ЖАРКОЕ СОЛНЦЕ ШИНДАНДА

На войну, мы, пятеро пацанов, попали из одной группы Бирского медицинского училища. Психологически мы были не готовы воспринимать её ужасы, поэтому там очень быстро повзрослели. Вообще время на войне спрессовано и имеет свой отсчёт. Нам всем очень хотелось вернуться домой живыми.

Я, наверное, счастливчик: тогда, в Афгане, я не получил ни ранения, ни контузии. Только стал за собой замечать: чем старше становлюсь, тем чаще память возвращает туда, обратно за речку. Хочу всё забыть и больше не вспоминать эту войну, но нет, не получается, держит меня память цепко, не отпускает. Может, я чувствую вину перед пацанами за всё произошедшее?

С Дильбером мы встретились совершенно случайно на железнодорожном вокзале, в жарком и щедро облитом солнцем Ашхабаде. Я пошёл покурить на привокзальную площадь, когда меня остановил до боли знакомый голос: «Герасим, зазнался что ли, землячок, мимо проходишь? Ай, нехорошо!» Я услышал, но боялся повернуться. Может это звуковой обман. Встретить своего друга на вокзале, среди шума и гама, было так невероятно. Я медленно повернулся на голос и увидел Дильбера. Он шёл, нет, даже проламывался через вокзальный люд с широко разведёнными руками, словно хотел меня поймать в невод своих объятий. Его чёрные глаза шарили по мне, ища перемены. Наконец его руки сомкнулись за моей спиной, и я почувствовал их крепость. «Здравствуй, дорогой, наконец-то мы встретились, почему ты не писал последнее время?» – он отстранился от меня и снова заглянул мне в глаза. Я жадно смотрел на него, на моего друга Дильбера, искал в его облике перемены. Глаза у него стали жёстче, возле крыльев носа пролегли упрямые бороздки. На голове щетинились ёжиком светлые волосы. Он повзрослел после нашей последней встречи на гражданке. «Герасим, сейчас я тебя со своим другом познакомлю», – он махнул призывно рукой высокому худому солдату. Тот встрепенулся и пошёл к нам, неуклюже обходя чемоданы, какие-то баулы, сидевших на грязном полу чумазых ребятишек. «Виталик», – представился он и вяло протянул свою тонкую руку. Я пожал её, он сморщился от боли. Я сочувственно смотрел на него и не мог понять, как этот одуванчик оказался на войне. Чтобы как-то разрядить обстановку, я спросил у него: «Откуда родом?» Он тихо произнёс: «Из Чебоксар. Случаем, не приходилось там бывать? Знаешь, красивый город, а девушки какие, просто закачаешься!»

Дильбер, не обращая на нас внимания, был занят поиском денег в дипломате. Извлёк, наконец, несколько мятых десяток и потряс ими в воздухе. «Ништяк, пацаны, есть на что нашу встречу на родной земле вспрыснуть. Айн момент, я реактивно до буфета смотаюсь, а вы пока поближе познакомьтесь». Сказав это, он исчез в людской толчее.

Виталик проводил его глазами и повернулся в мою сторону, облизал сухие губы и сглотнул, отчего его кадык дёрнулся вверх. «Дильбер говорил, ты в Шиндане служил. Ну и как там духи, активные были? – и уже отвечая сам себе: – Их сам чёрт не поймёт. Днём мотыгой машет, примерный декханин, а только солнце закатится за горку, он, этот примерный, автомат из схрона достаёт – и в засаду. Сколько наших ребят так погибло!» Говорить на эту тему совсем не хотелось, и я молчал, только изредка поддакивал. Репродуктор, висевший под потолком, ожил и женским голосом объявил, что началась посадка до Ташкента. Народ сразу оживился и потянулся к выходу. Маленькая девочка капризничала и не хотела идти, разморённая сном. Молодая мама в цветном ситцевом платье тянула её за руку. Слышно было только: «Ну пошли, соня, иначе на поезд опоздаем, без нас уйдёт, и бабуля будет плакать». Девочка пошла быстрее, утирая слёзы кулачком.

В дверном проёме были видны серые общепитовские киоски, откуда доносились обрывки тягучей восточной музыки. Небо было белёсым, выжженное азиатским солнцем. Зал опустел наполовину. Серая кошка с обрубленным хвостом делала свой очередной обход под сиденьями. Из небольшой двери в самом конце вокзала вышла тётка со шваброй в руке. Оглянув зал из-под сдвинутого на глаза платка, она прислонила её к синей панели и зашла обратно. Вскоре появилась с оцинкованным ведром, в котором плескалась вода. Поправила свой головной убор и привычно стала елозить сырой тряпкой по цементному полу. Синий халат прикрывал ноги, обутые в стоптанные тапочки.

