной попрошайки. Шлялся везде, куда его не приглашали, но в морге никогда не гостил. Тем временем Серж подошёл к двери и стал её осторожно открывать. Вдруг он резко отпрянул, на лице гримаса страха. Пятясь назад, что-то хотел сказать, но только делал руками, непроизвольно, взмахи гребца на дальние дистанции. В тот момент нам тоже стало нехорошо.

Виталик на мгновение отвлёкся на проходившую проводницу в тёмно-синем служебном костюме, который ей был тесноват и сковывал движения. В руке она несла тяжёлый пакет с продуктами, из него свисала пучками яркая зелень.

Виталик посмотрел на меня и спросил:

- Ну что, хочешь, дальше расскажу эту историю со счастливым концом?

Я всё ещё не отошёл от услышанного. Мои два года войны, когда видишь раненых и смерть товарищей, притупили во мне чувство страха перед погибшими, но здесь складывалась история не для слабонервных.

- Ладно, давай дальше чеши, если интерес не пропал, - дал я согласие на продолжение этой необычной, на мой взгляд, истории.

- Так вот, когда дверь открылась пошире, мы увидели в тёмном проёме мертвеца, которого сегодня к нам привезли, и числился он по нашему ведомству уже умершим, в ожидании вскрытия. На теле не было заметных повреждений. Ну, убитый как убитый, мы их столько повидали! Короче, кореш, давай покурим, иначе трудно досказывать эту историю до конца. - Виталик протянул руку, и я достал из кармана мятую пачку сигарет «ТУ-134». Виталик прикурил от огонька зажигалки, повертел её и, как бы вскользь, произнёс:

- Обменял по случаю в духане за несколько кусков хозяйственного мыла, так сказать, боролся с вшивостью и антисанитарией местного населения.

- Минутку, сейчас схожу, окурок брошу в урну, - с этими словами он повернулся и пошёл к колонне, возле которой стояла грязно-зелёная урна, доверху наполненная мусором. Его нескладная ссутуленная фигура отдалялась, и была возможность переключить свои мысли. В голове одна за другой мелькали картины, сублимированные в зрительные образы. Виталик лениво возвращался ко мне.

- На чём мы остановились в этой страшилке? Ах да, явление ожившего солдата народу. Продолжим повествование, - он улыбнулся уголками большого рта. - Стоит этот малый в чём мама его в муках своих родила и пытается нам на родном языке сказать, но не получается у него ничего, только какой-то непонятный птичий клёкот. Хотели рвануть, но наши отяжелевшие задницы словно свинцом налились – не оторваться от табурета. Короче, убедились, что он больше жив, нежели мёртв, и для начала влили в него стакан огненной жидкости. Через некоторое время он оклемался и поведал нам, вольным слушателям, о том, как попал к нам в заведение.

Взводом они зашли в кишлак для проверки паспортного режима, а впрочем, какие там паспорта у бедных дехкан? Походили по дворам, посмотрели, ничего, вроде бы, опасного. А почему зашли? За день до зачистки духи заложили на трассе два фугаса, и на одном подорвалась БМП. В итоге: механик-водитель без ног, два солдата грузом «двести» отправили самолётом домой.

Только взвод начал выходить из кишлака, из миномётов шарахнули. Он услышал свист, чувствует, что матушка-земля к себе тянет, надо было ему плюхнуться на землю так, чтобы ноздри забило пылью дорожной. Но нет, секунду помедлил, и как бабахнуло, в памяти остался лишь яркий круг солнца, всё пропало, а дальше ничего не помнит, оклемался здесь от холода.

- Ну ты, паря, просто в рубашке родился, по этому поводу надо выпить, иначе второго такого случая не будет, - предложил Серж. Возражений не поступило.

На бывшего жмура надели старый халат с пятнами хлорки и, пошарив в шкафу, нашли кирзовые сапоги, отслужившие свой срок, которые имели весьма жалкий вид.

Серж достал гитару, стал настраивать её.

- Сейчас спою убойную песню «Шизгара», которую мы пели с другом на школьном выпускном.

Задумчиво перебирая струны, вспоминал текст, затем ударил кистью и запел тенорком:

С деревьев падает листва,

И с неба мелкий дождик льёт,

А ты стоишь совсем одна,

Всё думаешь, что он придёт.

И ударяя сильнее по струнам, сорвался голосом:

Венера, о, прекрасная Венера

Словно солнце, словно небо,

О, Венера…..

Утро мы встретили вместе с капитаном Марсовым, который по своему обыкновению заглянул к нам. Через окно врывалось солнечным потоком начало нового дня. Во дворе госпиталя отдалённо слышались голоса. Лаял настоящий армейский пес Барбос; исходя из этих определённостей, можно было понять, что жизнь на земле продолжается. Тяжело приподняв голову, я увидел капитана. Ему, видимо, такая картина не очень понравилась, это я определил по движению усов, которые торчали вперёд, тогда как обычно они у него свисали. Его голос заполнил всё пространство небольшой комнаты.

- Это что такое? Пьянка на службе!

Он начал кричать нелитературными словами, что отправит всех в Союз под военный трибунал. Внезапно прервав свою педагогическую речь, он упёрся взглядом в нашего ночного гостя.

- Это кто? – Палец вопросительно указал на спящего мёртвым сном пришельца.

Мы, перебивая друг друга, начали пересказывать прошедшую ночь, правда, опуская все детали, связанные с употреблением водно-спиртовой жидкости. Капитан подошёл ближе, практически вплотную, и откинул полотенце, закрывавшее голову спящего.

- Н-да, - произнёс он и уже в дверях бросил через плечо:

- Пошёл за начальником госпиталя, а вы, пока я хожу, наведите порядок!

