ЛИЗХЕН

 

ИСТОРИЧЕСКАЯ  РОДИНА

 

Ну чё рассказывать-то? С какого начала? Этих начал много. Как приехали с Генрихом, работу искать начали. Ну, само собой, устроились, после этого и искать начали. Это у немцев мне сразу непонятно стало: работы навалом всякой, и хорошей в том числе, а они всё об увеличивающейся безработице талдычат. Лица скорбные стараются сделать, а у самих с лица круглый год почти загар не спадает. Потом-то поняла, что в Германии безработным быть хорошо. Они за скорбь эту, что без работы, деньги хорошие получают и скорбеть-то едут в Испанию. Ну, там дешевле на немецкие деньги жить, да еще и тепло. Ну а я что? Я, если б мать-то моя себе в мужья еще тогда немца выбрала, то всё ладом бы было сразу. А то она всё под русскую рядилась, имя под русскую сделала: вместо Эльза — Элла называлась. Федьку-плотника пьяницу выбрала. Видишь ли, он ей две табуретки бесплатно наладил да шпингалет на окне починил. А здесь отец главный. Это не как у евреев — там мать основа. Умная эта всё ж таки нация, и всем, кто коло них крутился еще раньше, завсегда польза приходила.

Ревекку Марковну, врачиху, помнишь, ну, Клавка к ней убираться ходила, ее в любой час и минуту потревожить можно было, да и совсем забесплатно не только лечение получить, дак еще и чаю попить. Царство ей небесное. Так в бедности и померла, говорили за родственников врачей пострадала, высланная была. Ну а здесь-то как. Какой мужик ни завалящий при ней, еврейке-то, зовется здесь теперь не просто беженец, а контингентный. Слово-то какое придумали подставлять, не выговоришь, а всё солидность да уважение ощущается.

Евреев-то за что берут? Да нет, не из-за фамилий их, схожих с немецкими, я думала сначала они нами воспользовались, фамилиями, да и проскользнули. Нет, у них свои причины, даже очень горькие. Шесть миллионов во время войны евреев истребили, в газовых камерах сожгли да так кому не лень расстреливали. Не знаю, за что. Не понимала никогда, да так и не пойму. Люби, хочешь, не люби, а убивать-то зачем, да еще в таком количестве. Ну дак вот, кто войну пережил, старики да старухи уж глубокие, понаехали, ну, конечно, с детьми, внуками, это у кого как. Ну вот, за всё, что с ними сделали, пригласили их на всё готовое пожить, языку научить, чтоб в памятях ихних всё бы истерлось, что с ними сделано было.

Правда те, кто из Израиля приезжал в гости навестить, говорят, что понять этого не могут. Те не простили, израильские-то. Ну, могут не могут, бог им всем судья. Ну дак вот. Слово контингентный поняла зачем? Чтоб отличаться от этнических. Это уже про нас так — этнические немцы. Слово, кажется мне, не очень удачно подобрали. Эка невидаль. У нас, помнишь, один из Якутии был, из вымирающих малых народностей Севера. Директор-то комбината Иван Никанорыч завсегда, когда комиссии разные с проверками приезжали, к Васькиной фамилии слово этнический добавлял в докладе своем, когда его упоминал. Особо всегда нажимал, что везде эти этнические якуты вымерли или вымирают, а у него вроде как нет, заслуга его вроде. А Ваське этому этническому чё вымирать, он истопник, всегда в тепле был, да еще Верка косая из подвальчика захаживала, да пожрать из магазина ему всегда перепадало. Ну да, конечно, коренные-то из Германии про этничность Васькину-то не знали, а то другое бы слово подобрали.