Виталик замолчал. «Ты танкистом служил?» – спросил я и глазами показал на чёрные погоны. «Ну ты и сказанул, да какой же я, к бабушке, танкист?! Ты посмотри на меня,- он сделал жест благородного идальго, – с моим ростом в эту железную коробку не залезть. Это я так, для прикола. А тебе Дильбер разве ничего не писал, где мы с ним действительно служили?» – «Нет, а что, какие-то секретные части?» Виталик приблизился ко мне настолько близко, что я почувствовал запах его пропотевшей формы. «В морге мы служили с твоим другом. Да, да, ты не ослышался – в мо-рр-ге». Он смотрел на меня не мигая, видимо, ожидая моей реакции на сказанное. Я ошарашенно замер. Сердце на время перестало биться и ушло куда-то в голову, и там постукивало небольшими молоточками. «Да, да, мой дорогой, не где-нибудь, а в кабульском морге». Видимо, мой частичный паралич вызвал в нём приступ хохота. Он смеялся перегнувшись пополам. Вокруг нас образовалось пространство. Краем глаза я увидел, как в нас тычет пальцем пожилая женщина, с синим чемоданом в руках. «Ладно, хорош придуриваться, а то подумают, что мы обкуренные дурью», – я стал разгибать его в нормальное положение. Смех стёр с его лица маску отчуждённости, и оно оказалось приветливым. «Служба в морге требует от солдата выдержки и хладнокровия, а иначе может крыша съехать. Вот так-то, мой дорогой. Меня до сегодняшнего дня преследует этот запах человеческого тлена, будто он впитался в поры моей кожи, – для наглядности он нюхнул руку, поросшую рыжеватыми волосами. – Упаковывали пацанов в цинковые бушлаты». Я сглотнул слюну, забившую рот, и спросил: «Ходили слухи, что вместе с мертвецами в Союз отправляли героин?» Виталик отрицательно мотнул головой: «Нет, я ничего такого не видел, да кому надо под уголовную статью попадать. Один кореш там насмотрелся, знаешь: привозят без рук, ног, кишки и прочее такое – так через два месяца самого завернули в смирительную рубашку и домой, нервишки лечить в отечественном дурдоме. Так вообще-то неплохой расклад для начинающего бойца-интернационалиста». Передо мной стоял циник с собственным восприятием реальности. Из его повествования я понял, что в морге пили практически все, за исключением мёртвых. Но вот, что он рассказал дальше.

«Ближе к вечеру врачи разошлись, и мы остались втроём. Вскрыли армейским штык-ножом банку говяжьей тушёнки, где приветом с родины лежал листочек лаврового листа. Серж, это был третий санитар, достал из-под стола припрятанную фляжку со спиртом, радостно помахал ею в воздухе и стал уверенно разливать в гранёные стаканы. Ну, выпили по первой, тепло разлилось по телу. Вскоре тяпнули по второй, совсем не принимая во внимание того обстоятельства, что утро покажется не таким радостным с бодуна. И вот тут началось самое интересное, – продолжил Виталик. – В нашу закрытую дверь кто-то постучал, мы переглянулись в недоумении. В морге никого не было, кроме нас и тех, кто лежит за металлической дверью и спит вечным сном. Серж быстро припрятал фляжку обратно под стол и на цыпочках пошёл к двери. Мы, разумеется, сидим тихо, как мышки, напуганные кошкой. Тем временем Серж дошёл до двери и стал её осторожно открывать. Вдруг он резко отпрянул, на лице гримаса страха. Пятясь назад, что-то хотел сказать, но только непроизвольно замахал руками. В тот момент нам тоже стало нехорошо, а если точнее, то уж совсем плохо». Виталик на мгновение отвлёкся на проходившую мимо проводницу в тёмно-синем служебном костюме, который ей был тесноват и сковывал её движения. В руке она несла тяжёлый пакет с продуктами, из которого свисала пучками яркая зелень.

