СОЛДАТ

 

Сильно морозило. Солнце висело уже у закатной кромки, красный плоский диск излучал свет, но не тепло. Декабрьские морозы стояли под сорок градусов. Тогда, в сорок первом, от холода погибло много солдат, впрочем, сколько, никто и не считал.

Матвей лежал в небольшом окопчике, вырытом в мерзлой земле глубиной в половину его роста. Мороз держал в напряжении, тело под тонкой шинелью стремительно расходовало внутреннее тепло. Он подтянул колени к животу, втянул шею так, чтобы жесткий воротник прикрыл лицо и можно было дышать теплым воздухом. Правый бок совсем затек, хотелось перевернуться, но мешала винтовка — винтовка Мосина образца 1891 года, более известная как трехлинейка. Прижимая ее к себе, Матвей думал о том, что, когда взводный поднимет в атаку, смазка винтовки загустеет и он не сможет стрелять. А этого нельзя было допустить, и солдат гнал от себя эту зловредную мысль. Пружина нервного ожидания готова была в любую секунду вытолкнуть солдата навстречу смерти. Только пуля могла остановить его в атаке. А внутри всё тлел слабый огонек, не пуская холод близко к сердцу, поддерживая в теле жизнь. Он устал от всего: от беспорядочного и бестолкового отступления, от холода, от тянущих, голодных болей в желудке.

Матвей стал прислушиваться к себе. Ему вдруг почудилось, что он убит и лежит вдалеке от родного дома, в метельной темени, лежит неудобно, с вывернутыми наружу ногами. И вместе с ним исчезает жизненная ниточка, связывающая его с женой, с детьми. Хватило всем лихолетья сполна: то холод, то голод. Только жить стали по-человечески, и вот она, трижды проклятая война. Докатилась до глухой вятской деревушки, оторванной от внешнего мира дремучими лесами и непроходимыми дорогами, вдрызг размытыми хлябью небесной.

Деревушка стояла возле самого леса, щетинившегося вековыми елями, а на другой стороне были луга, которые налились в тот год сочной зеленью. Мужики вышли с косами, когда только еще забрезжил восход. Косили по росе, встав в ряд, ритмично взмахивая косами и оставляя после себя валок свежей кошенины. Ближе к обеду небо стало затягиваться тучами, пришедшими с севера, из-за косогора. Мужики, намахавшись косами, поглядывали на небо, переговариваясь:

— Дождя совсем не надо, не к месту он. Намочит, жди, когда просохнет.

Тучи ходили низко, едва не задевая верхушки деревьев. Потом громыхнуло так, что, казалось, небо разломится пополам. Сначала закапали отдельные крупные капли, а потом полилось, будто на самом верху открыли большой водопроводный кран.

Мужики с сожалением потянулись в сторону ельника, где можно было переждать непогоду. Матвей присел на теплую подстилку из еловых иголок и стал развязывать свою торбочку, с вечера собранную женой Галиной. Там заботливо было припасено пол-литра молока, небольшой кусок сала, краюха хлеба и немного зеленого лука.

Матвею с детства были известны все потаенные лесные места. Когда он был еще мальцом, слушал по вечерам побаски своей бабушки, и чудились ему страшилища, живущие под корнями поваленных буреломом деревьев. Но всё равно тянуло его хоть одним глазком глянуть на нечистую силу и бежать из леса с глазами, полными страха. Матвей был уверен, что черная круговерть обойдет его стороной и будет он жить в этом мире, привычном укладе, как жили его предки.

 

Земля болезненно вздрогнула от разрывов, и солдат вернулся к действительности. Он не заметил, как солнце закатилось и сразу всё погрузилось во тьму. Так бывает всегда в начале декабря. Из темного провала неба стал падать снег, у самой земли его подхватывал колючий низовой ветер и уносил дальше в поле. Солдат, смежив глаза, больные конъюнктивитом, вспоминал лето, когда было тепло.

В июле сорок первого года, когда немец таранил танковыми дивизиями нашу оборону, Матвей потерял свою часть и отступал с такими же, как он, отставшими пехотинцами. С Сергеем Вотиновым они познакомились, когда попали под бомбежку на переправе. После полудня возле небольшого моста было столпотворение. Голодные и злые солдаты не уступали дорогу машинам, те, громко сигналя, пытались объехать по обочине. Одна машина, круто взяв вправо, стала заваливаться набок. Из кузова посыпались стопы сероватой бумаги, перетянутые шпагатом. Перепуганный шофер, выскочив из кабины, стал вытаскивать оттуда большой мешок. Призывно махая руками, он кричал:

— Помогите, там у меня документы полка!

Солдаты шли по пыльной дороге, не обращая внимания на крики.