 

 

ПИЦЦА

 

Первой была работа у югослава, или албанца, в пиццерии, который очень удачно работал под итальянца. Правда, в основном «бонжорно» кричал всем, кто входил. Ну да ладно. Работа пустяковая. Целый день стоишь и на лепешку такую большую, она пицца называется, обрезки всякие, что от закусок остаются, накладываешь. Потом поливаешь черт-те чем и в печи запекаешь. Не, не знаю, вкусно или нет, не пробовала — я ведь знаю, что туда кладут. Всё бы хорошо, да приняли еще одного бывшего нашего из Зимбабвы, прям не выговоришь. Он у нас в институте Лумумбы в Москве учился. Не знаю на кого, только замучил он своими воспоминаниями о той прекрасной жизни в Москве. Прожорливый был, жуть. Нам на двоих начинку ставили, дак он половину сжирал за горестными разговорами. Пицца стала выходить какой-то скудной. Как в Германию попал? Да убежища политического запросил. Будто преследовали его в Москве. Он там на русской женился, работать, видно, не хотел, вот она и преследовала. Но это он утаил, сказал, что расизм в России и власти издевались. Ты бы попробовала поиздеваться — рост под два метра и кулаки в раскрытом виде как две самые большие пиццы. Ну а на родине вроде даже людоедство есть, потому что там войны и вечный голод от засух. Африка ведь. Там, говорит, тоже бы преследовали. Я подумала: сожрать хотели, но вслух, конечно, не сказала. Здесь-то он такой мордоворот гладкий. Ну всё равно жалко его. Ты ведь знаешь, в отца я, помнишь, он, когда напился, всё из материнского гардероба новенькой учительнице снес, а то уж очень бедна была. Короче, югослав или албанец этот выгнал обоих, когда этого Зимбабве застукал. Он из миски почти всю колбасу салями сожрал, а главный ходовой товар был пицца с салями. Хозяин потом звонил мне, приглашал снова, сказал, что понял, кто виноват. Вы, говорит, Лизхен, пиццу эту эстетически делали. Господи, да это ниче сложного. Просто лысины на пицце этой хорошо маскировала, на взгляд она была полнее, чем у других.

Немцы, они чтоб всё эстетически было любят. Это у нас жратва — чтоб вкусная была да побольше. А у них главное — тарелка. Я в жизни своей таких огромадных тарелок не видывала. Лежит на тарелке этой, полностью заваленной рваными салатными или там капустными листьями, несколько кубиков. Они называются шарфкэзе, и залито это всё какой-то дрислинг. Едят все с превеликим удовольствием. Благодарят за всё: за вилку, за ложку, нож, салфетку, да и за салат этот. Шарфкэзе к шарфу отношения никакого не имеет. Это сыр овечий. Ну а главная их еда называется айзбайн — свиная нога. Подается с капустой кислой, ну, как у нас из бочки была за тринадцать копеек кэгэ у Верки косой в подвальчике. С пивом, конечно, всё сойдет, но столько продуктов здесь, а они отходы от свиньи любят. Да нет, нога эта свиная большая, без копыта, мяса много, у них, чай, свиньи-то не голодные, кормят. Ну а почему ногу эту любят, дак они же экономные, немцы-то. Спокон веков экономили, ну, и их главной любимой едой эта нога стала, привыкли, да так и осталась по сей день. Одна из хайма, смешливая такая, рассказывала, что когда язык изучала в школе специальной для иностранцев, дак в столовой ихней, вместо названия свиной ноги с капустой, попросила айзенбанн, что вышло железная дорога с кислой капустой. Другая бы растерялась да смолкла, когда такой конфуз вышел, а она хоть бы хны. Рассказывала своим всем, а они хохотали. Я сама слышала. Много слов потому что звучит очень одинаково на наши уши. Ну, в общем не пошла я больше пиццу готовить.

 

 

ОЧКИ

 

Следующей была работа очки на улице продавать. Зоська, полячка, подавальщицей работала рядом. К одной бывшей русской привела из Черновцов, город это такой на Украине. Она уже долго здесь прожила. Начала с мытьев лестниц в отелях многоэтажных, теперь разбогатела, ну да не очень, но все-таки занялась интеллигентным делом. Лавка у нее крохотная, темная, что там внутри, и не разглядишь. Товар в основном весь на улице. Сама как комодик с ящиком верхним выдвинутым. На нем, на комодике, головка такая махонькая. Зоська по дороге предупреждала, что хозяйка с европейской прической. Я сразу-то подумала, просто волос мало. Оказывается, это специально так зализывают, а сзади бант бархатный большой вколот в голову. Не, не знаю на чё зацепляется. Очень даже красиво, когда волос нет, потому как внимание на бант отключается. Бант-то и спереди видать, он двухсторонний. Ну, одно, сразу видать, богатство. Вот это всё и называется, Настька, европейской прической.