Виталик посмотрел на меня и спросил: «Ну что, хочешь, дальше расскажу эту историю со счастливым концом». Я постепенно отходил от услышанного. Мои два года войны, когда видишь ранения и смерть товарищей, притупили во мне чувство страха перед погибшими, но здесь складывалась история не для слабонервных. «Ладно, давай дальше чеши», – дал я согласие на продолжение этой необычной, на мой взгляд, истории. «Так вот, когда дверь открылась пошире, мы увидели в тёмном дверном проёме мертвеца, которого сегодня к нам привезли, и числился он по нашему ведомству уже умершим и в ожидании вскрытия. На теле не было заметных повреждений. Ну, убитый как убитый, мы их столько повидали, особенно в восемьдесят шестом, когда духи активизировались и морг был переполнен, не хватало мест. Короче, кореш, давай покурим, иначе трудно досказывать эту историю до конца». Виталик протянул руку, и я достал из кармана мятую пачку сигарет ТУ-134. Он прикурил от огонька зажигалки, повертел её и как бы вскользь: «Обменял, по случаю, в духане на несколько кусков хозяйственного мыла, так сказать, боролся с вшивостью и антисанитарией местного населения». Я терпеливо ждал, когда огонёк сигареты доберётся до пальцев, державших её. «Минутку, сейчас схожу, окурок брошу в урну», – с этими словами он повернулся и пошёл к колонне, возле которой стояла грязно-зелёная урна, доверху наполненная мусором. Я перевёл дух. В голове одна за другой мелькали разнообразные картины. Виталик лениво возвращался ко мне. «На чём мы остановились в этой страшилке? Ах да, явление ожившего солдата народу. Продолжим повествование, – он улыбнулся уголками большого рта. – Стоит этот малый в чём мать родила и пытается нам на родном языке сказать, но не получается у него ничего, только какой-то клёкот вырывается. Мы хотели рвануть, но зады словно свинцом залиты, не оторвать от табуретов. Короче убедились, что он больше живой, нежели мёртвый, и для начала влили в него стакан огненной жидкости. Через некоторое время он оклемался и поведал нам о том, как попал в это заведение. «Мы, взводом, зашли в кишлак для проверки паспортного режима, впрочем, какие там паспорта. Походили по дворам, посмотрели, ничего вроде бы опасного. А зашли почему? На трассе было заложено два фугаса, и на одном подорвалась БМП. В итоге, механик-водитель без ног, два солдата грузом двести домой. Только выходим из кишлака, по нам из миномётов шарахнули. Слышу свист, чувствую, что матушка-земля к себе тянет, надо было плюхнуться на неё так, чтобы ноздри забило пылью дорожной. Но нет, секунду помедлил – и как бабахнуло, только запомнил яркую вспышку, и всё пропало, а дальше ничего не помню, очухался только здесь, от холода». – «Ну, парень, ты просто в рубашке родился, по этому поводу надо выпить, иначе второго такого случая не будет, – предложил Серж. – Возражений не поступило – значит, единогласно». На бывшего жмурика был надет старый синий халат и кирзовые сапоги. Утро мы встретили вместе с капитаном Марсовым, который по своему обыкновению заглянул к нам. Во дворе госпиталя слышались голоса. Тяжело оторвав голову от стола, я смотрел на капитана, ему, видно, такая картина не очень нравилась – это я определил по положению усов, которые торчали вперёд, тогда как при нормальном их состоянии они у него свисали. Его голос заполнил всё пространство небольшой комнаты. «Это что такое? Опять пьянка на службе». Он начал говорить, что это непозволительно и даже преступно и что отправит нас всех под трибунал. Внезапно он прервал свою речь и упёрся взглядом в нашего ночного гостя. «Это кто?» – палец указал на спящего мёртвым сном.

Мы, перебивая друг друга, начали пересказывать детали прошедшей ночи, правда, опуская всё, связанное с употреблением водно-спиртовой жидкости. Капитан подошел ближе, практически вплотную, и откинул полотенце, закрывавшее голову ожившего мертвеца. «Н-да», – произнёс он и пошёл на выход. Уже в дверях, не оборачиваясь, бросил через плечо: «Пошёл за начальником госпиталя, а вы, пока я хожу, наведите порядок».

Потом набежало множество офицеров; они судили, рядили, хотели нас под трибунал отдать, но, слава Богу, пронесло. Вот такая история, Герасим. Хочешь верь, а хочешь не верь – дело твоё.

Там, в госпитале, пристрастился Дильбер к алкоголю. Вернулся домой, женился на красивой девушке Ильсие, которая верно ждала его с войны. Поступил учиться в медицинский институт. После неплохо устроился, сдал документы в аспирантуру – жить да жить, но алкоголь и война держали его крепко. Война прошлась по нему, сломав его судьбу: с женой, красавицей, разошёлся, работу потерял.

