ЗАСЕЧКИ НА ТАМГЕ

НАША ХАГА*

(fantazy)

Осенняя,

а не весенняя

пора пришла в апреле

в Шубашкар…

Компания веселая

хоралами нестройными

взывала весну

в Шубашкар.

Ах!

Звонко и печально мы гуляли —

стихи читая,

конечно же,

всех недругов перебивая…

И каждый был

как Вакх —

пророк со змием на руке…

…Второй уж,

третий день…

Забылись имена друзей.

Но лишь один

никак не может

сказать нам своё имя —

как достойно.

— Так как же имечко твоё? —

спросил Атнер,

вселенскою любовью просияв,

хозяина дома

«права раскачав».

— Не круглое оно…

Вот… Эт-то самое…

Ну, Бельманом меня зовут…

Найдётся ль гульден, господа?

Давно бы уж пора мне

королю

за выпивку осеннюю должок

вернуть… Нехорошо…

Ведь всё-таки уже весна

пришла,

А может, это мы — ее ангажемент.

Чирик-чирик!

_________________

*Хага — наиболее популярное стихотворение шведского поэта XVIII века Карла-Микаэля Бельмана (исполняется и в песенном варианте).

ГРЁЗЫ ПОЛУТЬМЫ. ПОРЦИОННО

Охо-хо! Йо-хо-хо!

Как же надёргались раз

мы с капитаном

Ахавом*.

А поутру он ускакал

на свой китобой

(названьем, кажется, «Пекод»).

Бедный Ахав

неистово нуждался

в жире китовом —

как кот…

А мне было лучше

стократ

пить дрянное винцо

на берегу и

тискать портовую девку —

впотьмах…

Мах! Мах! Мах!

На берегу и впотьмах…

…Ведь у нас киты даже,

и те не ловятся…

Только —

тысяча чертей!..

_________________

*Ахав — один из героев романа Г.Мелвилла «Моби Дик».

РАСТАК!

(a la udmurte)

Спятила осень

с ума,

разверзлась дождями

пустая сума —

вся седая,

пропала, прогнила

клубника соседа…

Но сегодня

его нисколько я

не пожалею —

ведь всё лето

его же — сто раз —

в домино я играть

зазываю.

А он гордо —

в отказ!

Пусть всю зиму

теперь он один

пьет тоски своей

аквамарин.

Мне ведь некогда

тоже

даже

ведра пустые твои потаскать…

Эх… Растак тебя!

СЕДЕЮЩИЙ АМУР

Весь мир уж знал об истине одной —

Что нет в нем главного — Любви.

Лишь ты, не слышав новости такой,

Дверь отомкнула «милому Слави».

Вчерашнее кляну — ведь это я

Твои ворота тушевал смолой…

И здесь же я, простреленный, стоял,

Вымаливая сон твой и покой.

ЗАПОЛНОЧНАЯ СИЕСТА

Любовь проснулась рано,

А может, не спала.

Ушла, умывшись томно,

Прикрыв все зеркала.

И бреюсь я на ощупь —

Порезы на щеках.

Найти б в былое подступ

И якорь на камнях.

Ах! Как любовь гулливо

Блистает в небесах,

За локон тронешь диво —

И горько на устах.

А город нынче хмурый

И в скрипке «соль» дрожит,

В час такой дождливый

Любовь в углу стоит.

Чуток подвинься, милая,

Я стенки разнесу…

Сиеста заполночная —

На вилке путассу.

ЛУННАЯ МЕДАЛЬ

Выдал Создатель медаль

Черному небу вдосталь,

Шаром округленную

И полнолунную.

Знаю — награда ценна,

Божьим трудом рождена.

К ней не приму я преграду —

Сяду верхом на ограду.

Не от тоски, а от напряженья

Дрожь у ладоней сцепленья —

Не разберу на ней надпись,

Туманна внизу чья-то подпись…

Лишь на обратной ее стороне

Слава Луны выше вдвойне —

Девушка, мною воспетая,

С водою идет

неодетая.