Короче, приходим с Зоськой, она знакомит со мной. Потом гарантирует за меня, что я ничего не украду. Это, конечно, лишнее было, потому как по одежде сразу видать, что если крала, то и богаче выглядывала. Хозяйка головкой так повела вместе с бантом и говорит: посмотрим. И молчит. Мне это, честно тебе скажу, сразу не пришлось. Чё смотреть сто раз, посмотри раз и успокойся, раз ты такая умная. Вокруг на прилавке огромном, прямо на улице, очки лежали. Я столько и в кино не видывала. Летние, зимние, простые, от сильной жары, для красоты с разными стеклами. Лежат, как хамелеоны переливаются. Хозяйка объяснять стала, где стоять, что делать. Как она стала в этой работе про главное говорить, я сразу поняла, что мне это не осилить. Виду не подала, стою слушаю. Главное, говорит, что, когда клиент подойдет, ему надо очки подать, а потом их намэривать. Так и сказала — намэривать. Я ей говорю тогда: а они что, клиенты эти, без рук, что ли, зачем намэривать? Потом говорю: пока одному намэривать буду, двое других больше украдут. Тут она ухмыльнулась, а я поразилась, какие у нее при ее фигуре, волосах и возрасте хорошо сохранившиеся зубы. За одни зубы очки можно купить, когда улыбается. Потом уж увидела, что все здесь, независимо от возраста, ходют в таких прекрасных зубах. Золотых, спрашиваешь? Да нет, ни разу не приметила. Да не делают у них золотых, дорого ведь это. Ну дак вот, дама мне и говорит:

— Милочка, так ведь весь фокус состоит в том (так и сказала — фокус!), что ты должна одновременно намэривать и охватывать.

— Что охватывать?

— Всё! Чтоб очки не украли, тут много желающих.

Я поняла окончательно, что эта работа не для меня, и сказала, что могу или только намэривать, или только охватывать. Предложила ей взять двоих, зарплату ту же, что одному, разделить на две части. Одна будет намэривать, вторая охватывать. Она ответила, что на двоих эту зарплату разделить невозможно. Зоська всю оставшуюся дорогу шипела, что сначала надо было попробовать, а потом отказываться. Но я себя знаю. Нервную работу выполнять не могу.

 

 

БЕЛЬЕ

 

Следующая работа была белье гладить за четыре евро в час. Это у наших, которые раньше всех уехали. Из Риги, Черновцов, Одессы. Они-то к загранице ближе стояли и соображали потому быстрее, чем мы в нашей глухомани. Так вот, подсуетились многие, сейчас разбогатели, большие дома имеют. И теперь прислугу на всё хотят, чтоб их детей или уже внуков водили в школу, на балет, на теннис, в бассейн, еще на фигнесс какой-то, это спорт у них так называется. Меня из еврейского хайма две позвали на глаженье белья. Там большое в доме помещение, стиральная машина стирает, полощет, сушка есть. Ты подхватываешь, когда всё высохнет, и стоишь гладишь. Работа не пыльная и не нервная. Утюг уже водой заряжен, так что не надо до темноты в глазах струю изо рта на белье направлять.