Второй однокурсник, Володя Исметов, вернулся домой без ноги. На гражданке всё мечтал попасть служить в крылатую пехоту, всё начальство военкоматовское завалил просьбами. Попал. В Афганистан.

Уже и дембель был не за горами. Осеннее солнце приносило со стороны горного массива холодный ветер с первым снегом. Белые снежинки парили в воздухе и не таяли; Володя смотрел в тёмное небо, и ему казалось, что он дома, в своём родном дворе. Под самый конец войны не только бережёшь себя, а по-другому и к жизни относишься. Совсем недавно окончивший училище, из-за бытовых неурядиц поругавшись с женой, он поехал воевать. Жена напоследок в спину бросила: «Можешь домой не возвращаться, считай, что меня больше для тебя нет». Лейтенант, обиженный до глубины души, ушёл на войну. На вокзальном перроне ждал её появления, а вдруг придёт проводить. Не пришла. Первые месяцы войны взводный постоянно ходил в рейды к душманам, искал для себя смерти. Солдат не подставлял, сам шёл первым. Играл со смертью в рулетку. Потом, правда, перегорел, лицо посерело, и только глаза источали боль, спрятавшуюся где-то глубоко внутри.

Утром небо было – сплошное белое молоко, ожидали, когда поменяются метеоусловия. На взлётной площадке ждали вертолёты для десантирования высоко в горы. Духи мучили обстрелами трассу, на которой постоянно было движение. Командирами было принято решение: эту горку облететь стороной, вэдэвэшников высадить и силами двух взводов ударить с тыла. Взводный подошёл к Исметову: «Можешь остаться, без тебя сходим, сделаю отметку, что заболел, ты подумай, – и отошёл. Вернулся минут через десять: – Надумал? Остаёшься на базе?» Исметов только отрицательно помотал головой. Ветер раздул над аэродромом окно, в котором виднелось тёмное небо. Лопасти вертолётов наматывали на блестящие винты туман, солдаты занимали привычные места.

Шли долго, практически весь день. Уже солнце стало клониться к закату, когда они вышли на духов; те не ожидали припозднившихся гостей и растерялись. Пока они приходили в себя, два взвода своей огневой мощью скинули их вниз. Духи оставили после себя убитых и трофеи – один тяжёлый пулемёт и три миномёта. Под горку идти не легче, тем более, если тебя встречают свинцовым ливнем. Оставшиеся духи быстро разбились на небольшие группки и ручейками потекли по ущелью. Внизу скользко, камни поблескивали под лучами фонарей. Володя поскользнулся, постоял, балансируя на одной ноге и хватаясь за воздух руками, сделал шаг в сторону, наступив на итальянскую мину. Упал, истекая кровью, его быстро обкололи промедолом и понесли по очереди на руках.

В госпитале его сразу на операционный стол положили. Молоденькая медсестра быстро нашла убегающую слабую венку иглой. Наркоз не замедлил себя ждать, и десантник был уже готов к операции. Хирург с усталым и серым лицом, подойдя поближе, стал всматриваться в лицо десантника, видимо, оно ему показалось знакомым. «Нет, нет, спутал наверно, а очень похож на одного моего соседа по дому. Славный был мальчуган, весёлый такой, одним словом, примерным пионером был. Да, не повезло тебе, парень», – разговаривал он сам с собой, не обращая внимания на операционных сестёр. Так для Володи была перевёрнута ещё одна страница жизни.

Третий однокурсник пропал без вести. Стоял на посту. Ночь. Только звёзды рассыпаны в глубине неба. Из темноты вдруг показался «бабай» на маленьком ослике с вязанкой дров. Он остановился, стал громко кашлять и делать призывные жесты руками, прося часового подойти поближе. Часовой снял автомат с плеча и передёрнул затвор. Стволом упёрся в старика, тот что-то жалобно стал говорить и показывать рукой куда-то верх. Часовой повернул голову в ту сторону, куда показывал «бабай», и вдруг почувствовал боль в левой половине груди. Чьи-то руки крепко зажали ему рот, подхватили падающий с плеча автомат и поволокли в сторону.

Четвёртый однокурсник служил в госпитале. Там произошла совсем непонятная история. В общем – трибунал, и под конвоем в Союз, отбывать срок в дисбате.