НЕ-БОЛТОВНЯ

(импровизация)

Юкка Малинен —

бывший финский бизнесмен,

которого сбила с толку

и с панталыку

коварная Муза,

таящаяся в строчках книжных, —

коброй ужалила его,

и Юкка стал поэтом —

совсем неплохим

(даже скажу — хорошим).

Ведь он умеет пить водку —

и притом не буянит,

не рвет рубаху на груди

в баталиях литературных.

Удмурты про такого говорят:

«Он пьет в свою голову».

Лишь острее становится взгляд

его —

финского велосипедиста,

с засунутым в сумку

на ягодице

томом стихов — не моих.

Юкка Малинен

бывает огорчен,

когда за столом

начинают спорить

о литературе,

ругаясь или дерясь.

Тогда он говорит:

— Мы что? Сюда,

что ли, болтать пришли?!

Указывая при этом

на угощенье,

сгрудившееся на столе —

как остров Сааремаа

на ладони Балтийского моря.

Я не был на Сааремаа,

но думаю, что он —

это груда

ветчины, камней и

рыбы солено-копченой,

с оттаявшими фруктами,

«Нарзаном» и «Столичной»,

с пепельницей,

набитой окурками дымными,

и окруженное сине-зелеными

волнами

друзей и собутыльников,

чьи имена мы спросим

утром

или —

просто не спросим.

Мы будем долго

сидеть за столом,

пока Юкка

не будет цитировать нам

Виктора Ерофеева, Пригова,

Парщикова и т.д.

А может, и Гомера. Как родню,

по-старогречески.

И в обиде, что он

не цитирует (чёрт!) меня

по-удмуртски,

я закрою глаза

и увижу закинутого

волей моей

финского велосипедиста

на волнах Камы-реки

моей,

едущего в Балтийское море

через

Каспийское…

И уж придется ему тут пешком

(на тебе!)

или волоком

пройти через Кавказ —

а потом — через Бискай —

домой…

Вслух перечисляю названья

пунктов маршрута

финского поэта-велосипедиста,

с удовольствием,

пока не услышу

я за столом:

— Слава, мы что,

сюда болтать, что ли,

пришли?

…И вот уж Сааремаа

в туманах плывет

в Хельсинки — как паром.

Спускают, шипя, шины

велосипеда — приехали…

Столкнувшись-чокнувшись

Лоб ко лбу

Со словом: «Сябась!»*

Печальная мысль в мозгу:

охи! хреново же мне

будет завтра…

Да и шины надо будет

качать кому-то…

Насоса-спонсора в обществе нашем

не видно,

и вряд ли будет видно впереди…

И потому ты, Юкка, —

прав —

не хочется даром болтать,

Пусть будет:

«Сябась!»

_________________

*Сябась — удмуртская здравица к чарке (тост).

СВЕЧЕЧКА

«…а всё-таки она…»

Я встретил тебя на дорожках садовых,

Свечечку ветер в руке онемевшей задул.

Отсвет огня на губах твоих нежно-медовых

Каплей застывшего воска до Солнца уснул.

Речка осенняя рвется в озера,

В запрудах унылых свободы себе не нашла.

Прячу глаза от пытливого ясного взора —

Остался лишь пепел от рулевого весла.

Туман усталым путником крадется к окнам —

В холодных руинах нет места раздолью любви.

Саван тумана из вздохов был соткан,

Отставь ты в сторонку свое «се ля ви!».

Ведь уже завтра на тех же дорожках садовых

Я ожидаю тебя свечой, освещая холмы.

Видишь — на выходе — арки счастливой подкова.

Ветер с Голгофы поет в ней святые псалмы.

АПРИОРИ

Жить без Бога — возможно…

(Это мы видим сейчас наяву).

Умирать же без Бога —

уже невозможно…

(Неизбежно для всех рандеву).