Двух-то этих из хайма, которые позвали с собой, спасибо им, жалко немного было. За что, спрашиваешь? Четыре высших образования на двоих имели. Как так четыре? Да так — по два. По одному университету и одному институту на каждую. Не знаю, конечно, зачем им это. Да, евреи на образования всякие жадные, век бы учились, а вот гладить быстро и споро научиться некогда было. Почему работу не нашли? Больно быстрая ты. Язык немецкий они только осваивали, да и не молоды уже были — одной сорок шесть, другой под пятьдесят. Помоложе-то уж больно красивая была. А волосы, поверь, таких и редко когда встретишь. Я всё боялась, что она на них утюг поставит. Один раз чуть такое не случилось. Она задумчивая очень была. У нее мужик тоже очень образованный, профессором в медицинском институте работал. Ну что тебе сказать про мужиков ихних? Много непонятного мне в этих делах. Они, мужики-то ихние, как в Германию приехали, стали в депрессию впадать все скопом и никаким образом оттуда не выпадают. Что это такое? А черт его знает. Я думала, болезнь это такая, дак вторая, постарше-то, смешливая такая, пояснила про болезнь эту очень странно. Сказала, что болезнь эта поражает самых умных и, главное, образованных в основном мужиков, и только в эмиграции. Они, говорит, у себя дома там гвоздя забить не могли, а здесь тем более. Вот все разом и кинулись в депрессию впадать. Еще третья у них подруга была, бойкая такая, с фигурой. Так у той, говорят, мужик, наверное, навсегда в депрессии останется. Им кота родственники подкинули, дак он теперь вместе с котом в депрессии валяется. Кот из Белоруссии, тоже не дурак, смекнул, что к чему, понял, что теперь точно не пропадет. Бойкая-то везде подрабатывала, всякие вкусности в дорогих магазинах покупала, чтоб мужик депрессию легче переносил. У кота на нервной почве, на немецкой, диабет открылся, дак она теперь весь приработок еще и на консервы диабетические, специальные для больных кошек покупает. Я так соображаю, что если коту этому в какой день одну хотя бы банку не купить, допустим, день разгрузочный устроить, то человек очень даже прекрасно может два дня прожить. Я ей это свое соображение даже очень осторожно высказала, ну, понятно, из жалости к ней, потому как бьется на работах — ради мужика-то ладно, дак для кота этого к чему, считай, целые дни? Ну и чё думаешь? Она на меня даже ручками замахала: что вы, говорит, Лизхен, с диабетом шутки плохи, так ведь и умереть можно. Я на это про себя затаила и не сказала, что хорошо б это и было. Ну да ладно, не мое это дело.

Хозяйка, спрашиваешь, у которой гладили, как? Да нормальная, не баловала особо, но чай, даже кофе с молоком давала. Правда, вторая, постарше, что вместе гладили, дак на всё смеялась. Несерьезная уж больно. Ее вообще-то Ольга Александровна звали, дак мне говорит: «Будьте проще, Лизхен, зовите меня Осанна. Можно два раза кряду произнести». К хозяйке непочтения своего не скрывала. Вот, например, звонит к хозяйке подруга и, видать, спрашивает, хорошо ли работают. Ну, это про нас, конечно, быстро ли и всё такое. Хозяйка на это отвечает: могли бы побыстрее за эти деньги. И правда, эти две могли бы побыстрее, если б одна в задумчивость не впадала, а другая в смех постоянный. Ну что, спрашивается, смешного ответила? А эта Осанна при слове «деньги» опять давай смеяться. Потом та, по телефону, видать, спрашивает, чем кормила работниц. Это на предмет, если она тоже пригласить захочет, чтоб без убытка ей было. Наша-то ничего не прибавила, сказала всё как есть, что за день дала по большой чашке чая с большим куском сахара, большое яйцо с большим куском хлеба и большим куском масла. Небось, неплохо? Дак Осанна эта в самом неподходящем месте громко так крикнула:

— Яйцо было страусиное.

Ну, видала такое? Конечно, та, что звонила, ни в жисть не пригласит, зачем ей эти пересмешки?

 

 

ОСАННА

 

Осанну вообще понимать трудно. Она с большими странностями, кого хочешь рассмешит своими глупостями. Я, конечно, серьезных, солидных людей не имею в виду. Как она там у себя со студентами управлялась, в ум не возьму. Там ведь строгость нужна каждодневная. Мужик у нее пока не приезжал, всё в Москве или где еще фирму налаживался открывать, но, вишь, беда, честным был, видать, а у честных какие фирмы, горе одно. Всё один убыток. Так что денег пока было не видать, и те, что были, пошли на регистрацию фирмы. Там бумаг, Осанна сказывала, уйму надо, и за всё платить надо деньги большие. Но ей, Осанне, всё нипочем. Мужик там, видать, бился изо всех сил, солидный такой, вылитый член правительства, я на карточке видела, а ей всё хаханьки. Она его еще в несерьезном виде выставляла да и пересмеивала. Хорошо, далеко он. Другой бы побил, ей-богу.