Вдруг в небе послышался гул. Немецкие самолеты, их было четыре, появились внезапно со стороны солнца. Низко пролетев, сделали круг и вернулись, поливая пулеметным огнем скопившихся возле небольшого моста солдат. Загорелась одна из машин, перекрыв движение, на середине моста образовалась пробка. К машине кинулся пожилой капитан с пистолетом в руке, он что-то кричал, но из-за грохота ничего не было слышно. Хотя понятно, что он призывает остальных столкнуть машину в реку и освободить проезд. От самолета потянулась огненная дорожка, и капитан упал вниз лицом на деревянный настил, подогнув под себя руки. Фуражка слетела с головы и покатилась вперед, под горящую машину. Часть солдат побежала, пригибаясь, к жидкому леску, стоявшему в небольшом отдалении. Побежал и Матвей.

Он задыхался от нехватки воздуха, ему казалось, что немецкий летчик смотрит в прицел пулемета только на него и сейчас нажмет на гашетку. Пуля пробьет спину и вылетит из груди, разорвав ее. Краем глаза он увидел бегущего немного в стороне рыжего красноармейца. Волосы его были растрепаны и под солнечными лучами отливали бронзой, рот судорожно открыт, лицо бледное, с четкими крупными веснушками… Они упали на землю одновременно, ударившись головами. На какое-то время в глазах у Матвея потемнело, брызнули искры. Толкнув в плечо солдата, он сердито спросил:

— Ты чего, дурень, на меня падаешь? Совсем ослеп, черт рыжий!

У того на лице промелькнула обида:

— Нечего обзываться, я ведь не нарочно за тобой побежал! У страха глаза велики, — уже примирительно добавил он и, перевернувшись на спину, стал разглядывать плывущие облака.

— Давно на войне? — спросил Матвей рыжего.

— Нет, недавно. В июле мобилизовали. Получили обмундирование, оружие в руки — и на передовую! Попал в Латвию. Город сначала сдаем, вроде бы отступаем… Затем команда вперед, костьми ложимся — тот город, который сдавали, опять штурмуем! Командовали в основном политруки. Нам бы немного отойти, закрепиться на рубеже, окопаться, дать фрицу в зубы и перейти в контрнаступление — была бы польза. Уже три месяца идем пешим ходом на восток по своей земле, противно даже. Когда шли по Белоруссии, многие деревенские смотрели нам вслед с осуждением. Одна бабка вынесла крынку молока, подождала, пока я выпью, и ехидно так спрашивает, надолго ли их оставляем и что делать с этими — рукой показывает за плетень, а там детишек мал мала меньше.

Матвей лежал на животе и разглядывал муравья, тянувшего по земле сухой стебелек. Вот на пути его встретился камешек. Как ни пытался муравей его обойти, никак не получалось. Вдруг из-под земли появилось несколько десятков его собратьев. Они дружно подхватили ношу и, обойдя препятствие, понеслись дальше по своим муравьиным делам.

Наблюдения Матвея прервал строгий голос старшины роты.

— Ну что, орелики, разлеглись, кто будет за вас воевать? За мной! Соберем, сколько осталось, солдат и будем двигаться в направлении наших войск. Команда ясна?

Его брови вопросительно полезли вверх на покатый лоб.

В стороне, на западе, разгорался бой. К небу поднимались смолянистые клубы дыма, который перебивал запахи летнего дня, настоянные на разнотравье. Впереди, вплоть до леса, темневшего примерно в трех верстах, лежало поле. Травы стояли по пояс, пора бы косить.

Солдаты потянулись вслед за старшиной, который шел вперед, уверенно ставя ноги на землю, отчего у него поскрипывали новые, недавно полученные офицерские сапоги.

Шли ночью, крадучись. Добрались до какой-то деревушки. В окне крайнего дома слабо мерцал огонек. На стук дверь заскрипела, на крыльце показался хозяин в белой рубахе, босой.

— Что надо?

— Дайте немного хлеба, — попросил старшина и показал рукой на лес. — Нас там несколько человек, три дня ничего не ели.

Хозяин стоял, опершись о дверной косяк, прикрывая рот от зевоты.

— Нет ничего, всё Красная Армия выгребла.

Он повернулся к старшине спиной и пошел обратно в избу.

Вдруг из темноты раздался окрик: «Хальт!», и автоматная очередь злыми шмелями пролетела у них над головами.

Бежали к лесу, не видя от страха бледных лиц друг друга. Старшина вскрикнул — видимо, зацепило шальной пулей — и остановился, покачиваясь, прижимая руку к груди.

— Идите дальше, оставьте меня здесь. Не хочу быть вам обузой…

Потом в беспамятстве он вспоминал командира роты Бабушкина, а к утру затих, лежал спокойно, вытянувшись телом, будто пришел с работы и прилег немного отдохнуть. Похоронили его здесь же, под сосной. Матвей ножом вырезал на ее корявом стволе фамилию старшины и небольшую звездочку.

…Потом армия откатилась к самой Москве, но, окопавшись, решила столицу не сдавать, отстоять во что бы то ни стало.