Потом набежало множество офицеров, они судили-рядили, хотели нас под трибунал отдать, но, слава Богу, пронесло. Вот такая история, Герасим. Хочешь верь, а хочешь не верь, дело твоё. Был я до того случая закоренелым атеистом, после засомневался в идеалистическом материализме.

Там, в госпитале, пристрастился Дильбер к алкоголю. Вернулся домой, женился на красивой девушке Ильсие, которая верно ждала его с войны. Поступил учиться в медицинский институт, потом сдал документы в аспирантуру. Жить да жить! Но алкоголь и война крепко его держали и не отпускали из своих цепких рук. Война прошлась по нему, сломав его судьбу, с женой- красавицей разошёлся, престижную работу потерял.

Второй однокурсник, Володя Исметов, вернулся домой без ноги. На гражданке всё мечтал попасть служить в крылатую пехоту, завалил всё начальство военкоматовское просьбами. Попал. В Афгане уже дембель был не за горами. Осеннее солнце приносило со стороны горного массива холодный ветер, иногда с первым снегом. Белые снежинки парили в воздухе и не таяли, Володя смотрел в тёмное небо, и ему казалось, что он дома, в своём родном дворе. Под самый конец войны не только что бережёшь себя, а по-другому к жизни относишься. Его взводный, совсем недавно окончивший училище, из-за бытовых неурядиц поругавшись с женой, поехал воевать. Жена напоследок ему на кухне в спину бросила:

- Можешь домой не возвращаться! Считай, что меня больше для тебя нет!

Лейтенант, с обожжённой душой, ушёл на войну. На вокзальном перроне ждал её появления: а вдруг придёт проводить… Не пришла.

Первые месяцы войны взводный истязал себя рейдами к душманам, искал всё для себя смерти. Солдат не подставлял – сам шёл первым. Играл со смертью в рулетку. Потом, правда, перегорел, лицо посерело, и глаза источали боль, спрятавшуюся где-то глубоко внутри.

Утром ждали, когда поменяются метеоусловия: небо – сплошное белое молоко. На взлётной площадке ждали вертолёты для десантирования высоко в горы. Душманы мучили обстрелами трассу, по которой постоянно шло движение. Командирами было принято решение: эту горку облететь стороной, вэдэвэшников высадить и силами двух взводов ударить с тыла. Взводный подошёл к Исметову.

- Можешь остаться, без тебя сходим, сделаю отметку, что заболел, а ты подумай. – И отошёл. Вернулся минут через десять. - Надумал? Остаёшься на базе?

Исметов отрицательно помотал головой. Ветер раздул над аэродромом окно, в котором виднелось тёмное небо. Лопасти вертолётов наматывали на блестящие винты туман, солдаты занимали привычные места. Шли долго, практически весь день. Уже солнце стало клониться к заходу, когда они вышли на душманов. Те не ожидали припозднившихся «гостей» и были в растерянности, как их принять. Пока они находились в задумчивости, два взвода своей огневой мощью скинули душманов вниз, оставив после себя убитых и трофеи: один тяжелый пулемет и три миномёта. Под горку идти не легче, тем более, тебя встречают свинцовым огнём. Оставшиеся душманы быстро разбились на небольшие группки и ручейками стекли по ущелью. Внизу скользко, камни лежат, поблескивают под лучами фонарей. Володя поскользнулся, постоял на одной ноге, балансируя и хватаясь за воздух руками, сделал шаг в сторону и попал ногой на итальянскую мину. Упал, истекая кровью, его быстро обкололи прамедолом и понесли по очереди на руках. Духи услышали в темноте, что мина взорвалась, стали светить от радости небо трассерами.

В госпитале его сразу на операционный стол положили. Молоденькая медсестра с конопушками на лице быстро нашла убегающую слабую венку и вошла в неё иглой. Наркоз не заставил себя ждать, и десантник был уже готов к операции. Хирург с усталым лицом, подойдя поближе, стал всматриваться в лицо десантника, видимо, оно ему показалось знакомым.

- Нет, нет, спутал, наверно, а очень похож на одного моего соседа по дому. Славный был мальчуган, весёлый такой, одним словом, примерным пионером был. Ещё раз бросил взгляд на раненого и встал на своё место. – Да, не повезло тебе, парень, но на танцы ещё походишь, - разговаривал он сам с собою, не обращая внимания на операционных сестёр.

Так для Володи была перевёрнута ещё одна страница жизни.

Третий однокурсник пропал без вести. Стоял на посту. Ночь, звёзды рассыпаны в глубине неба. Из темноты показался бабай с жиденькой седой бородкой, на маленьком ослике, с вязанкой дров. Он остановился и стал глубоко кашлять.

- Э-э-э, – издавал он призывные звуки, подзывая часового подойти поближе.

Часовой скинул автомат с плеча и передёрнул затвор. Стволом упёрся в старика, тот жалобно стал что-то говорить и показал рукой куда-то вверх. Как только часовой повернул голову, тут же почувствовал резкую боль в груди. Руки, пахнущие кислым потом, крепко зажали ему рот, перехватили автомат и поволокли в сторону.

Четвертый однокурсник служил в госпитале. Там произошла совсем непонятная история. Он попал под трибунал и отбывал срок в дисциплинарном батальоне.

Я, наверное, из всех ребят один счастливчик. Тогда, в Афгане, не получил ни ранения, ни контузии. Только стал за собой замечать: чем старше становлюсь, тем чаще память возвращает туда, за речку. Хочу всё забыть и больше не вспоминать эту войну, но нет, не получается, держит меня память цепко, не отпускает. Может, я чувствую свою вину? Только не знаю за что, и в чём она?