Добрая, нашим музыкантам в Убане — это метро так называется — и бомжам всем по евро бросает. Другие идут, редко кто по 50 центов бросит, и то это много. Наша, когда мелочь в кошельке есть, и два евро не глядя бросит. Да еще встанет около музыкантов этих, и начинается: помните пятую симфонию Малера в исполнении… — ну, забыла, конечно, кого, мне это на фиг надо. Ах, ах, Кароян — армянин, наверное, какой-то — это же гений, а Вагнеровская «Гибель богов»! И понеслось. Я ее за руку дергаю, что люди-то кругом подумают — стоим тут с нищими музыкантами из России. Я ей когда потом об этом сказала, она мне знаешь что ответила, главное, серьезно так: Лизхен, говорит, эти люди — золотой фонд нашей России. Это большое для всех нас несчастье, что они в метро играют и дома, и здесь. Они, говорит, закончили разные консерватории, и мы должны ими гордиться. Господи, наивность жуткая. Если там работы не нашли, то здесь-то чего не поиграть за здешние деньги вместе с их гордостью.

Они, Настька, конечно, очень все странные люди. Музыкант один из метро, с консерваторией, ей, Осанне, например, говорит знаешь что? Вот если бы вы пели, мы вместе могли бы заработать, конечно, намного больше. Например, это. Заиграл что-то, а Осанна забыла, видать, что не у себя дома, как запоет: «Я встретил вас, и всё…». Да громко так. На слове «всё» споткнулась, видать, слова дальше позабыла, к счастью. К счастью, говорю, потому что глянула вперед и обомлела. Полиция идет, двое с большой собакой в металлической сетке на морде. Я всматриваться в сетку стала, хорошо ли закреплена на морде у пса. У собаки нервы нежные, она и разорвать может после этого пения и шума. Думаю, наверное, немцы тоже не железные, выносить это всё им после работы тоже уже сил нет — с утра до вечера наши колотятся, дак тут еще и Осаннино пение. Вызвали полицию. Что было-то? Да ничего, Настька, ничего и не было. Осанна еще нахально так полиции улыбнулась, а собаке прокричала «майне зюссе». Немцы вдобавок шли и деньги кидать стали. После всего эти еще хуже обнаглели. Слышу: «Ладно, Виктор Михайлович, к завтрашнему дню подготовьте романс». Я уже почти ничего не слышала, что-то про темно-вишневую шаль, потому что про себя обдумала всё. Завтра задержусь немного, чтоб с Осанной вместе в этом всем безобразии не участвовать. Чё позориться-то?

В общем, работа наша продолжалась недолго. Хозяйка нашла югославку за три евро в час и нам отказала. Я вместе с ними пострадала. Были еще и другие причины. Задумчивая нашла учеников-немцев, желающих учить русский язык. Ума не приложу, зачем им этот русский сдался. Художник один учился, дак там понятно зачем — в русскую художницу влюбился, ехать туда в гости, а объясниться-то как? Вот и учил. Осанна стала гидом работать. Ей ее другая подруга, поумнее, видать, была всех этих, сказала, что языком молоть забесплатно нечего, все-таки какое-никакое образование есть. У самой-то подруги образование было финансовый техникум, с головой в общем была. Опять же кому в голову придет слушать Осаннину болтовню по три-четыре часа в день летом, дак еще таскаться по жаре через весь город. В ум просто не возьму. Пользы — ноль, дак еще за это платить надо. Во-вторых, всё равно никто ничего толком запомнить не может. Она как тарахтеть начнет, хоть святых выноси. Она ко мне тоже всё приставала: «Тебе, Лизхен, всё будет абсолютно бесплатно, только ты должна по дороге от комментариев воздерживаться». Я только не поняла, от чего воздерживаться, но согласилась, больно она донимала. Дескать, нельзя, Лизхен, в наш просвещенный век такой дремучей быть. Слово-то какое выискала.