 

Матвей снял рукавицу и полез в карман за небольшим, примерно с пол-ладони, кусочком черного сухаря, который приберег со вчерашнего дня. Держал сухарь во рту до тех пор, пока тот не превратился в кашицу. Проглотив, понял, как он на самом деле голоден. Вечером взвод остался без кормежки: старшина, взяв два вещевых мешка, поехал на попутке в полк за провиантом и где-то затерялся. Пошарив в кармане шинели, Матвей собрал оставшиеся крошки и осторожно слизал их языком.

Вдалеке, за холмами, грохотало, в небе вспыхивали зарницы — огненный вал сражения приближался к ним.

Накануне днем солдат подошел к одному из орудий. Это была зенитка, ствол ее был опущен к земле. Возле суетились два солдата. Судя по знакам различия, оба были рядовые. Предположив, что орудие неисправно, Матвей спросил:

— Что, по воздушным целям уже не бьет?

Тот, который постарше, раздосадованный нелепым вопросом, не оборачиваясь, бросил в ответ:

— Если не разбираешься, так нечего лезть с дурацкими вопросами к людям, занятым делом! Иди, мил человек, своей дорогой, а нам не мешай готовить орудие.

Солдат потоптался на месте, достал из кармана кисет, оторвал кусочек газетной бумаги и протянул артиллеристам, предлагая покурить в знак примирения. Когда все сидели и пускали облачка дыма, завязался разговор:

— Вчера командир приказал стрелять только по танкам. Самолеты пропускать, их там дальше будут сбивать, ближе к Москве. Пригрозил трибуналом. Сейчас с этим просто: заведут в ложок, и получишь от своих свинцовый заряд. — Говоривший оперся рукой о станину. — А как прикажете этих зверей подбивать, если наши снаряды их броню не берут? Ладно, вдарим по гусеницам, а самим куда бежать?

Он показал рукой на три ящика. В одном, открытом, поблескивали своим продолговатым латунным телом снаряды.

 

Начало немного светлеть, и красная ракета, оставляя след, чиркнула по небу. Взводный шел по окопу, поднимая бойцов.

— Всем подняться наверх! — Его голос сипел от простуды и переходил в шепот. — Примкнуть штыки! Может, с врагом встретимся нос к носу!

Солдат выполз из окопчика, отряхиваясь от снега, и бросил взгляд в ту сторону, откуда доносилась канонада. Огненный вал был уже рядом, слышался гул сотен моторов, которые не глушили всю ночь, — танкисты боялись их разморозить. Давно стерлись шипы на танковых траках. Немцам приходилось группировать свои силы для решающего броска на Москву. Ведь на запасном пути уже стоял состав с финским мрамором для памятника Адольфу Гитлеру.

Бронированные машины, выкрашенные белой краской, медленно выкатывались из-за бугра. За ними тянулась густая цепь солдат. Со скрытых позиций открыла огонь наша гаубичная батарея. Снаряды пролетали над головой и разрывались, не долетая до танков. Немного погодя огонь подкорректировали, и головной танк, выбрасывая в небо столб огня, загорелся. Воздух заполнился стоном и воем. Танки остановились, атака была сорвана.

Взводный махнул рукой, в которой держал пистолет, и в немом порыве бросился вперед, увлекая всех за собой. Через некоторое время солдаты, спохватившись, закричали «ура!». Этот звук нарастал и заполнял пространство. Матвей бежал, стреляя на ходу. Кричать уже не было сил, из груди вырывался звериный рев. Бегущий впереди взводный споткнулся от попавшей в грудь пули, тяжело упал лицом в снег.

Добежав до переднего танка, Матвей почувствовал, как раскалывается небо. Взрывная волна оторвала солдата от земли, пронесла несколько метров по воздуху и швырнула головой на гусеницу танка. От тупой боли он потерял сознание и провалился в темный омут бесчувствия. Какое-то время душа пыталась расстаться с уставшим от войны телом, но жизнь взяла свое. Сквозь муть сознания Матвей услышал голоса:

— А этого куда? Похоже, убит. Смотри, кровь на лице. Да уж и снегом всего занесло. Пойдем дальше, может, там еще живые есть. Сколько солдатиков немец покрошил, не счесть!

Солдат почувствовал прикосновение теплой руки на лице и, с большим трудом размежив веки, уставился на санитара, ничего не понимая.

— Вот и слава Богу, живой! — проговорил санитар, приподнимая его и привалив к гусенице танка. — На, выпей немного, всё легче будет. — Он вставил горлышко фляжки солдату в рот и стал вливать ему водку. — Рано еще умирать! У тебя поди вся жизнь впереди! Я, пожалуй, еще не видел ни одного человека, кто хотел бы умереть по собственной воле. Ты сейчас очухаешься и иди туда, — он махнул рукой в сторону окопов, — там тебя подберут!

Санитары пошли дальше, разыскивая живых. Матвей тяжело поднялся, опираясь о гусеницу и не чувствуя обжигающего холода. В голове стоял звон, который не давал сосредоточиться. Солдат поискал глазами свою винтовку, вытащил ее за ремень из снега, проверил затвор и пошел туда, где еще продолжался бой.