Ну, в общем, пошла я с группой туристов из московских университетов, в основном преподаватели. Конечно, пожалела сто раз, по дороге с ней вся испереживалась. Первое, когда спросили, как зовут, сказала нормальное имя свое. А потом со смешком дурацким: можете, как Лизхен, меня звать Осанна. Что за несерьезность такая? Я ей глазами на людей показываю, что негоже это. Дак ты чё думаешь? А будто только этого и ждали, расправились все сразу как-то, и пошло-поехало в этой манере. По дороге она еще всех десять человек водой поила, жарко очень было, потом ни у кого мелочи за туалет заплатить не оказалось, опять заплатила. Ну скажи, Настька, что это за коммерция? И так-то платили уж очень мало. До экскурсии все жаловались, что заработать в России людям науки и искусства невозможно. Одной, например, со знанием латинского и древнегреческого, видите ли, мало платят. Дак ты на русском говори в России. В Греции-то, поди, древние греки тоже ни фига не поймут, если, к примеру, туда наладиться работать. Потом еще про Петра какого-то урку говорила, про Данта. В общем, каждый из них разжалобить Осанну нашу пытался, а она глаза раскрыла, всё глотает, что ей вешают на уши. Мало того, в такое возбуждение впала, видно, в перерыве кофе перепила, что говорит: «Вы такие благородные и интересные люди, я с вами просто нахожусь в другом измерении. Я вам еще час или два подарю от себя». Как тебе нравится, подарки она, видите ли, делает. А они-то и рады, любую халяву примут, даже в виде болтовни этой ученой. Нет, не скажу, что всё бредом было полным. Вещи и интересные были. Ну, в общем, Настька, скажу тебе: как мозгов не было, так и не будет. Ну, в смысле мозгов для жизни нормальной. Хотя когда сын сестры в гости приезжал, в университете учится на истории искусств, дак она как про него услышала, то тоже бесплатно Юрку нашего на экскурсию пригласила. Юрка после этого три дня охал, ахал, в восторг от нее пришел. Я его, конечно, сразу охладила, сказала: перед тобой пример, что с этими искусствами да с ихними историями далеко не уедешь. Дожила, говорю, Осанна эта до седых волос почти, а бегает за копейки целый день, несет невесть что, и только такие, как она, слушать ее могут. А он, Юрка-то, вроде из нормальной непьющей семьи, обнял меня после всего разговора да и говорит: «Какая же вы прелесть, тетя Луиза!». Вот тебе и всё. Я что скажу тебе, Настька, они, те, которые в искусствах, музыке, ну, как тебе сказать, не в себе немного. Они это называют «своим особенным восприятием мира».

 

 

БАСТАРД

 

Служила я тут у одних хозяев, в семье жила. Немец богатый такой был, вежливый, дом хороший в лесу стоял, восемь комнат, не считая всяких там подсобок. Участок в елках, розы в цветнике, в общем, всё ладом. Нашу русскую выписал из Донецка, красивая, ничего не скажешь, язык немецкий знала хорошо. Познакомились на выставке какой-то, она ему всё переводила, он и влюбился. Детей не было, всё для себя жить хотели. И правда, чё не пожить в красоте такой да при деньгах. Это у нас всё одно — и без детей бедность, и при детях бедность. Каждый день после работы налаживались куда-нибудь: то в ресторан, то в театр, — в общем, живи да радуйся. Да вдруг хозяйку-то через год, как освоилась, стала мучить ностальгия. Я тоже вначале думала, хворь какая-то заграничная. Оказалось, ностальгия эта нападает тогда, когда человек вдруг решает, что всё, что с ним в жизни хорошего было, то непременно там, где он родился. Наша-то тоже за год при жизни теперешней забыла, как на родине с отцом-забойщиком да матерью-машинисткой в коммуналке проживала. В общем, помнила запах цветущих каштанов и вкус клубники. Эти запахи да вкусы из родины всю здешнюю жизнь перебивали, и начиналась ностальгия. Захотела, короче, она кошку, непременно из Донецка. Немец ее предлагал любую в Германии купить, но она сказала, что здесь они все вялые и без чувства юмора. Это кошки-то. За сто долларов привезли им кошку, которая оказалась котом. Я-то сразу поняла, что кот у помойки выловлен был, отмыт в десяти водах с шампунями, машинкой потом неровно выбрит. Выдавали его за египетскую, очень редкую породу. Название кошке было египетское — Бастет. Она, конечно, на него не откликалась, потому как сроду этого имени не слышала. Жулик, что привез, сказал, что кошки эти очень нежные, с дороги она растерянна, так как получила при переезде стресс. У немцев, я уж это потом узнала, тоже от всего стресс этот бывает, они его штресс зовут.

Молол жулик еще полчаса, какие он трудности при перевозке кошки перенес, схватил сто двадцать долларов и бегом, пока не очнулись. Двадцать долларов немец ему еще за его общий с кошкой стресс при переезде дал. Немцы очень животных любят, у них сроду на улице кошку или собаку бродячую не увидишь. Хозяин к ней: «майне зюссе» — хотел погладить и успокоить с дороги. А кошка оказалась совсем не вялой и сразу вцепилась ему в руки, видать, с большим чувством юмора. Я еле-еле ее оторвала вместе с куском манжеты от рубашки, по башке как следует дала. С тех пор погань эта меня возненавидела. Я сказала хозяйке, что это кот и зваться будет он Бастард вместо Бастет, так он всё равно ничего не запомнит.

Жизнь моя в доме, да и у хозяев, превратилась в сущий ад. С четырех часов утра кот начинал биться в двери хозяйской спальни и истошно вопить. Когда уж терпение они теряли и дверь открывали, он прыгал в изголовье и вцеплялся в голову тому, кто попадал под руку. Но самой отвратной его привычкой было через любую, самую маленькую щель залезать в платяные шкафы. Из всех шерстяных вещей огромные дыры выгрызал. Из тонкой кожи плащи и куртки рвал в клочья. Убытки, Настька, жуткие были. Хозяин стал с работы позже приходить, хозяйка нервная стала. Два раза я решалась этого кота унести подальше: думаю, немцы животных любят, не всё же моим горемычным хозяевам терпеть. Дак ведь не вышло оба раза ничего. Во-первых, на шее у него бирка такая к ошейнику приделана, где всё про него прописано, а главное, телефон и адрес хозяев. Так что его два раза и привозили на машине обратно. В третий раз состригла я эту бирку. Увезла аж за город. Дак он через два дня нашелся, пришел сам. Хозяин за привоз кота этого еще и вознаграждение делал людям. В общем, никакой возможности терпеть больше не было, и я ушла.

Через полгода встретила свою хозяйку бывшую. Она исхудавшая была, но счастливая. Я решила, что ностальгия прошла. Она рассказала, что, во-первых, при очень крупном магазине нашла мастерскую, или что-то в этом роде, где все свитера выгрызенные всего за 150 евро каждый восстановила при помощи какой-то особенной художественной штопки с индивидуальным подбором и заказом специальных ниток. Ты чё лицо такое сделала? Еще как выгодно, если каждый такой свитер по четыреста-пятьсот евро стоит. Это еще хорошо, а то ведь и носить нельзя, и выбросить жалко. А второе, самое главное, кота этого треклятого она за двести евро в месяц к немке одной пристроила, одинокой конечно, кто терпеть-то будет. У немки уже пять штук было до него. Она в организации защиты прав животных состояла. Сейчас бьется за создание борделя для кошек, говорит, у них никакой личной жизни нет.

 

 

 

Екатерина ГЛУШИК

 

В  литературу люди приходят разными путями. Как показывает практика, чем богаче жизненный опыт человека, ступающего на эту стезю, чем насыщеннее его судьба событиями, общением с людьми, тем больше у него шансов не только войти в искусство пересказом перипетий небогатой личной жизни, но и занять в нем прочные позиции художественным переосмыслением характеров, поступков людей, встретившихся в жизни, описанием событий, кои случились с ними. Ведь даже если человек творит в жанре фэнтези, пишет о далекой истории, строит сюжеты происходившего не с ним, он всё равно исходит из собственного жизненного опыта и пользуется им как строительным материалом. Писатель без судьбы — не писатель. Это можно сказать и о классиках нашей литературы, и о современных авторах.

С первой книгой «Рассказы Лизхен и Осанны», опубликованной в Берлине, вошла в литературу Наталья Аринштейн. Вошла уверенно и искрометно. Когда читаешь небольшой томик, трудно поверить, что перед тобой — литературный дебют, что автор — технарь, всю жизнь преподававший начертательную геометрию в институте. Рассказы построены  грамотно, стилистически выверены, хороши и естественны в них диалоги, не легко дающиеся даже мэтрам. Герои рассказов не ходульные персонажи, а живые люди, каждого из которых наверняка все представляют по-своему, что тоже свидетельствует о мастерстве автора, придавшего всякому действующему лицу индивидуальность и в то же время сделавшего их обобщенными. Так, в любом селе есть свой дед Щукарь, в полку — Василий Теркин. Но яркие индивидуальности описаны корифеями литературы так, что читатели уверены: этот персонаж из нашей деревни, из нашего полка.

Книга делится на две части. «Рассказы Лизхен» ведутся от лица российской немки, немолодой уже женщины, работяги, перебравшейся в начале 90-х на историческую родину, куда хлынул бурный (и зачастую буйный) поток наших соотечественников. В новую жизнь нелегко встраиваться даже молодым, а людям преклонного возраста адаптироваться к новой стране (хотя и родине, но пока совершенно чужой для тебя) — тем более. В России Елизавета, а в Германии Лизхен, хотя и немка по рождению, она типичная двужильная русская баба, которая берется за всякую работу, чтобы выжить в новой для нее действительности. Многих перебравшихся в чужие края охватывает ностальгия и депрессия. А она, труженица, и слов этих не знает, и состояния такого не понимает. Работая «в людях», Лизхен показывает нам «их» — и немцев, и россиян — через призму своего простодушного, но очень точного и чувствительного на хорошее и плохое взгляда. Через нее и читатель знакомится с Германией и видит: она разная и совсем не однозначная.

Главный персонаж второй части — «Рассказы Осанны» — ближе к автору биографическому. Героиня повествует о своей семье, где все дружны, добры, остроумны, внимательны друг к другу. Очень трогательно сказано о многочисленных домашних любимцах, живших в доме: «Огромный пес, страшно худой и грязный, заскочил на всем ходу ко мне в постель и лег головой на подушку… На шум сбежались все обитатели дома. Болонка София Лорена замерла на пороге с тихим писклявым звуком. Она была очень любопытна и не могла оторваться даже от такого зрелища, которое внушало ей страх. <…> Спустя некоторое время раздалось характерное постукивание: черепаха Агафья приковыляла на цыпочках, с волнением вытянув шею»;  «Старый Пух со льдисто-зелеными глазами, остроумный попугай Фаберже, мудрая черепаха Агафья, свободолюбивый пес Топа остались только на фотографиях, где все мы позируем перед позабытым уже фотографом с выражением блаженства на лицах и мордах, причину которого могут постичь только такие же, как мы».

Не знаешь, о ком в большей степени «Рассказы Осанны» — о людях или животных. Скорее, о тех и других в равной степени. Люди и братья их меньшие мирно (и не совсем) сосуществуют, дополняя жизнь друг друга эмоциями, радостями, преданностью. Мастерство автора в том, что и каждое фигурирующее в рассказах животное он смог наделить неповторимым характером, сделать яркой индивидуальностью.

Книга удалась. Ее хочется не просто читать, но и перечитывать. Думается, что за первой последуют другие, и автор-дебютант уверенно войдет в литературу и займет там достойное место.

 

Москва—Ижевск